Я окончила колледж и испытываю к своей альма-матер благодарность, смешанную с подозрительностью. Переехала в Вашингтон, округ Колумбия, и вместе со своими лучшими подругами Даной и Кристи сняла таунхаус. Нашла работу преподавателя в третьем классе. Хотя первую половину дня мне приходится проводить в трезвости, я креплюсь. Я – хороший учитель. Любовь к ученикам удерживает меня в этом мире. Хватку я теряю после окончания уроков, когда выезжаю со школьной парковки и направляюсь к магазину, чтобы прихватить пару огромных бутылок вина. Добравшись домой, я пью, и пью, и пью, пока не дохожу до ручки. Пока не смогу отключиться от мира полностью. Я продолжаю объедаться и вызывать рвоту. Но все же любимое мое занятие теперь – пьянство. Чаще всего Дана и Кристи ко мне присоединяются, но я пью не так, как они. Они пьют, чтобы снять напряжение, я – чтобы исчезнуть. И в этом я почти всегда добиваюсь успеха. Обычно я полностью отключаюсь, а проснувшись, не помню, что со мной было. Дане и Кристи приходится рассказывать мне о событиях прошлого вечера. Что я говорила? Что ела? Что сломала? Они всегда помогают мне вспомнить. Я – их проект. Я уже порвала отношения со своим парнем из братства. Алкоголизм нас беспокоит, но поскольку бросить эту привычку немыслимо, то и говорить об этом не стоит. Кроме того, за пределами кампуса существуют иные правила. Теперь я живу во взрослом мире, и мне нужно встречаться со здоровым и успешным человеком. Теперь это гораздо важнее, и доступ в подвалы больше ничего не значит. Когда я сказала бойфренду, что нам пора расстаться, он заплакал. Я одна уже две недели. Не быть пешкой в чужих руках очень странно – и страшно.

Утром 4 июля мы с Даной присоединяемся к радостной толпе, заполнившей улицы Вашингтона. День независимости мы отмечаем грандиозным походом по барам. Как и десять тысяч других людей, мы с Даной смотрим на окружающих, поправляем здоровье после вчерашнего похмелья и ждем, когда произойдет что-нибудь интересное. На улице негде спрятаться от палящего солнца. Мы просто стоим и плавимся. Я бросаю сигарету на тротуар и давлю ее подошвой. И тут я замечаю Крейга. Мое сердце екает. Я помню этого парня. Он на год старше меня и считался абсолютно недоступным – звезда футбольной команды со всеми присущими этому статусу достоинствами. После выпуска он играл в футбол в колледже, а потом стал полупрофессионалом. Ходили слухи, что он фотомодель. Крейг невероятно уверен в себе. Он стоит на перекрестке и выглядит просто потрясающе. Похоже, слухи были верны.

Я закуриваю другую сигарету и смотрю на него. Он высок и строен, у него густые черные волосы. Роскошными мышцами на руках и скульптурно вылепленной грудью он напоминает античного бога. Мне страшно хочется положить руку ему на плечо, чтобы почувствовать тепло и гладкость его кожи. Похоже, он был бы не против. В его глазах играют искорки. Ему вполне комфортно в этом великолепном загорелом теле. Каждый раз, когда он улыбается, мне хочется улыбнуться вместе с ним. Он экзотический, соблазнительный, потрясающий. Но в толпе незнакомых людей он еще и напоминает мне о доме. Мы ходили по одним и тем же коридорам и классам, росли в одном городе. Мы из одного места. Я узнаю его. Он смеется чему-то, что сказала потрясающей красоты девушка рядом с ним. И я сразу же ощущаю ревность. Мне нужно либо стоять рядом с Крейгом, трогать его и заставлять смеяться, либо никогда больше его не видеть. Неопределенность становится мучительной.

Боль усиливается, когда я, приглядевшись, замечаю, что Крейг буквально окружен красивыми девушками. Четверо из них выстроились вокруг него подковой, словно он – солнце, а они тянутся к его свету. Девушки выглядят просто потрясающе. Каждая ростом не меньше 180 см, с длинными, волнистыми волосами, практически без макияжа. Они словно сошли с рекламы зубной пасты. На их фоне я чувствую себя замарашкой. Какой смысл пытаться, когда в мире существуют такие девушки? Я стараюсь справиться с желанием коснуться руки Крейга. Думаю о том, что мне не нравится в этих красотках. Во-первых, их ноги. Все восемь ног длинные и загорелые. На девушках короткие шорты – не вульгарные, а спортивные. В походе по барам спортивность неуместна, если только спортивный азарт не связан с выпивкой. Во-вторых, пьют они не из обязательной красной пластиковой чашки барного забега. Они пьют воду из бутылок. Вода во время барного забега?

