Глава 15
Напротив Эйльжанра, по другую сторону Гайалинского залива, начинался Матиоль — обширная область, заслужившая особую мистическую репутацию. Если в древних сказаниях Пао повествовалось о фантастических или романтических событиях, они происходили именно в Матиоле.
В южной части Матиоля простиралась зеленеющая плодородная равнина — Памалистен — с фермами и садами, живописно разбросанными подобно лужайкам и клумбам огромного прогулочного парка. На равнине расположились семь городов, образовывавших вершины гигантского семиугольника; в центре семиугольника находилось Праздничное поле, где народ собирался, чтобы распевать традиционные гимны. Из всех многочисленных и разнообразных конвенций, съездов и массовых сборищ, популярных на Пао, Памалистенские песнопения пользовались наибольшим почетом.
На восьмой день восьмой недели восьмого месяца Праздничное поле стало заполняться задолго до рассвета. Мерцали тысячи небольших костров; ропот приглушенных голосов поднимался над равниной вместе с утренним туманом.
С рассветом толпы приумножились; со всех сторон стекались семьи в ярких одеждах, но с торжественно-серьезными лицами, как того требовал паонезский обычай. На маленьких детях были чистые белые рубахи, на подростках — разноцветные школьные формы с погонами, расшитыми эмблемами; покрой и расцветка нарядов взрослых паонов соответствовали их положению в обществе.
Солнце взошло в голубом, белом и желтом великолепии паонезского неба. Огромное сборище на Праздничном поле становилось все плотнее — миллионы людей стояли плечом к плечу. Иногда они переговаривались затаенным шепотом, но в основном молчали — каждый постепенно проникался чувством отождествления с толпой, добавляя свою внутреннюю сущность к слиянию душ и черпая из этого общего бассейна освежающую, возвышающую бодрость.
Послышались первые робкие вступления — скорее продолжительные вздохи, нежели пение, сменявшиеся продолжительной тишиной. Вздохи становились громче, перерывы между ними — короче; наконец гимн загремел в полную силу — ритмичная совокупность трех миллионов голосов. Ее нельзя было назвать примитивной, хотя она была лишена мелодии или тональности; гимн волнообразно пульсировал, варьируя по высоте и громкости, но сохраняя постоянное эмоциональное напряжение. Настроения толпы менялись спонтанно, в предписанной последовательности — настроения торжественные и обобщенные, примерно так же соотносившиеся с торжеством или скорбью, как широкая горная долина, заполненная плывущим в солнечных лучах туманом, соотносится с брызжущим фонтаном бриллиантов.
Проходили часы — гимн звучал все настойчивее и энергичнее, ритм оживлялся, голоса поднимались. Когда солнце уже проделало две трети пути к зениту, со стороны Эйльжанра в небе появился продолговатый черный аэролимузин. Машина тихо приземлилась на пологой возвышенности в самом конце Праздничного поля. Паонам, занимавшим эту площадку, пришлось срочно потесниться и сбежать с холма — их чуть не раздавил опускающийся черный корпус. Немногие любопытствующие остались вокруг лимузина, заглядывая в блестящие иллюминаторы. Из машины высыпали нейтралоиды в малиновых с голубыми нашивками униформах, молниеносно и без лишних слов разогнавшие зевак.
Четверо слуг вынесли из лимузина и развернули на плоской проплешине холма черный с коричневыми узорами ковер, установив на нем кресло из полированного черного дерева, с черной кожаной обивкой.
Гимн, разносившийся по равнине, едва заметно изменился, приобретая чуть резковатый и хрипловатый характер — человек, не выросший на Пао, вряд ли заметил бы эту вариацию тембра.
Бустамонте, выступивший из глубины черного лимузина, был паоном до мозга костей — изменение не ускользнуло от его внимания. Он понял, о чем оно свидетельствовало.
Песнопение продолжалось. Его характер снова слегка изменился — словно прибытие Бустамонте стало не более чем мимолетным эпизодом; теперь гимн наполнился, пожалуй, еще более резким, негодующим, даже издевательским тембром.
