Он вынес ее на воздух и солнечный свет, подальше от запахов и испарений химикатов, подальше от тьмы, на луг возле озера, в место, куда он предлагал отвести ее в первый день, прося ее остаться в качестве гостьи, на что она тогда ответила отказом.

Несмотря на высоту местоположения и поздний час, было все еще жарко — такой благословенный, такой неанглийский зной успокаивает, одновременно лишая энергии, делая тебя вялой и равнодушной. Место он выбрал в тени, падавшей от дерева с раскидистой кроной, но тень, разумеется, передвинулась вместе с солнцем, и теперь она находилась на солнцепеке и зной насыщал ее тело, а яркий свет проникал под веки. Это было первым, что она ощутила, —ливень сверкающих золотых иголок, падающий на нее, норовящий просочиться сквозь закрытые веки.

Она открыла глаза, и яркость была такой ослепительной, что ей пришлось тут же опять их закрыть. Ее подташнивало, и тело было тяжелым и неповоротливым; казалось, ей ни за что не удастся подняться с кресла. Тяжести телу прибавлял и какой-то лежавший на ней груз. Что-то лежало у нее на коленях, придавливая ее к сиденью. Она открыла глаза и на этот раз заставила себя взглянуть. На коленях ее лежала картонная коробка, похожая на коробку из-под обуви, но гораздо больше — может быть, из-под дамских сапог. Сапог Паолы...

Она жива и лежит в саду с сапогами Паолы на коленях.

Мысль эта, осенив ее, заставила приподняться и чуть ли не встать на ноги, но удерживать равновесие было все еще трудновато, и она вывалилась из кресла, коробка кувыркнулась с ее колен и, упав на траву, раскрылась, разбросав содержимое.

Она поняла, что сейчас стоит на четвереньках посреди моря собственных фотографий: разных размеров глянцевые черные и белые отпечатки всевозможных поз и ракурсов, фотографии, снятые в кафе, у зеркала, в постели; она, одуревшая от наркотика и бодрая, счастливая и испуганная, с раной и в добром здравии. Такое количество. Видимо, все, что он наснимал.

Рядом она увидела два больших конверта. Она надорвала один, и из него фонтаном посыпались негативы — темные тайные клочки застывших мгновений, сноски к хронике помрачения рассудка, ныне завершенной. В другом конверте она обнаружила свой бумажник, пухлый от набитого туда запаса банкнот. Она посчитала их количество — 50 000 лир. Хватит на какой угодно обратный билет — хоть на авиа, хоть на железнодорожный. А на самом дне лежал ее паспорт.

Она повалилась на траву и, вцепившись в нее, потянула ее на себя. Ее пальцы гладили и теребили травинки, как будто только этим ощупыванием она могла вновь стать самой собой — Анной Франклин, тридцатидевятилетней английской туристкой, проводившей летний отпуск в Италии и сейчас возвращающейся домой.

Солнце заливало ее своим светом, и лучи его были тяжелыми, сладкими, как жидкий мед. Солнце липло к коже и одежде, вызывая желание сдаться, расслабиться. Теперь это можно. Теперь она мржет остаться и отдохнуть или же встать и уйти. Она чувствовала тошноту и усталость, но с этим она справится. Он не убил ее. Он дал ей свободу. Она опять закрыла глаза, позволив солнцу немного поиграть на ее веках.

Когда она почувствовала, что сможет встать, она тяжело поднялась на ноги и, собрав, сунула в коробку ее содержимое. И только тут заметила валявшийся за ее спиной пластиковый пакет. В пакете была чистая одежда — брюки, футболка, топ и туфли. Изысканные вещи на каждый день, принадлежавшие Паоле, и завернутая в мягкую бумагу деревянная лошадка, задняя нога которой была надломана и задралась вверх. Секунду помедлив и погладив лошадку, Анна аккуратно перепаковала ее, заново завернув в бумагу, и положила обратно в пакет.

Среди деревьев она переоделась, свернула красное шелковое платье в небольшой тутой узел и сунула его к фотографиям. Затем, с коробкой под мышкой, она двинулась по тенистой тропке, вившейся между деревьями. Не прошло и минуты, как впереди в отдалении показался дом. Она замерла, прежние страхи снова сковали внутренности. Издали дом казался таким приветливым, выглядывая из лесных кущей наподобие коттеджа, как их изображают в рекламных листовках сдающихся в аренду летних домиков — прекрасный, выстроенный в старинном тосканском стиле особняк, гордый своей способностью противостоять непогодам и времени. Теперь солнце было позади нее и овевало своим горячим дыханием плечи, дразня нежным теплом. Она долго стояла, разглядывая дом, думая, не разглядывает ли он ее в свой черед. Но ничего зловещего в нем не чувствовалось. И она подошла ближе на несколько шагов.

Тут она увидела, что дом заперт, а ставни плотно закрыты от назойливых солнечных лучей; казалось, что и дом отдыхает после всего пережитого, воздвигнув защиту от дальнейших безумств его обитателя. Она различила гравиевую подъездную аллею, и тут же в голове зазвучали его шаги, когда он, вытащив ее из машины, нес ее по этой аллее под тошнотворно-прекрасным вечереющим небом. Но сейчас машины видно не было. Он исчез. Последовал ли он за женой в их последнее прости или запер дверь за прошлым и ушел?

Думая о нем, она вдруг с некоторым изумлением обнаружила, что больше не боится его. Казалось даже, что обретенная свобода и его отсутствие привели чуть ли не к приятию — так можно относиться к товарищу, с которым вместе пережила трудное путешествие, к кому-то, может быть, и нелюбимому и далее в свое время презираемому, но разделившему с тобой горести и радость их преодоления.

Она опять нырнула под деревья, пересекая лесной массив по своим следам, идя в направлении дороги. Она шагала медленно, чувствуя, как волнами прокатываются по телу остатки наркотического опьянения. Сладкая, смутно знакомая тошнота бурлила где-то на краю сознания, делая каждое ее движение трудным и требуя от нее предельного внимания и сосредоточенности, из-за чего покрыть пару милей до автострады оказалось занятием трудоемким, требующим времени. Она шла туда, где солнце светило как сквозь дымку.

Выйдя на автостраду, она с легкостью могла бы поймать машину — стоило только выставить палец. Но в сезон автостраду заполняли главным образом малолитражки, в которых ехали семьи с детьми, а она знала, что не выдержит соседства с ребенком, любым, кроме Лили, поэтому она шла не по обочине автострады, а рядом с ней, по лесной дорожке, шла в одиночестве. Дорога шла в гору, и низкое солнце дробило свой свет стволами деревьев, высившихся, как колонны величественного готического собора, лучащиеся светом. На развязке полумилевая полоса леса поредела, и перед ней возник знак поворота на монастырь Стигматов Франциска Ассизского, к суровому церковному сооружению справа от нее, эффектно вознесенному на выступе скалы, и примыкавшим к нему длинным белым корпусам — все это словно выросло из скалы. Святой Франциск. Вот уж кто знал толк в страданиях и невзгодах. Люди, приезжающие на поклон к этому святилищу, наверняка смогут помочь женщине в беде, не задавая ей лишних вопросов.

Вот в итальянском она тут попрактиковалась всласть — хотя бы это.

Так или иначе, но ее подвезут если не до Флоренции, то хотя бы до Ареццо. Если не на вечерний рейс, то к завтрашнему утреннему она успеет. Всё. Она возвращается домой.