— Бучино?

На сей раз голос этот исходит откуда-то издалека, он еле слышен сквозь воду. Теперь я, должно быть, уже на самом дне пучины, так глубоко, что даже черти отстали от меня, и мое тяжелое тело распластано и подвешено посреди какого-то странного густого потока.

— Бучино!

Я делаю вдох и начинаю задыхаться. Вода попала мне в рот и в легкие, и я снова чувствую, что тону. Меня грубо тянут за руки, пока я вдруг не понимаю, что сижу и кто-то стучит мне по спине, так что я буквально захожусь в кашле. Кажется, что нос и горло у меня все еще заполнены водой, и мне приходится яростно бороться за глоток воздуха.

— Молодец! Выкашливай все до конца. Выплевывай ее, дружок.

Я извергаю омерзительную жижу, и от затраченных усилий мне хочется одновременно плакать и хрипеть. Но теперь, по крайней мере, я понимаю, что не утонул. Я открываю глаза и, взглянув на себя, вижу, что лежу на кровати. Одежду с меня сняли, грудь у меня обнажена — рыхлая, серая, точно старое рыбье мясо. Я уже не мокрый — просто холодный и тяжелый. Я снова откидываюсь на подушку и на этот раз, взглянув вверх, различаю лицо моего знакомого турка. Его смуглая кожа выглядит еще темнее под шелковым кремовым тюрбаном.

Турок? Боже, значит, я в самом деле умер и попал в преисподнюю. Туда, куда отправляются язычники. В вечную пустошь безбожников.

— Не бойся. Теперь ты в безопасности.

— Где я?

— У меня дома.

— Но ты же… Ты уехал.

— Уехал, а теперь вот уже два месяца как вернулся. Как раз к ярмарке и к Сенсе. Тебе очень повезло, что я вернулся, а? Я же никогда не пропускаю драки на мосту. А с твоим сложением, сам видишь, в одиночку ходить не годится.

— Я и не собирался идти туда в одиночку, — отвечаю я. — Меня приволокла туда толпа.

Я снова захожусь в приступе кашля. Только теперь он сопровождается короткой острой болью в левом ухе.

— А-а-а!

— Я вытащил тебя довольно быстро, хотя ты отбивался и молотил воду, как огромная рыба. Ты здорово наглотался воды, но мы откачали тебя и принесли сюда. Будь готов к тому, что тебя еще некоторое время будет тошнить.

И точно, не успел он договорить, как меня снова стало выворачивать наизнанку.

— Хорошо, — говорит он и смеется. — Уж кому, как не тебе, знать, что венецианскую воду нельзя пить — в нее разве что мочиться можно. Тебе повезло, что, кроме жидкости, ты ничего больше не проглотил.

Я понемногу прихожу в себя, оглядываю комнату — ставни закрыты, сбоку у кровати — свеча.

— Давно я здесь лежу?

— Часа два-три, может быть, дольше. Тебя еле доволокли сюда. Город словно обезумел. Не бойся, я сейчас отправлю записку твоей госпоже. Ты ведь там же, где раньше, живешь, да?

— Да… но… — Я снова закашливаюсь. Турок терпеливо ждет.

— Но?

— Не посылай пока. — Потому что если она узнает, то сразу сюда придет, а я еще не готов ее видеть. Такие, наверное, у меня мысли, хотя, пожалуй, мне хочется, чтобы она некоторое время терялась в догадках, куда я пропал и почему до сих пор не вернулся. — Она встревожится, если узнает. Мне все равно скоро станет лучше.

Он задерживает на мне взгляд, словно сомневается, но потом встает и поглаживает меня по руке:

— Хорошо. Пожалуй, тебе не помешает еще поспать. Я приду позже.

Когда его слуги будят меня, голова у меня все еще тяжелая, зато желудок пуст. Мне приносят сладкое питье с гвоздикой и корицей, помогают подняться, выдают одежду — одну из длинных, до пят, рубашек турка. Мне приходится подвязать ее поясом, чтобы не падать на ходу. Меня провожают к турку, сидящему во внутреннем дворике, и он смеется при виде моей неуклюжей фигуры.

Тепло и безветренно, скоро наступят сумерки, и вот мне кажется, что дом, в котором я очутился, находится где-то на Востоке, а вовсе не в Венеции. Посреди двора турок соорудил мраморный фонтан, где вода каскадами стекает в чаши, расположенные ярусами, так что звук льющейся воды разносится повсюду, как нежная музыка. Вокруг расставлены большие горшки и вазы с растениями и цветами, и воздух напоен их ароматом. Каждая из стен искусно облицована декоративными плитками, причем узор на плитках не повторяется, а вместе они создают впечатление, будто ты окружен яркой листвой и цветами. Я встречал путешественников, которые рассказывали, что в Константинополе есть дворцы, где во внутренних дворах воздух душистее, чем за городом, и там совершенно незачем выходить из дома, чтобы ощутить себя на лоне природы. Столько красоты, столько зелени и пробуждающегося искусства, но ни единого признака, ни единого изваяния или изображения их Бога. Увы, когда-нибудь они понесут за это кару, ибо серые пустые пространства языческого ада, подозреваю, причинят им не меньше страданий, чем какая-нибудь огненная яма. Но сейчас мне приятно быть в доме моего турка, ведь здесь, после уличной толкотни и жестокости, царит полная безмятежность.

