Часть седьмая. Ангел Надежды
То ли помогла открывшаяся «крыночка», то ли отцовская лежанка поспособствовала, но из деревни Злотниковы привезли не только Лёшкины картины и ворох барахла, но и новую жизнь, которая в один прекрасный вечер решительно заявила о себе. Марина читала и вдруг почувствовала страшную слабость, как будто ее привалили тяжелой периной так, что не шевельнуться, и голова закружилась. Она схватилась за виски и закрыла глаза: да что ж это такое? Словно укачало. А потом вообще стало так странно: она ощущала себя одновременно огромной, как грозовая туча, и крошечной, как мельчайшая капля в этой туче. Она с трудом сосредоточилась, вглядываясь и вслушиваясь, бродя мысленным взором по вселенной своего тела, где все потихоньку шевелилось, двигалось, пульсировало, и там, в самой глубокой темноте увидела вдруг что-то новенькое – маленький распускающийся бутон, живую растущую клеточку, и задохнулась от счастья – получилось! Получилось!
Она позвала Лёшку – он не услышал. Попыталась встать, но так закружилась голова, что даже затошнило. И она, улыбаясь, осталась лежать, несмотря на то, что диван под ней плыл и покачивался, как корабль на волнах. Когда отпустило, она встала, оделась и потихоньку вышла в аптеку, где купила сразу несколько разных тестов, чтоб уж наверняка, так что Лёшка, устав работать, обнаружил ее на кровати, где она с блаженным выражением лица рассматривала полоски на тестах. Марина думала, что он полквартиры разнесет от счастья – нет, наоборот: обнял ее крепко и затих. Потом услышала: шепчет что-то, прислушалась:
– Спасибо!
Хотела было уже ответить: «Пожалуйста», но поняла – не ее благодарит, и тоже тихонько сказала:
– Спасибо!
Потом, помолчав, спросила:
– Лё-ош, а почему ты такой несчастный? Ты не рад?
– Да что ты. Я счастлив. Просто… Это сколько ждать-то. Я с ума сойду.
Марина засмеялась:
– Ничего, выдержишь. Можно подумать, тебе рожать.
– Вот именно, если б мне!
Потом размечтался о ребенке:
– Марин, а пусть это будет девочка, а?
– Пусть! – серьезно согласилась Марина. – Я буду работать над этим.
– А ты можешь?
– Лёш, да не знаю я! Посмотрим.
Но ребенок у них появился гораздо раньше, чем можно было ожидать. В конце мая позвонила Лариса Львовна:
– Марин, там Лёшка далеко?
– Сейчас позову!
– Нет, нет, подожди! Я с тобой хотела! Чтобы он не услышал…
– Случилось что?
– Да тут Стелла звонила… – Лариса Львовна вздохнула.
– Стелла? Чего она хочет?
Стелла хотела повидаться с Мариной.
«Ну ладно, – подумала Марина, – повидаемся». Ей даже интересно было посмотреть на Лёшкину бывшую: тогда, на выставке, Марина Стеллу и не заметила. Что ж ей надо, интересно? Лёшке Марина не стала рассказывать – потом видно будет. Через пару дней они встретились «на нейтральной территории», как выразилась Стелла, – в кафе, и с ревнивым интересом разглядывали друг друга, сразу заметив все сильные и слабые стороны соперницы: ах, у нее грудь, а у меня зато ноги! Ноги у Стеллы действительно были великолепные, и она не стеснялась показывать их. «Юбка-то не по возрасту, – язвительно подумала Марина, – с дочки сняла! А волосы хороши – рыжая копна. Крашеные. Да и сама накрашена, как на панель!» Заказали кофе, помолчали.
– Как там Злотников? – не глядя на Марину, спросила Стелла.
– У нас все хорошо, спасибо. Как Рита? Он все время о ней вспоминает.
– Да вот в том-то и дело!
– Что-то с Ритой?
– Все с ней нормально. Тут такое дело. Я понимаю, мы с ним расстались… не по-человечески. А теперь вот приходится к нему обращаться. Формально-то он отец!
– Вы что… Вы хотите уехать из страны?
– Сообразила, умная. Ну да, в Штаты еду, там Риткин отец – биологический, как теперь говорят.
– И Лёша должен бумаги какие-то подписать?
– Ну да. Только… Черт!
– Стелла, да вы скажите все прямо, а там посмотрим.
– Послушай, давай на «ты». Что мы как неродные. Понимаешь, мне Ритку девать некуда. Я уезжаю пока по гостевой визе, ненадолго, надо же сначала прикинуть, что и как, правда? А потом уже насовсем, если получится. Пока-то он зовет, а так… мало ли что! А моя мать не годится. Не справится. Короче, пьет она, понимаешь? Как я Ритку ей доверю? А больше у нас никого нет.
– Так вы что? Ты что, хочешь нам Риту оставить?
– Ненадолго. На пару месяцев всего. На лето. А потом заберу. В сентябре ей в школу. Ну, войди ты в мое положение! Я знаю – виновата! Дурой была! Поведи я себя по-другому… Да что теперь говорить.
– Ну ладно, я поговорю с Лёшкой…
– Поговори, а! Пожалуйста! Он меня ненавидит, я знаю, но Ритку он всегда обожал.
– Да нет, он тебя жалеет.
– Жалеет? – Стелла вдруг заплакала, и сразу стало видно, что ей уже почти сорок, а вовсе не «тридцать с небольшим», как кокетливо думала она про себя. Стелла открыла косметичку и, шмыгая носом, принялась наводить красоту:
– Жалеет! Он пожалеет, как же!
– Ну, ты-то его не жалела!
– Ишь, защищает! Ладно, прости. Дурой была.
– А как Рита к этому отнесется?
– Как отнесется! Да кто ее спрашивать-то станет?
Марина была в некоторой растерянности: конечно, Лёшка будет просто счастлив… или нет? Помнит его девочка, интересно? Ведь она совсем крошка была. А вдруг Лёшка захочет оставить Риту насовсем? Вряд ли этого захочет Стелла! А если принять Риту, то… Придется опять перестановку делать, не спать же девочке на кухне. Ее в маленькую, им с Лёшкой в большую. А мастерская? Где он будет работать?
И Марина поехала к Ларисе Львовне – советоваться. Та сразу же разрешила все Маринины сомнения: «Да я к себе Риточку возьму, и все. Что тут думать!» Это был хороший выход, но Марина боялась, что Лешему он не понравится. И как ему рассказать все это? Как вообще разговор завести? Но разговор неожиданно завелся сам. Леший опять рисовал Марину, рассеянно напевая себе под нос:
– Какой я мельник! Я ворон здешних мест…
– Что это ты поешь такое?