Я прихожу к выводу, что эти девушки просто притворщицы. Похоже, они собирались отметить 4 июля участием в турнире по пляжному волейболу, но неправильно выбрали дорогу и теперь ожидают спасения от тренера их олимпийской команды или спонсора – хозяина фирмы по производству масла для загара. Я хочу, чтобы они исчезли, а я перестала страдать и смогла забыть о том, что такие люди вообще существуют. Все это пустое, и я толкаю Дану в бок, указываю ей на Крейга и говорю:

– Помнишь его?

Дана оглядывается, замечает Крейга, и лицо ее светлеет. Она предлагает подойти поздороваться.

– Ни за что! – отвечаю я. – Ты что, шутишь? Посмотри на него! Он слишком красив, чтобы с ним общаться, а мы слишком трезвы, чтобы разговаривать. И вообще, взгляни только на этих девушек! Никаких приветов! Категорически нет!

– Крейг – мой сосед, – объясняет Дана. – Он самый милый парень в округе. И поздороваться совсем не так сложно, как ты думаешь.

– Поздороваться несложно, – отвечаю я. – Проблемы начнутся потом. Что потом? Ради бога, нет. Давай останемся здесь с нашими драгоценными чашками и спокойно напьемся в одиночку. Все прекрасно. Зачем портить веселье, окружая себя страшными людьми и вещами?

Дана закатывает глаза и уходит. Я вижу, как она через толпу пробирается к Крейгу. Неожиданно я осознаю, что оказалась в неприемлемом одиночестве на заполненной людьми улице. И тогда я выбираю менее пугающую возможность: я следую за Даной. Крейг замечает нас. Он улыбается и машет нам, как это умеют делать только те парни, которые абсолютно уверены в своей привлекательности. Мне кажется, что все, мимо кого я прохожу, слышат, как у меня бьется сердце. Я проскальзываю в их круг, держась как можно ближе к Дане. Все в этой компании выше меня. Я смотрю на собственные туфли и потягиваю пиво.

Крейг обнимает Дану и приближается ко мне. Уровень тревожности возрастает с желтого до красного. Он улыбается и спокойно говорит:

– Привет! А я тебя помню. Гленнон, верно? Как дела?

Я потрясена. Я привыкла к иному обращению мужчин – вскользь, саркастичному и неприятному. Прямота Крейга обезоруживает. Я страшно нервничаю, ведь он смотрит мне прямо в глаза. Похоже, он пытается обратиться ко мне настоящей, а не к моему представителю. Серьезное нарушение границ! Я замираю, глядя на Крейга, потом слышу голос Даны:

– Джи? Ты в порядке?

Да! Это я! Я – Джи! Я помню! Но я не представляю, как ответить на второй вопрос Крейга: «Как дела?» Почему он начал с такого сложного вопроса? Я бы хотела ответить, но мысли мои об одном: «Как я выгляжу в дневном свете?» Я представления об этом не имею. Я не привыкла думать о мелочах, но неожиданно мелочи приобретают особое значение. Что видит Крейг, глядя на меня? Волоски на лице? Покрасневшие глаза? Не замеченные мной прыщи? Я не знаю. Я лишь знаю, что не готова к этому. При таком освещении, так близко… Искренняя беседа кажется совершенно неуместной при походе по барам. Мне нужно скрыться.

Я слышу собственный голос:

– Привет! Все хорошо… Отлично… Да, я Гленнон. У меня все хорошо. А как ты? Дана, мне нужно в туалет.

Дана смотрит на меня расширившимися глазами. На лице ее написан вопрос: «Что за черт?!» Я хватаю ее за руку, поднимаю свое пиво в направлении Крейга и его спортивных подружек. Надеюсь, мой жест истолкуют правильно: «Пока! Рада была повидаться! Я очень занята, у меня масса дел, и мне нужно идти! Удачи всем вам с вашими спортивными ногами! Не забывайте о тренировках! Надеюсь, ваши олимпийские мечты сбудутся!» Я тащу Дану за собой, пробираясь сквозь толпу подальше от Крейга, в безопасный, заполненный людьми бар. Я оглядываюсь и замечаю, что Крейг смотрит мне вслед.