Одна строфа сменялась другой в запечатленной тысячелетиями, заученной с младенчества последовательности. Вскоре после полудня пение прервалось. Толпа дрогнула, зашевелилась; по равнине пронесся удовлетворенный шум вздохов и восклицаний — дело было сделано, обряд завершился. Структура и расцветка человеческой массы тоже преобразились — каждый, кому нашлось место, сел на землю, чтобы передохнуть.
Схватившись обеими руками за ручки кресла, Бустамонте приготовился встать. Толпа находилась в самом восприимчивом, взвинченном, внушаемом состоянии. Включив микрофон, закрепленный на плече, узурпатор подошел к краю возвышенности, чтобы обратиться к народу.
Три миллиона человек ахнули — оглушительный вздох удивления и радости прошумел, как порыв ураганного ветра.
Все глаза были обращены к небу над головой Бустамонте, где появился гигантский черный прямоугольник плещущего на ветру знамени с золотой эмблемой династии Панасперов. Под знаменем, высоко в воздухе, парила одинокая фигура в черных шароварах и черных сапогах, молодцевато перекинувшая через плечо шлейф черной мантии. Фигура заговорила — звук разнесся по всему Праздничному полю.
«Паоны! Я — ваш панарх, Беран, сын Айелло, потомок древней династии Панасперов. Многие годы я жил в изгнании, ожидая совершеннолетия. Айудор Бустамонте служил регентом. Он совершил много ошибок, и теперь пора его заменить. Я призываю Бустамонте признать мое право на престол и объявить об упорядоченной и законной передаче власти. Отвечай, Бустамонте!»
Бустамонте уже ответил. Нейтралоиды подбежали с лучеметами к краю холма; каждый опустился на колено и прицелился. Струи белого огня вырвались из стволов, сходясь на фигуре в черном. Фигура взорвалась, будто разлетевшись на куски. Потрясенная толпа снова ахнула.
Мамароны обстреляли черное знамя, но оно продолжало развеваться на ветру, очевидно неуязвимое для лучевого оружия. Разъяренный Бустамонте снова включил микрофон: «Такова судьба идиотов, шарлатанов и прочих проходимцев — всех, кто осмеливается бросить вызов законному правительству! Самозванец уничтожен у вас на глазах…»
С неба прогремел голос Берана: «Ты уничтожил только мое изображение, Бустамонте. Тебе придется смириться с неизбежностью. Я — Беран Панаспер, панарх Пао!»
«Беран не существует! — заорал Бустамонте. — Беран умер вместе с Айелло!»
«Я — Беран. Я жив. Здесь и сейчас тебе и мне сделают инъекцию «эликсира правды» — каждый желающий сможет нас допросить и узнать истину. Ты согласен?»
Бустамонте колебался. Толпа ревела. Бустамонте поспешно отдал указания одному из министров. При этом он забыл выключить микрофон — его слова услышали три миллиона человек: «Вызвать полицейскую эскадрилью. Оцепить район, проверять всех и каждого. Он должен умереть!»
Толпа на мгновение замолкла, после чего взревела с новым бешенством — узурпатор проговорился, узурпатор признался! Бустамонте сорвал микрофон с плеча, хрипло выкрикивая дальнейшие приказы. Министр не торопился их выполнять — судя по всему, он даже осмелился возражать. Бустамонте развернулся на каблуках и промаршировал в салон лимузина. Его свита торопливо последовала за ним.
Шумная толпа снова притихла, после чего, будто движимая единым порывом, решила покинуть Праздничное поле. В середине поля, где люди теснились плотнее всего, стремление вырваться наружу стало безудержным. Искаженные лица лихорадочно смотрели по сторонам в поисках выхода — сверху казалось, что сплошная человеческая масса пестрела и подмигивала бледными пятнышками.
Люди начали проталкиваться кто куда. Семьи разъединялись, дети и родители кричали, протягивая друг к другу руки. Вопли и проклятия сливались в режущий уши шум, напоминавший скрежет гигантского ржавого колеса. Воздух буквально наполнился страхом — над равниной поднимался едкий запах холодного пота.