– А! Это отцова любимая – ария Мельника из «Русалки». Он когда делал что-нибудь, всегда напевал: какой я мельник! Вот ему бы артистом быть, но не вышло. А оперу очень любил. Как выпьет, заводит – у нас пластинок этих столько было! Мать говорила: ну, завел свою Хованщину. Самая любимая была – Хованщина. И когда я… ну… жениться собрался…
Леший покосился на Марину, но продолжил:
– Мать просто на стенку лезла, а отец сказал: «Сын взрослый, пусть сам решает». А мне: «Глупость делаешь, но поступаешь как мужчина. Трудную жизнь себе готовишь, потому что без любви женишься. А любовь должна быть. Смотри, намучаешься!» Я говорю: «А может, и нету никакой любви?» Он на меня посмотрел как на дурака. А потом пластинку завел: «Слушай!» Дуэт – Лжедмитрий и Марина Мнишек, у фонтана. Там они долго препираются, Дмитрий ее уламывает наконец, она поет ему: «Ты мой коханый, ты мой повелитель!», а царевич в ответ с такой страстью, с таким упоением: «О, повтори, повтори, Марина!» И когда царевич запел, отец говорит: «Слышишь, как любовь поет?»
Марина задумчиво смотрела на Лешего: «Может, сейчас и рассказать ему? Сам заговорил про женитьбу». Леший нахмурился, потер нос, потом почесал затылок, взлохматив волосы: черт его знает, что-то не то – и взял новый лист бумаги.
– Лёш, а ты… Ты совсем ее не любил? Стеллу?
Он вздохнул:
– Да и она меня не любила. Так, глупость какая-то получилась вместо брака. Всем плохо было.
– А она красивая.
– Стелка-то? Ну, не знаю. Наверное. Подожди… а ты откуда это знаешь? Ты что?
– Понимаешь, я виделась со Стеллой, – быстро произнесла Марина, чтобы Леший не подумал, что она «влезла к нему в мозги», как он это называл. – Я просто не успела тебе рассказать.
Леший страшно покраснел и свирепо на нее посмотрел, но Марина хорошо различала среди гнева и возмущения отчетливую ноту страха. Чего же он так боится? Сначала Марина думала: та черная тень в Лёшкиной душе относится к Рите, к Стеллиному обману про ребенка – но нет, было что-то еще. Она хорошо помнила, как однажды Леший уехал куда-то по делам, а вернулся чернее тучи. Марина только взглянула – и отступилась сразу, не стала лезть. Молча накрыла на стол, как будто ничего не заметила.
– Марин, а водки у нас нет?
– Есть.
Достала из холодильника запотевшую бутылку, подала было ему стопку, но Леший стопку проигнорировал и налил себе в чашку и выпил как воду, только передернулся. Закусил, молча налил еще, а потом так же, ни слова не сказав, ушел в мастерскую. Марина, вспомнив деревню, подумала: «Не надо было давать ему пить!» Заглянула потихоньку: сидит, глаза закрыл… Пошла к себе, включила телевизор, стала нервно бегать по каналам, нашла какой-то старый фильм с молодыми Касаткиной и Кадочниковым, без конца выяснявшими отношения на стройке в Сибири. Стала смотреть. Услышала, как Лёшка на кухне хлопает дверцей холодильника, и подумала: «Вот черт, не догадалась припрятать остаток водки!» Он пришел к ней, молча лег рядом, головой на живот.
– Выключить телевизор?
– Да пусть.
Марина гладила его по голове, перебирая пальцами жесткие волосы, водила рукой по шее и плечам, пытаясь снять напряжение, но напрасно: его одолевал не столько тяжелый мрачный хмель, сколько беспросветная тоска, а разогнать никак не получалось.
– Не расскажешь, что случилось, а?
– Да так, ерунда. Просто встретил случайно… свою бывшую. Она с Риткой была.
Ах, вот оно что! Бедный…
Он не знал, как объяснить Марине, что с ним случилось, когда сегодня увидел на улице Стеллу с Маргариткой. Стелла заметила его и тут же быстро свернула в переулок, испуганно оглянувшись, а девочка ничего даже не поняла. Пока он ехал домой, перед глазами все маячило искаженное ужасом лицо бывшей жены и фигурка подросшей дочки – он так ее толком и не разглядел.
Посреди ночи Марина проснулась от страшного Лёшкиного крика: ему снился кошмар. Марина стала осторожно успокаивать – а он отбивается, рычит! Попробовала по-своему: получилось. Затих, только дышит тяжело, мокрый весь. Прижалась, стала ему картинки показывать, что-то милое, детское, незатейливое: луг с бабочками, мячик в траве, землянику, кружка с молоком… Первое, что в голову приходило. Спит! Пальцами лица коснулась – улыбается во сне. Ну и хорошо. Господи, как она испугалась! Утром спросила осторожно:
– Лёш, а тебе что снилось сегодня?
– Не помню… Что-то яркое! Из детства что-то.
Страшное – забыл. И вот сейчас она видела, как страх снова плещется у него в глазах:
– Какого черта ей надо? Ты-то зачем к ней попёрлась? Почему ты меня не спросила?
– Лёшечка, не сердись, пожалуйста! Она позвонила, ну я и… Понимаешь, все дело в Рите.
– Что с Ритой?
– Ничего-ничего, все в порядке! Просто у Стеллы безвыходное положение, я пообещала с тобой поговорить. Успокойся, пожалуйста! Ничего страшного не случилось!
– Что… Что она тебе наговорила?!
– Мы с ней обсуждали только Риту, и все!
– Больше ни о чем речь не шла?
– Нет.
Он молча смотрел на Марину. Потом сел, отвернувшись, и глухо сказал:
– Ну, и что там с Ритой?
Марина рассказала. Алексей долго молчал. Потом сказал, так и не обернувшись:
– Ну что ж, придется и это пережить. – И ушел на кухню.
Марина подождала – она знала, что Лешему нужно побыть одному, но потом не выдержала и пошла к нему. Присела рядом, взяла за руку:
– Лёшечка, как ты?
– Марин…
– Что, милый?
– Помоги мне.
– Ты бы рассказал мне все, а? Я знаю, у вас ссора была…
– Спрашивай.
– Это страшное… что тебя мучает… оно когда случилось? Когда Стелла про дочку сказала?
– Да.
– Ты ударил ее?
– Хуже.
– Что?
– Марин, я ее убил.
У Марины на секунду смешались мысли, с такой мрачной уверенностью он это произнес.
– Как… убил? Что ты врешь-то! Она жива!
– Как убил? А вот так!
Опять нахлынула на него слепая безудержная ярость раненого зверя, затмевающая сознание. Снова почувствовал, как сжалось под руками слабое горло Стеллы, словно голый жалкий зверек трепетал – сожми руки, и нет его, только косточки хрустнут! Увидел ее белое лицо, вытаращенные от ужаса глаза – и так замутило, что еле успел добежать до ванной, где его вывернуло наизнанку. Сидел на полу, сил не было встать. Трясло – но не от холода. Марина подошла, помогла подняться, умыла, как ребенка, увела в спальню, принесла воды в кружке:
– Выпей-ка!
