Глава 2

Кончился праздник Швуэс. Яша собирался в дорогу и в предотъездную ночь повел разговор, ужасно испугавший Эстер.

— А что, если я не вернусь? Если умру в поездке?

Эстер стала заклинать, чтобы он такого не говорил, и закрыла ему рот ладонью, но Яша не унимался:

— Это же очень просто! Недавно я забирался на ратушу, и, между прочим, могла сорваться нога…

Потом повел разговор про завещание и велел, если умрет, долго не горевать. Потом показал, где спрятаны золотые монеты — несколько сот рублей… Когда Эстер запричитала, что он портит последние часы перед долгой — уже до Покаянных Дней — разлукой, Яша сказал:

— Ну хорошо! Допустим, я влюбился и тебя бросил. Тогда что ты будешь делать?

— Ты влюбился?

— Чепуха!

— Лучше говори правду!..

Яша стал ее целовать и клясться в вечной любви. Такие сцены случались часто. Он обожал пугать Эстер всякими вероятными и невероятными предположениями и нелепыми вопросами. Например, сколько она будет ждать, если Яша попадет в тюрьму? Или если уедет в Америку? Или заболеет чахоткой и придется торчать в санатории? Ответ Эстер бывал один: после Яши никого она полюбить не сможет. Ее жизнь кончится.

Однако он повторял свою чушь снова и снова. В сегодняшнюю же ночь сказал:

— А если я стану отшельником? Например, кающимся грешником и велю замуровать себя в чулане без дверей, как тот литвак из Айшишек? Ты будешь мне верна? Будешь передавать еду через дырку в стене?

— Чтоб каяться, необязательно замуровываться, — сказала Эстер.

— Зависит от грехов, — возразил он.

— Я замуруюсь с тобой.

Всё, как всегда, закончилось ласками, нежностями и клятвами в вечной любви. Когда Эстер заснула, ей приснился плохой сон, и назавтра она до полудня постилась. Потом тихонько прочла найденную в молитвеннике молитву: «Всемогущий Боже, я принадлежу Тебе, и сны мои — Твои…» Еще она пожертвовала шесть грошей на ребе Меира Чудотворца, а от Яши потребовала поклясться всем для него святым, что он прекратит донимать ее глупостями, потому что неизвестно, что кому суждено. Все решается в небе.

Праздники кончились. Яша запряг лошадей и был готов ехать. С собой он брал обезьянку, ворону и попугая. Эстер перед его отъездом на этот раз так много плакала, что у нее опухли веки, ломило полголовы и давило левую грудь. Она никогда не увлекалась вином, но после Яшиных отъездов для улучшения настроения то и дело прикладывалась к вишневке, а досаду срывала на швейках, придираясь к каждому стежку. Самое удивительное, что и девушки, едва уезжал Яша, тоже скучнели — такой уж он был всеобщий любимчик.

Яша отбывал в субботний вечер. Эстер проводила повозку до большака. Она бы пошла и дальше, но Яша шутливо пригрозил кнутом. Ему не хотелось, чтоб Эстер возвращалась в темноте. На прощанье Яша еще разок ее поцеловал и оставил на дороге, простирающую к нему руки и всю в слезах. Так они расставались всегда, но сегодня все было почему-то тяжелей.

Он свистнул, и лошади взяли галопом. Ночь выдалась теплая, месяц на ущербе глядел с неба. Глаза Яши заполнила тьма, и вскоре он отпустил вожжи, давая лошадям самим держаться дороги. Он ехал, а месяц торопился вслед. Поля были прекрасны! В лунном свете метелки пока еще зеленых колосьев казались серебряными. Отчетливо виднелось каждое огородное пугало, каждый стебель, каждый василек на меже. Роса падала на землю, как мука из Божьего сита. Во тьме что-то колобродило и происходило, точно незримые зерна сыпались в незримые жернова. Лошади и те нет-нет поворачивали головы. Казалось, было слышно, как корни сосут землю, как растут стебельки и текут подземные воды. Иногда в полях проносилась тень словно бы сказочной птицы или слышался какой-то высокий звук, но не человеческий и не звериный, точно некое чудище носилось в безднах ночи. Яша глубоко вдохнул воздуху и потрогал пистолет, лежавший в кармане брюк для защиты от опасных людей. Дорога шла через Пески. В тамошнем предместье жила мать Магды. В самих же Песках Яша числил в приятелях нескольких отпетых воров, а еще некую Зевтл, брошенную жену, с которой водил шашни.

Вскоре завиднелась кузня — дрянное покосившееся строение под разворошенной, словно покинутое птичье гнездо, горбатой крышей и дырой вместо окошка. Когда-то Адам Збарский, отец Магды, ковал тут лемехи и топоры. Сын шляхтича, разоренного восстанием 1830 года, он отдал Магду в люблинский пансион, а потом, когда случилась эпидемия, умер. Уже восемь лет Магда ходила в помощницах у Яши. Коротко стриженная, одетая на представлениях в трико, она крутила сальто, вертела ногами бочку, подавала Яше булавы для жонглирования. В Варшаве они нанимали жилье на Старом Мясте. В участке Магду заявили прислугой.

