Идя по коридору и по портего, я топаю так сильно, что у меня начинают болеть ноги. Коряга с мешочком в руках ждет посреди комнаты между зеркалом и лоджией. Она порывисто оборачивается еще до того, как я вхожу. На лице у нее написана тревога, словно она услышала в моих шагах ярость.

— Кто здесь? — Я вижу, как ее руки взметнулись кверху, словно для защиты. Сегодня глаза у нее закрыты, так что она походит на сомнамбулу или на какую-нибудь святую, погруженную в молитву. Ха!

— Это только яйцеголовый домоправитель, — объявляю я громко. — Тот, что платит по счетам, но сам держится в тени.

— Бучино? Что случилось? В чем дело?

— Это вы мне должны объяснить. Что вы здесь делаете? Разве сегодня вы должны были приходить? Или вчера?

— Я… э-э… Я пришла к Фьямметте.

— Знаю. И знаю, что у нее за недуг. Вы, кажется, тоже?

— О чем это вы?

— Да о том, что она выставляет себя на посмешище, резвясь с этим сосунком, а вы ей в этом помогаете.

— О-о!

— Да, остается только восклицать! Так что же вы сегодня принесли ей в этом мешочке, а?

Она резко мотает головой, и это быстрое, безотчетное движение я воспринимаю не только как защиту, но и как нападение. Боже мой, как мало нужно, чтобы мы снова вернулись к давней вражде!

— Быть может, какую-нибудь смесь освященного вина с менструальной кровью, чтобы у него быстрее забилось сердце?

— Господи! — И, к моему удивлению, комната оглашается ее звонким смехом. — Бучино, вы мне льстите! Если бы я действительно умела влиять на чувства людей, я давно уже подсыпала бы что-нибудь вам в вино.

Такой неожиданный ответ застигает мня врасплох. Последнее время, когда я кричу, люди остерегаются меня, потому что теперь я управляю этим домом и, несмотря на свой малый рост, при необходимости могу быть очень вредным. Но к ней это не относится. Она никогда не трепетала передо мной, а если и трепетала, то всегда била меня моим же оружием.

— Ну, так как же вы собираетесь ей помочь? Потому что она в самом деле одержима болезнью, тут сомневаться не приходится.

— Я знаю это не хуже вас. Но знаю и то, что это очень упрямая хворь — упрямее многих других, ибо от нее больной чувствует себя не хуже, а лучше. Грубостью ей точно не поможешь. Пожалуй, гораздо лучше дать ей немного насладиться счастьем.

— Счастьем! О Господи, похоже, все с ума посходили! Это же дом куртизанки. Мы здесь продаем грех мужчинам, а не покупаем счастье самим себе. Если она примется ставить свое удовольствие выше их, то это для нас начало конца. Я в этих делах хорошо разбираюсь.

— А почему вы думаете, что я разбираюсь в них плохо?

Я оторопело смотрю на нее:

— Коли так, скажите же ей. Остановите ее! Пока ее страсть ее же не погубила. Когда-то вы мне говорили, что нас объединяет забота о ее благополучии. Помните? Так позаботьтесь же о ней сейчас. Помогите ей опомниться!

— Все не так просто…

— Ах вот как! Тогда черт с вами — больше мне нечего сказать. Потому что вы — такая же головная боль, как и она!

Я поворачиваюсь к ней спиной и выхожу из комнаты, ощущая, как ее незрячие глаза словно буравят мне спину и ягодицы. Наверняка, если у меня вскоре заболят яйца, я буду в ужасе гадать, не положила ли эта ведьма их восковое подобие в щипцы для орехов. Золотой — за пень гнилой! Готов поклясться, в этом заключается половина тайны подобных женщин — чем больше веришь в их могущество, тем оно сильнее.

Выйдя на улицу, я направляюсь к Большому каналу и перехожу его по мосту Риальто. Погода чудесная, воздух свеж, небо — неправдоподобно синее, словно Тициан взял огромную кисть и провел ею от одного горизонта до другого. Я сам не знаю, куда несут меня ноги, но продолжаю шагать, причем быстро, словно работа моих коротеньких кривых ног может унять болтанку у меня в голове.