Послушно выпил, послушно лег. Обняла, защищая, укрывая, – как крыльями обняла. Стала гладить по голове, по напряженной спине, целовать мокрое лицо. Силой разогнула сжатые кулаки – он так их стиснул, что отметины от ногтей остались на ладони. Отпускало постепенно, словно бурлящий внутри черный водоворот гнева иссякал, стихал, и вот уже нет яростного кипения, ровная медленная река омывает его от макушки до кончиков пальцев…
– Господи! И ты с этим жил!
– Да.
Медленная река… Темная вода, отражения облаков и прибрежного леса, легкая лодочка-долбленка – узкая и длинная…
– И ни с кем не поговорил?
– Нет. Это ты делаешь?
– Что, милый?
– Лодочку?
– Я.
Узкая длинная лодочка скользит, легко разрезая воду, почти не оставляя следа на воде. Он правит стоя, одним веслом, а Марина полулежит напротив, опустив руку в воду, и волосы – длинные, лунные! – плывут за ней по воде…
– Как красиво… я напишу это!
– Напиши. Лёш, ты же прекрасно знаешь, что она жива-здорова. Никого ты не убивал.
– Марин, какая разница? Все равно что убил. Я на последней секунде удержался. Дочку представил. Мелькнуло в голове – она же ей мать все-таки.
– Вот видишь!
– Это все равно.
– Нет. Посмотри на меня. Ну!
Посмотрел. И понял – это она его держит, не дает уйти обратно, в черную слепую смерть, которую столько лет носил в душе.
– Ты. Не. Убил. Ты – устоял. Понимаешь? Ты сделал свой выбор. Ты мог убить, легко мог. И не сделал.
– Ты так это видишь?
– Да. Это так.
– Но мог же?
– Лёша, любой может.
– Любой?
– Любой. В зависимости от обстоятельств. Мы ничего про себя не знаем, пока не сделаем. Повернись!
Леший лег на спину, она закрыла глаза и положила руки ему на грудь. И, как тогда в лунную ночь, побежали по его телу теплые ладошки, нащупывая чуткими пальцами источник черной убийственной силы.
– Вот здесь! – показал он, ощущая, где сплелись в клубок все его ужасы – там, под ребрами, все болело, как после хорошего удара.
– Да, здесь. Терпи! – сказала Марина.
Он вскрикнул от неожиданности, а потом только зубами заскрипел – это было совсем не то, что в прошлый раз! Тогда он почти ничего не чувствовал – лишь легкое возбуждение, слабое покалывание, прилив горячей крови. Было приятно, чуть щекотно и слегка жутковато. А сейчас! Словно Марина… вытягивала что-то из него! Что-то липкое, цепкое, проросшее сквозь кости, хрящи, мускулы и нервы. Выдирала с хрустом, с кровью, с болью, и длилось это целую вечность. Наконец все кончилось.
Леший осторожно вздохнул, потом еще… Тело ломило, но так приятно, как будто… как будто долго плавал, а потом лег обсохнуть на солнышке. Он открыл глаза. Марина сидела на коленях, опустив голову. Лицо напряженное, усталое, капельки пота на лбу. Он понял – нелегко ей далось. Хотел обнять, увидел – руки сложила ковшиком и… держит что-то! Словно черный огонь у нее там, в ладонях, то черный, то красный – как горящие угли. И даже пальцы вспыхивают розовым отсветом. Потом ладони разжала – растаял и развеялся прозрачный дымок.
– Все! – улыбнулась и легла к нему.
И правда, все прошло. Как не бывало.
– Спасибо тебе, ангел мой! Спасибо!
– Легче стало?
– Да.
– Ну и хорошо.
Ужас, мучивший Лешего, ушел, и ему захотелось поговорить – он так долго об этом молчал:
– Знаешь, что меня больнее всего ударило?
– Обман?
– Обман, ложь – да, но главное… Главное, что я ради этой лжи… от любимой женщины отказался! От тебя!
– Но ты же не знал, что кругом обман!
– Не знал. Хотя мог бы и догадаться. Мне Татьяна все время намекала, а я только злился. Все хотелось правее всех быть. Нет, каков идиот, а?
– Перестань, ну что ты.
– Ты знаешь, я ведь в деревне-то почему прижился? Мне с людьми страшно было, а там нет никого. Я спасался.
– Ты людей боялся?
– Да нет, я себя боялся. Я ведь и пить начал поэтому, и машину продал.
– Машину?
– Ну да. Ты думала, из-за денег? Да что я, работы бы не нашел? Нет. Я же… Я два раза чуть не разбился.
– Господи!
– Первый раз нечаянно, просто… дорожная ситуация. А второй… А, ладно, что вспоминать. Подумал – третий раз последним будет. И продал от греха подальше. И тебя не искал тоже поэтому. Думал: зачем я тебе такой? Хотя три раза звонил.
– Ты мне звонил? Когда?
– Да из запоя вышел и стал звонить. Первый раз никто не ответил, второй раз – ты подошла, но, видно, с мамой совсем плохо было, ты даже не поняла, кто это, только кричала: «Вадим, Вадим!» А в третий раз он трубку снял. Ну, я подумал: «Значит, не судьба».
– Не судьба. Теперь я понимаю, почему ты тогда в деревне никак не решался. А я-то думала! Вот дура! Я ведь тоже тогда загадала – пришла к тебе поговорить, а у тебя замок на двери, я тоже подумала: «Не судьба». Дальше – омут…
– Марин, а как ты думаешь… не повторится? Не страшно тебе со мной?
– Тебе же со мной не страшно? Мы вместе – это счастье. А повторится – не повторится: кто ж знает? Я дальнего будущего не вижу. Так, чуть-чуть.
– А вот ты сказала: «Любой может убить» И… ты? Можешь?
– Могу. Лёш, да я за тебя, за нашего ребенка – любому горло перегрызу.
Марина поцеловала его – с той же страстью, с какой только что произнесла эти слова, вышедшие не из сердца, не из рассудка, а из самой темной глубины подсознания, из той природной, звериной сердцевины, что прячется до поры до времени в каждом из человеческих существ. Которую так трудно избыть до конца, как ни старайся, как ни вымывай ее светом Любви… И оба словно упали друг в друга, спасая себя, освобождая от страха, стыда и чувства вины, – упали и взлетели, поднимаясь все выше, туда, где в слепящей бездне света женский голос, полный страсти, пел: «Ты мой коханый! Ты мой повелитель!», а мужской голос, искрящийся от восторга, ликовал: «О, повтори, повтори, Марина!»
