На этот раз — не вид, а только запахи и шум. Химикаты теперь были свежими и пахли остро и едко, как нюхательная соль, которую суют под нос упавшему в обморок. Она различала стуки, передвигание бутылочек и корытцев, звук льющейся из-под крана воды, струя била фонтаном о металлическую раковину внизу. Звук этот вызывал желание помочиться. Вспоминалась ее первая ночь в доме, когда, очнувшись, она мечтала об уборной. Сколько же она тогда провалялась без сознания? Часов семь-восемь? Та же отрава, тот же сон. Только плен другой. Голова раскалывалась от сильной пульсирующей боли, а наркотик, чтобы утихомирить боль, не действовал. Ничего, чтобы притупить чувства. И среди них самое ясное и несомненное: больше умирать она не хочет.

Она открыла глаза, чтобы проверить, сможет ли.

Она полулежала в кресле, прикрытая со всех сторон подоткнутым одеялом. Заботливо подложенные подушки удерживали голову в приподнятом положении. Если бы не пульсирующая боль в голове, чувствовала бы она себя вполне комфортно, почти уютно. Перед ней простирался подпол — как будто сошедший с полотна Джозефа Райта из Дерби, художника, знавшего толк в контрастах света и тьмы. Возле дальней стены находилось все нужное для фотографии: посуда для промывки и проявки пленок, прожектор и увеличитель, свисающие с потолка. И надо всем этим на бельевой веревке были развешаны еще влажные свежеотпечатанные фотографии; центром каждой из них было женское тело, бело-розовые контуры поблескивали под фотолабораторными фонарями. Там, куда не достигал этот свет, царила лиловатая чернота, в которой шевелились какие-то тени и силуэты. Единственной движущейся тенью была тень от него.

Стоя к ней спиной, он склонялся над проявочным корытцем, держа в пальцах снимок, болтал им взад-вперед, потом вытаскивал, разглядывал на свет и вешал на леску; со снимков капал проявитель, и пол был усеян каплями. Она не сводила глаз с его фигуры. Двигался он теперь словно иначе, в движениях заметно было плавное изящество, которое раньше ей не бросалось в глаза. Казалось, сосредоточенность раскрепостила его суставы, хорошенько сдобрив их смазкой и уничтожив скованность и робость. Он делал то, что хорошо умел делать. В конце концов, каждый человек в чем-нибудь да талантлив. Его талантом были фотография и вуайеризм. К этому она могла бы приплюсовать насилие и смерть.

Она перевела взгляд на уже готовые фотографии, ожидая встретить там запечатленным собственный ужас. Вместо этого она увидела красоту: Паолу, влюбленную если не в фотографа, то в его камеру, высокую женскую фигуру в длинном белом платье, плотно, как кожа змеи, облегающем ее. Свет играл на материи, искрившейся под его лучами, подчеркивая выпуклости тела — тяжелые груди, обтянутый шелком живот, удивительно красивый абрис бедер и зада. Издали она казалась не просто телом — явлением природы, частью пейзажа — эротическим холмом наметенного снега, воплощением природной женственности во всем, в каждом вылепленном ветром изгибе. Женщина менее элегантная в таком виде могла бы показаться чересчур пышной. Но эта женщина с уверенностью несла свое тело. Она была похожа на актрису, игравшую роль актрисы в «Сладкой жизни» — спелая красота перезрелости. Слишком женственная, чтобы ею владеть любому мужчине. Особенно этому.

Она попыталась глотнуть, но в горле было словно песком присыпано. Безумно хотелось пить. Растрескавшиеся губы были такими сухими, что, наверное, издавали шуршание, потому что он оторвался от работы и поднял над столом мокрые руки, в которых что-то держал — она успела заметить это, прежде чем поспешила закрыть глаза. Заметила она и как мгновенно напряглось его тело, он сделал как бы стойку, вслушиваясь, словно это он испытывал страх перед ней. Смешно.