Когда мы с Даной наконец оказываемся в баре, я направляюсь прямо к бармену и заказываю два виски. Один я протягиваю Дане. Она непонимающе смотрит на меня, а потом начинает хохотать.

– Хорошо, хорошо, – говорит она. – Все в порядке. – Дана залпом выпивает виски, ставит стакан на стойку и смущенно добавляет: – Я думаю, ты ему понравилась.

Эта идея кажется мне одновременно и ужасной, и прекрасной. Я отвечаю, что все дело в моем обаянии, общительности, росте и трезвости. Мы хохочем, а мне хочется снова встретиться с Крейгом. Мне было приятно находиться рядом с ним. Мне понравились собственные ощущения, когда он смотрел на меня. Я боялась, но он пробудил меня. Я хотела, чтобы он – высокий, уверенный и добрый – был со мной. Мне хотелось, чтобы он положил руку мне на плечо, назвал своей и пожелал добра. Я хотела, чтобы он пригласил меня в свою рекламу зубной пасты. Весь тот день я провела в обществе пьяных, скользких, неприятных типов, думая о Крейге, его недосягаемости, доброте и мощных руках.

Вечером мы снова сталкиваемся с Крейгом – на этот раз в прокуренном, темном, идеальном баре. Я с радостью замечаю, что он избавился от всех своих олимпийских чемпионок – ни одной не видно. К этому времени меня уже переполняет уверенность в себе, и я подхожу к Крейгу. Я чувствую, что баланс сил изменился в мою сторону. Крейг отворачивается от новой девушки, затеявшей разговор с ним, и улыбается так, словно ждал меня. Я кладу руку ему на плечо и наблюдаю, как девушка уходит. Я больше не нервничаю. Может быть, я не знаю, чем заняться с золотым мальчиком днем, но ночь не вызывает у меня никаких сомнений. Теперь мелочи – мое лицо и ответы на вопросы – не важны. У нас обоих есть тела, и этого вполне достаточно, чтобы вступить в контакт. Мы танцуем, а потом Крейг спрашивает, не хочу ли я «посмотреть его квартиру». Я соглашаюсь, потому что его квартира – это то самое место, куда мы направлялись с момента первой встречи двенадцать часов назад. Мы берем такси, я знакомлюсь с его соседями, мы уходим в его комнату и спим вместе. Я ничего не помню. Помню лишь, что на следующее утро проснулась довольно поздно и обнаружила себя в постели с этим парнем, который совершенно не похож на моих знакомых. С ним я чувствую себя как дома.

Я просыпаюсь раньше Крейга, и у меня есть время рассмотреть его получше. В горизонтальном положении он столь же неотразим, как и в вертикальном. Это именно та часть нашего общения, которой я так пыталась избежать. Крейг открывает глаза, улыбается и обнимает меня.

– Привет, – говорю я, чувствуя себя весьма неуверенно.

Он улыбается и отвечает:

– Привет.

Потом мы молчаливо решаем, что единственный способ преодолеть неловкость пребывания двух обнаженных малознакомых людей в одной постели – это секс. И мы занимаемся сексом. Как всегда, все получается странно и без близости. Мы встаем, одеваемся, и он везет меня домой. Крейг звонит мне на следующий день, и через день, – и четыре месяца мы проводим вместе каждую ночь.

Мне нравится быть рядом с Крейгом – мне так недоставало его доброты и легкости. Когда я спрашиваю, что ему нравится во мне, он отвечает:

– Ты потрясающая… и не навязчивая. Рядом с тобой я чувствую, что тебе нужен только я. Мне хорошо с тобой.

Именно это он и имеет в виду, но его слова выбивают меня из колеи. Мне хочется сказать: «Я знаю, что тебе хорошо со мной, потому что я умею это делать. Но когда ты смотришь на меня, видишь ли ты что-то большее, чем просто отражение? Видишь ли ты то, что тебе нравится? Ведь дело не только в тебе. А как насчет меня? Можешь ли ты помочь мне разобраться в том, кто я такая?» Но я ничего такого не говорю. Я знаю правила.