Алексей очень тяжело переживал Маринину беременность, особенно первые месяцы, когда у нее начался страшный токсикоз: она ходила зеленая, ничего не ела, ее тошнило от запаха масляной краски и пинена, так что Лёшка не мог работать дома. Потом Марина вспоминала это время с ужасом, не веря, что они все выжили: она совершенно не справлялась с собой – гормональная перестройка разладила ее внутреннюю «машинку», и Марину то и дело «зашкаливало» так, что Лёшка всерьез раздумывал, а не завести ли металлическую посуду – фарфоровая то и дело билась.
К счастью, еще в начале июня произошло событие, которого оба ждали с некоторым трепетом, но в результате получилось так, что новая забота отвлекла Лёшку от переживаний по поводу Марины: Стелла привезла Риту к бабушке Ларисе. Леший так нервничал, идя туда, что Марине пришлось после метро усадить его на первую попавшуюся скамейку, чтобы успокоить.
– А вдруг она меня забыла, Марин?
– Ну как же забыла? Ты что? Конечно, помнит.
Рита помнила. Ей было около трех, когда папа уехал и больше никогда не вернулся. Она долго жила то у бабушки, то у мамы: у Стеллы была сложная личная жизнь, и Рита ей мешала. Никто ничего ребенку не объяснил – уехал папа в командировку, и все. Мама только кричала: «Отстань, всю душу вынула!» Бабушка в ответ на ее постоянные вопросы: «А когда папа приедет?» – мрачно отвечала: «Когда рак на горе свиснет».
И маленькая Рита выдумала себе сказочную историю о том, что папа уехал в ко-ман-ди-ров-ку сражаться со страшным волшебником, а тот его заколдовал, и папа теперь спит в пещере, пещера – глубоко в горе, а сторожит пещеру страшный рак, но надо подарить ему свисток: рак свистнет, папа проснется, и все будет хорошо. У нее как раз был такой глиняный свисток-крокодил – дуешь ему в хвост, а он очень громко свистит, пронзительно. Поэтому она все время носила крокодила с собой, на всякий случай. Но вдруг оказалось, что папа вовсе даже и не в командировке: у него теперь другая семья, сказала мама.
– Почему?
– Так вышло.
– Он на нас обиделся?
– Не приставай. – Мама, как всегда, сердилась. Она все время сердилась.
Рита вспомнила и папу, и бабушку Ларису, которая сразу заплакала над ней, сунув вкусную ватрушку с корицей:
– Кушай, дитятко! Как выросла-то, не узнать!
Заплакала и Марина, увидев, как Леший рухнул на колени, а Ритка кинулась к нему на шею: «Папа!» Некоторое время Лёшка разрывался между Ритой и Мариной, пытаясь еще как-то работать – после деревни его просто разбирал творческий зуд. Но с работой получалось плохо, и Марина хорошо понимала Лешего: ему все время хотелось проводить с Ритой. Он задаривал ее игрушками и нарядами, водил в зоопарк и цирк. Кончилось тем, что почти каждый день Рита проводила у Лёшки с Мариной, и даже пару раз ночевала: Марина укладывала ее с собой, а Лёшка спал на кухне. К Марине девочка относилась сначала настороженно и страшно ревновала к отцу: «Это мой папа!»
– Конечно, твой, – спокойно отвечала Марина. – Но я его тоже люблю. Давай мы будем любить его вместе?
Рита никак не могла помнить ту случайную встречу на выставке, но увидев однажды янтарные бусы, тут же схватила и прижала к себе.
– Рита, отдай бусы Марине, это не игрушка.
– Лёш, да пусть поиграет, ничего.
Но Рита, надувшись, швырнула бусы на стол. Марина все приглядывалась к ней, пытаясь представить, что совсем скоро у нее тоже появится маленькая девочка – конечно, девочка! Она же обещала Лешему. Рита была хорошенькая, но совсем не похожа на мать – Марина ловила себя на том, что ищет в ней следы сходства с Лёшкой, которым и неоткуда было взяться. Очевидно, Рита пошла в своего отца: светло-русые волосы, зеленые глаза, чуть раскосые, как у кошки, и капризный рот.
Марина пыталась с ней заниматься, чтобы дать Лёшке время на работу, но получалось плохо: рисовать Рита не любила, а когда Марина читала ей книжки, девочка быстро отвлекалась. Телевизор, мультики и куклы – вот что ей нравилось. Сама Марина начала читать еще до школы, и ей казалось удивительным, что девочка семи лет даже не пытается научиться. Но потом она заметила, что, играя, Рита все время что-то выдумывает и бормочет себе под нос, разговаривая с куклами. Марина послушала, а потом сказала:
– Какие замечательные истории ты сочиняешь! Хочешь, мы с тобой их запишем и сделаем книжку? С рисунками? И папе подарим?
– Я не умею…
– А я тебя научу!
И дело пошло на лад: Марина стала учить Риту читать и писать – но все двигалось очень медленно, поэтому текст историй Марина писала сама, а Рита с увлечением рисовала картинки. Марина на работе сшила листы специальной машинкой, и Рита, высунув от усердия язык, под ее руководством написала кривоватыми печатными буквами фломастером на первом развороте: «Для папы», а на обложке: «Риткины сказки», «Москва» и год издания, все по-настоящему! На заднюю обложку Марина приклеила Ритину фотографию, под которой были «сведения об авторе». Лёшка, когда увидел, чуть не заплакал от умиления. Эта книжка заняла у них весь июнь, и Рита постепенно привязалась к Марине, а потом как-то увидела, что Марину тошнит в ванной, и напугалась:
– Ты заболела, да?
Бабушку Жанну часто тошнило, когда она перебирала с водочкой, и Рита боялась такого ее состояния, которое называлось «бабушка заболела». Марина успокоила девочку и, превозмогая тошноту, долго рассказывала, что у нее в животе растет маленький ребеночек, родится он в феврале, и будет у Риты сестренка. Рита слушала, вытаращив глаза – Марина поняла, что ни мама, ни бабушка Жанна с ней почти не разговаривали и не занимались, так что она росла, словно сорняк придорожный, как горько сказала Лариса Львовна. Теперь Рита ходила за Мариной хвостиком, смотрела ей в рот, а Марина с тоской думала, как они все переживут разлуку?
В конце августа приехала Стелла, чтобы забрать Риту – вроде бы у нее в Штатах все сложилось. Марина чуть не вывернулась наизнанку, сначала убеждая Лёшку повидаться и помириться со Стеллой, а потом успокаивая Риту, которой она долго рассказывала, как ей повезло и какая интересная жизнь ее ждет, полная приключений:
– Ты такая богатая девочка! Смотри: у тебя целых два папы! И две мамы: можно, я буду тебе тоже немножко мамой?
