Часть третья

Прежде чем войти в приемную психолога, я заглядываю в туалет, чтобы посмотреться в зеркало. На мне блейзер, прямые брюки и туфли на шпильке. Я смотрю на свое отражение и думаю, что следовало одеться по-другому. Я похудела, и брюки болтаются на мне, как на плоском картонном манекене. Блейзер буквально поглощает меня. Он скрывает мои руки, а манжеты брюк волочатся по полу, полностью закрывая туфли. Я не выгляжу взрослой женщиной. Я похожа на ребенка, притворяющегося взрослым. Я наклоняюсь к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть свое лицо. Щеки ввалились, глаза тусклые, серость кожи не скрывает даже косметика. А мои волосы! Господи, мои волосы! Я трогаю их, чтобы еще раз убедиться, что волосы Рапунцель остались в прошлом. Так и есть. Они исчезли.

Несколько недель назад мне безумно захотелось подстричься. Вечером накануне встречи с психологом я написала подруге Карен, чтобы поделиться с ней своими планами. Она ответила шуткой: «Понимаю! Ты пытаешься спасти свой брак, став менее привлекательной? Отличный план!»

В ответ я написала: «Ради всего святого! Я не пытаюсь стать менее привлекательной. Я пытаюсь стать самой собой. Почему у всех нас должны быть одинаковые волосы, Карен? Кто решил, что для привлекательности нам нужны эти прически Барби? Кто решил, что мы должны быть привлекательными? Я даже не знаю, что пытаюсь привлечь, тратя свое время и деньги! Я так давно стараюсь соответствовать имиджу, считающемуся на данный момент самым стильным, что уже не знаю, как выгляжу на самом деле. Я пытаюсь понять, кто я под этим обликом. И кстати, я не пытаюсь спасти свой брак. Мой брак – дерьмо. Я либо вступлю в новый, либо вообще останусь одна – вот единственно возможные варианты. И эта стрижка ни с кем не связана. Это только для меня. Я – как Торо. Я пытаюсь свести свои потребности к минимуму, чтобы понять, где начинается моя личность, где мое начало. Я возвращаюсь к началу. Я забуду все, что мучило и злило меня. Я не хочу в конце жизни понять, что никогда не знала саму себя».

Через двадцать минут Карен ответила: «Отлииииично! Надеюсь, несчастному парикмахеру ты не собираешься этого говорить? Он не выдержит. ПОДСТРИГИТЕ МЕНЯ, КАК ТОРО! Класс! Ты в себе, Гленнон?»

«Не знаю», – ответила я. Я действительно не знала.

На следующее утро я отправилась в парикмахерскую, уселась в кресло своей подруги Джессики и сказала:

– Срежь это все, Джесс. Я хочу короткую стрижку. Максимально короткую.

Реакция Джессики была вполне предсказуемой. Она бросила ножницы и буквально закричала:

– Нет! Ни за что! Зачем?! Твои волосы! Мы так старались сделать их красивыми! Многие готовы убить ради таких волос! Это все из-за Крейга?!

– Нет! Не знаю… Думаю, все дело во мне… Мне просто… Мне нужно увидеть себя.

Джессика смягчилась:

– Ну, хорошо. Мы сделаем это. Может быть, журнал полистаем, чтобы выбрать стрижку?

– Нет! – слишком громко ответила я. – Нет. Я не хочу быть похожей на кого-то другого. Сделай так, как тебе нравится. Я тебе доверяю. Просто подстриги меня.

– Хорошо, – кивнула Джесси.

Она начала стричь, и через двадцать минут мои длинные волосы, над которыми я тряслась так, словно это было величайшее сокровище, лежали на полу. Увидев, как они падают и перестают быть частью меня, я испытала ужас – но одновременно и чувство свободы. Я больше не хотела быть Рапунцель. Я не хотела, чтобы кто-нибудь забирался по моим волосам, чтобы добраться до меня. Когда Джессика закончила, я посмотрела на себя и пришла в восторг и ужас одновременно. Первой мыслью было: «Я больше не красива». А потом: «Может быть, так и надо. Мне нужно испытать что-то другое». Джессика молча смотрела на меня. Ее лицо было очень сосредоточенным. Она положила руки мне на плечи, и я выпрямилась. Я чувствовала, она пытается сказать мне, что все понимает и поддерживает меня. Глаза мои наполнились слезами. Потом я увидела слезы в глазах Джессики.

