Глава 11
Намерение Берана вернуться на Пао было трудно осуществить. У него не было ни средств, достаточных для оплаты полета, ни полномочий, позволяющих реквизировать космический корабль. Он попытался выпросить деньги на покупку двух билетов — ему отказали, над ним насмеялись. Отчаявшись, Беран бесцельно проводил время у себя в комнате, забросив занятия и лишь изредка обмениваясь парой слов с Гитаной Нецко, тоже целыми днями смотревшей на пропасть в окно, дрожавшее от неистового ветра.
Прошло три месяца. Однажды утром Гитана заметила, что она, скорее всего, забеременела.
Беран отвел ее в клинику — на Расколе любой беременной женщине полагалось пройти предродовое диагностическое обследование. Его появление вызвало у работника клиники насмешливое удивление: «Ты зачал ребенка без посторонней помощи? Не увиливай, признавайся — кто настоящий отец?»
«Она у меня в услужении, — заявил Беран, раздраженный и возмущенный. — Я — отец ребенка!»
«Прошу прощения, но в это трудно поверить. Ты сам еще почти ребенок».
«Факты противоречат вашей точке зрения», — сухо обронил Беран.
«Посмотрим, посмотрим! — регистратор поманил Гитану пальцем. — Пойдем-ка в лабораторию».
В последний момент девушка испугалась: «Пожалуйста, не надо!»
«Это самая обычная процедура, — заверил ее регистратор. — Будь так любезна, следуй за мной».
«Нет, нет! — отшатнувшись, пробормотала Гитана. — Я не хочу никуда идти!»
Беран в замешательстве повернулся к регистратору: «А это обязательно?»
«Совершенно необходимо! — с негодованием отозвался тот. — Стандартный анализ позволяет заранее выявить возможные генетические нарушения. Таким образом предотвращается возникновение проблем в дальнейшем».
«Разве нельзя подождать, пока она не соберется с духом?»
«А мы ей дадим успокоительного», — сказал вышедший в приемную врач. Положив руки девушке на плечи, гинеколог и регистратор повели ее в лабораторию. Уходя, она в отчаянии обернулась к Берану — ее взгляд был красноречивее любых слов.
Беран долго ждал — час, два часа. Подойдя к двери лаборатории, он постучал. К нему вышел молодой фельдшер — Беран сразу заметил у того на лице какое-то смущение.
«Чем объясняется задержка? Я думал, это займет не больше...»
Фельдшер прервал его, подняв руку: «Боюсь, что возникли осложнения. По всей видимости, вы все-таки не отец ребенка».
У Берана все внутри похолодело: «Какого рода осложнения?»
Фельдшер отступил в лабораторию, закрывая дверь: «Вам лучше вернуться в общежитие. Ждать больше незачем».
В лаборатории Гитану Нецко подвергли регулярному обследованию; кроме того, у нее взяли пробу крови для анализа. Затем ее положили, лицом к потолку, на выдвижную койку массивного аппарата. Койка переместилась внутрь аппарата; электромагнитные поля подавили биотоки мозга, и девушка перестала что-либо ощущать. Почти невидимая игла микроскопического диаметра погрузилась в ее брюшную полость и извлекла несколько эмбриональных клеток.
Аппарат выключился — к Гитане вернулось сознание. Ее отвели в соседнее помещение, усадили в кресло и попросили подождать; тем временем вычислительная машина анализировала и классифицировала генетическую структуру зародышевых клеток.
На экране появился отчет: «Плод мужского пола, нормальный во всех отношениях. Ожидается развитие ребенка категории АА». В отчете были указаны также генетические индексы матери и отца.
Оператор, глядевший на экран без особого интереса, встрепенулся и присмотрелся, заметив отцовский индекс. Он подозвал другого врача, они понимающе усмехнулись; гинеколог набрал код на клавиатуре видеофона.
Послышался голос лорда Палафокса: «Паонезская девушка? Покажите мне ее лицо... Да, я ее помню. Я осеменил ее перед тем, как передал подопечному. Вы уверены в том, что это мой ребенок?»