Лошади, как видно почуяв кузню, пошли резвее. Теперь Яша ехал полями гречихи и картофеля. Он миновал придорожную часовенку с Богородицей, державшей на руках Младенца. В лунном свете фигура казалась удивительно живой. Чуть поодаль, на взгорке, находилось католическое кладбище, огороженное низкой оградой. Яша вгляделся. Здесь лежали отошедшие в вечный покой. Он всегда высматривал на погостах признаки загробной жизни. Сотни раз ему приходилось слышать невероятные россказни про огонечки, мерцающие меж могил, про призраков и духов. О Яшином дедушке рассказывали, будто спустя недели и даже месяцы после смерти тот являлся своим детям и чужим людям. Еще говорили, что однажды он постучал в окно собственной дочери… Сейчас, однако, Яша не высмотрел ничего. Склонившись одна к другой, замерли березы. Надгробия глядели друг на друга с безмолвием раз навсегда отговоривших свое.

Збарские ждали его к ночи: ни мать, ни дочь не ложились. Елизавета Збарская, вдова кузнеца, чудовищно толстая, кверху узкая, книзу раздававшаяся вширь, походила на копну. Ее седые волосы были собраны сзади, а лицо, вопреки тучности, сохраняло тонкие черты. Она раскладывала пасьянс и хотя, рано оставшись сиротой, не умела читать и писать, знание карт явно свидетельствовало о ее благородном происхождении. Как видно, Елизавета когда-то была красива, ибо и сейчас черты имела правильные: хорошей формы слегка вздернутый точеный нос, рот, сохранивший все зубы, маленькие губы, голубые глаза. Увы, под могучим подбородком повисал зоб, достигавший почти до груди; бюст выдавался, точно балкон, руки к плечам были невероятно толсты, и на них тряслось дряблое мясо, а туловище выглядело набитым плотью мешком, из которого отовсюду выпирали всевозможные выпуклости. У нее были больные ноги, и даже дома она опиралась на палку. Раскладывая засаленные старые карты, Елизавета словно бы разговаривала с ними:

— Опять пиковый туз! Ой дурной знак! Что-то будет, дети, что-то случится!..

— Что может случиться, мама? Опять ты со своими суевериями! — откликалась в ответ Магда.

Магда уже заранее собрала баул с латунными оковками — Яшин подарок Ей давно было за двадцать, но выглядела она моложе, а на выступлениях и вовсе казалась восемнадцатилетней. Маленькая, смуглая, безгрудая — кожа да кости, — не верилось, что она дочь Елизаветы. У Магды были серо-зеленые глаза, вздернутый нос, полные губы, надутые, словно готовые к поцелую или как у готового заплакать ребенка. Еще у нее была длинная худая шея, пепельные волосы, красные, как розы, высокие скулы. А еще — прыщики на лице. В пансионе ее прозвали жабой. В школьную пору Магда была диковатой, замкнутой девочкой, склонной к необъяснимым поступкам и грубым выходкам, и уже тогда отличалась необыкновенной ловкостью: лазила по деревьям, быстро схватывала новый танец, а ночью, когда дверь спальной комнаты запирали, вылезала в окошко и тем же путем возвращалась. До сих пор пансион вспоминался ей адом. К ученью она была не способна, одноклассницы попрекали ее ковалем-отцом, даже учительницы не скрывали неприязни. Магда несколько раз пыталась сбежать, была в плохих отношениях с подругами и однажды, когда ее наказали, плюнула монахине в лицо. Едва умер отец, Магда из пансиона ушла, так и не получив свидетельства об окончании. Потом Яша взял ее в помощницы.

Пока она была молодой девушкой, считалось, что ее сыпь, первопричину которой усматривали в девичьей тоске, исчезнет, когда Магда заживет с мужем. Но вот уже много лет она любовница Яши, а сыпь не сходит. Связь со своим патроном Магда не скрывала. Когда Яша ночевал у Збарских, она спала с ним в широкой кровати, стоявшей в алькове, и мать по утрам приносила обоим в постель чай с молоком. Елизавета звала Яшу «сынок». Было время, когда Болек, младший брат Магды, возненавидевший Яшу, грозился его убить, но потом и он примирился с обстоятельствами. Яша содержал всю семью, а Болек брал у него деньги на гулянки, карты и домино. Всякий раз, когда Болек собирался расправиться с проклятым евреем за поруганное имя Збарских, Елизавета колотила себя по голове, а Магда кричала: «Если хоть один волос его упадет — умрешь ты и умру я… Клянусь памятью отца… Ляжешь со мной в могилу…»

И шипела, и фыркала, словно кошка на собаку.

