11
Надежда
Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь.
Девиз фонда помощи хосписам «Вера»
Эта глава – о том, что больной может быть неизлечим, но значит ли это, что миссия врача закончена? Возможно, он еще может дать пациенту надежду на лучшее.
День, положивший начало этой очередной истории, выдался нелегким. Большое количество поступивших пациентов, несколько экстренных операций и горы недоделанной «бумажной» работы. Было уже начало восьмого, когда я вышел из операционной и в ожидании лифта уселся на подоконник. За окном стояла сухая осенняя погода. Солнце клонилось к закату. Вот и еще один день прошел. Надо идти домой. Истории напишу завтра. Хотя бы успею подышать осенним воздухом, наполненным удивительным запахом опадающих листьев. Приехавший лифт прервал мои размышления, и я, зайдя в него, уселся на корточки и прислонился к стенке. После пятичасовой операции ноги гудели, и возможность присесть хотя бы на десять секунд была нелишней. Однако как только я приблизился к двери ординаторской, ко мне подбежала женщина.
– Вы Алексей Александрович?
– Да, а что случилось? Вы кто?
– У вас в 205 палате лежит пациент П. Я его жена.
– П.? Нет, у меня такого нет.
– Ну как же, Вы же ведете 205 палату?
– Да, я. Но никакого П. у меня там нет.
Я еще раз мысленно пробежался по койкам своей палаты. На первой – мальчик после аппендэктомии, на второй – плановая грыжа на завтра, на третьей – острый панкреатит, на четвертой – язвенное кровотечение. Кстати, надо не забыть его записать на контрольную гастроскопию. Так. На пятой – еще один панкреатит. А на шестой… а на шестой лежал мужчина с острой кишечной непроходимостью, которого мы только что оперировали. Видимо, зная, что после столь длительной операции пациент будет переведен в отделение реанимации, сестры решили занять это место новым пациентом.
– Он только что поступил?
– Ну да. Два часа назад.
Я посмотрел на часы. Получается, что поступил он уже значительно позже 16.00, а это означало, что заниматься этим пациентом до завтрашнего дня должна была дежурная бригада.
– Сегодня им будет заниматься дежурный доктор. Моим он будет с завтрашнего дня.
– А дежурный доктор сказал, что вы еще здесь и отправил меня к вам.
«Да что же это такое, – подумал я. – Совсем дежурная бригада ничего делать не хочет. Тут весь день из операционной не выходишь, а потом еще и их делами занимайся!»
– Вы понимаете, у меня рабочий день до 16.15, а сейчас уже почти половина восьмого. Если бы я не задержался на операции, меня бы здесь уже вообще не было, – сказал я.
Конечно, я немного слукавил. Если бы я не был занят в операционной, то, скорее всего, до сих пор сидел за компьютером и писал истории болезни. Но я все равно не считал это поводом для того, чтобы брать на себя еще и обязанности сегодняшних дежурных врачей. Кроме того, я уже настолько настроился на то, чтобы оставить недописанные истории и поехать домой, что отступать от своего не собирался.
– Да, но вы же здесь, а он задыхается. Ему нужно срочно делать плевральную пункцию.
– Подождите. Кто вам все это сказал? Дежурные? Пусть они и делают! Сейчас я их найду и решу этот вопрос. А кто его смотрел в приемном отделении?
– Я не знаю, как доктора зовут. Но он звонил вашему заведующему.
Меня уже начинала раздражать вся сложившаяся ситуация. К слову, выяснения о том, кто должен заниматься пациентом, поступившим на стыке дежурств, не такая уж редкость. Но в данном случае больной поступил не в 16.00 – время, после которого поступившими должна заниматься дежурная бригада, а именно во время дежурства, поэтому я, как лечащий врач палаты, на сегодняшний день отношения к нему не имел.
– Доктор, ну посмотрите его.
– Я сейчас поговорю с заведующим и найду вам дежурного врача. Подождите пять минут.