– Что скажешь, Джи? – спросила она. – Может быть, покрасим их? Хочешь стать платиновой блондинкой?

– Нет, – ответила я. – Все хорошо. Мне нравится. Это именно то, что я хотела. Я хочу выглядеть так, как выгляжу сейчас.

– Ты очень красивая… Сильная…

– Спасибо, – прошептала я.

Я оплатила счет и поехала домой. Когда я вошла, мои девочки играли на полу. Они бросились ко мне, заплакали, стали трогать мою голову.

– Что ты сделала, мамочка?!

Похоже, я нарушила правила.

Но сейчас, когда я смотрю на свою короткую стрижку, исхудавшее тело и одежду не по размеру, мне становится ясно, что Джессика мне льстила. Я вовсе не сильная. Я просто сменила один экстремальный костюм на другой. Из Рапунцель я превратилась в чудовищного Питера Пэна. Я достаю из сумочки губную помаду и подвожу губы. Теперь я похожа на Питера Пэна с губной помадой. Я чувствую, как внутри закипает ярость. Почему мне так трудно быть самой собой? Я смотрю на эту словно сделанную из картона болезненную женщину с короткой стрижкой и красными губами, и у меня начинает кружиться голова. Я немного откашливаюсь, чтобы услышать хоть какой-то звук, чтобы доказать себе, что эта женщина в зеркале – я. Звук собственного голоса меня успокаивает, и я откашливаюсь еще раз. Я здесь. Я выгляжу странно, но внутри я – действительно я.

Я подхожу к секретарше, потом усаживаюсь в углу приемной и начинаю планировать разговор. Я уже бывала у психологов, когда родителям стало известно, что у меня булимия. Цель у меня всегда была одной и той же: раскрыть ровно столько, чтобы меня оставили в покое. Если я могла оставаться больной, сохранить свое пищевое расстройство, то считала, что одержала победу. Сегодня я чувствую себя иначе. Я хочу быть здоровой. Но я не знаю, как это сделать. Я чувствую, что у меня падает сердце, и пытаюсь самостоятельно выполнить сложную операцию. Мне нужно лечь и позволить другому человеку поработать над моей жизнью. Я пришла сюда не для того, чтобы настаивать на том, что у меня все в порядке. Я должна сказать правду. Если бы у меня был маленький белый флаг, я бы его подняла. Вот она – я! Пожалуйста, скажите, что мне делать! Пожалуйста, пусть окажется, что эта женщина, с которой я собираюсь встретиться, знает, что мне нужно делать.

Дверь открывается, и в приемной появляется женщина в современном белоснежном брючном костюме. Я тут же прихожу в себя. Женщина взглядом ищет меня, а я в это время изучаю ее. Взгляд у нее такой же стильный, как и костюм. Я бы назвала его скорее профессиональным, чем теплым. Эта женщина хочет сразу перейти к делу. На ней нет макияжа, и я начинаю думать, что мы с ней родственные души. Это странно, ведь на мне тонна косметики. Я считаю себя женщиной, которая не нуждается в косметике и не заботится о макияже, но еще не привыкла к этому. Я смотрю на психолога и понимаю: она мне нравится, но я ее боюсь. Я опускаю свой невидимый белый флаг. Мне больше неважно, что она не знает, что мне делать. Я понимаю, она это точно выяснит. А что, если я ей все расскажу, и она решит, что мне нужно уйти от Крейга? Или скажет, что я должна остаться? Мне и хочется получить точные ответы, и страшно. Я не готова к этому.

Женщина встречается со мной взглядом и вопросительно произносит:

– Гленнон?

– Да, – отвечаю я. – Это я.

– Проходите, – улыбается она. – Я – Лиз. Идите за мной.

Лиз ведет меня в холл, а оттуда в небольшой кабинет с книжными полками. Закрывает за нами дверь, указывает мне на кресло и протягивает бутылку с водой. Потом усаживается в нескольких футах от меня и достает блокнот и ручку.