— Как ты себя чувствуешь?

— Рад, что я все-таки не водяная крыса.

— Гм! Там, на набережной, были и такие, кто принимал тебя именно за это животное, и с удовольствием понаблюдали бы, как ты утонешь. Кажется, их это забавляло. Некоторые даже делали ставки, споря о том, сколько воды ты проглотишь. Ты бы принял мое предложение, Бучино! Я вернулся с набитым кошельком. Зачем оставаться среди жестоких насмешников? Ведь ты бы мог жить там, где тебя бы возвеличивали и почитали!

— Увы! Но разве я понимал бы все их комплименты?

— Ну, ты быстро научишься. Думаешь, я знал хоть единое слово на вашем вязком языке, пока я не ступил на здешнюю землю? Я обучу тебя, когда мы поплывем туда.

— О нет! Я не вынесу еще одной лодки!

— Ну что ты, тонут только венецианские галеры, а турецкие суда владычествуют на морях.

— Странно только, что хвастаешься ты, как истинный венецианец.

— Это венецианцы научились у нас похвальбе! И, думаю, поэтому там ты почувствуешь себя как дома.

Я улыбаюсь и тут же замечаю, что от этого движения в ушах появляется легкая боль. Мы уже играли с ним в эту игру раньше. Аретино оказался прав. Похоже, люди моего телосложения высоко ценятся при дворе султана, так что в перечне ценных приобретений Абдуллы, наряду с шелками, стеклом и драгоценными украшениями, карлики занимают не последнее место. Он часто соблазнял меня рассказами о Константинополе, говорил, что этот город оказался бы для меня и диковинным и родным. В городе множество дворцов, садов, часто проводятся празднества, там есть библиотека, похищенная из Венгрии, которая порадовала бы любого ученого, там можно увидеть знаменитые статуи Дианы и Геркулеса — трофеи с Родоса. Известно ведь, что все великие города захватывают в других городах самое драгоценное из их достояния. За примерами далеко ходить не надо — сама Венеция вывезла колонны своей Базилики и победоносных храпящих коней, венчающих ее фасад, не откуда-нибудь, а именно из Константинополя. Да, пусть этот турок и нехристь, похоже, он родился и вырос в культурном обществе, где на меня смотрели бы как на солидного человека, а не на какого-то урода-недомерка. И сегодня я жадно, как никогда, пью отраву его соблазнительных речей, ибо содрогаюсь от пережитого не только телом.

— …уверяю тебя, Бучино, творилось столько чудес, что небо не темнело четыре ночи кряду от постоянно взлетавших искр. Огненные снаряды привязывали ремнями к спинам слонов, и те ревели и трубили, когда снаряды взрывались искрами.

Тысяча акробатов шагала на ходулях, канатоходцы передвигались между обелисками, они балансировали в воздухе сразу в таком количестве, что казалось, будто там выросла огромная паутина. Вокруг творилось величайшее празднество, какое только можно увидеть глазами. В Венеции нет ничего такого, чего бы не было у нас, только у нас все лучше или богаче.

— Так уж и ничего? Тогда что же ты собираешься покупать здесь на сей раз, Абдулла? Кроме меня?

— А! Так, кое-какие диковинки. В основном безделушки — украшения, стекло, ткани, вот и все.

И он смеется над собственным преувеличением. Не могу представить себе какой-нибудь другой город в христианском мире, где бы мы с ним могли вот так сидеть и дружески болтать. На море венецианцы и турки несут друг другу огонь и погибель, но ни те ни другие не позволяют, чтобы религиозные различия мешали торговле. Эти две великие державы все время оглядываются друг на друга. Кое-кто поговаривает, будто скоро португальские купцы и золотые слитки из Нового Света обесценят богатство Венеции и вот тогда османские владыки лишат ее могущества на морях. Но на мой взгляд, ничто не предвещает этой беды. Более того, незаконный сын самого дожа Гритти живет в Константинополе и торгует там драгоценностями, а благодаря посредничеству Абдуллы-паши, побывавшего на том памятном званом ужине у Аретино, у великого султана Сулеймана Великолепного имеется его портрет кисти величайшего из живых венецианских художников — Тициан написал его по медальону. Мне, когда я увидел этот портрет, он показался довольно напыщенным и безжизненным, но что я смыслю в искусстве? Его Великолепию картина пришлась по вкусу, и все, кто был как-то причастен к его созданию, получили достойное вознаграждение, в том числе и Аретино. Не сомневаюсь я и в том, что такая же щедрая награда ждала бы и меня, согласись я пополнить собрание константинопольских придворных чудес.