Незадолго до Дня благодарения я обнаруживаю, что беременна. У нас не возникает никаких вопросов о том, что делать. Крейг везет меня в клинику, и мы молча сидим рядом, рассматривая старые журналы. Мы снова превращаемся в обнаженных малознакомых людей. Крейг искоса смотрит на меня и шепчет:

– Ты в порядке?

Я киваю:

– Да. Все нормально. Со мной правда все в порядке.

Когда мы подходим к секретарше, чтобы заплатить, Крейг достает свою кредитку, но я останавливаю его.

– Нет, я сама.

Я не хочу втягивать его. Я хочу быть независимой. Нам до сих пор неудобно делить ресторанные счета, а уж счет за аборт и того хуже. Суровая медсестра называет мое имя, и я ухожу вслед за ней на процедуру. Процедура оказывается более неприятной, чем я ожидала.

Крейг везет меня домой и открывает дверь в квартиру, где я живу с Даной и Кристи. Я вхожу вслед за ним и позволяю уложить себя на диван и укрыть одеялом. Он садится рядом. Несколько минут мы болтаем о всяких пустяках. Крейг говорит, что его приятель сегодня устраивает большую вечеринку, но он не пойдет, потому что хочет побыть со мной. Мне странно, что он об этом сказал, но я не задаю вопросов.

– Ты должен пойти, – говорю я. – Я в порядке.

Я рассчитываю, что он не согласится с этим безумным предложением. Но он смотрит на меня и спрашивает:

– Ты уверена?

Ответ неправильный. Я чувствую, что внутри все сжимается, но улыбаюсь и выпускаю свою представительницу:

– Все нормально. Можешь идти. Завтра я тебе позвоню.

Крейг приносит мне стакан воды, целует в лоб и направляется к двери. Через окно я вижу, как он уезжает от меня, моего аборта, этого неприятного дня. Его ждет чудесный, гораздо более простой вечер. Я остаюсь одна. От тишины у меня звенит в ушах. Я хочу броситься к своей машине и поехать вслед за Крейгом, но делать этого нельзя. Это моветон – совмещать аборт и вечеринку в один день. Я должна грустить и тосковать. И я сижу в тишине, а Крейг веселится, потому что для него не существует правил этикета после аборта. Он не понимает, что произошедшее случилось с нами обоими. Я впервые задумываюсь: а может быть, Крейг и не такой уж золотой мальчик.

Я сижу на диване, стараясь не шевелиться. Мне кажется, что в мире нет ничего более невыносимого, чем тишина. Но мысль эта мгновенно пропадает, когда сверху начинает греметь музыка. Меня бросает в пот. Сердце колотится, в голове крутятся безумные мысли. Не сразу я понимаю, что это будильник Кристи. И тут я узнаю голос Стиви Никс. О Боже, что за голос! Ее голос хуже тишины, это настоящая сирена, вопль. От ее голоса начинает болеть все тело, словно меня распластали на столе и оперируют без анестезии. Ее голос полон тоски, и тоска эта направлена прямо в мое сердце. Сегодня не тот день, когда я могу вспоминать о своем сердце. Нужно выключить эту музыку. Я плотнее заворачиваюсь в одеяло и начинаю подниматься по лестнице. Одеяло сковывает меня, поэтому на полпути я сдаюсь и буквально ползу наверх. Я поднимаюсь и иду в комнату Кристи. Голос Стиви становится громче и ближе. Мне кажется, он задает ужасные вопросы прямо в моей душе. Смогу ли я справиться с собственной жизнью? Я нахожу будильник, выдергиваю вилку из розетки, и снова наступает тишина. Музыка умолкает. Все прекращается. Слава Богу. Я лежу на спине на полу в комнате Кристи, смотрю в потолок и стараюсь справиться с дыханием. Я пытаюсь вернуть сердечный ритм к норме. Я переворачиваюсь на живот, потому что он начинает страшно болеть. Но все лучше, чем душевная боль. Я лежу какое-то время, размышляя о том, как люди могут слушать музыку трезвыми.