– Итак, что вас ко мне привело? Расскажите мне свою историю.

Господи, что интересного в моей истории? С чего начать? Все началось в день свадьбы? Или когда мне было десять? Я вижу, как ее ручка нависла над страницей. Самое важное то, что я скажу в начале. Контролируй себя, Гленнон, контролируй себя. Потом мне становится ясно, что я слишком устала быть автором собственной жизни. Я хочу быть простым репортером. И поэтому я говорю о том, что думаю прямо сейчас, здесь, в этот момент…

– Мой муж спал с другими женщинами. Я ненавижу его. Я хочу перестать его ненавидеть, но не могу. В собственном доме я не чувствую себя в безопасности. Я постоянно злюсь. Не только на него, но и на все вокруг, особенно на мужчин. Почему они отказываются от своих семей ради секса? Я ненавижу секс. Что бы ни произошло, я никогда больше не буду заниматься сексом. Я все время боюсь. Я боюсь остаться с мужем. Я боюсь развода. Я не могу вынести мысли о том, какую боль причиняю детям. Я решилась прийти сюда, потому что ярость настолько переполняет меня, что я даже желала Крейгу смерти. Ярость меня пугает. Я не могу позволить себе чувствовать это, и меня словно парализует. Я не вижу выхода. Не знаю ответа. Но мне не хочется говорить о своих чувствах. Мои чувства – это черная дыра. Если вы затянете меня туда, то, боюсь, мне никогда не выбраться. Я не могу позволить себе такой роскоши, потому что я – мать. У меня трое детей и работа, и я должна быть сильной и двигаться вперед. Поэтому мне нужен чисто практический совет. И вот мой вопрос. Я люблю своих детей, люблю свою сестру и родителей, люблю свою работу. Достаточно ли этого? Могу ли я просто пропустить пункт интимных отношений – на всю оставшуюся жизнь? Я хочу быть просто матерью, работать и всегда спать одной. Это моя мечта. Скажите, если я разведусь с Крейгом, захочется ли моему будущему истинному «я» найти кого-нибудь другого?

Лиз откладывает ручку и блокнот и долго смотрит на меня.

– К сожалению, – говорит она, – вероятность этого очень высока. Похоже, люди созданы для близости. Уклониться от этого инстинкта почти невозможно. Я бы сказала, что вероятность того, что со временем вас потянет к кому-то еще, очень высока.

– Черт! – восклицаю я. – Значит, мое будущее «я» забудет обо всем этом, об этой боли, и захочет новых отношений? Ну, хорошо. Когда это идиотское мое будущее «я» встретит кого-то, какова вероятность, что новые отношения будут лучше, чем те дерьмовые, в которых я нахожусь сейчас? Можете определить эту вероятность?

– Хорошо. Я не знаю Крейга, но мы можем поговорить о будущих отношениях. Предположим, вы в течение пяти лет встретите прекрасного мужчину. Потенциал ваших отношений составит сто процентов. Вычтите десять процентов на неизбежную напряженность, которая возникнет, когда он станет помогать вам воспитывать ваших детей. Еще десять процентов вычтите на то, что Крейг женится на другой женщине, и вам придется позволить ей участвовать в воспитании ваших детей. Пять процентов кладем на багаж второго брака. Еще десять процентов – на затраты при разводе. Развод – дело настолько дорогое, что проблема денег неизбежно возникнет. Десять процентов приходится на особенности характера вашего нового мужчины, его недостатки и несовершенства. Получаем пятьдесят пять. А теперь вычтите еще двадцать процентов, потому что вы неизбежно принесете в новые отношения всю эту боль. В итоге у вас остается тридцать пять процентов. Неважная оценка.

Я смотрю на Лиз с удивлением и благодарностью. Она дает мне цифры, потому что понимает: в таком хаосе мне нужны именно они. Она не несет всякий романтический бред. Это женщина, которая откровенна с другой женщиной. Между нами только математика. Лицо Лиз говорит: «Послушай, я не утверждаю, что это истина. Я просто говорю, что нам придется работать с этим». Я твердо уверена, что Лиз – в моей команде. Я знаю ее всего десять минут, но уже доверяю ей.