Рита обняла ее за шею и засопела в ухо, Марина чувствовала, как мокрые ресницы девочки щекочут ей щеку.
– Маленький мой, мы с папой будем тебе письма присылать. Ты уже умеешь читать и писать, а скоро совсем хорошо научишься. Будешь вести дневник, все запишешь, все свои истории и приключения, а потом мы вместе почитаем, ладно? Ты же обязательно к нам в гости приедешь. И мы к тебе приедем.
Марина уговаривала девочку, а у самой сердце разрывалось, так не хотелось отпускать: уж если здесь Стелла не занималась дочерью, что же будет в Америке? В Рите было столько намешано темного и светлого, и Марина могла бы помочь ей выправиться, а Стелла превратит дочь в свое подобие.
Прощание вышло душераздирающим, хотя взрослые и бодрились. Леший приехал из Шереметева совершенно черный от горя и страшно напился. Марина понимала, как ему тяжело, поэтому не сказала ни слова, а утром помогла прийти в себя. Леший всегда любил выпить в хорошей компании, но сильно напивался на Марининой памяти всего пару раз. «С кем не бывает», – думала она. Марина теперь знала, что после развода Леший какое-то время пил по-черному, но не могла даже представить, что это такое в реальности.
Сейчас, когда у нее обострилась чувствительность к запахам, она стала замечать, что от него чуть ли не каждый день пахнет спиртным, хотя внешне Лёшка был вроде такой же, как всегда. Потом пару раз, придя с работы, находила его набравшимся, но не сильно, а уезжая по делам, он возвращался иной раз очень даже «хорошим». Марина маялась, не зная, что делать: то ей казалось, что она преувеличивает, то – дело плохо. Она не хотела расстраивать Ларису Львовну, поэтому решила посоветоваться с Татьяной – та ахнула:
– Вот черт! Марин, он развязал!
– Что значит – развязал?
– То и значит. Я ж тебе рассказывала, как он пил? Потом раз – и завязал. А теперь вот снова. Надо меры принимать. Хочешь, я с ним поговорю?
– Нет, я сама должна. Тань, а как он завязал, не знаешь? Почему?
– Он рассказывал. Однажды проснулся на чердаке чужого дома – как попал туда, не помнил, время – полпятого утра. Голова трещит. Потом опомнился слегка, вспомнил, что вроде сумка была, спортивная такая, через плечо. А там деньги – за картины получил. Чуть не тысяча баксов, не считая рублей. По тем временам – это огромные деньги! А потом спустился вниз, оглянулся – оказывается, совсем рядом с домом, не дошел немножко. Пошел, смотрит: на газоне что-то лежит. Подошел – его сумка! И ничего не пропало, ни копейки, документы, ключи – все на месте! После этого и завязал.
– Надо же, прямо чудо…
– Марин, только ты чуда не жди. Действуй!
– Действуй! А как?
– Слушай, у тебя же такие способности. Ты по-своему попробуй. Как это… Закодировать, вот. Вдруг получится?
– Тань, я понятия не имею, как это делать. Да сейчас у меня и вообще все как-то разладилось из-за беременности.
– Ну, смотри. А то меня зови, я ему мозги прочищу.
Пока Марина думала, каким образом прочищать Лешему мозги, он катился все дальше, и в один прекрасный день, уйдя из дому субботним утром, вернулся в полвторого ночи – его привели два неизвестных Марине приятеля, чуть потверже, чем Лёшка, стоявшие на ногах. Куртку ей еще удалось с него снять, а дальше Леший просто сполз по стенке и улегся на коврике под вешалкой. Марина смотрела на него с тоской – поднять его она бы не смогла ни за что, поэтому принесла ему диванную подушку под голову, стащила ботинки, распустила ремень джинсов и накрыла пледом.
Она долго лежала без сна, предаваясь горьким размышлениям, потом все-таки заснула. Утром просто ушла из дому, перешагнув через спящего Лёшку. Сначала покаталась на троллейбусе по Садовому кольцу, как всегда любила, а потом поехала в гости к свекрови. Ларисе Львовне Марина не стала жаловаться, а сказала, что Алексей покрывает лаком картины, и она уехала, потому что не переносит запаха.
Проснувшись, Леший первым делом увидел у себя перед носом собственный ботинок, долго таращился на него в изумлении, потом попытался было подняться, но голова просто взорвалась от боли. Кое-как ему удалось сесть, потом встать – с третьей попытки. Лёшка уже сообразил, почему спал в коридоре, и кое-что вспомнил из вчерашнего. Ему было чудовищно стыдно и тошно – и в прямом, и в переносном смысле, утешало только, что Марины не было дома. Леший решил, что она ушла на работу, но потом осознал, что нынче воскресенье – наверное в магазин пошла или погулять.
Постепенно он привел себя в божеский вид: кряхтя, принял душ и побрился, потом даже выпил кофе. Марина не возвращалась. Она не пришла и к обеду. К этому времени Леший уже догадался, что это такое наказание и заволновался. Еще больше он заволновался, когда Марина не появилась и к ужину. Леший заметался: а вдруг что случилось? Черт, черт! Что же делать? Он позвонил Кондратьевым, попав, к счастью, на Серёгу, а то Татьяна быстро бы влезла в это дело. Марины у Кондратьевых не было. Его, наконец, осенило – и он позвонил матери, Марина была там и, похоже, ничего не рассказала. Он подхватился, поехал за ней и привез ее домой на такси. Марина не разговаривала с ним два дня: доброе утро, да, нет – и все. К вечеру вторника Леший просто взвыл от тоски: к такому он не привык! Мать в подобных случаях долго и громко скандалила, про Стелку лучше было не вспоминать, а тут он не знал, что и делать. Они ужинали в гнетущем молчании, а когда Марина, не поднимая глаз, захотела было встать из-за стола, Леший схватил ее за руку:
– Марин, пожалуйста! Поговори со мной. А то это невыносимо. Я виноват, я знаю…
Марина подняла на него страдальческий взгляд, и Леший затосковал еще больше. Но сказала она совсем не то, что он ожидал услышать:
– Лёшечка, ты такой замечательный. Ты удивительный человек, потрясающий, и я все время думаю, чем заслужила такое счастье – быть с тобой.
У Лешего перехватило дыхание. Он оторопело моргал, медленно заливаясь краской.
– Ты сильный и надежный, чуткий, добрый, нежный и страстный. Ты невозможно, невероятно талантливый. Я тебя люблю, я ношу твоего ребенка, я разделю с тобой все. Все! Как это говорят: в горе и радости, в здравии и болезни! Все, кроме одного. – Марина замолчала, и Леший видел, как трудно ей продолжить, и сам волновался все сильнее и сильнее. – Я не смогу… Я должна… Я должна тебя уважать. И наши дети тоже.