Но искать шефа мне не пришлось. Я еще не успел договорить, когда он, переодетый, вышел из своего кабинета и закрыл его на ключ.
– О! Ты уже познакомился со своим новым пациентом?
– Нет. Какой новый пациент? Время уже не наше.
– Время не наше, а пациент-то наш. В нашем отделении. В твоей палате. Это, кстати, я сказал его к тебе положить.
Шеф отвел меня в сторонку.
– Там у него рак легких. Неоперабельный. В плевральной полости справа полно жидкости. Надо сделать пункцию – жидкость убрать, и не забудь отправить ее на цитологию. Ему станет сразу легче дышать. А с остальным будешь завтра разбираться. Осмотр можешь ему не писать – пусть дежурные пишут. А пункцию сделай сам. И направление на цитологию напиши, не забудь. Все! До завтра.
Спорить с шефом я не решился, но дежурному врачу при случае решил высказать все, что я думаю об этой ситуации. Как только шеф ушел, ко мне снова подбежала родственница пациента.
– Ну что, доктор?
– Сейчас сделаем, – со вздохом сказал я. – Подождите десять минут. Надо приготовить перевязочный кабинет и инструменты.
Хорошее настроение и желание наблюдать за осенней природой улетучились вместе с возможностью уйти с работы. Теперь придется задержаться еще минимум на час – пока приготовлю все, пока пункцию сделаю, пока запишу ее, и еще направление надо где-то найти, у нас они, кажется, закончились. Ох уж эти плевральные пункции! В то время я вообще их не очень любил, если не сказать, побаивался. Дело в том, что поскольку торакальная хирургия уже достаточно давно была выделена в отдельную специальность, в нашу больницу крайне редко попадали пациенты с заболеваниями легких, требующие хирургического лечения. А если случайно и попадали, то их старались как можно быстрее переводить в профильные отделения других больниц. В связи с этим мой опыт выполнения плевральных пункций за все время работы едва ли насчитывал десяток выполненных манипуляций, причем большую часть из них я делал под контролем кого-то из старших врачей. Сейчас же я был один. С одной стороны, при соблюдении правил выполнения плевральной пункции риск получить какие-либо серьезные осложнения невелик. Наиболее часто осложнением плевральной пункции является пневмоторакс, но в условиях стационара с ним, как правило, удается быстро справиться. Конечно, существуют и более грозные осложнения, как, например, кровотечение из межреберной артерии или попадание пункционной иглы в печень или селезенку, также с возможным развитием кровотечения, но эти случаи достаточно редки и, как правило, возникают вследствие нарушений техники выполнения манипуляции. С другой стороны, мне совершенно не хотелось навредить человеку своими руками из-за недостатка опыта и впоследствии заниматься лечением осложнений и выслушивать упреки шефа. Хотя к тому времени я уже не был новичком в пункционных вмешательствах, на моем счету был не один десяток лапароцентезов, при которых количество возможных осложнений и риск их возникновения выше, чем при плевральных пункциях, а все манипуляции, выполненные мной, обошлись без последствий. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что мои опасения были сильно преувеличены, но в тот момент я был полон сомнений.
Наконец все было готово. Я зашел в палату за пациентом. Это был мужчина худощавого телосложения, с бледной кожей и заостренными чертами лица. Ему было около пятидесяти лет, но выглядел он лет на десять старше. Он сидел на краю кровати, уперевшись руками в матрас (такая поза является вынужденной для пациентов с дыхательной недостаточностью, так как в этом случае за счет опоры на руки к акту дыхания подключаются дополнительные мышцы, в норме в нем не участвующие). То, что воздуха ему не хватает, было видно невооруженным глазом. Не тратя лишнего времени, после краткого сбора анамнеза пациента отвезли в перевязочный кабинет. Несмотря на мои переживания, пункция прошла удачно. Мне удалось забрать почти три литра жидкости, после чего выраженность одышки у П. значительно уменьшилась. Пациент был возвращен в палату, а я с чувством выполненного долга отправился домой. И хотя на часах было уже почти девять, ко мне вернулось хорошее настроение, и я, идя по улице, наслаждался запахами осени.