«Совершенно уверены, лорд Палафокс. Мы хорошо знакомы с вашим индексом».
«Что ж, я отвезу ее к себе в дортуар».
Палафокс явился уже через несколько минут. Он чопорно поклонился Гитане Нецко, испуганно смотревшей на него широко открытыми глазами.
«Судя по всему, ты беременна моим ребенком, мужского пола и высшей категории — превосходный результат! — похвалил ее Палафокс. — Теперь я отвезу тебя в свою палату для ожидающих матерей — там о тебе позаботятся».
Гитана недоуменно моргнула: «У меня в животе — ваш ребенок?»
«Это подтверждено анализом, — кивнул раскольник. — Если все будет хорошо, ты заслужишь премиальные. Уверяю тебя, ты не сможешь обвинить меня в скупости».
Гитана вскочила на ноги, ее глаза пылали: «Это чудовищно! Я не позволю жить твоему ублюдку!»
Бешено распахнув дверь, она пронеслась через лабораторию, раздвинула еще одну дверь и выскочила в коридор. Палафокс и фельдшер поспешили за ней.
Не разбирая пути, Гитана со всех ног пробежала мимо выхода в приемную, где ее ждал Беран, и оказалась в конце коридора — здесь ей пришлось остановиться на площадке перед напоминающей гигантский позвоночник опорой лифта, перевозившего персонал на верхние и нижние ярусы клиники.
Девушка обернулась — ее лицо исказилось гримасой ненависти. Сухопарая фигура Палафокса была уже в нескольких шагах. «Стой! — страстно кричал старый раскольник. — В тебе мой сын!»
Гитана не ответила; отвернувшись, она смотрела вниз, в шахту лифта. Закрыв глаза, она выдохнула и подалась вперед. Все ниже и ниже падало ее бесчувственное тело, ударяясь о перекладины опоры и кувыркаясь в воздухе; Палафокс остановился у края площадки и с изумлением смотрел вниз. Наконец скорченный маленький силуэт застыл на дне шахты — вокруг него расползалось пятно крови.
Фельдшеры погрузили ее на носилки, но ребенок был мертв — Палафокс с отвращением удалился.
Несмотря на тяжелые травмы, девушка еще дышала — но она твердо решила умереть, и все ухищрения бесподобной медицины Раскола не смогли вернуть ее к жизни.
На следующий день Беран вернулся в клинику. Ему сообщили, что отцом ребенка был лорд Палафокс и что, будучи уведомлена об этом, девушка вернулась в дортуар наставника, чтобы со временем получить премию за рождение сына. Фактические обстоятельства строго умалчивались — согласно представлениям, существовавшим в Раскольном институте, ничто не могло серьезнее подорвать престиж мужчины или сделать его более смехотворным в глазах конкурентов, чем трагический эпизод такого рода. Подумать только: женщина предпочла самоубийство перспективе стать матерью его сына!
Целую неделю Беран то сидел у себя в комнатушке, обхватив голову руками, то бесцельно бродил по улицам, пока не промерзал до костей. Подсознательно, как в глубоком сне, ноги приводили его обратно в общежитие.
Никогда еще жизнь не представлялась ему столь мрачной и пустынной.
В какой-то момент оцепенение и отупение сменились злобным ожесточением. Беран с головой окунулся в учебу, набивая голову знаниями, как изоляцией, ограждавшей его от мучительной скорби.
Прошло два года. Беран вырос на пару вершков; лицо его стало угловатым, аскетически костлявым. Воспоминание о Гитане Нецко превратилось в подобие безнадежной мечты.
Тем временем произошли два странных события, с точки зрения Берана не поддававшихся объяснению. Однажды он встретился с Палафоксом в коридоре Института, и Палафокс бросил на него настолько ледяной взгляд, что Беран недоуменно застыл на месте. Потерю понес он, а не Палафокс — чем, в таком случае, была вызвана враждебность наставника?