Черное знамя, висевшее в небе, исчезло. Без него толпа почувствовала себя беззащитной; толкотня превратилась в давку, давка сменилась паникой.
Под облаками появились полицейские патрульные машины. Они сновали над полем, как голодные акулы, готовые наброситься на кружащуюся вихрем стаю рыб: паника переросла в безумие, толпа издавала непрерывный оглушительный вопль ужаса и боли. Те, кому посчастливилось стоять на краю поля — десятки, сотни тысяч паонов — разбегались кто куда по дорогам и без дороги, через поля и сады. Полицейские аппараты нерешительно покружились над равниной, повернули и улетели в Эйльжанр.
Беран побледнел и словно пытался исчезнуть, сгорбившись и обхватив голову руками; глаза его широко открылись от ужаса: «Почему нельзя было предусмотреть такое развитие событий? Мы виновны в происшедшем не меньше, чем Бустамонте!»
«Поддаваться эмоциям бессмысленно», — отозвался Палафокс.
Беран молчал. Опустив локти на колени, он уставился в пространство.
За кормой осталось побережье Южного Минаманда. Пролетев над длинным и узким Змеистым фьордом и над островом Фрейвартом, с его бесчисленными домиками, словно вырезанными из белой кости, аэромобиль углубился в простор над Большим Южным морем. Впереди показались пики Зголафского хребта и туманные горные луга; обогнув Разбитую Башку, машина приземлилась на пустынном высокогорном плато.
В апартаментах Палафокса им подали горячий перечный чай. Палафокс сидел за столом в кресле с высокой спинкой; Беран мрачно стоял, глядя в окно.
«Иногда приходится делать неприятные вещи, тебе придется к этому привыкнуть, — сказал Палафокс. — Прежде чем будут решены все проблемы, предстоит еще множество потрясений».
«Какой смысл решать проблемы, если при этом погибнет половина населения планеты?» — горько спросил Беран.
«Все люди умирают. В качественном измерении тысяча смертей равносильна одной. Интенсивность эмоций быстро достигает максимума и больше не возрастает, независимо от числа погибших. Нам следует сосредоточиться на последнем...» — Палафокс прервался и наклонил голову, прислушиваясь к сообщению, звучавшему где-то внутри его слухового канала. Раскольник ответил на неизвестном Берану языке, снова прислушался и завершил разговор кратким замечанием. Откинувшись на спинку кресла, он смерил Берана таким взглядом, словно перед ним было что-то достойное презрения, но забавное: «Можешь забыть об угрызениях совести. Бустамонте оцепил Пон. Плато заблокировано со всех сторон. Мамароны уже перешли в наступление».
Беран ничего не понимал: «Откуда он знает, что я здесь?»
Палафокс пожал плечами: «Агентура Бустамонте достаточно эффективна, но глупость и самонадеянность сводят на нет все его усилия. Его тактика непростительна. Он атакует, когда для него лучше всего пойти на компромисс».
«Компромисс? На каких условиях?»
«Он мог бы заключить со мной новый контракт, в обмен на твое возвращение в Большой дворец. Тем самым ему удалось бы продлить свое правление».
«И вы согласились бы на такую сделку?» — спросил потрясенный Беран.
Палафокс тоже изумился: «Несомненно. Как может быть иначе?»
«Таким образом, ваши обязательства ничего не значат?»
«Обязательства имеют смысл только в том случае, если их выполнение дает достаточные преимущества».
«Это не всегда так! — Беран позволил себе повысить голос. — Человеку, нарушившему обязательство, никто не станет доверять второй раз».
«Доверие? Что такое доверие? Взаимозависимость насекомых, копошащихся в муравейнике, коллективный паразитизм тех, кому слабость и невежество не оставляют другого выхода».
«Не оправдывать доверие, требовать от других выполнения обязательств, не отвечая им тем же — тоже непростительная слабость!»