– Фантастика! – выдыхаю я. – У меня это ЕСТЬ. У меня уже есть отношения с неважной оценкой. Крейг раздавлен и изо всех сил пытается вернуть меня, но наша оценка остается низкой. Никаких сомнений.

– Хорошо. Значит, эта ситуация вам знакома. Нам нужно многое обсудить. Простого выхода нет. Тяжело будет уйти, но и остаться будет не легче. Вам будет тяжело в любом случае. Нам нужно разобраться, какие трудности вам необходимы и полезны.

– Если я останусь, вы должны рассказать мне, как можно быть замужем и никогда больше не заниматься сексом. Я по горло сыта сексом. Это чушь! Я предоставляла свое тело парням с того момента, когда решила, что высокие, сильные и уверенные люди должны меня защищать, поддерживать, говорить мне, что я нужна им и красива. Я могу простить свое юношеское «я» за это, но теперь-то я взрослая. Разве я не заслужила права сохранить свое тело для себя? Разве я не обладаю силой для этого? У меня есть сила. Но Крейг в любую минуту мог остановить меня и сказать: «Я хочу этого, и хочу этого от тебя, потому что ты здесь. Я прошу, чтобы ты бросила свое занятие, разделась и удовлетворила мои желания. Так ты докажешь, что любишь меня. Что мы любим друг друга. Такова жизнь». Он мог сказать это с улыбкой. А если я не хотела улыбаться в ответ и бросать все, чтобы удовлетворить его желания, то это означало, что я отвергаю его. А может быть, все это время я просто отказывалась отвергать саму себя? Особенно теперь, когда узнала, что этого все равно недостаточно? Что он использовал тела других женщин точно так же, как мое? Секс не принес мне ничего, кроме боли. Это опасная игра, в которой всегда побеждают мужчины. Я хочу умыть руки. Какой бы ни была близость, я ее не хочу. У меня есть близость. У меня есть дружба. У меня есть мои дети. У меня есть моя сестра, мой блог и мои собаки. Мне не нужен секс. Думаю, я вне этого. Мне кажется, что я выше секса. Думаю, я могла бы быть Ганди.

– Вы – Ганди? Расскажите мне об этом.

– Мне не нравится секс. Поскольку все, кого я знаю, утверждают, что им это нравится, я начала думать, что, возможно, я – латентная лесбиянка. Но когда я сказала об этом знакомой лесбиянке, она напомнила мне, что такие люди испытывают сексуальное влечение к представителям своего пола. Сексуальные чувства у них не отсутствуют. И тогда я решила, что я – асексуалка или человек, духовно предназначенный для целибата, как Ганди. Мне всегда казалось, что я очень похожа на Ганди. Поэтому я говорю: если нам с Крейгом суждено быть вместе, ему придется видеть Индиру и свыкнуться с этим. Это самое большее, на что он может рассчитывать.

– Понимаю, – кивает Лиз. – Единственный недостаток Ганди заключается в том, что, пока дети в школе, вам придется начать некую мирную революцию, а потом, скорее всего, быть убитой за это.

– Согласна. Не проблема. Это печально, но не настолько тяжело, как мириться со всеми этими сексуальными заморочками. Я принимаю такую судьбу. Я готова умереть за свои идеалы.

– Гленнон, я знаю вас всего несколько минут, но абсолютно уверена, что вы – не Ганди.

– Ну и ладно. Я не буду Ганди. Я буду Эльзой из «Замороженной». Я хочу быть Эльзой и жить в ледяном замке где-то далеко-далеко. Я хочу петь гимны самой себе, заплетать волосы и бросаться льдинами в мужчин, которые попытаются прийти ко мне.

– Да, но Эльзе пришлось вернуться. Потому что никто не может жить полной жизнью в изоляции от других людей.

– Да, она вернулась. Я это признаю. Но уверена, что у нее не было никакого секса. Ей достаточно было искренней сестринской любви, и хлопот у королевы было предостаточно. И я уверена, что все мужчины вечно слегка ее побаивались. И я хочу того же.