Она опять взглянула на женщину из «Сладкой жизни». По-итальянски «La Dolce Vita»...

—Ciao , Андреа, — тихо проговорила она и замолчала, давая себе время соединить речь и мысль. «Голова» — это как? И как будет «болит»?

Она прошептала очень тихо, на пробу:

— Голова болит.

Он вскинул на нее глаза и несколько мгновений смотрел будто в нерешительности, не зная, что теперь делать.

— Что вы сказали? — И говорит он теперь по-другому — лучше, мягче, не так тщательно выговаривая слова.

Во второй раз получилось лучше:

— Я сказала: голова болит. Дайте воды.

— Вода на столике. Но пить надо не сразу. Лекарство еще в организме.

Она потянулась к стакану и стала лить из него мелкими глотками, как он и советовал. Помогло.

Уже много лет прошло с тех пор, когда итальянский был ей нужен для чего-то более существенного, чем резервирование номера в отеле или болтовня с попутчицами в поезде. А некогда было лето, когда и она сама была юной, и беглость ее итальянского была ей внове и радовала ухо, и она наслаждалась тем, как хорошо говорит, крутя роман с молодым тосканцем, которого она собиралась любить вечно, а в действительности через несколько лет и думать о нем забыла.

Возвращение во Флоренцию, как она теперь поняла, и явилось попыткой отыскать в себе этот язык, восхищенно внимая настоящему, ощущая зов будущего, как и груз прошлого. Как жаль, что все это привело лишь к смерти!

— Кто она была? — спросила она, указывая на женщину на веревке.

Он нахмурился.

— Я уже говорил вам. Ее зовут Паола. Это моя жена.

Он говорил на родном языке, что делало непростительным это смешение времен — употребление настоящего вместо прошедшего. Но она промолчала.

— Вы не верите мне, потому что не понимаете, почему она могла польститься на такого, как я. Знаю. Но вы ошибаетесь. Это моя жена.

Она набрала побольше воздуха в легкие:

— Ну а другие?

— Другие?

— Ну да, другие! Такие, как я.

Секунду он пристально смотрел на нее, потом покачал головой.

— Вижу, что вы не понимаете. Никаких других нет. Вы... вы...

— Первая? — негромко подсказала она, и поскольку он не мог затрудниться с подбором слова, она поняла, что смутило его не слово, а чувство, стоявшее за этим словом.

— Да. — Он произнес это так тихо, что она с трудом расслышала его. — Первая.

— О, господи! — Первая! Наверное, он даже не будет знать, что делать и как. Все произойдет ужасно, кроваво...

— Вы правы. Я действительно не понимаю, почему я? Ведь я даже и не похожа на нее.

— Не очень похожи, правда. Но на слух вы похожи.

— На слух?

— Ваш голос... Я услыхал его в то утро в кафе на виа Гвельфа. Вы говорили с официантом по-итальянски... сказали: «Можно мне стакан воды и чашечку эспрессо? » — Тут его итальянский прозвучал иначе — он говорил резче, подражая ее акценту. — Так прекрасно сказали. По-итальянски и в то же время по-английски. Если закрыть глаза, будто слышишь ее. Вы были Паолой.

Она сделала еще один маленький глоток воды. Итак, ему нравится, как звучит твоя итальянская речь. Так говори же.

— Так что же между вами было?

— Вы имеете в виду, почему она вышла замуж за меня?

Анна пожала плечами.

— Я не хотела...

— Нет, вы, конечно, правы. Почему бы ей выбрать меня? Она за кого угодно могла выйти. Мужчины липли к ней, как мухи. Но у меня было нечто, чего они были лишены. Видите ли, у меня были деньги. Много денег. И я был рад предоставить их в ее распоряжение. Она могла делать с ними что угодно, лишь бы это доставляло ей удовольствие. И ей нравилось это. Брак наш был удачным, лучше, чем многие другие.

