Пол отбыл в середине дня, подбросив нас к метро, так как мы направлялись в центр. Мне показалось это предпочтительнее еще одной серии долгих прощаний. Он сказал Лили, что отправляется на деловую встречу, и обещал вернуться не позже вечера в понедельника. Он с большим жаром уверял ее в этом. Не знаю, что она подумала, но обняла она его через спинку сиденья очень крепко.

Мы доехали до Вестминстера и по набережной пешком добрались до галереи Тейт. На улице было жарко, людно и потно. По Лондону бродили толпы туристов, подобно Анне сжимавших путеводители и зашитые в пояс кошельки, людей, жаждущих приобщиться к культуре и втайне мечтающих о вечной жизни. В галерее Тейт было полно народу — ее наводняли воскресные поклонники прекрасного, — однако Лили знала, чего хочет. Как завсегдатай, она сразу рванула к Детской тележке, оформленной в виде пестрой чайной вагонетки из «Атриума». Там ей вручили пластиковый поднос с ножницами, инструкциями и стикерами; нагруженные всем этим добром, мы, как проходящие сквозь стену из «Синего Питера», сделав финт, рванули вперед в поисках полотна, способного вдохновить нас на изготовление собственного высокохудожественного коллажа.

Ориентировалась в галерее Лили лучше меня, и, пренебрегши всяческими измами девятнадцатого и двадцатого веков, мы остановились на английском искусстве 80-х годов XVIII века, а именно на собрании Джорджа Стаббса и его изображениях лошадей, одно из которых мы и попытались воспроизвести с помощью немереного количества липкой цветной бумаги и белого картона.

Я повиновалась приказаниям Лили и делала, что она велела мне тоном властным и непререкаемым, с сосредоточенностью, исходившей от нее, как электромагнитные волны. Занятая в углу вырезанием лошадиных частей согласно ее распоряжениям, я все припоминала, как проводили выходные мы с отцом после смерти мамы. Слишком взрослая для подобных самоделок, но не достигшая еще возраста киноабонемента на 15 сеансов, я, наверное, пару лет не очень-то поддавалась попыткам развеселить меня, и годы эти, видимо, были для нас невеселыми. Поездки по железной дороге, конечно, исключались. По-моему, отец после смерти мамы несколько лет вообще не пользовался железнодорожным транспортом. Наверное, так напугал его вид распростертого на полотне тела. К счастью, я не заразилась от него этой фобией. Возможно, не видеть жертву в этом смысле предпочтительнее.

Кстати, я никогда не могла поверить, что мама оставила нас ради кого-то. Думаю, она просто допустила какую-то оплошность: задержалась, торопилась на станцию, пренебрегла осторожностью, хотела перебежать линию, несмотря на спущенный шлагбаум. Ведь никогда не думаешь, что подобное может случиться с тобой. Статистика — это лишь цифры, пока сама не входишь в их число.

Нет, я не думаю, что здесь скрывалась какая-то тайна — другой мужчина или же стремление к другой жизни, вообще какая-то подспудная причина. По-моему, она была обычной женщиной, любившей свою семью, а произошедшее с ней — лишь несчастный случай.

Так мне легче.

Лили разглядывала лошадь, сморщив нос в глубокой задумчивости.

— Осложнения? — поинтересовалась я, потрепав ее за волосы, чего, я знала, она терпеть не может, хотя иногда и позволяет мне это.

— Задние ноги неправильные, слишком кривые. И погляди вот на это дерево — как вата!

Должна признаться, что в словах этих была доля истины.

— Тушеная петрушка, — сказала я.

— Что-что? — взвизгнула Лили.

— Так отзывался о деревьях на картинах Гейнсборо один из его товарищей-художников.

—Не может быть! — радостно откликнулась она. Я с умным видом пожала плечами.

— Надо же! Откуда ты это знаешь?

— Не помню. Наверное, из школы, — сказала я. — Куда ты хочешь прицепить эту спиральку?

— Это ты про гриву? — Оскорбленная, она выхватила у меня бумажный клочок. — Ей-богу, Стелла, ты совершенно не разбираешься в лошадях!

— Не разбираюсь, — признала я. — Впрочем, как и Стаббс.

Домой она ехала в восторге от своего лошадиного триумфа, но когда, усталые и потные, мы возвратились домой, сама пустота дома подействовала на нас угнетающе. В холле мигал огонек автоответчика. Увидев его сразу же, едва войдя, я стала лихорадочно соображать, как бы сделать так, чтобы поговорить в отсутствие Лили. Я могла не беспокоиться, потому что она направилась прямо к автоответчику и мгновенно защелкала совершенно правильными кнопками — эдакая детсадовская фея пинбола. Пленка прокрутилась в обратную сторону, и я подхватила ее на руки и обняла, чтобы услышать сообщение — невольный жест защиты.

Писк сигнала, а затем веселый голос Патриции, спрашивающий, как мы все там, и не вернулась ли уже мама, и что вечером — когда точно, она не знает, — она еще позвонит. Разумеется, Патриция была в курсе того, что ее подопечная ловко управляется с автоответчиком, и подбирала слова соответственно. Я заглянула в лицо Лили. Оживление от лошадиных подвигов с него слиняло, и я заметила выражение, которое не умею назвать иначе, как растущая уязвимость.