Лиз улыбается. Это не покровительственная улыбка психолога и не улыбка симпатии. Это улыбка понимания. В ее глазах я читаю: «Точно, сестра! Я тебя понимаю. Во мне тоже есть кое-что от Эльзы». Но по ее лицу я вижу, она не верит в то, что подобный замок мне подходит. Лиз хочет помочь мне оттаять.

– Расставлю точки над «и». Вы должны знать, что я преодолеваю все. Когда мне было десять, я преодолела булимию. Потом я стала алкоголичкой, но одиннадцать лет веду трезвый образ жизни.

– Удивительно! А что случилось? Почему вы считаете, что в столь юном возрасте у вас была булимия?

– Не знаю. Наверное, я опередила время. Я не хочу говорить об этом – это было в другой жизни. Обнаружив, что беременна, я сложила все эти воспоминания в коробку и выбросила ее прочь. Мне нужно двигаться вперед. Давайте поговорим об этой дурацкой семье. У меня есть малыши, о которых я должна позаботиться.

– Хорошо. Но это очень важно. Многие женщины, которые относятся к сексу так же, как и вы, прошли через нечто подобное. Я знаю, что вам не хочется, но мы не должны оставлять в стороне ваше прошлое и сосредоточиваться на Крейге. Нам нужно забыть о Крейге и сосредоточиться на вашем прошлом. Гленнон, вам обоим нужно работать – врозь и вместе. Цель этой работы – не обязательно воссоединение. Цель – это вы. Вы должны научиться близости. Если вы спрячете свою сексуальность в шкаф и запрете дверцу, ваша жизнь никогда не будет полной. Вы – умная женщина. Вы знаете, что виноват не только Крейг. Благодаря этому вы сможете во всем разобраться.

– Да, да. ОЧВР.

– Извините?

– Еще одна чертова возможность развития.

– Да, ОЧВР. А теперь давайте определим, какие границы необходимо установить, чтобы вы могли чувствовать себя в безопасности в собственном доме.

– Мне нужно, чтобы Крейг убрался из нашей спальни. Мне нужно, чтобы он не прикасался ко мне.

Лиз все записывает.

– Отлично, передайте этот список Крейгу и скажите, что сейчас вам это необходимо. А теперь давайте обсудим, как помочь вам примириться с собственным телом. Нам необходимо воссоединение. Нужно снова соединить ваше тело, разум и дух. Верните свое тело назад, на остров. Снова станьте цельной личностью.

– Нелегкая задача! А у вас нет какой-нибудь таблетки для этого?

Лиз улыбается и начинает что-то писать.

– Больше никаких таблеток. Нам нужно работать самостоятельно.

Рядом с диагнозом она пишет цифру.

– Что означает эта цифра? – спрашиваю я.

– Это означает «расстройство приспосабливаемости».

– И к чему же я не могу приспособиться?

– Например, к жизни? – улыбается Лиз.

– Понимаю. Но как можно приспособиться к жизни? Как приспособиться к тому, что постоянно меняется? И мне еще нет сорока – мне просто нужно немного времени.

– У вас есть время. Вы получили все время, которое вам необходимо. И еще кое-что. Знаете, как работает мозг? Мы строим предположения относительно людей, а потом наш мозг ищет информацию, которая подтверждает наши гипотезы. Вы решили, что Крейг – идиот, который вас недостоин. И я вас в этом не виню. Но из-за этого убеждения ваш мозг ищет информацию, которая его подтверждает. Вы активно реализуете свое убеждение. Попробуйте в качестве эксперимента хотя бы неделю думать, что Крейг – слабый, но хороший человек, который вас любит и хочет удержать. Если вы решите, что он именно таков, то сможете найти тому доказательства. А когда вас будет охватывать тревога, делайте три глубоких вдоха. Думайте только после этого. Не думайте, пока не подышите как следует.

– Хорошо, – говорю я, делаю три глубоких вдоха, благодарю Лиз и выхожу из кабинета.