Семья Збарских сильно заплошала. Магда скиталась с циркачом (Болек называл его цыганом). Сам же Болек был на побегушках у песковского ворья. Его посылали с разного рода поручениями к скупщикам краденого. Он, случалось, и ночевать оставался у воров. Елизавета превратилась в обжору и так разъелась, что с трудом проходила в дверь. С утра и до последней перед сном молитвы она жевала что повкусней: колбасу с кислой капустой, жаренные на сале пончики, яичницу с луком и шкварками, вареники с мясом или гречневой кашей. У Елизаветы так отяжелели ноги, что она перестала ходить в костел даже по воскресеньям, и только делала, что плакалась детям:

— Дожили мы, дожили! С тех пор как ваш отец, царство ему небесное, нас покинул, мы — ничто… мы никому не нужны…

Соседи считали, что Елизавета поступилась Магдой ради Болека. Сына она обожала, прощала все его выходки, потакала прихотям, отдавала последнюю копейку. Хотя в костел она теперь ходить не могла, но Богу молилась, угодникам свечки ставила, стояла на коленях перед святыми образами и читала на память молитвы. При этом Елизавета пребывала в постоянной заботе, чтоб не случился урон их благодетелю Яше, чтобы он, упаси Боже, не потерял интереса к Магде. Благополучие семьи держалось на нем и на его подарках. Она же, Елизавета, с артритическими своими конечностями, болями в спине, жилами на ногах и твердым как камень желваком в груди (Елизавета всякий раз пугалась, что желвак разросся, как у ее матери, царство ей небесное) была словно расколотый горшок…

Болек в тот вечер уехал в Пески, и было неизвестно, вернется он на ночь домой или останется у тамошних злодеев, как называла воров Елизавета. В городе у него была еще и зазноба. Так что Елизавета ждала и Яшу, и Болека, а пасьянс должен был не только открыть ей будущее, но и сказать, кто из них приедет первым и когда. У Елизаветы имелись свои приметы. Те же самые король, дама, валет, стоило перемешать колоду, означали всякий раз совсем другое. Цветные эти картинки для нее были живыми, умными и таинственными… Заслышав лай Жука и скрип колес, она перекрестилась. Слава Богу, он уже здесь, сынок из Люблина, их благодетель. Она знала, что у Яши есть жена и что он водится с прохвостами из Песков, но предпочитала об этом не думать — что тут поделаешь? Следует пользоваться тем, что есть. Она — бедная вдова, ее дети — сироты, зачем вникать в мужские повадки? Всё лучше, чем отдать дочь на фабрику, где та выкашляет легкие, или того хуже в стыдный дом… Всякий раз, когда подъезжала Яшина повозка, Елизавете приходило на ум одно и то же — силы зла сговорились отвадить от нее счастье, она же оборола их каждодневными жаркими молитвами Всевышнему… Она хлопнула в ладоши и победно глянула на Магду, но заносчивая дочка даже виду не подала, хотя мать видела, что та рада-радешенька. Яша был для Магды не только любовником, но еще как бы и отцом. Кто бы другой польстился на такую, худую как палка и плоскую?..

Елизавета заперхала, засопела и стала отодвигать стул, пытаясь подняться. Магда на мгновение замерла, а потом кинулась к воротам. Она бежала к Яше с распахнутыми для объятия руками.

— Милый!

Яша слез с козел, обнял ее и стал целовать. Лицо Магды запылало точно в горячке. Жук, тот еще прежде бросился к гостю. На повозке кричал попугай, стрекотала обезьянка, каркала и что-то восклицала ворона. Елизавета, переждав, когда Яша нарадуется дочке, вышла на порог. Она стояла в дверях, большая и напыженная, точно снежная баба, терпеливо дожидаясь, чтобы он подошел и учтиво поцеловал ей руку. Она обняла Яшины плечи и запечатлела у него на лбу поцелуй, при этом сказав всегдашнее: «Гость в дом, Бог в дом». Потом расплакалась и стала утирать фартуком слезы.

Елизавета ждала Яшу не только из-за дочери. Ей и самой не терпелось его увидеть. Он всегда привозил из Люблина колбасу, печенку, халву. Даже специально купленные в кондитерской пряники. Однако важней лакомств было с ним поговорить. Болек, тот в разговоры с матерью не пускался и выслушивать ее не желал. Хотя Елизавета тряслась над сыном и всем для него жертвовала, он обходился с ней грубо. Стоило Елизавете заговорить о своем, Болек сразу ее обрывал:

— Врете вы, мама, и не краснеете.

И слова от этого застревали в горле, а Елизавета заходилась кашлем и багровела, словно от удара. Потом принималась давиться, икать, и тот же Болек, этот выродок, приносил воды и хлопал ее по спине, чтобы сглотнулся комок в горле.

