Глава 12
Прошел еще год — тревожный год, год внутреннего торжества и тщательно скрываемой надежды, год притворства и прилежных занятий; необходимость учиться за двоих, казалось, подстегивала способность к усвоению знаний. В этом году Беран Панаспер, паонезский беженец, демонстрировал достаточные успехи в Институте, хотя посещал лекции нерегулярно; в тоже время, в качестве Эрколе Парайо, он быстро овладел тремя новыми языками — «героическим», «техническим» и «аналитическим».
К удивлению Берана — и к счастью для него — в качестве «аналитического» диалекта преподавался язык раскольников, существенно видоизмененный с тем, чтобы нейтрализовать свойственный ему изначально эгоцентрический синтаксис.
Беран решил не афишировать свое невежество в том, что касалось текущих событий на Пао, и не задавал лишних вопросов. Тем не менее, окружными путями ему удалось многое выведать.
В двух обширных регионах — на побережье Хилантского залива в Шрайманде и по берегам залива Зеламбре на севере Видаманда — все еще продолжалась экспроприация земель и жилья, сопровождавшаяся насилием и содержанием переселенцев в невыносимых лагерных условиях. Масштабы планов Бустамонте никому не были в точности известны — что, несомненно, соответствовало намерениям Бустамонте. Из Хиланта и Зеламбре методично изгоняли коренное население, тогда как анклавы носителей новых языков постоянно расширялись, размывая, словно штормовой прибой, привычные берега паонезских традиций. Районы, где звучали новые наречия, были все еще относительно невелики, а их население — очень молодо: дети, еще не достигшие шестнадцати лет, прозябавшие под наблюдением немногочисленной когорты лингвистов, под страхом смерти говоривших только на новом языке.
Переговариваясь вполголоса, студенты вспоминали сцены, возбуждавшие гнев и горечь: несокрушимое пассивное упрямство населения, не отступавшее даже перед лицом поголовного истребления, и карательные меры, применявшиеся с поистине паонезским пренебрежением к человеческой жизни.
В других отношениях Бустамонте проявил себя способным правителем. Цены стабилизировались, государственные службы работали достаточно эффективно. Роскошь, окружавшая панарха, соответствовала требованиям паонов к пышности и великолепию, но не была настолько экстравагантной, чтобы разорять казначейство. Только в Шрайманде и Видаманде наблюдалось настоящее недовольство — хотя мстительное озлобление, отчаяние и скорбь, вызванные действиями правительства, трудно было назвать просто «недовольством».
О нарождающихся общинах носителей новых языков, постепенно занимавших опустошенные земли, поступало очень мало сведений, и Берану трудно было отличить факты от вымысла.
Ребенок, воспитанный в паонезских традициях, с молоком матери впитывал безразличие к человеческим страданиям — не столько бесчувственность, сколько смирение перед лицом судьбы. Пао издавна был перенаселенным миром, и влиянию любого катаклизма неизбежно подвергалось огромное количество людей. Поэтому паон, способный испытывать сострадание к птице, сломавшей крыло, игнорировал весть о гибели десяти тысяч человек, поглощенных внезапно нахлынувшим цунами.
Паонезские представления Берана изменились благодаря образованию — на Расколе население рассматривалось только как множество дискретных, индивидуальных человеческих единиц. Может быть, именно по этой причине горестная судьба изгнанников-переселенцев из Шрайманда и Видаманда потрясла его до глубины души. Ненависть — чувство, до сих пор чуждое его характеру — поселилась у него в уме. Бустамонте и Палафокс должны были ответить за свои чудовищные преступления!
Учебный год подходил к концу. Беран, способный и усидчивый от природы, и к тому же превосходно говоривший на языке раскольников, добился существенных успехов в качестве паонезского лингвиста, в то же время ухитряясь сдавать зачеты по предыдущей программе. Таким образом, Беран вел в Институте два параллельных существования, полностью изолированных одно от другого. При этом поддержание видимости его прежнего обучения в качестве подопечного Палафокса не составляло особого труда, так как на Расколе никто не обращал внимания ни на что, кроме собственных проблем.
Играть роль паонезского студента-лингвиста оказалось гораздо сложнее — его соплеменники были общительны и любопытны, и Беран заслужил среди них репутацию чудака-одиночки, потому что не проявлял желания проводить свободное время в обществе однокашников.
Будучи вынуждены изучать несколько языков одновременно, студенты-лингвисты стали в шутку говорить друг с другом на «синтетическом» диалекте с упрощенными грамматическими правилами и лексиконом, состоявшем из обрывков паонезского, «аналитического», «боевого», «технического», меркантильского и топогнусского языков.
Студенты соревновались во владении «синтетическим» языком и постоянно им пользовались, что раздражало преподавателей, считавших, что они могли бы найти более полезное применение своему времени. Студенты ссылались на касты солдат, технологов и торговцев, утверждая, что логично и последовательно было бы предоставить касте переводчиков возможность говорить на своем собственном наречии — и почему бы таким наречием не мог послужить «синтетический» жаргон, раз он уже существует?
Преподаватели в принципе соглашались с таким аргументом, но возражали против бесформенности грамматики и случайности словаря «синтетического» языка; по их мнению, отсутствие стилистической однородности и безалаберность набора слов не внушали должного почтения к достоинству будущих координат каст. Студенты не внимали увещеваниям инструкторов; тем не менее, они забавлялись, пытаясь придать своему жаргону упорядоченность и сделать его менее вульгарным.