В другой раз, занимаясь в библиотеке, Беран поднял голову и заметил стоявшую поодаль группу высокопоставленных наставников — все они смотрели на него с насмешливым вниманием, словно с ними только что поделились забавной шуткой, и главным действующим лицом анекдота был Беран. Так оно и было: кто-то из фельдшеров проболтался, Гитана Нецко стала притчей во языцех. На Расколе скандал такого рода невозможно было скрывать бесконечно — отныне Беран рассматривался «знающими» людьми как юнец, настолько превзошедший лорда Палафокса в постели, что его наложница предпочла покончить с собой, лишь бы не возвращаться к Палафоксу.
Со временем шутка устарела, ее почти забыли; но от раны, нанесенной самолюбию Палафокса, остался заметный шрам.
По мере того, как память о Гитане Нецко начинала стираться, Беран стал снова наведываться к космический порт — скорее в надежде узнать последние новости с Пао, нежели для того, чтобы любоваться на женщин. Посетив терминал в четвертый раз, он с удивлением заметил выходившую из орбитального челнока многочисленную группу молодых мужчин, весьма напоминавших паонов — их было сорок или пятьдесят человек. Подойдя поближе, чтобы расслышать их речь, Беран убедился в том, что это действительно были его соотечественники!
Паоны выстроились в очередь, ожидая регистрации. Беран подошел к одному из них — высокому юноше не старше его самого, с серьезным сосредоточенным лицом — и спросил, притворно-безразличным тоном: «Как идут дела на Пао?»
Новоприбывший внимательно изучил внешность Берана, словно оценивая, насколько откровенно он мог выражаться, не подвергая себя риску. В конце концов молодой человек решил не брать на себя лишнюю ответственность: «Жизнь идет своим чередом — в той мере, в какой это возможно, учитывая обстоятельства».
Беран надеялся на более содержательный ответ: «Что вы тут делаете, на Расколе, и почему вас так много?»
«Мы — студенты-лингвисты. Нас привезли на Раскол для повышения квалификации».
«Лингвисты? Кому на Пао нужны лингвисты? Никогда не слышал ни о чем подобном!»
Приезжий пристально посмотрел Берану в глаза: «Вы говорите без акцента, как урожденный паон. Странно, что вы ничего не знаете о том, что делается на Пао».
«Я прожил на Расколе восемь лет. За все это время, кроме женщин, с Пао сюда никого не привозили, а с чужими наложницами здесь говорить не принято».
«Понятно. Что ж, на Пао многое изменилось. Теперь там приходится говорить на пяти языках только для того, чтобы заказать бокал вина в таверне».
Очередь продвигалась к регистрационному столу. Беран не отставал от собеседника — так же, как он когда-то поспевал за Гитаной Нецко. Наблюдая за тем, как служащий космопорта заносил в журнал имена новоприбывших, он остановился — ему пришла в голову мысль настолько дикая, что несколько секунд он не мог найти слов от возбуждения.
«Как долго вы будете учиться на Расколе?» — напряженно спросил он наконец.
«Один год — по паонезскому летосчислению».
Беран отступил от очереди и тщательно оценил ситуацию. План казался выполнимым — в любом случае, что ему грозило? Он был одет в типичный темный костюм раскольного покроя. Зайдя за угол, он быстро снял с себя куртку и рубашку, напялил рубашку поверх куртки и выпустил ее полы поверх пояса брюк — так, чтобы она больше напоминала свободную одежду паонов.
Переодевшись таким образом, он занял место в конце очереди. Стоявший перед ним молодой человек с любопытством обернулся, но ничего не сказал. Через некоторое время Беран приблизился к учетному столу. Функции регистратора в космопорте выполнял молодой выпускник Института, года на четыре старше Берана. Он явно соскучился и едва взглянул на стоявшего перед ним Берана.
«Имя, фамилия?» — спросил служащий, с трудом выговаривая паонезские слова.
«Эрколе Парайо».
Регистратор мрачно просмотрел список: «Как пишется ваше имя?»
Беран продиктовал по буквам фальшивые имя и фамилию.