Дура! Фьямметта Бьянкини — дура! Она поступает как трактирщик, который напивается собственным вином, или как игрок, просаживающий ночной выигрыш, садясь играть колодой, заведомо краплёной противником.

Город охвачен весенне-праздничной лихорадкой. Всюду полно народа. Я обхожу край площади, где ведутся шумные приготовления к большой Вознесенской ярмарке — через неделю сюда съедется пол-Европы, — и ныряю в лабиринт улочек и каналов, идущих параллельно большой южной верфи. Я двигаюсь, повинуясь животному чутью. Это первый маршрут в городе, который я запомнил так хорошо, что могу пройти по нему даже во сне. С закрытыми глазами. Слепым. Черт побери Корягу!

Дурак! Я, Бучино Теодольди, — дурак! Да, я способен углядеть пропавшую крупинку сахара в хозяйственном реестре за неделю или высчитать в уме скидку на сотню аршинов шелка, прежде чем купец его сложит. Но я не заметил того, что творится у меня под носом. Черт побери и меня тоже!

Я прохожу севернее большого монастыря Сан-Дзаккариа, куда в огромных количествах заточают дочерей-девственниц знатнейшие венецианские семейства, ведать не ведая о слухах, будто в этих монастырских стенах дыр — что в сите, причем кирпичи вынимают сами монахини. Мужчины и женщины. Пчёлы и мед. Мухи и навоз. Один кусочек яблока — и червь уже повсюду. Аретино прав: мы обречены на похоть. Все прочее — просто торговля. Слишком поздно.

Дура! Она — дура! Зайти так далеко, подвергая себя стольким опасностям, чтобы потом отвернуться от всего достигнутого, из-за такой чепухи.

С каждым поворотом на улицах все больше народа, и когда я пересекаю Рио-Джустина, течение толпы сносит меня в сторону, и я двигаюсь вместе с ней, меня подталкивают все быстрее. Я шагаю по тротуару над каналом, на этот раз еще более узкому, чем предыдущий, и мне приходится буквально прижиматься к стене, чтобы меня не спихнули в воду. Усталые ноги ноют от знакомой боли, мне хочется остановиться и передохнуть, но давка тут такая, что я вынужден безостановочно двигаться, став частью рыбьего косяка, идущего на нерест вверх по течению.

Дурак! Какой же я дурак! Я только и знал, что гордиться нашим благополучием, а сам все прозевал!

Что ж, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас.

Да, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас. Канал, как и улица, превратился в сплошное движение. По нему снуют гондолы и баржи, их так много, что удары весел кажутся почти одновременными. Все направляются к востоку — к большому трущобному кварталу близ Арсенала, где живут корабелы, канатчики и парусники. Похоже, что дело идет к драке. Там, на одном из мостов, скоро соберется добрая сотня людей, и они будут драться в кровь, отвоевывая друг у друга каждый сантиметр на середине моста. Проиграв пару дней назад битву на Понте-деи-Пуньи, жители Канареджо пылают жаждой мести и сегодня собираются сражаться на территории противника, а множество преданных венецианцев следуют за ними по пятам, ибо в Венеции вести о драках на мосту разлетаются быстрее, чем бежит вода. Быстрее заразы. И вот я — часть этой пагубы.