— А фотографии?

— Это было моим хобби. А она относилась к этому снисходительно. Позирование не обременяло ее.

Да, судя по фотографиям, так и было. Даже на снимках с зеркалом на лице ее не мелькало и тени сомнения. Люди любят друг друга по причинам самым невероятным. Семь лет тому назад она была без памяти от мужчины лишь только потому, что не могла им обладать. С этой страстью тоже, казалось, ничего поделать было невозможно. Она заметила, что он изменил позу. Теперь он сидел, опершись о рабочий стол и скрестив руки. На первый взгляд его даже можно было принять за человека в мире с самим собой. Вот она, очистительная сила исповеди.

— Но длилось все недолго, — спокойно сказала она, потому что и вправду, как могло быть иначе?

Он слегка передернул плечами.

— Даже и деньги могут наскучить, если их слишком много. Я знал это раньше, чем поняла она.

— Она вас бросила?

Он слегка наклонил голову. Это можно было расценить как кивок.

— Она все бросила, и вы, бросившись в погоню, стали ее преследовать. Снимки, которые я видела в гостиной, были сделаны как раз тогда, не правда ли? Снимки, где все прочие, кроме нее, отрезаны, да?

— Я действовал для ее же блага. С ее деньгами, да еще с ее внешностью... Мужчины на это падки. А она не понимала. Не чувствовала, до какой степени падки. Думала, что искренне нравится им. Не умела распознавать ложь. Разочарование больно бы ранило ее.

— И потому вы насильно привезли ее домой. — Она помолчала, размышляя. — Также, как привезли меня.

Он не сказал ни слова, не шелохнулся, но и не возразил.

— А потом она... умерла. — И опять он ничего не сказал, но это не имело значения. Оба они знали это без слов. Поэтому они и очутились в этом подвале вдвоем, сейчас. — Вы убили ее, Андреа?

— Нет. — И слово это, одинаковое на обоих языках, как выстрел, эхом разнеслось по подвалу. — Нет. Я ее не убивал. У меня никогда не поднялась бы рука... Она сделала это сама. Если б она не буянила в машине...

Она подождала, но ничего больше не последовало. В машине...

— Это из-за наркотика? — спросила она, вспомнив, как улетала той первой ночью и как страшен был этот полет, оканчивавшийся падением. — Наркотика, который вы ей дали?

Он прикрыл глаза и еще плотнее обхватил себя скрещенными руками, словно только так и молено было вернуть себе успокоение.

— Я ошибся с дозой. Дал ей слишком мало. Она проснулась в машине раньше, чем следовало. Мы были на дороге в Казентино, в горах, там кругом обрывы, пропасти. Она начала буянить. Она угробила бы нас обоих. Вот я и добавил ей еще — полный шприц, который держал в бардачке. Трудно было рассчитать, так она отбивалась... — Пауза. — Потом она прекратила драться и заснула. Когда мы вернулись домой, я на руках отнес ее в спальню. Я все время был с ней. Но она не проснулась.

Господи, как, наверно, обрадовался он в то утро, увидев, что я поднялась с постели! — подумала она.

— А как действует этот наркотик? — осторожно спросила она.

Он вздохнул.

— Расслабляет мускулатуру. Наступает как бы паралич. И полная потеря чувств... Пока наркотик не выветривается.

Она глотнула еще воды. Какую же дозу он дал ей? И сколько надо было, чтобы наступила смерть? Но какая бы польза была ему от ее смерти?

— Я не хотел причинять вам зла, — сказал он, потупившись. — Единственное, чего я хотел, чтобы вы немного побыли со мной. Я думал, что так мне будет легче. Я знал, что того, что было, уже не будет. Но когда я смотрел на вас во Флоренции, вы мне казались... ну, как будто вы ищете что-то, новое, другое... Не знаю, как сказать... Я не думал, что у вас есть ребенок.