«Странно! — проворчал служащий. — Такое имя не значится. Какой-то идиот на Пао вас прошляпил». Помолчав, регистратор раздраженно взял авторучку и нагнулся над раскрытым журналом: «Еще раз, как вы сказали?»
Беран снова продиктовал имя и фамилию. Служащий добавил их в регистрационную ведомость: «Хорошо. Вот ваш пропуск. На Расколе всегда носите его с собой. У вас его заберут, когда вы вернетесь на Пао».
Беран последовал за другими приезжими к ожидавшему их аэробусу. Скользя по воздуху вниз над склоном скального уступа, машина доставила Берана — в качестве Эрколе Парайо, паонезского студента-лингвиста — ко входу в новое общежитие. Происходящее казалось ему фантастической авантюрой, обреченной на провал. Тем не менее — почему нет? У студентов-лингвистов не было никаких причин в чем-либо его обвинять — тем более, что головы их были заняты новизной ландшафта и обычаев Раскола. Кто стал бы выслеживать Берана, нелюбимого подопечного лорда Палафокса? Никто. Каждый студент Института нес ответственность только перед собой. Под личиной Эрколе Парайо у него было достаточно времени и возможностей, чтобы создавать видимость существования Берана Панаспера — до тех пор, пока Беран не исчезнет.
Так же, как другим лингвистам, приехавшим с Пао, Берану отвели спальную комнатушку и место в трапезной Института.
Класс собрался на следующее утро в пустом каменном помещении с прозрачной стеклянной крышей. Косые бледные лучи солнечного света разделяли стену на две неравные части — теневую и освещенную.
Молодой преподаватель-выпускник по имени Финистерле, один из многочисленных сыновей Палафокса, явился, чтобы обратиться к группе паонов. Беран не раз встречался с ним в Институте — выше среднего роста даже на Расколе, где коротышек не было, Финистерле отличался длинным ястребиным носом и высоким лбом, напоминавшими черты Палафокса, но печальные карие глаза и темную кожу оттенка мореного дуба он унаследовал от безымянной матери. Он говорил тихо, почти вкрадчиво, переводя взгляд с лица на лицо — Беран опасался, что Финистерле его узнáет.
«По сути дела, обучение вашей группы будет носить экспериментальный характер, — объяснял Финистерле. — Необходимо, чтобы многие паоны быстро научились нескольким языкам. Подготовка на Расколе может способствовать достижению этой цели.
Некоторые из вас, надо полагать, с недоумением задают себе вопрос: зачем паонам потребовались новые языки?
В вашем случае ответ прост: вы станете элитной руководящей группой, вы будете координировать действия других групп населения, говорящих на разных языках, служить посредниками между ними и давать им указания.
Но вопрос этим не исчерпывается. Зачем вообще обучать население Пао новым языкам? Разгадка кроется в основах научной дисциплины, называемой «динамической лингвистикой». Я собираюсь изложить ее важнейшие концепции — не вдаваясь в подробности и не приводя никаких аргументов, обосновывающих мои утверждения. До поры до времени вам придется верить мне на слово; впоследствии вы сами убедитесь в справедливости этих концепций.
Языком определяется способ мышления — последовательность различных реакций на те или иные действия.
Нейтральных языков нет. Все языки так или иначе влияют на образ мышления человеческих масс — некоторые сильнее, чем другие. Повторяю: неизвестен какой-либо «нейтральный» язык, причем ни один язык нельзя считать «лучшим» или «оптимальным», хотя язык А может больше подходить к контексту X, нежели язык Б.
Выражаясь в еще более общих терминах, невозможно не заметить, что каждый язык формирует в уме человека то или иное мироощущение. В чем заключается «истинное» представление об окружающем мире? Существует ли язык, выражающий «объективное» представление о реальности? Прежде всего, нет никаких причин считать, что «истинное» представление о мире, даже если бы оно существовало, было бы в каком-то отношении ценным или выгодным. Во вторых, нет никакого общепринятого определения «объективности». Так называемая «истина» ограничивается предубеждениями того, кто стремится ее определить. Какая бы то ни было структура концепций заранее предполагает то или иное мировоззрение, то или иное суждение о том, какой должна быть действительность».