Этим вечером я смотрюсь в зеркало в своей спальне – и не узнаю себя. Так бывает со знакомыми словами. Если смотреть на них достаточно долго, они начинают казаться неправильными, ошибочными. Я смотрю в собственные глаза, которые кажутся настолько знакомыми, что у меня замирает сердце. И вот взгляд мой становится почти агрессивным. Передо мной незнакомая женщина. Я протягиваю руку и касаюсь зеркала. Кто это? Почему мне так трудно поверить, что это отражение – я? Почему разум никак не может узнать меня? Я отворачиваюсь от зеркала, смотрю вниз на себя и пытаюсь поверить. Я касаюсь своих ног и скрещиваю руки, обхватывая себя. Я пытаюсь понять, почему предала себя? Почему мне кажется, что всю свою жизнь я провела вне собственного тела? Я вспоминаю вопрос Лиз: «Гленнон, что произошло, когда вам было десять лет?»

В десять лет я заметила, что стала более пухлой и кудрявой, чем другие девочки. Я осознала себя. Я стала ощущать свое тело отдельной, странной сущностью. Мне казалось странным, что люди оценивают меня по тому, что видят. Ведь это не имеет никакого отношения к тому, что я есть. Я не чувствовала, что мое тело – это мой достойный представитель, но именно его я должна была отправлять в мир. И я делала то, что должна была делать. Я выходила в мир. Но моя человеческая сущность была слишком личной, чтобы делиться ею с другими людьми. На людях я чувствовала себя обнаженной, выставленной напоказ, невероятно уязвимой. И я начала ненавидеть собственное тело. Не просто его форму, хотя и форму тоже. Я ненавидела себя за то, что у меня есть тело. Тело не позволяло мне добиться успеха в девичьем бытии. Вселенная дала мне очевидные правила женственности: нужно быть маленькой, тихой, слезливой, стоической, легкой и гладкой, не пукать и не потеть, не кровоточить, не уставать, не испытывать голода и других желаний. Но одновременно вселенная дала мне это пухлое, пахнущее, голодное, жаждущее тело – абсолютно не способное следовать правилам. Быть человеком в мире, который не терпит человечности, это все равно что участвовать в игре, где невозможно выиграть. Но вместо того чтобы понять, что с миром что-то не так, я решила, что что-то не так со мной. У меня сформировалась гипотеза о себе самой: я неправильная и плохая. Я должна быть сияющей, счастливой и совершенной, а поскольку я не такова, то никому не должна себя показывать. Я должна найти себе надежное убежище – вне своего тела и вне мира.

Первым таким убежищем стали книги. О, книги! Я жила книгами. Я читала все, что попадало мне в руки. Я читала везде – в бассейне, когда сидела с детьми или приходила к друзьям и испытывала неловкость. Я вечно сидела в углу, уткнувшись в книгу, – я была здесь, но в то же время и не здесь. Книги научили меня исчезать, жить в другом мире, не похожем на этот некомфортный реальный физический мир. А потом у меня сформировалась пищевая зависимость, и я оказалась в раю – с книгой и тарелкой еды. Потом еда превратилась в спиртное, секс и наркотики – одно убежище за другим. А когда я стала трезвенницей, я начала писать. Как предсказуемо и удобно! Писатель подобен вертолету. Он не переживает человеческий опыт, а кружит над ним и описывает его с безопасного расстояния. Даже в настоящем он просто собирает материал. Я уносилась прочь с десяти лет. Прочь, прочь, прочь…

Как-то вечером я мыла посуду, и на кухню пришла Эмма. Она пыталась привлечь мое внимание, но я не замечала ее, пока она не схватила меня за ногу и не сказала:

– Мамочка! Мамочка! Ты снова под водой?

Когда я задумываюсь, то практически ухожу под воду. Я превращаюсь в дайвера, который ищет сокровища и не замечает, что другие люди нуждаются в нем и пытаются вытащить его на поверхность. Мне хочется сказать: «Оставьте меня в покое! Здесь мне хорошо. Я не могу обращать на вас внимание, потому что мысли о вас отнимают слишком много сил. Я должна либо парить над своей жизнью, либо нырнуть в глубины под ней».

Я думаю о Крейге, о том, что воспринимала его потребность в любви как постоянную помеху своему существованию. Он постоянно требовал, чтобы я вынырнула на поверхность или приземлилась, а я вечно обижалась на это. Жизнь разума казалась мне и более безопасной, и более интересной, чем реальная жизнь с ним. Теряясь в мыслях, я уходила в бездонные глубины, где таились сокровища. Жизнь рядом с ним казалась мне, мягко говоря, поверхностной и мелкой.