Магда слушать слушала, но сама не произносила ни словечка. С ней можно было разговаривать хоть три часа, рассказывать хоть что — она даже бровью не поведет. И только еврей Яша, фокусник, Елизавету выслушивал, расспрашивал и относился к ней, как подобает относиться к теще, но не к сварливой, а доброй. Он, бедняжка, тоже рано стал сиротой, так что Елизавета была ему как мать. В душе она полагала, что это ее должна благодарить Магда за долголетнюю Яшину привязанность. Она, Елизавета, готовила для него любимую еду, давала разные житейские советы, остерегала перед недоброжелателями и даже растолковывала Яшины сны. Еще она подарила ему слоника, доставшегося ей от прабабки, которого Яша, когда ходил по канату или исполнял какие-нибудь еще опасные трюки, пришпиливал под лацкан.

Хотя он всякий раз уверял, что не голоден, Елизавета сразу бралась за стряпню. Все бывало заранее приготовлено: свежая скатерть, дрова и щепа для растопки, фарфоровая чашка, из которой он пил, тарелка с голубым узором, из которой ел. И даже салфетка лежала. Елизавета всегда старалась показать себя умелой хозяйкой. Хотя ее муж был кузнец, но дед, помещик Чаплинский, владел имением в четыреста душ и охотился с Радзивиллами…

Вообще-то Елизавета уже поужинала, но Яшин приезд всегда наново возбуждал в ней аппетит. После первых радостей встречи Яша с Магдой ушли в альков, где стояла кровать, а Елизавета занялась ужином. Ее усталость как рукой сняло: тяжесть в ногах, к ночи точно налившихся свинцом, исчезла, точно по волшебству. Она вмиг разожгла плиту и с поразительным проворством принялась жарить и парить, что ее уже совсем оживило. Она чуть ли не всхлипывала от счастья. И, довольная, вздыхала. Разве удивительно, что Магда его обожает? Даже в нее, Елизавету, он вселил новую жизнь…

Все было как всегда. Яша уверял, что не голоден, но еда уже стояла на столе, и аромат ее наполнял весь дом. На этот раз Елизавета приготовила блинчики с вишней и творогом, посыпанные сахаром и корицей. На столе стояла бутылка вишневки, а еще — сладкая водка, в прошлый приезд привезенная Яшей из Варшавы. Стоило Яше попробовать блинчик, и он попросил еще. Магда, с ее сморщенным желудком и постоянными запорами, тоже вдруг разохотилась и ела как человек здоровый. Пес, колотя хвостом, не отходил от Яши. После кофе с пончиками Елизавета принялась рассказывать свои истории — как к ней относился покойник муж, как носил ее на руках и как однажды царская карета остановилась у кузни — надо было перековать коня, и государь собственной персоной пожаловал к ним в дом, а Елизавета поднесла ему водки. Но самые невероятные события Елизавета пережила в дни восстания 1863 года. Она прятала приговоренных к смерти повстанцев. Подавала сигналы польскому отряду о приближении казаков. Своими слезами и мольбами она спасла одну шляхтянку от розог москалей. Магда была тогда ребенком, но Елизавета все же призывала ее в свидетели.

— Помнишь, Магда? Ты еще сидела на коленях у генерала: он был в панталонах с красными лампасами, а ты играла его медалями… Не помнишь? У детей всегда дырявые головы!.. Ешь, дорогой мальчик, возьми еще блинчик. Не повредит. Моя бабушка Зофья, да будет она нашей заступницей, говаривала: «У кишки дна нету…»

Один рассказ переходил в другой. В своем прошлом Елизавета претерпела от всевозможных болезней. Ей резали грудь, а потом зашивали иголкой. Показывая шов, она сдвинула блузку. А один раз Елизавета так болела, что послали уже за ксендзом и даже обмерили ее для гроба. Она лежала как мертвая и лицезрела ангелов, духов и разные видения. Но вдруг явился покойный отец, прогнал духов и воскликнул громовым голосом: «У моей дочки малые дети. Ей нельзя умирать!..» И тут же по всему Елизаветиному телу покатились капли пота величиной с горошину.

Часы с деревянными гирями уже показывали полночь, а Елизавета только-только разговорилась. В запасе у нее были десятки историй. Яша внимательно слушал, задавал вопросы, кивал. Чудеса и невероятные события, о которых она сообщала, поразительно напоминали то, о чем рассказывали люблинские евреи тоже. Магда раскраснелась и принялась зевать.

— В прошлый раз, мама, ты говорила про это совсем не так.

— Как можно такое сказать, доченька? Срамишь меня перед моим мальчиком. Да, твоя мать — бедная вдова без средств и связей, но она не лжет…

— Ты просто все позабываешь, мама.

— Я ничего не позабываю. Вся жизнь передо мной как на ладони.