Раскольник рассмеялся — ему действительно было весело: «Как бы то ни было, паонезские концепции «доверия», «долга» и «добросовестности» не находят себе места в моем умственном арсенале. Мы, наставники Раскольного института — абсолютные индивидуалисты, каждый из нас — отдельная неприступная крепость. Мы не ожидаем сентиментального предоставления услуг на основе верности какому-нибудь клану или принадлежности к какой-либо группе, и не предоставляем такие услуги. С твоей стороны было бы предусмотрительно учитывать это обстоятельство».
Беран ничего не ответил. Палафокс с любопытством взглянул ему в лицо. Беран замер — казалось, он задумался. На самом деле у него в уме произошло нечто странное: на мгновение он почувствовал головокружение, какой-то внутренний вихрь, закончившийся толчком разрыва — разрыва с целой эпохой. Беран стал новым человеком, подобно змее, сбросившей старую кожу.
Новый Беран медленно повернулся, бесстрастно оценивая сидевшего перед ним раскольника. Под личиной неувядающего мудреца он увидел старца — со всеми преимуществами и недостатками глубокой старости.
«Хорошо, — сказал Беран. — Мне придется иметь с вами дело на таких же основаниях».
«Само собой!» — Палафокс кивнул, хотя явно ожидал другой реакции, и ошибка его слегка разочаровала. Через несколько секунд глаза его устремились куда-то вдаль; он снова наклонил голову, прислушиваясь к беззвучному сообщению.
Поднявшись на ноги, раскольник жестом поманил Берана за собой: «Пойдем. Бустамонте атакует».
Они поднялись на плоскую крышу, защищенную прозрачным куполом.
«А вот и наши гости, — Палафокс указал на небо. — Марионетки в руках злобствующего ничтожества».
На фоне сероватых перистых облаков возникли черные прямоугольники воздушных бронетранспортеров. В трех километрах от городка один из них уже приземлился — из него выскакивали черноголовые лиловые фигурки нейтралоидов.
«Хорошо, что так получилось, — удовлетворенно отметил Палафокс. — Давно пора проучить Бустамонте за нахальство». Раскольник наклонил голову, выслушивая внутреннее сообщение: «Наблюдай! Никакая армия не в силах нанести ущерб наставнику Института!»
Беран услышал — возможно, просто почувствовал — вибрирующий, пульсирующий звук, настолько высокий, что он воспринимался скорее как давление воздуха. Воздушные транспортеры стали совершать странные маневры — ныряя, поднимаясь в облака, разгоняясь навстречу друг другу и едва не сталкиваясь. Вскоре все они поспешно улетели за горизонт. В то же время отряд мамаронов, высадившийся на плато, пришел в неистовое возбуждение. Нейтралоиды беспорядочно бегали кругами, потрясая оружием над головой, приседая и подпрыгивая. Пульсирующий свист прекратился; мамароны повалились на землю.
Палафокс бледно улыбнулся: «Они вряд ли станут нам снова надоедать».
«Бустамонте попробует нас бомбить».
«Если он еще не спятил, Бустамонте воздержится от таких мер, — пренебрежительно отозвался Палафокс. — Думаю, на это ему хватит умственных способностей».
«А тогда что он будет делать?»
«Что делает любой тиран, когда видит, что его власть рушится? Бросается на все, что попадется под руку, мечется, как хищник в клетке».
Действительно, дальнейшие поступки Бустамонте отличались бессмысленной жестокостью. Вести о явлении Берана народу во мгновение ока облетели восемь континентов, несмотря на отчаянные попытки Бустамонте истолковать события в свою пользу. Паоны, тосковавшие по восстановлению традиций и ненавидевшие социальные эксперименты узурпатора, отреагировали в полном соответствии со своим характером. Всюду замедлялась и останавливалась любая работа. Всякое сотрудничество с представителями власти прекратилось.
Сначала Бустамонте прибегал к убеждению, давал грандиозные обещания и объявлял амнистии. Полное безразличие населения оскорбляло его больше, чем волна гневных демонстраций. Общественный транспорт замер, сети энергоснабжения и связи отключились, даже личная прислуга Бустамонте перестала приходить на работу.