А почему бы и нет? Безумие сейчас вполне созвучно моему настроению. В конце концов, даже Коряга признает, что моя госпожа больна. Она подхватила «болезнь куртизанок». Черт побери, ее симптомы теперь более чем ясны. Смех, слышавшийся из ее спальни в те ночи, когда приходил он. Нетерпение в дневные часы, если вечером должен был явиться он. Чрезмерное веселье, а потом внезапный приступ усталости или плохого настроения, с резким переходом от одного состояния к другому. Любовь — второе роковое заболевание для куртизанки, ибо если сифилис разъедает тело, то любовь разрушает разум. И из-за кого? Из-за Витторио Фоскари! Из-за сосунка, жеребенка, щенка, у которого едва молоко на губах обсохло, такого юного, что его и бледная немочь способна пленить. Я помню, как он впервые появился у нас. Его привел старший брат, как приводят в первый раз ученика в школу. Птенец нуждался в помощи, ему исполнилось семнадцать, а он все еще нос боялся оторвать от книг и волновался в присутствии женщин. У моей госпожи хорошая репутация: она славится красотой, честностью и опрятностью. Не соблаговолит ли она сделать доброе дело и лишить этого юношу невинности? В тот вечер, когда он пришел впервые, он был похож на пирожок, который раньше времени вынули из печи. Миловидный, но слишком мягкий, как будто недопеченный, теплый, но еще сыроватый. Я знаю, многие матери держат младших сыновей при себе до последнего. Ведь они и есть то последнее, что еще напоминает им о молодости. Есть, правда, опасность, что подобная забота впоследствии может превратить этих маменькиных сынков в излишне женственных мужчин. Что ж, с Фоскари родителям повезло. Очень скоро стало ясно, что у него нет подобных наклонностей. Он оказался весьма способным учеником, на лету усваивающим уроки прекрасной наставницы.

Толпа уже превратилась в настоящее человеческое море. Должно быть, мы уже приближаемся к мосту, потому что народу столько, что мы почти не движемся, но из боковых улочек вливаются все новые и новые люди. Все кричат и поют — это боевые кличи и песнопения, прославляющие знаменитых борцов. Если бы не праздник, то такой огромной толпище давно бы уже преградили путь городские стражи порядка, так как совершенно ясно, что ответное побоище, затеваемое через столь малый промежуток времени после поражения, непременно должно закончиться яростным насилием. Но этот стихийный беспорядок уличной жизни устраивает правительство. Как и в случае с проституцией, поглощающей лишние воды, большой государственный корабль только выигрывает от всех этих народных забав.

Вот впереди показывается мост, но мне видна лишь масса колышущихся тел. Толпа вынуждена топтаться на месте, потому что дальше — яблоку негде упасть. Если я останусь там, где стою теперь, то не увижу ничего, кроме спины мужчины, стоящего впереди, а зной и давка погубят меня. Я нагибаюсь и выставляю в стороны локти, будто заостренные палки. Пусть руки у меня короткие, зато они находятся на уровне самых уязвимых частей тела рослого мужчины, и орудую я ими очень ловко. Я проталкиваюсь через толпу и оказываюсь почти у края воды. Моя цель — забраться на один из понтонов, которые уже перекрывают канал. Понтоны сооружены из лодок и гондол, связанных между собой, на которые сверху уложены деревянные доски, чтобы оттуда зрелищем могли любоваться граждане побогаче — купцы, правящее воронье, даже кое-кто из духовенства в белых рясах и монахов. Сегодня за вход на понтоны должны запрашивать много, драка будет жестокой, и кое-кто здорово наживется, делая ставки на победителей. Но кошелек, который у меня при себе, принадлежит не только моей госпоже, но и мне, так как Фьямметта Бьянкини трудится не в одиночку, зарабатывая нам на жизнь. Если она способна на легкомысленные траты, то чем я хуже?

Для той первой ночи, когда он к нам явился, его родители выдали нам изрядную сумму денег, чтобы устроить настоящее представление с тонкими винами, беседой, музыкой, ужином, постелью. И все было подано как нельзя лучше. Он никогда не видел существа прекраснее, чем она, и в его глазах светилось отражение этой всемогущей красоты. Догадываюсь, что и он оказался достаточно пригож, когда освободился от одежды, особенно в сравнении с теми старыми хрычами, что проходили через ее спальню в последнее время. Я помню смех. Вначале только ее — нежный, словно журчащая вода, и искусно фальшивый, как стеклянный камушек, а потом они уже смеялись вместе, и смех их был свободный, искренний, скорее грудной, чем горловой. Должен признать, она ублажала его очень изящно. И пожалуй, проделывая это, она заодно ублажала самое себя. Поразительно, до же чего часто куртизанки влюбляются в саму мечту о любви, желая испытать наконец ту дрожь, ту новизну чувств, которую они столько раз разыгрывали перед мужчинами. И мне кажется, что чем благополучнее они до этого жили, тем сильнее опасность. Когда жизнь становится слишком удобной, то уже нечего бояться, не за что бороться, а это, в свой черед, означает, что не к чему стремиться. А потому, как ни странно, человек начинает чаще задумываться о смерти и изобретать средства отвратить ее приход, чаще испытывать жажду каких-то необычных чувств, которые окажутся сильнее самой смерти.