Музыка – это приглашение к чувствам, а тишина – приглашение к размышлениям. Спасибо, не надо. Мне нужно выпить. Мне нужно выпить. Мне нужно нечто обратное музыке и тишине. Я снова спускаюсь и иду на кухню, не расставаясь с одеялом. Найдя три пустые винные бутылки, я впадаю в панику, но тут вижу виски на холодильнике и снова чувствую себя в безопасности. Пододвигаю стул, залезаю на него, хватаю бутылку, быстро спускаюсь и начинаю шарить на стойке. Наливаю полстакана и доливаю выдохшимся, теплым, старым «Спрайтом». Я уже так часто разбавляла этот виски водой, что теперь боюсь, он не подействует. Но первый глоток подсказывает, что все именно так, как надо. Тепло разливается во рту, спускается по горлу, растекается по животу. И вот мои внутренности тоже укутаны в одеяло. Им хорошо, тепло и уютно. Они готовы заснуть. Я делаю глубокий вдох, и меня перестают бить судороги. Руки мои больше не дрожат. Одеяло мне не нужно, и я позволяю ему упасть на пол. Я прислоняюсь к стойке и наливаю себе еще. За пять минут я выпиваю три стакана, и начинается мое любимое время – буря после затишья. Мне становится легче. Мое напуганное, встревоженное, неловкое «я» засыпает, и на свет появляется другое «я». Вот оно. Вот я. Сильная, беззаботная, легкая. «Посмотрите-ка на меня! – говорю я себе. – Все было ужасно, но я все исправила». Я все сделала лучше. Я – художник, а мои краски – я сама. Я больше не боюсь.

Я держу виски в руке, как партнера по танцу, я улыбаюсь, поворачиваюсь к гостиной. Мне тепло. Боль стихает. Мне лучше, намного лучше – и для этого Крейгу не нужно было даже оставаться со мной. Я вспоминаю второй вопрос Крейга: «Хочешь посмотреть мою квартиру?» А это моя квартира – я здесь одна и могу пить. Здесь нет боли. Здесь никого нет, кроме меня. Здесь допустимы любые чувства. Я сама музыка.

Через два часа открывается дверь. С хохотом входят Кристи и Дана. Они тащат два бумажных пакета с едой. Увидев меня, они перестают смеяться. Я лежу на диване в клубах сигаретного дыма, прижимая к груди пустую бутылку виски. По выражению их лиц я понимаю, что выгляжу хуже, чем обычно. Я смотрю на них и начинаю плакать – это кажется мне самым правильным. Мне нужно оправдаться в своем пьянстве и своем одиночестве в такое время суток. Я протягиваю им свою бутылку, словно произнося тост, и говорю:

– Сегодня я сделала аборт.

Я понимаю, что демонстрирую тоску, но ничего не чувствую. Сама себе я кажусь гламурной трагической актрисой вроде Мерилин Монро. Мне хочется запеть «Свечу на ветру». Мне нужно, чтобы Дана и Кристи захотели спасти меня. Это очень важно.

Дана выпускает из рук свою сумку, бросается ко мне и обнимает меня. Она прижимает мою голову к груди и твердит:

– О, Джи… О, Джи…

Кристи стоит и смотрит на нас. Она все еще в пальто и держит пакет. Она в ярости. Не на меня, конечно, она никогда на меня не злится. Они обе на моей стороне.

– А где, черт побери, Крейг? – спрашивает Кристи. – Он бросил тебя одну?

Я отвечаю, что это не его вина. Он не знал, что мне будет так плохо.

– Я сама велела ему уйти, – говорю я.

– Мне нет дела до того, что ты ему сказала, – злится Кристи. – Это гребаный здравый смысл. У него нет ни грамма этого гребаного здравого смысла. Я его убью! Я точно его убью!

«Отлично, – думаю я. – Здорово! Злитесь на Крейга. Только не злитесь на меня. Не злитесь на меня за то, что я сделала аборт, и не спрашивайте, почему я сижу здесь, на диване, с бутылкой виски и в слезах. Просто сядьте рядом и выпейте со мной. Пожалуйста, сядьте и выпейте». Так они и поступают. За это мы и любим друг друга. Мы пьем весь вечер. Покупки брошены в коридоре, их никто не разбирает. Мы пьянствуем несколько часов – пока не начинает светать. Когда поднимается солнце, Кристи звонит Крейгу и разносит его в пух и прах. Мне кажется, он вернулся с извинениями, но возможно, это был лишь сон. Никто из нас этого не помнит. Забытье – это наше все.