И Елизавета завела историю про жуткие холода. Однажды зима наступила так рано, что евреи в праздник Кущей не смогли пользоваться шалашами, которые уносил ветер. На мельнице бурное течение сорвало ворота запруды, размыло дамбу и затопило полдеревни. Навалило столько снегу, что люди утопали в сугробах, как в болоте, а их тела обнаружились только весной… Голодные волки выходили из лесов и забегали в деревни таскать младенцев из колыбелей. Морозы были такие, что потрескались дубы…

В разгар истории вошел Болек, среднего роста коренастый молодой человек с красным рябым лицом, бледно-голубыми глазами, льняными волосами, курносым носом и с большими, как у мопса, ноздрями. На нем была расшитая жилетка, галифе, сапоги с высокими голенищами и, словно у охотника с картинки, шляпенка с пером… Папироса торчала из уголка рта. Он, посвистывая, вошел и, как пьяный, споткнулся о порог. Завидев Яшу, Болек засмеялся, но тотчас посерьезнел, даже нахмурился:

— А, приехал!

— Поцелуйтесь, свояки! — воскликнула Елизавета. — Вы же свойственники… С тех пор как Яша — с Магдой, он тебе брат. Даже ближе! Ближе!

— Довольно, мать!

— Чего мне надо? Чтобы в доме был мир… Наш ксендз когда-то сказал в проповеди: мир, что роса, с небес упадающая и поля напояющая… Это было, когда приехал епископ из Ченстоховы… Как сейчас вижу его фиолетовую шапочку…

Больше говорить она была не в силах и залилась слезами.

Вообще-то Яша торопился в Варшаву, но на день-два приходилось тут застрять. После ужина он пошел укладываться в большую кровать алькова. Елизавета набила тюфяк свежей соломой, навлекла чистые наволочки и пододеяльник. Яша улегся, однако Магда пришла не сразу. Сперва долго и старательно мылась. Мать помогала ей намыливаться, а потом надевать длинную ночную рубашку, по подолу и вырезу обшитую зубчиками. Яша лежал тихо и поражался тому, что он себе позволяет. «Это все от скуки», — сам себе объяснял он происходящее. Потом прислушался. Мать с дочерью препирались. Елизавета обожала давать Магде советы, прежде чем та отправится спать, и сейчас намеревалась привязать ей сашетку с лавандой. Болек храпел, растянувшись на лавке. Странно, но Яша и тут словно бы шел по проволоке. Один неверный шаг — и Болек всадит ему нож в сердце.

Яша задремал и увидел сон, что летает — поднялся высоко-высоко и парит. Удивительно, как это ему раньше не приходило в голову попробовать — настолько все получалось просто и легко. Сон снился чуть ли не каждую ночь, и Яша всякий раз просыпался с ощущением, что побывал в некоей искаженной действительности. Часто он даже не мог понять: снится ему, или он всего лишь об этом думает. Уже давно Яша собирался приладить крылья и полететь как птица. Если могут птицы, почему не может человек? Крылья следует изготовить достаточной величины и из крепкого шелка, какой идет на монгольфьеры. Они должны быть на прутьях, как зонтик, и при этом складываться и разворачиваться. А если крыльев будет недостаточно, можно приспособить промеж ног что-то вроде перепонки, как у летучей мыши. Человек, понятно, тяжелее птицы, но орлы и коршуны тоже кое-что весят, а могут, схватив ягненка, с ним улететь… Если Яша не думал об Эмилии, мысли перескакивали на полеты. Целые ящики у него были набиты планами, чертежами, кипами газетных и журнальных вырезок. Конечно, многие, пытавшиеся летать, убились, однако факт и то, что они летали. Просто материя должна быть достаточно прочна, прутья эластичны, человек ловок, легок, подвижен, и все получится. Вот будет шуму, полети Яша над крышами Варшавы или еще лучше над улицами Рима, Лондона или Парижа…

Похоже, он опять задремал и, когда пришла Магда, очнулся, хотя и лежал с открытыми глазами. Она принесла с собой запах ромашки и, как всегда, робела. Пришла, точно испуганная девственница, улыбаясь в темноте и как бы за что-то прося прощения. Легла радом — худая, прохладная, в слишком просторной рубахе, с еще влажными волосами. Он провел рукой по ее ребрам.

— Ты что — ничего не ешь?

— Почему? Ем.

— Тебе легко летать. Весишь не больше гуся…

В поездках они сживались, но после разлуки, после недель, проводимых им с женой, друг от друга отвыкали, и приходилось как бы начинать все заново. Они были как молодожены в первую брачную ночь. Магда легла к нему спиной, и он тихонько уговорил ее повернуться. Она стеснялась матери и брата. Когда у него срывалось громкое слово, Магда зажимала ему рот. Яша обнял ее, и она задрожала в его объятиях, шепча что-то, но так тихо, что было не разобрать. Почему он так долго не ехал? Она уж думала, что не приедет… Мать все время разговаривает и разговаривает… Только причитает и сетует… И еще опасается, что он нашел другую… Болек опять водится с ворами. Какой стыд, какой стыд. Так и в тюрьму попасть недолго. И ужасно много пьет. Напьется и скандалит… А что Яша делал в Люблине все это время? Дни тянулись, как смола…

Поразительно, но эта робкая девушка постепенно, словно бы в нее что-то вселялось, становилась пылкой. Она зацеловывала Яшу, отдавалась ему, как он ее учил, — но тихонько, боясь разбудить мать или брата. Это был некий тайный обряд, посвященный духу ночи. Хотя в пансионе Магда разговаривала на правильном польском, сейчас она бормотала что-то на деревенском наречии, которого Яша почти не понимал; шептала слова дикие, несуразные, унаследованные от поколений крестьянских предков.