Необычные чувства. Они облекаются в разные личины. Например, в личину страха. Для каждого человека, боящегося воды, понтоны, устроенные над каналами, таят особый ужас. Когда стоишь там, держаться не за что, а воды канала жадно лижут доски. Толстосумы — а я сегодня вознамерился к ним примкнуть — могут покупать места на сиденьях, привязанных веревками к палубе. И все же мой страх — ничто по сравнению с тем, что должны переживать люди на мосту, ведь там нет никаких ограждений, просто обрыв с обеих сторон, а внизу — холодная вода. Там собралось уже, наверное, около сотни безумцев, и еще столько же набилось на ступени сбоку, все они вопят и напирают друг на друга. Те, что оказались посередине, не могут двинуться дальше, иначе как сбивая с ног и топча своих противников или сбрасывая их в воду. Условия сражения просты: одна сторона должна оттеснить другую назад и занять мост. Кое-кто размахивает оружием — длинными палками с заточенными концами, но из-за тесноты они даже не могут замахнуться как следует, и потому остается лишь пускать в ход кулаки. Многие борцы полуголые, некоторые уже окровавлены. Всякий раз, как кто-нибудь сваливается с края и шумно плюхается в воду, толпа зрителей издает громкий вопль, и битва становится еще жарче. Рабочие Арсенала все еще горды прошлой победой, к тому же они на своей территории, и сейчас их сторонники среди зевак орут громче. Однако нападающие, банда Николотти из Дорсодуро, это рыбаки, которые ходят на лодках по Адриатике, они, как никто, умеют держаться на ногах во время морской качки, вытягивая из пучины тонны тяжелой рыбы, и сегодня их пыл питается надеждой отомстить за недавнее поражение.

Фоскари еще незрел, но у него есть качества, которые наверняка привлекают мою госпожу. Его переполняет жажда жизни, и он ничуть не стыдится своей страсти. Природа наградила его приятным нравом, отчего его любезности должны казаться ей еще более свежими, а его щенячье вожделение — менее порочным. А что происходит у них в постели! Что ж, я так долго слушал долетавшие из спальни госпожи стоны, что могу составить суждение уже по одним этим звукам. Однако всякому, кто был когда-то юным, известно: самая большая беда любви — в том, что тело чувствует сильнее всего тогда, когда оно меньше всего знает. Передо мной вновь встает картина — пара, прильнувшая друг к другу в крепком объятии, в ночной тиши. Боже мой, сколько людей охотно отдали бы год своей жизни, лишь бы обрести его выносливость и ее опыт, сплавленные воедино! Однако горячка — это не только веселое возбуждение, но и безумие, а огонь не только согревает, но и уничтожает все вокруг. В конце концов, останется лишь пепел, и ее имя пострадает сильнее, чем его, потому что подобные связи становятся пищей досужих пересудов, и все будут с нетерпением ожидать развязки: когда же знаменитая куртизанка упадет замертво на меч собственного желания. А что станет с ним? Да, он очень мил сейчас, но он богат и молод, и в голове у него ветер — любовные стишки да яркие краски собственной весны. Даю ему полгода, и этот юный цвет начнет увядать. Он научится смотреть на жизнь теми же глазами, что и все остальные, ибо побеждает не истина, а хитрость, и моя госпожа всего лишь очередной товар, к которому ему открывают доступ знатное происхождение и толстый кошелек родителей. Так уж устроен мир, и все это я уже видел прежде. Фьямметта — тоже. Вот почему меня так печалит ее падение.