Марина смотрела прямо ему в глаза – держала взглядом. Лешему вдруг стало холодно, он даже вздрогнул от озноба. Марина же чувствовала необычайную концентрацию воли и видела, куда именно должна эту силу направить.
– Я не знала, как тебе помочь. Теперь знаю. Вот сейчас, в эту секунду, я могу сделать так, что ты никогда в жизни больше не притронешься к спиртному. Но я не стану. Потому что ты можешь и сам. Я это вижу. Нужно только захотеть. Ты прекратил это один раз, сможешь и теперь – раз и навсегда. Ты можешь, ты знаешь – как. Так сделай это.
И ушла. Леший глубоко вздохнул – все это время он не дышал, так ему казалось. Долго сидел, думал, качал головой. Да-а… Потом встал и пошел к Марине – она лежала лицом к стене. Он лег рядом, она тотчас повернулась и обняла, шмыгнув носом, – своя, родная, привычная.
– Маленький мой! Прости…
Марина поцеловала его и прошептала:
– Знаешь, ты мне так нравишься, что даже стыдно!
– Почему же стыдно?
– Не знаю. Я всегда любуюсь тобой! Когда вижу тебя в толпе, мне кажется, ты сразу выделяешься среди всех, правда! А когда поёшь, то вообще… Или когда работаешь, пишешь… Да просто сидишь, ничего не делая, или суп ешь – я всегда смотрю и думаю: «Мой мужчина».
Марина произнесла это с такой гордостью, с такой любовью в голосе, что у Лешего просто ком встал в горле. Они лежали, обнявшись и закрыв глаза, но внутренним зрением видели, чувствовали, ощущали друг друга так остро и ярко, как никогда в жизни – повторилось то, что было с ними на выставке, только глубже и сильнее, словно души общались напрямую. У обоих закружилась голова от этой невероятной близости – Марина помнила, как в самом начале их совместной жизни вдруг открылась ей Лёшкина душа, но теперь это было обоюдно. Она только сейчас наконец поняла, как необходимы Алексею ее поддержка, нежность и любовь – заглянув в темные глубины, от которых тогда отшатнулась, упоенная нежностью и любовью, хлынувшей на нее потоком света. Но был и мрак: страстная душа Алексея металась, как бабочка, между светом и тенью – от отчаянья к восторгу, от мощного творческого порыва к полной неуверенности в себе. Внешне это проявлялось мало, потому что он все время прикрывался привычной маской добродушного весельчака, эдакого клоуна на манеже. Цирк шапито, как говорила Лариса Львовна. Марина знала, что она сама не по-женски сдержана в проявлении чувств. Ей всегда было трудно сказать что-то нежное, просто приласкать на ходу – не привыкла. И сейчас дала себе слово, что будет стараться – Лешему это нужно…
Все ушло, закрылись створки раковин, в которых обитали их души, оба осторожно выдохнули – напряжение этой минуты было так велико, что и Марина, и Алексей испытывали сейчас облегчение и в то же время сожаление об утраченной близости.
– Марин, – тихо спросил Лёшка, – что это было?
– Мне кажется, мы перешли черту, – так же тихо ответила Марина.
– Какую черту?
– Помнишь, у Ахматовой? «Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти…» Там, правда, не совсем об этом, но неважно. Потому что всегда… Всегда есть преграда, правда? Даже когда… Как там у нее? «…В жуткой тишине сливаются уста и сердце рвется от любви на части»! А нам как-то удалось перейти.
– Да, похоже, – и еле слышно добавил: – Это сильнее, чем секс.
В самые черные минуты Лёшкиной жизни, стоило ему только вспомнить эту удивительную минуту и ту интонацию, с какой Марина произнесла: «Мой мужчина!», как сразу появлялись и силы, и уверенность в себе. Больше он не напивался ни разу. Не хотелось, и все. Леший не сразу осознал это, сообразил, только когда обмывал с Кондратьевыми рождение дочери. Потом рассказал Марине, посмеиваясь:
– Это же ты сделала, признавайся. Лишила мужика единственной радости.
Марина ответила, улыбаясь:
– А я-то думала, это мы с Мусей твоя единственная радость. – И серьезно добавила: – Лёш, ты сам это сделал, я ни при чем.
Но пока до рождения дочери было еще далеко. У Марины прошел токсикоз, она поправилась и похорошела так, что Лёшка просто не мог на нее спокойно смотреть. Он опять стал рисовать дома: догадался поставить вытяжку, и запахов больше не было. Леший работал над «Ангелом», которого начал, как только вернулся из деревни, – писал с утра до ночи, донимая Марину оперными ариями и романсами. Она даже Таньке жаловалась, но та никак понять не могла, что такого:
– Поет? Ну и что. Хорошо, пусть поет.
– Тань, да если б он подряд пел!
– Как это – подряд?
– А так! Пишет, а сам: «Гори-гори, моя звезда…» Минут через двадцать: «Звезда любви…» И еще через полчаса: «Приветная…» Потом снова: «Гори-гори, моя звезда!» И так весь день – в час по чайной ложке. Знаешь этот анекдот, как сосед наверху сапоги снимал с грохотом, а нижний спать не мог: сосед один сапог кинет, а этот сидит полночи и ждет, когда второй сапог упадет. Так и я. Не выдержу, подойду: «Лёшка, смени пластинку!» – «Подожди-подожди!» И опять за свое…
А в один прекрасный день Лёшка вдруг так завопил, что Марина поняла – закончил! «Ангела» своего наконец закончил!
– Очей прелестных огонь я обожаю! Скажите, что иного я счастья не желаю! Что нежной страстью… Маринка! Иди сюда! Смотри.
Молча смотрела, чувствуя, как перехватывает дыхание.
– Ну?! Говори: «Ай да Лёшка, ай да сукин сын!»
– Лёша…
Смотрела и не понимала: как он это сделал? Как? Ангел был… живой. Увидела, какой жест Лёшка искал – и ведь нашел. Лицо удивительное, глаза, взгляд! Смотрит прямо тебе в зрачки, куда ни отойди, а на губах легкая улыбка. Намек на улыбку – и все смотришь, ловишь: вот сейчас, сейчас улыбнется! Именно тебе. Оглянулась на Лёшку:
– Надо Валерии показать.
Валерия, увидев картину, переменилась в лице так, что Леший не поверил своим глазам. Марина толкнула его в бок – выйдем. Они долго сидели на кухне, накрыв стол для чая. Наконец пришла бледная Валерия – Марине даже показалось, что она плакала. Увидев их взволнованные лица, улыбнулась:
– Да не переживайте вы так. Это – прекрасно. Ну что ж, пора выставку делать. Я думаю, в Малом манеже.
– Где?!