На следующий день пациент чувствовал себя прекрасно – ходил по коридору, улыбался и много шутил. Во второй половине дня шеф мне сказал:
– Мы его сильно задерживать не будем. Его вроде бы готовят для прохождения курса химиотерапии в каком-то онкологическом учреждении. Ты узнай у родственников поподробнее и настраивай их на выписку. Все равно мы ему кроме пункции помочь особо ничем не сможем, а жидкость у него будет постепенно накапливаться.
Вечером ко мне вновь пришла жена П. Рассказав ей о состоянии супруга, я принялся расспрашивать ее о планах врачей-онкологов и сроках запланированного лечения.
– У него когда назначена химиотерапия?
– Мы пока точно не знаем.
– Но дата госпитализации хотя бы известна? Заведующий сказал мне, что у вас уже все решено.
– Не совсем так. Когда я разговаривала с вашим заведующим, муж был рядом. А он всего не знает, и я не стала при нем говорить правду. Онкологи сказали мне, что надежды нет. Лечение только быстрее убьет его. В проведении химии нам официально отказали. Отправили домой на симптоматическое лечение. А дома он стал задыхаться, вот я и вызвала «Скорую помощь». Так мы и оказались у вас.
– А он что думает?
– Он думает, что химиотерапия будет. Мы все время придумываем для него новые отговорки – почему ее переносят. Простите, доктор, но эта химиотерапия – его последняя надежда. Он цепляется за нее, как утопающий за соломинку, и я не могу лишить его этого.
Женщина заплакала. Я был в замешательстве. Часто бывает так, что онкологические больные находятся в неведении относительного своего истинного диагноза. В этом случае обычно для пациента придумывается какой-нибудь правдоподобный «доброкачественный» диагноз (например, при раке желудка пациентам часто сообщают, что у них «язва», требующая длительного лечения), с помощью которого обосновывают необходимость дальнейшего обследования и лечения, избегая лишних вопросов о природе заболевания. Но в данном случае ситуация была иная. Пациент знал о наличии у себя ракового процесса, но при этом в общении с ним не чувствовалось подавленности и обреченности. Наоборот, возможность предстоящей химиотерапии его окрыляла. Я понимал жену П. Наверное, сообщить человеку о диагнозе, пусть и весьма серьезном, в половину не так сложно, как сообщить ему о том, что лечение невозможно или неэффективно. Пока я пытался осознать сказанное и найти какие-нибудь подходящие слова, жена П. перестала плакать и сказала:
– Пожалуйста, доктор, подержите его хотя бы до следующей недели. Скажите ему, что надо наблюдать его после пункции или что в анализах что-нибудь не так. Он думает, что в понедельник должен госпитализироваться на химиотерапию, а если он будет в это время у вас, то мы скажем ему, что его очередь на госпитализацию прошла, а следующая возможность будет только через месяц.
– А через месяц что Вы будете делать?
На глазах женщины вновь появились слезы.
– А через месяц его, может быть, уже и не будет. Онколог сказал, что ему осталось максимум 2–3 месяца. Один уже почти прошел.
– Хорошо. Я завтра поговорю с заведующим. Попробуем вам помочь.
Но на следующий день уговаривать шефа не пришлось. Утро началось со срочного вызова в палату. П. опять задыхался. Выполненный нами контрольный рентгеновский снимок грудной клетки мало отличался от снимка при поступлении. Практически вся правая плевральная полость была заполнена жидкостью. Шеф спросил:
– Лех, ты его вообще пунктировал?
– Ну да. Три литра забрал.
– Чего-то вообще не заметно.
– Но он же дышал эти два дня!