Посреди моста расчистилось небольшое пространство вокруг двух борцов-противников — мужчин крупного сложения, потных и ободранных. Эти две горы мускулов сцепились в неистовом объятии, сплелись ногами и тянут друг друга к воде. Толпа в исступлении орет, еще бы, кто-то обязательно наживется, если угадает победителя в этом побоище первоклассных драчунов. Они расходятся, тяжело дыша, потом снова бросаются друг на друга, старясь крепче стоять на ногах, потому что оказываются все ближе и ближе к воде. С каждым уступленным дюймом к небу взмывает крик толпы. Теперь уже тела борцов так близко, что можно разглядеть следы от ударов, которые они нанесли друг другу. И вот, когда все уже ожидали, что они свалятся с моста вместе, как неразделимые уродцы-близнецы, одному вдруг удается высвободить руку, и он наносит сокрушительный удар противнику в живот, а сам отскакивает от него подальше. Тот со стонами складывается пополам и камнем летит в воду, а его победитель, торжествуя, поднимает руки, и толпа приветствует его неистовыми воплями.

Поднявшиеся от падения побежденного борца в воду волны раскачивают понтон, да так сильно, что все мы визжим от возбуждения. Толпа выкрикивает что-то в адрес и триумфатора и жертвы, но тут обнаруживается, что всплывшее тело сраженного бойца остается недвижимым. С того берега канала, где Арсенал, какие-то люди принимаются тыкать в него веслами. Известны случаи, когда побежденный притворяется, будто лишился чувств, а когда враг начинает вытаскивать его на сушу, то вдруг утягивает за собой в воду полдюжины противников. Я превозмогаю страх и встаю на ноги, чтобы посмотреть, как его тычут веслами и подталкивают к нашим лодкам. Недалеко от меня двое людей втаскивают тело на понтон и кладут на доски. Однако человек по-прежнему не подает признаков жизни, шея у него вывернута под неестественным углом, а на лбу сбоку — черная вмятина. Мне вспоминается, как я видел однажды человека, которого вынесли с рыцарского турнира с копьем, застрявшим в глазнице, и растерзанные тела, что лежали на улицах после разграбления Рима. С обеих сторон из рук в руки переходят увесистые кошельки. Наверное, этот бедняга был славным бойцом, потому что со стороны рыбаков слышатся громкие горестные завывания, а по другую сторону моста между тем борцы из Арсенала ревут, топают ногами и машут руками. Галдеж и перебранка перекидываются на толпу зрителей, народ кричит, кто-то падает, попадая под ноги другим, и начинается давка.

На мосту снова разгорелась драка, и рыбаки, потерявшие своего главного богатыря, снова терпят поражение. В воде бултыхается уже столько тел, что понтон бешено раскачивается. Боже правый, если из этого канала когда-нибудь отведут воду, то на дне, среди черепков и мусора, обнаружится целое кладбище! Я чувствую, что страх волной подступает к горлу, как тошнота. Нужно выбираться отсюда. Но не мне одному приходит в голову эта мысль. Среди правящего воронья и духовенства мгновенно возникает давка — все рвутся поскорее на сушу. Но на берегу — буквально муравейник. Я слышу, как вдалеке прогремел пушечный залп. На следующем мосту люди в форменной одежде, протискиваясь среди людей, пытаются выбраться из толпы. Праздник праздником, но беспорядок есть беспорядок, и пусть городские стражники не хотели бы подвергаться опасности и напрямую схлестываться с толпой, ничто не помешает им покалечить или даже убить несколько задир в назидание остальным. Но уж лучше я попытаюсь прошмыгнуть мимо ловких штыков стражи, чем упаду в черную воду. Я кидаюсь к краю лодки, откуда переброшено несколько досок на тротуар, но меня опережает кто-то из правящего воронья вдвое больше меня размерами. Эта туша так пихает меня, что я теряю равновесие.

— Бучино! — слышу я чей-то голос, перекрикивающий толпу. — Бучино Теодольди! Сюда, сюда. Давай сюда руку.

И я слепо повинуюсь, даже не представляя, кто это может звать меня по имени.

— Бучи-и-но-о!

Этот крик кажется мне таким же долгим, как мое падение. Коснувшись воды, я слышу шум ветра — это огромная птица хлопает надо мной крыльями, и, молотя воду, чувствую, как меня хватают чертовы пальцы и тянут вниз и в стороны, тянут сквозь черную воду к густому илу на дне, и я даже не осмеливаюсь раскрыть рот, чтобы крикнуть, боясь утонуть в собственном ужасе… Но мне надо вдохнуть воздуха.