Я снова отпиваю питья, все еще сохраняющего аромат пряностей. Жаль, что он остыл, так как, несмотря на жаркие похвалы Абдуллы родному городу, я мерзну.

— Знаешь, что я думаю, Бучино? Ты не опасаешься чужого города, нет. Ты слишком умен, чтобы радоваться тому презрению, с которым с тобой обходятся здесь, да к тому же ты слишком любопытен, чтобы бояться новизны. Нет. Я думаю, тебе грустно оставлять ее здесь, и тебя это останавливает. Я прав, скажи?

Я пожимаю плечами. Сейчас мне даже видеть Фьямметту не хочется, ее себялюбие и лживость сильно разозлили меня.

— У нас товарищеский союз, — говорю я вяло.

— Знаю. Я видел, как вы действуете. Прекрасный союз! Пожалуй, я бы взял вас обоих. Поверь мне, иноземок при его дворе почитают больше других. Она, конечно, не так юна, как иные, но его любимая жена тоже не молода, а она-то всеми и верховодит. Твоя госпожа могла бы создать вокруг себя собственный двор, если бы покорила сердце султана. Вы бы оба от этого несказанно выиграли.

— Как? Ты предлагаешь увезти ее к нему в гарем?

Он смеется:

— Вы, христиане, всегда произносите это слово с таким трепетом, с таким страхом! Словно это самое ужасное, что только есть на свете, — иметь несколько жен сразу! Однако в вашем христианском мире всюду — куда бы я ни поехал — города полны борделей, где мужчины спят с женщинами, которые не являются их женами. По-моему, вы выражаете свое возмущение лишь потому, что втайне завидуете нам.

Трудно примирить страх перед турками с этим человеком — Абдуллой-пашой. От рассказов, коим несть числа, кровь леденеет. Они — пираты, головорезы, они берут в рабство целые деревни, отрезают мужчинам половые органы и запихивают их жертвам в рот, нанизывают малых детей на вертела, будто куски мяса. Но когда я разговариваю с Абдуллой, то обнаруживаю в нем ум чистый, как родниковая вода, и такую житейскую мудрость, что я уверен — не будь он иноверцем, из него вышел бы отличный христианин.

Неужели и правда так важно, в какого Бога верит человек, неужели от этого зависят его поступки? Разве испанцы-католики отрезали меньше пальцев у своих римских заложников, чем немцы-еретики? Будут ли евреи и турки гореть каждый в своем аду за разные заблуждения? А может быть, самая страшная кара ждет лютеран за то, что родились в одной вере, а потом исказили ее, выдумав новую? В Венеции реформаторы уже давно открыто заявляли, что нашей церкви необходимы перемены, что наши страсти привели к разложению, что спасением ни в коем случае нельзя торговать и что, если устремить помыслы к вратам небесным, то окажется, что строительство роскошных зданий куда менее важно, нежели милосердие к людям, которым меньше повезло в земной жизни. Однако попробуйте сказать все это важным клирикам, которых мы принимали в нашем доме в Риме! А что, если Господь, который встретит вас на небесном суде, окажется иного мнения? А! Некоторые размышления лучше вообще не высказывать вслух. Достаточно того, что Венеция намного терпимее других городов, и наше счастье, что инквизиция не умеет читать мысли, иначе многие попали бы в тиски судейских допросов.

Я качаю головой и обнаруживаю, что моим ушам это движение совсем не нравится. Теперь я понимаю, что попал в беду.

— Пусть даже так. Однако я очень сомневаюсь, что моя госпожа будет в состоянии примириться с мыслью, что она лишь одна из многих. Полученное воспитание не приучило ее к подобному смирению.

Турок смеется:

— Думаю, ты прав. А еще мне кажется, она не способна к зачатию, или я ошибаюсь? Бесплодие сильно подорвало бы ее власть. Поэтому тебе все-таки пришлось бы ее бросить, чтобы одному устраивать свою судьбу. А вот этого ты, похоже, не хочешь и не можешь сделать. Ничего! Тогда я отправлюсь в Мантую. Я слышал, там разводят целые семейства карликов. Дама, которая заправляет тамошним двором, питает к ним особую страсть. Конечно, им далеко до сокровищ твоего ума или твоей души, но придется довольствоваться тем, что есть!

Мы сидим еще какое-то время и слушаем шум воды. Мне хочется еще раз обдумать то, что говорил мне Абдулла, но я не могу найти подходящих слов.

Меня бьет дрожь.

— Друг мой, мне кажется, тебе пора домой. Ты выглядишь нездоровым. Пойдем, я провожу тебя.