Я постаралась как могла. Мы вместе приготовили ужин — спагетти карбонари, причем Лили зачитывала рецепт, а я делала все, как было сказано, время от времени привлекая ее то взбить яйца, то помешать в кастрюльке. Ели мы спагетти в кухне, сдабривая блюдо пармезаном, заедая помидорным салатом. Было без четверти семь. Вечер простирался перед нами как неисследованная, не нанесенная на карту далекая местность. Казалось, я даже различаю волчий вой.

Перед вечерним умыванием и ванной еще дважды прозвенел телефонный звонок. Я старалась сдерживаться, чтобы не бросаться к аппарату со всех ног. В первый раз это был Майкл, звонивший из театра, чтобы узнать, как мы там. Лили взяла отводную трубку, и он приберег специально для нее массу интересной информации — о том, как он светом изображает на сцене снежную бурю и зажигает звезды на небе. Может быть, завтра после школы ей захочется заглянуть в театр и посмотреть на все это.

— Спасибо, — сказала Лили. А потом: — Но завтра я не могу, ведь завтра мама приезжает.

Не успели мы положить трубку, как опять позвонила Патриция. Лили болтала с ней, пока я наливала ванну, после чего, посадив ее в воду, я сама поговорила с Патрицией из кабинета Анны.

— Потрясающие новости. Когда же она звонила?

— Все не так просто, Патриция, — со вздохом сказала я. — Это долгая история.

— Ох! — сказала она, когда я все ей рассказала. — О, господи! А по разговору с Лили я была уверена...

Она оборвала фразу, и я поняла, что она чуть не плачет. Семейные неурядицы. Они выявляют скрытую во всех нас сентиментальность. Прочистив горло, я сказала ей, что завтра созвонимся с ней, как только она вернется. А вдобавок ко всему этому мне еще предстояло ждать позднего звонка от Пола.

Положив трубку, я услышала, как в ванной что-то грохнуло. У меня упало сердце. Я очутилась там, кажется, прежде, чем Лили коснулась пола. Лишь по ее крику я поняла, что все-таки не успела. Она вылезла из ванны — мокрая и неуклюжая, как дельфин, оскальзываясь и роняя пену, и оступилась. Падая, она со всего размаху ударилась головой об один из шкафов. Когда мне наконец позволили взглянуть, что произошло, я увидела, что ни раны, ни царапины нет, а шишка вовсе небольшая. Но дело было не в этом. Дело было в том, что девочка ударилась и испугалась, а мамы, с которой все это прошло бы легче, рядом не было. Может быть, Лили просто ждала повода расплакаться. Сама я такой повод получила.

Начав плакать, она уже не могла остановиться. Я завернула ее в мохнатую простыню и прижала к себе, дав вволю поплакать. Она рыдала, а я приговаривала:

— Все в порядке, милая. Что за идиотская ванна, бедняжка моя! Но ты ничего не повредила, не сломала... — повторяла раз за разом глупые мантры утешения, таща ее вниз по лестнице в кухню, где наложила лед, чтобы снять опухоль.

Она сидела у меня на коленях, держа примочку, а я обнимала ее, прижав к себе. К моему удивлению, спокойствие мое не уступало ее огорчению, и вскоре она, по-видимому не без моего влияния, стала успокаиваться, позволив утешать себя и баюкать. Рыдания стали глуше, а потом и вовсе прекратились. Мы сидели молча, и ее разгоряченное влажное тело липло к моему. Постепенно надо всеми ее чувствами возобладало любопытство, и она подняла руку, чтобы ощупать шишку.

— Ну, как она тебе? — спросила я. — На что больше похожа — на яйцо или на бильярдный шар?

Она коротко засмеялась, издав сквозь зубы звук, похожий на кудахтанье.

— Мама всегда говорит, что шкафу от этого хуже, чем мне.

— О, понятно. Так ты бьешься об него регулярно, да?

— Сте-елла... — прохныкала она и тут же обмякла на моих коленях, прислонившись ко мне. В этой позе мы застыли еще на несколько минут. Как я понимала, мы обе очень устали.

Я одела ее в пижаму и расчесала ей волосы, аккуратно, чтобы не задеть шишку. Все это не отрываясь от повтора «Милая, я боюсь детей» по телевизору. Если Лили казалась совершенно успокоившейся, то я была в нервозном состоянии. То место, когда гигантские насекомые-кровопийцы бросаются в атаку, окончательно меня взбудоражило.

Когда картина кончилась, мы приготовили горячий шоколад и отправились наверх, в постель Анны. Еще не было девяти, и за окном лето вершило свой победный ход. Я задернула шторы, чтобы не видеть ядовито-розового закатного неба. У меня слипались глаза. Пусть с Полом побеседует автоответчик. Если я не возьму трубку, он поймет, что это потому, что мне нечего ему сообщить. А насчет убранства гостиницы я могу узнать и попозже — например, завтра утром. Я должна выспаться, ведь завтра с утра пораньше — в школу.

Мы немного поиграли в полумраке в слова, потом наступило молчание. Она уютно устроилась в кольце моих рук. Ей было удобно и так уютно. Мне тоже. «Ты справилась, Стелла! — где-то в тайниках мозга нашептывал мне тоненький голосок. — Ты на самом деле справилась!»

— Мама завтра возвращается, правда? — спросила Лили вдруг минут через десять, когда я была уверена, что она спит.

— Очень может быть, дорогая, — сказала я. — Подождем, посмотрим.