После того вечера я пью слишком часто, и это мешает нормальной жизни. Я начинаю пропускать работу. Мои счета направляют родителям. Я перестаю звонить домой. Моя машина сломалась, и я бросила ее на парковке. Когда полиция ее нашла, они позвонили родителям. Те стали спрашивать, что случилось, и я им солгала. Отец поехал забирать машину и нашел в бардачке повестку из суда. Он пришел ко мне на работу, чтобы поговорить об этом. Сказал, что был в таком ужасе и ярости, что решил сначала побывать у священника. Он не просил, чтобы священник помог мне. Он просил, чтобы священник помог ему и дальше быть моим отцом, не имея возможность исправить меня. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного. Папа пошел к священнику? Чтобы тот помог ему смириться с моим алкоголизмом? Кто же тогда сможет исправить меня? Я заставила отца молить Бога о помощи. Помощи для самого себя. Отец предлагает мне встретиться после работы, чтобы поговорить. Я соглашаюсь, но не прихожу. Вместо этого я отправляюсь в бар и мертвецки напиваюсь.

На следующее утро звонит телефон. Он звонит весь день. После обеда я все же поворачиваюсь и отвечаю на звонок. Это мама. Она безумно зла.

– Приезжай, Гленнон, – говорит она твердо. – Немедленно приезжай.

Ее голос меня пугает. Я поднимаюсь, оглядываю свою комнату. Я знаю, что нужно переодеться, но у меня кружится голова, и я не могу вспомнить, что надеть. Поэтому я решаю ехать так, как есть. На мне все то, в чем я веселилась накануне – туфли на двенадцатисантиметровых шпильках. Это кошмарно, но и удобно. Я сажусь в машину и начинаю жевать резинку, чтобы скрыть запах сигарет и спиртного. К родителям я еду на автопилоте.

Родители встречают меня у дверей. Я вхожу в родной дом, опустив голову. Я стыжусь собственной одежды, своего запаха, красных глаз. Мне стыдно, что я принесла в это чистое место такую грязь. Я сажусь на диван и смотрю на стены, увешанные моими школьными фотографиями. В них я ищу объяснений, что я сделала не так. Вот я в первом классе, вот во втором, в третьем – у меня косички, я улыбаюсь, но выгляжу печальнее, чем моя сестра, – ее фотографии висят рядом с моими. Почему я так печальна? Почему мне грустно сейчас? Интересно, а думают ли о том же родители, сидя в этой комнате вечерами? Думают ли они обо мне, когда смотрят телевизор? Мы не смогли найти решения, и теперь нам предстоит найти объяснение.

Через большие окна солнце светит прямо на меня. В висках у меня стучит. Мне приходится прикрыть глаза рукой – я чувствую себя капитаном в уютной гостиной. Родители сидят напротив. Они печальны, разозлены и ощущают полную беспомощность. Голос мамы дрожит, когда они с отцом начинают расспрашивать меня.

– Почему ты так поступаешь с нами? Почему ты продолжаешь врать? Ты нас совсем не любишь?

Они забрасывают меня вопросами, но я – ловец без перчатки. Мое лицо нейтрально, но сердце мое не так испорчено, и мне больно.

Я люблю их. Я люблю их и люблю свою сестру. Я люблю своих друзей. Думаю, я люблю своих близких больше, чем обычные люди. Моя любовь настолько огромна, всеобъемлюща, тяжела и сложна, что мне нужно прятаться от нее. Жизнь и любовь требуют от меня слишком многого. Я просто не готова к такому. То, с помощью чего я прячусь от боли, причиняет боль всем остальным. Я могу выжить, только причиняя боль близким. Не потому, что я их не люблю, а потому что люблю слишком сильно. Я могу лишь прошептать: «Я вас люблю», но мои слова звучат жалко. Они похожи на ложь. И лица родителей не смягчаются.

Я сижу и смотрю на собственные руки. Я вспоминаю историю, услышанную по телевизору: у женщины случился инсульт, и за ночь она разучилась говорить. Когда она проснулась, мозг ее работал идеально, но она не могла сказать ни слова. Она просто лежала и пыталась глазами передать свой ужас – она оказалась заперта внутри собственного тела. Родные не понимали, что она пытается им показать. Они решили, что ее мозг умер.