– А вы где думали, у меня в галерее? Нет, Алексей, у вас теперь совсем другие выставки будут. Маловато вещей, конечно, для Манежа, но это не скоро будет, так что вы еще напишете. В следующем году, не раньше. Надо подготовиться. Нужны рамы…
– Рамы, конечно! Я и забыл.
– Это еще подумать придется, какие рамы для такой живописи подойдут. Весной хорошо было бы, но… тебе когда рожать, Марина?
– В феврале.
– В феврале… Нет, весной не годится, лишние волнения. Осенью сделаем или зимой, как раз хватит времени на подготовку. Каталог надо…
– Каталог?
– Конечно. Еще такой вопрос: вы готовы расстаться с этой картиной? Или хотите оставить себе?
– Ну… Я не знаю… Наверное можно будет и продать.
– Хорошо. Тогда мы устроим аукцион, если вы не против. Деньги пойдут на благотворительность. Свой гонорар вы, конечно, получите. Но это все потом. Так, что же сейчас?
Они смотрели на нее как на волшебницу, чуть ли не разинув рты.
– Ну? Что вы? Все хорошо. Значит, так. Алексей, вы сможете ко мне в четверг заехать в галерею? Я вызову юриста, мы с вами документы оформим. Фактически я и так ваш marchand, но надо это скрепить контрактом.
– Маршан?
– Да, marchand, дилер. Ваш агент. Это раз. Теперь два: у меня работа для вас. Мы с Толей хотим опять семейный портрет заказать.
– Хорошо, я с радостью.
– И три. У меня такое предложение: я приглашаю вас с Мариной к нам в Кострому на лето, прямо в мае можно и приезжать. Тебе с малышом там хорошо будет, на природе. Алексей тогда и портрет наш начнет. Подумайте, ладно?
– Марин, ты как?
– Я с радостью!
– Места много, воздух, мастерская у вас будет. Соглашайтесь. И последнее: как всегда, аванс.
– Валерия, ну какой аванс, если я только следующим летом работать начну.
– Это подъемные. Вам же краски будут нужны, холст, подрамник. Правильно?
– Правильно. Мы возьмем. Да, Лёша?
– Вот и хорошо. – Валерия достала из сумочки длинный пухлый конверт, отдала Марине. – Только здесь не вся сумма аванса, я конверты перепутала, поэтому в четверг я остальное отдам, договорились? И не удивляйтесь, теперь у вас совсем другой порядок цен будет.
Лёшка пошел провожать Валерию, а Марина полезла в конверт: перепутала она, как же. Так лихо соврала! Еще ладонь Марине на руку положила – не выдавай, мол. Другой порядок цен, надо же. Вот это да! Сколько же здесь?
– Лёш! Сколько она тебе в аванс платит от суммы? Половину, сказала?
– Ну да, пятьдесят процентов обычно, а что?
– Ты знаешь, сколько здесь денег?! А ведь это – только четверть всей суммы!
– Сколько?
Сказала, сколько. Удивился:
– Разве это много? За такой портрет даже маловато…
– Лёша! Долларов!
– Как долларов?..
– Смотри! – И Марина выложила на стол пачку зеленых банкнот.
– Так сколько же тогда за все?!
– А ты умножь на четыре! Сколько это в рублях будет?
– Не знаю, я сосчитать не могу… господи!
– Она же сказала – совсем другой порядок цен!
– Может, она и правда перепутала? Я таких денег сроду не получал! Последняя из новых, правда, хорошо продалась, я даже не ожидал.
– Ничего она не перепутала. Она уже с этой суммой приехала, а как «Ангела» увидела – удвоила. Ты понимаешь, что это значит?
– Не понимаю…
Жизнь набирала обороты. Валерия быстро раскручивала Алексея, устраивая ему бесконечные интервью для глянцевых журналов и телевидения – только что о художнике Злотникове никто и знать не знал, а вот уже его физиономия красуется на обложке одного из самых модных изданий! Лёшка нравился журналистам, его любила камера, а врожденная артистичность только помогала. Но Валерия не разрешала снимать Лёшкину картину, умело создавая ажиотаж – никто «Ангела» не видел, но все о нем говорили, как о чем-то сверхъестественном.
Бедный Леший! Как он выжил, Марина не понимала, столько ему пришлось пережить: Рита, Стелла, Маринина беременность, роды и, наконец, младенец! Младенец, которого Алексей поначалу просто боялся – уж очень маленькой оказалась их долгожданная Муся. Лето Марина с Мусей провели у Валерии в Костроме, а Леший мотался туда-обратно, ухитряясь заниматься не только подготовкой к выставке, но и ремонтом квартиры. И чем ближе придвигалась выставка, тем мрачнее делался Леший. Не говорил ничего, только желваки на скулах. Все думал что-то. Марина сначала не лезла – пусть сам, но потом не выдержала:
– Лёш, что с тобой? Тебе плохо?
– Плохо.
Они сидели в садовой беседке – солнце пробивалось сквозь косую решетку золотыми ромбиками, по столу плясали зеленые тени, белые вьющиеся розы осыпали лепестки, жужжали толстые мохнатые с желтой пыльцой на лапках шмели. Такая красота, а Лёшка мрачнее тучи.
– А что плохо?
– Все.
– Ты так перед выставкой волнуешься?
– И это тоже. Но мне тут плохо.
– Почему?
– Я понимаю, тебе хорошо, и для малышки – лучше не придумаешь. Вон у вас, целый детский сад образовался: Стёпочка, Митя, наша Муся. Вижу, как вы тут в саду гуляете, любуюсь…
– Ой, а ты знаешь, как Юля своего Митю зовет?
– Как?
– Генерал Козявкин!
– Почему?
– Не знаю! Но он, правда, смешной такой, важный, щеки надует, смотрит грозно – вылитый генерал Козявкин. Смешной, рыженький, даже глаза какие-то рыжие!
– Ишь ты!
– Лёш, а что ты не подойдешь никогда? Ты же так малышей любишь? И я тебя совсем не вижу – все работаешь, работаешь. Я скучаю!
– Да я и сам не знаю, но что-то тошно мне здесь. Не радует ничего. Не могу я так. Приживалом каким-то живу. Не могу. Унизительно. А выставка! Ты думаешь, я не понимаю, что без Валерии ничего бы не было? Сидел бы себе, картинки малевал, никому не нужные. Жили бы впроголодь. Ты хоть представляешь, каких денег все это стоит? Вся эта подготовка, шумиха в прессе, на телевидении – не меряно! У меня такое чувство, что я кругом повязан. Весь в долгах – и не расплатиться никогда.
– Лёш, ну что ты выдумываешь – приживал, унизительно! Ты же работаешь здесь, такой портрет пишешь. И еще два на заказ написал, мимоходом. И свое еще!