Беран сидел и слушал, пытаясь представить себе, к чему все это могло привести. Финистерле свободно говорил по-паонезски, почти без отрывистого акцента, характерного для раскольников. Его утверждения носили гораздо более умеренный и неоднозначный характер по сравнению с идеями, повседневно обсуждавшимися в аудиториях и коридорах Института.
Финистерле перешел к предварительному описанию объема курса обучения паонезских лингвистов; пока он говорил, глаза его все чаще и все строже останавливались на лице Берана. У Берана перехватило дыхание — он предчувствовал провал своей затеи.
Закончив выступление, однако, Финистерле не проявил никакого намерения вывести Берана на чистую воду — возникало впечатление, что он решил его полностью игнорировать. Беран снова начал надеяться, что сын Палафокса так-таки его не узнал.
Беран старался поддерживать хотя бы какую-то видимость своего прежнего пребывания в Институте и нарочно попадался на глаза студентам и наставникам в аудиториях, библиотеках и лабораториях, чтобы ни у кого не возникало подозрений по поводу его периодического отсутствия.
На третий день, входя в проекционную кабинку библиотеки, он почти столкнулся с выходящим Финистерле. Двое взглянули друг другу в глаза, после чего Финистерле отступил в сторону, вежливо извинившись, и пошел по своим делам. Покраснев, Беран зашел в кабинку; руки его дрожали — он не смог сразу ввести код видеозаписи.
На следующее утро ему снова не повезло — во время урока декламации, обязательного для паонезских лингвистов, Берану пришлось сидеть за столом из темного тика прямо напротив вездесущего отпрыска Палафокса.
Выражение лица Финистерле не изменилось; говоря с Бераном, он сохранял обычную серьезность и вежливость — но Берану казалось, что он замечал в глазах молодого наставника ироническую искорку. Уж слишком серьезен, слишком вежлив, слишком любезен был Финистерле.
Нервы Берана были постоянно напряжены, и он решил положить конец невыносимой ситуации. После занятия он продолжал сидеть, когда все остальные студенты уже вышли из класса.
Финистерле тоже поднялся на ноги и собрался уходить. Заметив неподвижность Берана, преподаватель удивленно поднял брови и тихо спросил: «У вас есть какой-нибудь вопрос, студент Парайо?»
«Я хотел бы знать, каковы ваши намерения в том, что касается моих дальнейших занятий. Почему вы не донесли на меня Палафоксу?»
Финистерле не стал притворяться, что ничего не понимает: «О чем бы я стал доносить? О том, что Беран Панаспер продолжает учиться в Институте, и в то же время изучает языки вместе с паонами под именем Эрколе Парайо? Почему бы у меня были какие-нибудь намерения на этот счет?»
«Не знаю. Я не хочу, чтобы Палафокс об этом узнал».
«Не понимаю, каким образом это относится ко мне».
«Но вам известно, что я — подопечный Палафокса!».
«Разумеется. Тем не менее, я не обязан защищать интересы лорда Палафокса. Даже в том случае, — деликатно добавил Финистерле, — если бы я хотел их защищать».
Беран недоумевал. Финистерле тихо продолжал: «Вы — паон. Вы все еще не понимаете нас, раскольников. Мы — абсолютные индивидуалисты, у каждого из нас только собственные цели. У паонезского слова «сотрудничество» нет эквивалента на раскольном языке. Почему бы мне было выгодно донести на вас лорду Палафоксу? У такого поступка были бы необратимые последствия. Я взял бы на себя большую ответственность, не извлекая при этом никаких существенных выгод. С другой стороны, если я промолчу, передо мной всегда будут открыты альтернативные возможности».
«Значит, насколько я понимаю, вы не собираетесь ему доносить?» — запинаясь, спросил Беран.
Финистерле пожал плечами: «Нет — если это не будет в моих интересах. А в данный момент я не могу себе представить, каким образом это помогло бы моей карьере».