То же самое случилось со мной. Я здесь. Внутри я совершенно нормальная. Мне есть что сказать. Мне нужна помощь, чтобы выразить это. Я люблю вас. Мой секрет в том, что со мной все нормально. Мое сердце не умерло. Но эту тайну не знает никто, кроме меня. А теперь даже те, кто любит меня, лишились надежды и больше не верят, что я жива. Даже если я еще и жива, то не вызываю симпатии. У меня не случился инсульт. Я все сделала собственными руками – сама загнала себя в ловушку. И возможно, меня уже нет. Может быть, осталось лишь то, что они видят…

Папа не успокаивается:

– Кем ты хочешь быть, Гленнон? Ты же знаешь: тебе никогда не стать высокой, длинноногой блондинкой Барби? Неужели у тебя нет другого героя в этом мире?

Его вопросы меня смущают. Какое отношение имеет ко мне Барби. Но потом я вижу в зеркале свои пережженные, выбеленные платиновые волосы, свой расшитый блестками топ и туфли на шпильках. Почему я так выгляжу? Почему я так одета? Почему я покрасила волосы в цвет, который не имеет ничего общего с моим натуральным? Почему я всегда стараюсь казаться выше, блондинистее, стройнее, пьянее? Ответа я не знаю. Мне хотелось бы найти объяснение, какой-то ужасный секрет из моего детства, чтобы они все поняли и могли меня пожалеть. Мне хочется, чтобы кто-нибудь обидел меня, и я могла сказать: «Все из-за этого». Но у меня нет подобного оправдания. Поэтому я пытаюсь ответить на папин вопрос.

– Я хочу быть похожей на маму, – шепчу я.

Ответ меня унижает. Моя мать – добрая, хорошая, красивая, честная женщина. Смешно, что я хочу быть похожей на нее, но никто не смеется. Мои слова звучат жалко и невероятно, но это правда. Эти слова исходят из моей души. И я собираюсь с духом, чтобы сказать другую правду. Я рассказываю им об аборте. Эти слова произношу не я, а мой представитель. Это манипулирование, оправдание. Аборт, сделанный в прошлом месяце, не объясняет пятнадцати лет моей не-жизни, поэтому я не говорю родителям никакой правды, а лишь усиливаю их боль. Родители опускают голову. Их плечи поникают. Они не бросаются ко мне, не обнимают, не гладят по голове и не плачут вместе со мной. Я понимаю, что поисковая команда уже отозвала собак, и искать меня никто не хочет.

Родители встают и уходят. Я снова оказываюсь в ужасной тишине. Я сижу и смотрю в окно на раскрашенный деревянный домик, который отец построил для меня, когда мне было восемь лет. Но в первый же раз я увидела там паука и никогда больше туда не заходила. Он десятилетиями стоял на заднем дворе – пустой и никому не нужный. Я смотрю на домик и чувствую, что эта боль может меня уничтожить. Почему я всегда так боялась играть? Почему я не могла оценить все то, что мне давали?

Родители возвращаются, и мама говорит:

– Все решено, Гленнон. Если ты не перестанешь пить, мы устранимся из твоей жизни. Мы не можем спокойно смотреть, как ты убиваешь себя или кого-то еще. Мы не можем продолжать жертвовать своей жизнью в угоду тебе.

Мама – добрый полицейский, и ее жесткость говорит мне о многом. Я киваю. Я понимаю, что мы достигли предела. Потом мама сообщает, что они пригласили священника, о котором говорил отец. Он меня ждет, и мне нужно поехать в местную католическую церковь. Грустно мне всегда, но удивляюсь я редко. Сейчас же я изумлена.

Бог – это абсолютно новый подход к проблеме. Да, мы каждую неделю ходили в церковь, но родители почти никогда не говорили о Боге в повседневной жизни. Я понимаю, что мы на грани отчаяния, раз хватаемся за соломинку. Родители рассчитывают на последнее средство – на божественное вмешательство.

– Хорошо, – киваю я. – Я поеду.

Я встаю и выхожу из дома. Я еду в церковь, потому что знаю: родители обязательно позвонят и проверят. По крайней мере, я на это надеюсь. Я еду в церковь, потому что мне официально объявили: ни Крейг, ни мои друзья, ни родители не собираются больше меня спасать. Мне больше некуда идти, поэтому я еду к Богу.