Но что, если я ошибалась? Что, если реальная жизнь именно здесь, а не там? Что, если цель жизни – это связь, а установить ее можно только на поверхности? Может быть, ценой отказа жить в собственном теле в окружении других тел является одиночество?

Я вспоминаю, о чем меня спрашивали те, кто узнавал мою Новость? «Гленнон, ты его любишь?» Этот вопрос пугал и раздражал меня. Что они имеют в виду? Сами-то они знают, о чем спрашивают? Что такое – эта «любовь»? Я всегда полагала, что любовь – это некий идеальный шторм чувств, который захлестывает некоторых счастливчиков. Но теперь мне кажется, что любовь – это не чувство. Это священное место, где двое могут выпустить на поверхность свои истинные «я» и коснуться друг друга. Наверное, поэтому мы и говорим о любви – потому что нам нужно отправиться в это таинственное место. А я не способна воспринять эту концепцию, потому что пытаюсь постичь ее своим вечно парящим разумом. Так понять любовь невозможно. Любовь можно только ощутить, оказавшись в этом месте. Я постоянно парю или ныряю в глубину. Я думаю о любви, анализирую любовь, восхищаюсь ей со стороны. Но я не могу любить. Я остаюсь вдали. Когда-то я решила, что если спрячусь от реальности, то никто не сможет причинить мне боли. Но никто не сможет и любить меня. Что, если мое тело – это единственный корабль, способный доставить меня в любовь?

Воссоединение… Лиз была права – это то, что мне нужно. В детстве началась гражданская война, и мое тело устранилось из нашего союза. Как мне вернуть его? Мне нужно перемирие. Я хочу быть цельной. Я хочу научиться жить в этом теле, в этом мире, с моими близкими. Я не хочу вечно быть запертой в себе самой. Я хочу любить.

Я отхожу от зеркала и направляюсь в комнату Тиш. Она спит, и я сворачиваюсь клубочком рядом и прижимаю ее к себе. Ее волосы пахнут кокосовым шампунем и свежей грязью. У нее атласная кожа. Ее дыхание ровное и теплое. Когда я с ней, я приземляюсь. Я люблю ее всей душой. Рядом с ней я попадаю в любовь. Я перестаю спешить. Я вспоминаю все моменты, когда мое тело тянулось к ней, чтобы подержать, накормить, обнять, одеть, искупать, убаюкать. Мое тело любило ее и было любимым ею. Я должна знать, как попасть в любовь всем своим телом. Я должна это знать. Тиш просыпается, я целую ее в лобик и ухожу. Ей нужно спать.

Я забираюсь в постель и плотно закутываюсь в одеяло. Я словно в коконе. Я хочу быть здесь, в своем теле. С ней. С остальными. Если любовь – это место, пусть даже очень страшное, я хочу жить в нем. Засыпая, я решаю перестать писать. Мне нужно жить этим, а не создавать это. Не форсировать свою боль и не превращать ее в искусство. Мне нужно, чтобы все происходящее с моей семьей было реальным, а не частью истории. Я не буду пытаться контролировать свою жизнь, выискивая в ней смысл. Она не материал. Мои близкие – не персонажи. Я избавлюсь от необходимости контроля и буду жить, а не писать жизнь. Я не буду прятаться от жизни, паря над ней или ныряя в глубину. Я приземлюсь посреди нее. Дверь спальни открывается, и входит мой пес Тео. Он прыгает на мою постель и сворачивается клубочком у моих коленей. Я чувствую тепло и вес его тела. Он придавливает меня к постели, словно якорь. Я люблю Тео – здесь и сейчас. Мы вместе. Собаки и маленькие дети – это нечто особое. Мне легко любить их, потому что они не могут причинить боль. Взрослые – это совсем другое, они опасны. И все же я хочу ощутить взрослую любовь. Я хочу ощутить рискованную, истинную, страшную любовь. Я хочу позволить своему телу привести меня в любовь. Я хочу этого.