— Если случится, что я от тебя уйду, не сомневайся, я появлюсь снова. Оставайся мне верна, — сказал он.

— Да, мой единственный… до гроба…

— Я прилажу тебе крылья, и ты полетишь.

— Да, мой господин… уже лечу…

В Песках была ярмарка. Болек уехал в Люблин сразу после завтрака. Яша отправился в Пески пешком, сославшись на то, что собирается заглянуть в тамошние лавки. Елизавета пыталась его отговорить, умоляя дождаться обеда, но Магда молча покачала головой. Она никогда ему не перечила. Яша ее поцеловал, и она покорно сказала:

— Не забывай дорогу домой…

Базарный день начинался засветло, однако припозднившиеся крестьяне еще тянулись по дороге. Кто вел на бойню тощую коровенку, кто — свинью или козу. Бабы с деревянными рамками под головными платками, что отличает мужних жен, несли свой товар в мисках, жбанах и коробах, накрытых льняными плахтами. Они смеялись и заговаривали с Яшей, помня его по выступлениям в деревнях. Яшу нагнал свадебный поезд с музыкантами. Кони были украшены зелеными веточками и гирляндами цветов. Музыканты играли на маленьких скрипках и пели какую-то протяжную мелодию. С воза, на который, словно гуси, набились сельские девки, неслась песня, обещавшая посрамление мужчинам:

Зевтл, брошенная жена, жила среди воров на горке за бойней. Муж ее, Лейбуш Лейках, сбежал какое-то время назад из тюрьмы в Янове, и было неизвестно, куда он подевался. Одни говорили — уехал в Америку, другие, что в глубь России. Многие месяцы о нем не было ни слуху ни духу. Зевтл не получила даже почтовой карточки. Воры, составлявшие сообщество, управляемое по воровским законам старостой, каждую неделю выдавали Зевтл два золотых, что обычно производилось, если кормилец попадал в острог; однако было похоже, что Лейбуш Лейках пропал навсегда. Они с Зевтл были бездетны, к тому же происходила она не из люблинской округи, а откуда-то с другого берега Вислы. Обычно жены пойманных воров вели себя добропорядочно. Насчет Зевтл, однако, шушукались. Она в будние дни носила украшения, не покрывала головы и по субботам стряпала. Не сегодня-завтра вспомоществование могло прекратиться.

Яша, зная все это, завел тем не менее с бесстыдницей шашни: тайком пробирался к ней и дарил трехрублевки. Сейчас он шел с варшавским подарком — бусами. Это было совершенное безумие — у него жена, Магда, он влюблен в Эмилию, — что же искал он у Зевтл на этой паршивой горке? Яша много раз решал, что порвет с ней, но, попадая в Пески, не зайти не мог. Сейчас он торопился, спеша и страшась, точно мальчик, которому предстоит первая встреча со шлюхой. Шел он не по Люблинской, а задами по Синагогальной.

Хотя было после Швуэс, глинистый здешний грунт оставался еще раскисшим. У Зевтл, однако, чистота была безупречная: занавески на окнах, лампа с абажуром из нарезанной лапшой бумаги, подушечки на кровати. Пол, как перед зажиганием свечей в пятницу, был выскоблен и посыпан желтым песком. Зевтл — молоденькая женщина с вьющимися волосами, с черными глазами, смуглая, точно цыганка, с родинкой на левой щеке и шнурком стеклянных бус на шее — стояла посреди комнаты. Она улыбалась ему лукавой белозубой улыбкой и говорила на своем великопольском идише:

— А я ж решила, ты больше не придешь!

— Обещал и пришел, — строго и сухо оборвал Яша.

— Вот же ж гость…

Все было унизительно: поцелуи, дарение подарка, ожидание, когда она сварит кофе с цикорием. Но, как местные воры крали деньги, так и ему необходимо было красть любовь. Зевтл заперла от гостей дверь на цепочку и заткнула бумажкой замочную скважину, чтоб не подглядывали. Насколько она медлила, настолько Яше было спешно. Он то и дело косился на постель, так что Зевтл задернула перкалевый полог, давая понять, что еще не время.

— Ну, рассказывай, что слышно на свете? — сказала она.

— А я знаю?

— Кто же знает, если не ты? Мы тут на одном месте, а ты — свободный как птица.

Зевтл села рядышком на стул, коснувшись его колена своим. Юбку она уложила так, чтобы виднелись краешки черных чулок и красные подвязки.