– Ну, да. Ну, да. Давай-ка бери его в перевязочную и делай пункцию еще раз. Постарайся забрать побольше.
Но побольше забрать не получилось. Я забрал 2800 мл, и жидкость перестала течь. Я позвал шефа в перевязочную и показал ему это.
– Ну, хорошо. Оставляй, как есть. Посмотрим, что будет.
И ситуация повторилась. На два дня П. как будто ожил, но на третий день мы, к своему разочарованию, вновь отметили ухудшение его состояния.
– Видимо, процесс уже зашел слишком далеко, – сказал шеф, когда я, сделав очередную пункцию, вновь получил почти три литра жидкости. – Назначь ему диуретики по максимуму. Надо максимально убрать эту жидкость. Ты же понимаешь, что мы не сможем его здесь держать бесконечно.
Шеф уже был в курсе просьбы жены П. Надо сказать, что в подобных случаях он всегда шел навстречу пациентам и их родственникам, но все же был ограничен определенными больничными правилами. Мы усиленно лечили П. всем, чем только было возможно. Еще дважды я делал ему пункции. И наконец, к концу второй недели, нам показалось, что мы добились желаемого результата. После последней пункции прошло уже четыре дня, а одышки не было. П. был очень рад. Забирая свою выписку, он вслух мечтал о будущей химиотерапии и от души благодарил нас за помощь. Однако наша радость была преждевременной. Не прошло и трех дней, как в нашей ординаторской раздался телефонный звонок. К телефону подошел шеф. Выслушав собеседника, он кратко сказал:
– Вызывайте «Скорую» и приезжайте. – А потом повернулся ко мне и добавил, – У твоего П. опять одышка. Сейчас привезут. Надо снова его пунктировать.
П. пролежал у нас еще почти две недели. Пункции я ему делал как по расписанию – раз в два дня. Если по каким-то причинам выполнение пункции задерживалось (например, я был в операционной), у него тут же начинала нарастать одышка. Надо сказать, что за то время, что я занимался лечением П., мой страх перед плевральными пункциями полностью исчез. И я внутренне был ему очень благодарен за то, что он, хотя и невольно, но помог мне справиться с этой проблемой. Однако время шло, и П. надо было выписывать. Настроение его ухудшалось день ото дня.
– Что же я буду делать без вас? Вы меня выпишете, а я через два дня обратно приеду!
Жена П. тоже переживала, потому что, несмотря на все наши усилия, состояние П. продолжало постепенно ухудшаться, и оставлять его дома без помощи было нельзя. Она вновь пришла ко мне.
– А может быть, Вы сможете делать это у нас дома?
– Ну, вообще-то, это серьезная процедура. А вдруг какие осложнения? Еще, не дай бог, умрет во время пункции.
– Доктор, он и так умрет. Не лишайте его надежды. Он в Вас уже верит больше, чем в химиотерапию.
И я не смог ей отказать. На свой страх и риск я делал пункции в домашних условиях. Потом мне в голову пришла идея, что можно не пунктировать его каждый раз, а установить в плевральную полость дренаж, который будет герметично закрываться и по нему ежедневно сливать накопившуюся жидкость. Я научил жену П. это делать, а сам приезжал раз в неделю, чтобы поменять дренаж на новый.
П. умер почти через три месяца после того, как стал моим пациентом. Он умер дома, в родных стенах, рядом с женой и детьми. Могли ли мы его вылечить? Нет, не могли. Смогли ли ему помочь? Думаю, что да. И дело тут не только в нескольких десятках выполненных манипуляций. Мы смогли дать человеку поддержку и уверенность в том, что он не один.
* * *
Но главное, что мы смогли ему подарить, – это надежда. И я думаю, что это главный подарок, который могут сделать больному человеку окружающие его люди, независимо от того, кем они ему приходятся – родственниками, друзьями, знакомыми, врачами, санитарами. Дарите своим близким надежду, ведь иногда во мраке болезней только она может осветить нам путь к исцелению.