Она обратила внимание на то, как он это сказал, и вспомнила его удивление в тот вечер, в машине, когда она упомянула о Лили. Обстоятельство это ошеломило его тогда, и даже сейчас он не оправился от этого чувства. Сделав еще глоток, она выпрямилась в кресле. Синяк возле глаза, куда он ударил ее, казалось, вспух и разросся. Наверное, останется шрам, но от этого не умирают. От этого — нет. Лили. Тоска по ней заполняла комнату. Лили. Вот причина, по которой она не могла позволить ему дать себя убить, какую бы усталость ни чувствовала.

— Да. У меня есть ребенок, — размеренно заговорила она, на этот раз по-английски, потому что тут не должно было быть ошибок, а еще потому, чтобы дать ему почувствовать разницу между умершей женой и живой иностранкой. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, что это такое. Детей любишь иначе, чем взрослых. Это тоже страсть, да, если хотите, одержимость, но одержимость благая. Выявляющая в тебе не дурное, а самое лучшее. — Она замолкла. Такой огромной казалась ей дистанция между ними, словам не преодолеть ее. Но что остается ей, кроме слов? — Моя дочь прекраснее всех моих любовников, вместе взятых! Искреннее, мудрее, тоньше, духовнее и в то же время телеснее, жаднее и щедрее, ласковее и послушнее всех, кого я знала. Она не старается. Просто такая она есть. В ней словно теплится огонек, штепселя от которого она еще не нашла, горит энергия, перекрывающая сигналы более слабые и подключающая их в свою сеть. Она не боится никого и ничего, и мне так это в ней нравится. Можно сказать, что тут не обошлось без меня. Моя выдержка, моя храбрость. Наверное, родившись, она высосала их из меня. А я и не заметила. Я считала, что так уж вышло, а хорошо ли это или плохо — бог весть. Но в последнее время я стала задаваться вопросом, осталось ли во мне что-то от моего «я». Что-то, не связанное с ребенком.

Она помолчала. Он не глядел на нее. Она даже не знала, слушает ли он ее. Но это было не важно.

— Наверное, и во Флоренцию я прилетела главным образом поэтому. Выяснить, кто и что я без нее. Если буду без нее. Если смогу. Возможно, это вы во мне и почувствовали в тот день в кафе: женщину, измученную обожанием. Как и вы измучены обожанием жены.

С лески, протянутой за его спиной, слетел, отцепившись с защипки, один из снимков и, спланировав, шлепнулся у его ног. Он уставился на снимок, и пальцы его машинально сжались, готовясь его поднять. Умершая все еще определяла каждое его движение и каждый шаг. Он больше не слушал ее. Но она все равно все скажет. Пусть и не для него — для себя.

— Вот поэтому-то мне и надо домой. Потому что теперь я поняла это гораздо лучше. Поняла, что я люблю ее, но кроме нее люблю и себя, что не могу проживать жизнь через другого человека, как бы прекрасно и всепоглощающе ни было бы чувство к нему. И по этой причине и вы должны меня отпустить. Чтобы вам суметь сделать то же самое и для себя, начать жизнь заново, уже без нее, как начну и я, когда вы меня отпустите.

Пока она говорила, он поднял снимок и сейчас держал его в руке, разглядывая. Нет, он не сможет этого сделать, подумала она. Не сможет отпустить ее. Потому что, если отпустит, что у него останется? Бедный малый. Она увидела, как он протянул руку за чем-то, лежащим рядом на столе, и как на свету, падавшем от фотолабораторного фонаря, блеснул кончик иглы.

Аккуратно положив фотографию, он направился к ней, держа шприц за спиной, словно в застенчивости.

Она не шевелилась. Деться было некуда.

Он стоял напротив нее.

— Я не стану причинять вам боль, — сказал он по-итальянски. — Я никогда к этому не стремился.

— Да, — сказала она. — Знаю.

И когда он поднял шприц вверх, она заметила, что он полон.