— Я так тебя редко вижу, — посетовала она, — что каждый раз позабываю.

— От мужа есть что-нибудь?

— Пропал как иголка в сене.

И усмехнулась — дерзко, презрительно, неискренне.

Пришлось ее выслушать, потому что, когда женщина разговорчива, с этим ничего не поделаешь. Хотя она жаловалась на жизнь, словечки, гладенькие и кругленькие, сыпались у нее изо рта как горох. Что ее ждет? Что она тут высидит в Песках? Лейбуш, ясное дело, не вернется. Что с возу упало, то пропало. Уже сейчас она по сути дела вдова. Ей еще швыряют два золотых в неделю, но как долго это продлится? Касса у воров пуста. Половина хевры за решеткой. А что купишь за пару целковых? Воду для каши? Она задолжала всему свету. Надеть на себя нечего. Все женщины ей враги. Только о ней и судачат, а у нее прямо уши пылают. Летом еще так-сяк, но когда начнутся дожди, можно сойти с ума…

Жалуясь на судьбу, Зевтл играла висюлькой цепочки. На ее правой щеке вдруг появилась ямочка.

— Возьми меня, Яшенька, с собой.

— Не могу.

— Почему? У тебя лошади и подвода.

— А что скажет Магда? Что скажут в местечке?

— В местечке и так говорят. Всё, что умеет твоя девка, я сумею не хуже. Даже немножко лучше.

— И сальто сделаешь?

— Если не сделаю — научусь.

Всегдашний пустой разговор. Для циркачки она была слишком толста. С коротковатыми ногами, широкими бедрами и выпирающей грудью. «Она годится разве что в прислуги и еще кой на что», — подумал Яша. И хотя влюблен в нее, конечно, не был, вдруг заревновал. Кто может знать, чем она тут занималась, пока он ездил? «В последний раз я здесь, — решил он. — Оно ведь все потому, что мне скучно и хочется забыться, — оправдывался Яша сам перед собой. — Как пьянице, который заливает горе водкой». Он никогда не мог понять, как это другие, не впадая в тоску, живут всю жизнь на одном месте с одной женщиной. Он, Яша, всегда готов расхандриться… Яша достал три серебряных рубля и с ребячливой важностью разложил их на ноге Зевтл ниже краешка платья: один возле коленки, другой повыше, третий на бедре. Зевтл глядела с любопытством и улыбочкой.

— Это мне не поможет.

— Но и не помешает.

Яша разговаривал с ней грубовато, на ее манер. Одним из его талантов было умение примениться к человеку — что, кстати, не лишнее и в магнетизме. Зевтл обстоятельно собрала дареные рубли и положила в ступку на комоде.

— Что ж, спасибо.

— Я спешу.

— Что за спешка? Я скучаю по тебе. Недели проходят, а от тебя ни слуху ни духу. Что ты поделываешь, Яшенька? Мы ведь еще и друзья.

— Ясное дело…

— С чего ты такой задумчивый? Будь я не я, наверно, новый товар завелся! Ну-ка расскажи! Я не заревную. Я все понимаю! Для тебя женщина, как цветок для пчелки. Каждый раз новое. Тут пожужжал, там побывал и — жжж! — улетаешь. Как я завидую мужчинам! Можно продать последние панталоны, лишь бы стать мужчиной!..

— У меня появилась одна, — сказал Яша.

Ему давно хотелось с кем-нибудь поделиться. С ней он чувствовал себя совершенно свободно. С Зевтл можно было не опасаться ни ревности, ни гнева. Он обходился с ней, как помещик с деревенской девушкой. А у Зевтл уже разгорелись глаза. Она заулыбалась невеселой улыбкой обиженного, которому обида доставляет удовольствие.

— Я как чувствовала! Кто же она?

— Вдова профессора.

— Вдова? И что?

— И ничего.

— Ты влюбился?

— Немного.

— Когда мужчина говорит «немного», значит, «очень». Она молодая? Красивая?

— Не такая уж и молодая. У нее четырнадцатилетняя дочь.

— В кого же ты влюблен, в мать или дочь?

— В обеих.

Зевтл притворно поперхнулась.

— Обеих не получишь, дорогой мой.

— Пока мне достаточно матери.

— Что такое профессор? Доктор?

— Он учил математике в университете.

— А это что такое?

— Счет.

Какое-то время она размышляла.

— Я знала. Меня не обманешь. Стоит мне поглядеть на мужчину, и все ясно. Что ты собираешься делать? Жениться на ней?

— Я женат.

— У тебя жена играет роль! Но как вы познакомились?

— Она была в театре, и кто-то ее представил. Или нет, я отгадывал мысли и сказал ей, что она вдова и прочее.

— Откуда ты знал?

— Моя тайна.

— А потом что?

— Она влюбилась. Решила все бросить и ехать со мной за границу.

— Прямо так?

— Она решила выйти за меня.

— За еврея?