Мамарон, которому пришлось выполнять непривычные обязанности лакея, обжег руки узурпатора горячим полотенцем, что стало последней каплей — Бустамонте взорвался, вся его накопившаяся ярость вырвалась наружу: «Я перед ними пел и плясал, как ярмарочный зазывала! Что ж, теперь они у меня запоют и попляшут!»
Выбрав по жребию сотню деревень, Бустамонте разрешил нейтралоидам сделать с их обитателями все, что им было заблагорассудится.
Убийства и пытки не впечатлили остальное население; любой знаток истории Пао мог бы предсказать такой результат — точнее, такое отсутствие результатов. Узнав о карательных мерах, Беран внутренне корчился, мучимый угрызениями совести. Он обрушился на Палафокса с горькими обвинениями.
Упреки не задевали раскольника. Он снова невозмутимо указал на тот факт, что все люди умирают, что боль носит временный характер, и что в любом случае боязнь физических страданий свидетельствует лишь об отсутствии психической дисциплины. Демонстрируя свою правоту, Палафокс поднял руку над пламенем газовой горелки и держал ее неподвижно, пока плоть не обуглилась под растрескавшейся кожей. Раскольник бесстрастно наблюдал за тем, как поджаривалась его конечность.
«Но паонов никто не учил вашим трюкам самовнушения — они чувствуют боль!» — воскликнул Беран.
«Достойное сожаления обстоятельство, — согласился Палафокс. — Я никому не желаю страданий. До тех пор, однако, пока Бустамонте не свергнут — или до тех пор, пока его не убьют — неприятные эпизоды такого рода будут продолжаться».
«Почему вы не уничтожите его татуированных чудовищ? — неистовствовал Беран. — У вас есть все необходимые средства!»
«Ты сам можешь уничтожить Бустамонте — средства я тебе предоставлю».
«Теперь я вас понимаю! — с яростным презрением выпалил Беран. — Вы хотите убить его моими руками. Надо полагать, вся эта последовательность катастроф была задумана изначально исключительно с этой целью. Будь по-вашему! Я с радостью его убью! Вооружите меня, скажите, где его найти — если меня постигнет неудача и я погибну, по меньшей мере я положу конец своему невыносимому положению!»
«Пойдем, — пригласил его Палафокс. — Тебе предстоит вторая модификация».
Подавленный и бесконечно уставший, Бустамонте мерил шагами черный ковер дворцового вестибюля, слегка разведя вытянутые руки и шевеля пальцами, словно пытаясь избавиться от налипшей на них грязи.
Толстые прозрачные двери были плотно закрыты на несколько замков. Снаружи дежурили четверо часовых-мамаронов.
Бустамонте трясло, как в лихорадке. Чем все это кончится? Он подошел к окну и взглянул на ночной ландшафт. Со всех сторон его окружали призрачно-белые строения столицы. Ни на улицах, ни в окнах не было огней, но на горизонте тлели красновато-коричневым заревом три пятна — три деревни, познавшие всю тяжесть его мщения.
Бустамонте застонал, прикусил губу, судорожно подергивая пальцами. Отвернувшись от окна, он возобновил нервную ходьбу по ковру. У окна послышалось слабое шипение — Бустамонте его не заметил.
Раздался глухой стук, повеяло холодным ночным ветром.
Бустамонте обернулся и оцепенел. В проеме окна стоял молодой человек с горящими глазами, весь в черном.
«Беран, — прохрипел Бустамонте. — Беран?!»
Беран спрыгнул на черный ковер и тихо подошел к узурпатору. Бустамонте хотел повернуться, убежать, спрятаться — но он знал, что его час настал. Ноги его приросли к полу.
Беран поднял руку. Из его пальца вырвался луч голубого пламени.
Дело было сделано. Переступив через труп, Беран открыл замки прозрачных дверей и распахнул их.
Часовой-мамарон оглянулся и отскочил, прищурившись от неожиданности.
«Я — Беран Панаспер, панарх Пао!»