Беран говорил на «синтетическом» диалекте не хуже других, но не принимал участия в его формировании. Все его внимание было сосредоточено на выполнении множества требований, и на лингвистические развлечения не оставалось ни времени, ни энергии. По мере приближения даты возвращения на Пао Беран все больше нервничал.
Прошел месяц — до отлета оставалась неделя; в своих разговорах студенты-лингвисты неизменно возвращались к обсуждению ситуации на Пао. Беран продолжал держаться в стороне, бледный и беспокойный; у него развилась привычка покусывать губы.
Проходя мимо Финистерле в одном из темных коридоров, Беран остановился, охваченный тревожными опасениями. Не донесет ли на него Финистерле теперь, когда случайная встреча напомнила ему о существовании Берана — и не пропадут ли втуне, таким образом, все его усилия, прилагавшиеся на протяжении года? Но Финистерле был погружен в какие-то размышления и, судя по всему, даже не заметил Берана.
Оставалось четыре, три, два дня — наконец, на заключительном собрании лингвистов, обрушилась катастрофа. Неожиданность оглушила Берана — оцепенев, он сидел и ничего не видел, кроме какой-то розовой пелены перед глазами.
«Сегодня перед вами выступит выдающийся наставник, инициатор программы, — говорил инструктор. — Он разъяснит объем вашей работы и возложенные на вас обязанности. Ваше слово, лорд Палафокс!»
Палафокс, стоявший у входа, размашистыми шагами направился к кафедре, не глядя по сторонам. Беран беспомощно скорчился на стуле — как кролик в траве, надеющийся, что его не заметит орел.
Палафокс церемонно поклонился аудитории и пробежался взглядом по лицам. Беран прятался, опустив голову, за спиной сидевшего перед ним молодого человека; взгляд Палафокса не задержался.
«Я следил за вашими успехами, — сказал Палафокс. — Они вполне удовлетворительны. Результаты вашего обучения на Расколе, задуманного в качестве эксперимента, сравнивались с прогрессом сходных групп на Пао. По-видимому, условия Раскольного института послужили дополнительным стимулом: вы существенно опередили конкурентов. Насколько мне известно, вы даже выработали собственный диалект переводчиков — так называемый «синтетический» язык, — Палафокс снисходительно улыбнулся. — Похвальная идея! Несмотря на то, что вашему жаргону не хватает элегантности, это своего рода достижение.
Допускаю, что вы понимаете характер своих обязанностей. Вам поручена важнейшая роль передаточных механизмов, сцепляющих компоненты государственной машины на Пао. Без вашего посредничества новые социальные структуры Пао не смогут взаимодействовать, а они не могут функционировать независимо».
Старый раскольник прервался, оценивая настроение аудитории; Беран снова опустил голову.
Палафокс продолжал, теперь уже несколько иным тоном: «Мне приходилось слышать множество предположений по поводу того, чем объясняются новшества, введенные панархом Бустамонте. В большинстве своем эти гипотезы не имеют отношения к действительности. Реформа достаточно проста, хотя и отличается грандиозным масштабом. До сих пор паонезское общество было однородным организмом; уязвимые стороны этого организма неизбежно привлекали хищников и паразитов. Новое разнообразие состава населения укрепит организм вашей планеты во всех отношениях, защищая его от дальнейших нападений. Такова наша цель — насколько успешным окажется ее достижение, покажет будущее. Без вас, лингвистов, успех реформы невозможен. Вы должны приспосабливаться, вы должны хорошо понимать особенности каждой из новых структур паонезского общества, так как ваша основная задача заключается в согласовании различных истолкований одних и тех же явлений. Повторяю: будущее Пао во многом зависит от вас».
Палафокс снова поклонился и прошествовал к выходу. Сердце Берана билось часто и тяжело — наставник прошел мимо на расстоянии протянутой руки; Беран почувствовал дуновение воздуха, вызванное его перемещением. С огромным трудом Беран заставил себя не закрыть лицо руками. Палафокс не повернул голову и вышел, не задерживаясь.
На следующий день студенты-лингвисты с ликованием покинули общежитие и отправились на аэробусе к космическому порту. Среди них, скрываясь под личиной их однокашника, ехал Беран.
Студенты зашли в здание терминала и выстроились в очередь к столу регистратора. Очередь двигалась; студенты объявляли свои имена, сдавали пропуска, получали проездные билеты и проходили через турникет к ожидавшему их орбитальному челноку.
Беран подошел к столу. «Эрколе Парайо», — глухо произнес он, положив пропуск на стол.
«Эрколе Парайо». Регистратор отметил галочкой его имя и подвинул к нему билет.
Беран взял билет дрожащими пальцами и прошел вперед — настолько быстро, насколько это не привлекало особого внимания — к турникету. Он не смотрел по сторонам, опасаясь встретить язвительный и насмешливый взор лорда Палафокса.
Он прошел через турникет в челнок. Через некоторое время входной люк закрыли, лихтер переместился на площадку из плавленого камня и поднялся в воздух навстречу порывам холодного ветра. Все выше, все дальше от Раскола поднимался челнок к ожидавшему на орбите кораблю. Наконец Беран посмел надеяться, что его план, вызревавший целый год, его побег с Раскола, успешно осуществится!
Лингвисты перешли в корабль, и челнок отстыковался. Двигатель включился со звуком, напоминавшим приглушенный стук, корабль слегка задрожал — полет начался.