— Хочет, чтобы я немножко крестился…

— Немножко? А на что тебе заграница?

Яша посерьезнел.

— А что я имею здесь? Двадцать пять лет на сцене и по-прежнему бедняк. Сколько можно еще ходить по проволоке? От силы — лет десять. Все меня хвалят, но платить никто не платит. За границей таких, как я, ценят. Там, если знаешь пару фокусов, ты богат и знаменит. Выступаешь перед королями, ездишь в карете. Будь мое имя известно в Европе, ко мне и тут, в Польше, относились бы по-другому. Понимаешь, что я говорю? Здесь хотят, чтобы все было как в больших странах, и все пляшут под их дудку. Оперный певец может драть горло как петух, но если он пел в Италии, все кричат «браво!».

— Всё так, но придется креститься.

— Большое дело! Кладешь рукой крест, и на тебя брызгают водой. Откуда я знаю, какой Бог правильный? Никто не был на небе. Да я и молиться не хожу.

— У католиков — пойдешь.

— За границей это мало кого интересует. Я — циркач, не священник. Знаешь, сейчас новая мода: гасят свет и вызывают духи покойников. Садятся за столик, кладут на него руки, и стол отрывается от пола. Об этом полно в газетах.

— Настоящие духи?

— Не будь дурой. Всё делает фокусник. Он подставляет ногу, приподнимает стол и щелкает в ботинке большим пальцем. Это значит, что духи подают голос. Очень солидные люди ходят на эти сеансы, особенно женщины. Скажем, у кого-то умер сын, и от него хотят получить весточку. Платят фокуснику деньги, и медиум вызывает дух сына.

Глаза Зевтл округлились.

— Правда?

— Чепуха это!

— Может, колдовство?

— Колдовать они не умеют.

— Мне говорили, что в Люблине есть человек, который показывает в черном зеркале покойников. И сказали, что я могла бы увидеть Лейбуша.

— Что ж ты не бежишь? Тебе покажут какую-нибудь картинку и скажут, что это Лейбуш.

— Что-то ведь все-таки покажут.

— В лучшем случае хворобу, — сказал Яша, удивленный, что дискутирует о подобных вещах с Зевтл. — Я тебе покажу в зеркале кого хочешь, даже твою бабку!

— Значит, Бога нет?

— Есть. Но никто с ним не разговаривал. Как разговаривает Бог? Если по-еврейски, его не поймут поляки, если по-французски, обидятся англичане. В Торе сказано, что он говорил по-древнееврейски, но меня там не было. Что же насчет духов — они тоже есть, но фокусник их вызвать не может.

— А где душа? Все так страшно!

— Почему?

— Я по ночам глаз не могу сомкнуть: все покойники мне являются. Даже видела, как мою маму кладут в могилу. Она была вся белая… Зачем мы живем? И еще я скучаю по тебе, Яшенька. Не хочу лезть не в свое дело, но эта гойка сведет тебя в могилу.

Яша вскинулся:

— Почему? Она меня любит.

— Ну-ну. Поступай как знаешь, но оставайся евреем. Что будет с твоей женой?

— А что с ней будет, если я сдохну? Мужья умирают, а через четыре недели вдова снова бежит под балдахин. Тебе, Зевтл, я могу сказать все. Мне перед тобой скрывать нечего. Я хочу еще немножко пожить.

— А что будет со мной?

— Если разбогатею, я и тебя не забуду.

— Забудешь. Ты за порог ступишь — и сразу все забываешь. Не думай, я не ревную. Первые две недели по мне мурашки бегали. Я готова была тебе ноги мыть и воду пить. Но когда узнала тебя ближе, сказала себе: «Зевтл, пожалей свои мурашки». Я не ученая и не разбираюсь в этой… — как она там называется? — но голову на плечах имею. Я думаю-думаю, и в голову лезут разные мысли. Когда в трубе воет ветер, на меня находит тоска и хочется куда-нибудь далеко сбежать. Иногда мне даже кажется, что Лейбуш был прав. Ему не давали покою. Помоги мне уехать Яшенька, иначе я сдохну. Я не хочу лежать в Песках, слышишь? Не хочу, чтобы воры приходили на мою могилу… Ты не поверишь, но недавно я чуть не наложила на себя руки.

— С чего это?

— Просто так. Мне стало тошно, а тут гляжу — веревка. Смотрю — крюк на потолке. Вон тот, где лампа. Я встала ногой на скамссчку, получилось как раз. И тут меня разобрал смех.

— Хороший смех!

— Так вышло. Я вдруг подумала — лезешь в веревку, и — всё… Яшенька, возьми меня в Варшаву!

— А твой скарб?

— Продам. Пусть попользуются по дешевке.

— Но что ты собираешься делать в Варшаве?

— Не бойся, тебе на шею не сяду. Пойду, как нищенка в сказке, встану у чьей-нибудь двери и скажу: «Здесь вот останусь». Стирать белье и таскать за хозяйкой корзину можно всюду…