– Ну да, верно…
– Ты знаешь, что мне Валерия сказала? Такого, как ты, она всю жизнь искала. Такого художника.
– Правда?
– А потом, что ты так переживаешь? У тебя же с ней контракт! Она процент получает. Так что она и в своих интересах старается, если тебе от этого легче.
– Я забыл. Но там процент, знаешь, минимальный! Я пытался было… Но с ней же не поспоришь!
– А то, что ты в себе сомневаешься – тоже хорошо. Только дурак не сомневается.
– А, увидела. Ну да, сомневаюсь. Думаю, а вдруг я сам по себе – ничто.
– Что ты такое говоришь, Лёш?
– Без вас с Валерией. Вдруг я сам – пустое место, ноль. И все это увидят на выставке. Вдруг ошибается Валерия?
– Валерия ошибается? Никогда! Это я вон… до забора только вижу, а она – до Костромы. Или даже до Москвы! Такое у нее ви́дение. А ты – ошибается. И вообще, ты что думаешь, мы тебя на помочах, что ли, водим? Ты – не ребенок, не кукла, не марионетка. Ты сам идешь. И куда идешь, только ты и знаешь. Понимаешь? А я…
– А ты – фонариком светишь.
– Да.
– Иду, как по лунной дорожке…
Вдруг Алексей вспомнил свой сон, самый первый из череды странных снов – в поезде. Как шел по лунной дорожке, лежащей на земле, как выплеснул карпа… Потому что очень больно карп становится драконом! «Это же сон-то – про меня! – ахнул он. – Я думал про Марину, про ее дар, а он – про меня. Это я из карпа в дракона превращаюсь, у меня колючки сквозь кожу лезут, потому так и больно, у меня крылья растут!»
«Слава богу, – подумала Марина. – Пришел в себя».
Прилетела вдруг синица, деловитая, в черной шапочке, поскакала по столу, озираясь. Они замерли. Лёшка осторожно вытянул руку – синица смело подскочила поближе, проверила – нет ничего, на палец ему вспорхнула, уцепившись острыми коготочками, прочирикала звонко: «Цивить!» И улетела.
– Марин, а вдруг…
– Что?
– А вдруг это кончится?
– Что кончится? Дар твой?
– Раньше-то не было такого! Я на свои старые вещи посмотрел: да, хорошо написано, мастеровито. Но – скучно. Не видел я так, как сейчас, понимаешь? А вдруг оно уйдет, как пришло?
– Мне кажется, не должно. Может, ты созрел, наконец.
– К сорока-то – пора!
– И теперь видишь все как надо. Лёшка, я поняла, ты просто одичал: работаешь, работаешь, ни с кем не говоришь. Как отшельник какой, честное слово. У тебя как идет-то?
– Да нормально! Я пока эскизы делаю, потом всех соединю. Прежней композиции не получится, но я придумал, как лучше сделать. Самый лучший натурщик – Ипполит Матвеич! Ляжет, уши по полу расстелет и спит, храпит только. Окликну его – чтобы голову поднял, посмотрел, а он так вскинется со сна: «А?! Что?! Где?!» И опять спать. С Анатолием я намучился…
– А что?
– Ну, он же закрытый весь, не человек, а сейф. Потом догадался, Валерию позвал, она его оживила слегка. Какое я у него выражение лица поймал! Но не для картины, нет. Очень уж такое…
– Личное?
– Да. Я Валерии эскиз отдам.
– Ой, мне пора! Я пойду, кормить надо. Хочешь со мной?
– А можно?
– Да почему нельзя-то? Все можно. Ты отец или кто?
– Отец. – И заулыбался, наконец.
Встал в дверях, смотрел, как она кормит, – крошечный кулачок младенца толкает ее в грудь, чмокает маленький ротик… Мусенька, котёнок! «Напишу! – думал. – Вот так и напишу! Свет хорошо падает, занавеска просвечивает…»
Марина только вздохнула про себя – одержимый! Художник.
А художник долго стоял, любовался. Потом пошел работать.
Лето они дожили в Костроме, а осенью, на то время пока дома у Злотниковых заканчивался ремонт, Валерия забрала их к себе в Брюсов переулок – дом большой, всем места хватит! Конечно, там было удобно, но Марина все чаще задумывалась: надо что-то делать, нельзя все время жить у Валерии. А дома – тесно, Лёшке работать негде. Единственный выход – съезжаться с Ларисой Львовной, и Марина постепенно внушала Лешему эту мысль, но сейчас было не до того – выставка, выставка.
Валерия подбирала картины, связываясь с покупателями Лёшкиных работ, заказывала рамы, буклеты, делала каталог, а Леший, которого разрывали на части журналисты, подогреваемые Валерией, все больше и больше переживал, так что Марина уже просто ходила вокруг него на цыпочках. В результате получилось несколько тематических залов: портреты, натюрморты и «деревенская» серия, куда вошла вся Лёшкина чертовщина – птицы, драконы, домовые и русалки. «Ангел» висел в последнем зале, один. Картин набралось не так уж и много – Валерия выбирала только лучшие работы, поэтому развеска была свободной, а чтобы занять все пространство, решили выставить и графику:
– Эротика всегда привлекает.
Лёшкины рисунки в больших паспарту и роскошных рамах смотрелись очень стильно – Марина разрешила выбрать те, где не видно лица, надеясь, что мало кто опознает в модели ее располневшую после родов фигуру.
На обложке буклета и пригласительных билетов была изображена только рука «Ангела» – так же, как и на афишах, расклеенных по всему городу, а картина целиком должна была появиться только на суперобложке каталога, который, как планировала Валерия, выйдет через месяц после открытия: она хотела устроить презентацию прямо на выставке, подогрев таким образом интерес публики. Аукцион планировался в последний день выставки, а деньги должны были пойти на благотворительность – за вычетом Лёшкиного гонорара.
Открытие состоялось в середине декабря. Лёшка похудел так, что пришлось покупать новый костюм. Мусю отправили к Юле под крыло – Марина недавно как раз перестала кормить, поэтому суетилась на выставке. Народ все подходил и подходил. Валерия – элегантное черное платье, стеклянные прозрачные бусы, тяжелый узел волос на затылке, всегдашние браслеты – встречала гостей и улыбалась, подавая античной красоты руку для поцелуя очередному знакомому. Марина была на подхвате. Пробегая по залу, наткнулась на Кондратьевых – так давно не виделись, почти год!
– Маринка! Какая ты!
– Поздравляем! – забасил слегка растерянный Сергей. – Какая тут у вас тусовка-то! Ты этого видела? Бродит здесь – ну, с телевидения, по культуре который?
– Видела. Ребята, не обижайтесь, я побегу, ладно? На фуршет оставайтесь.
– Беги, конечно. – И Татьяна не без зависти проводила глазами Марину, пробиравшуюся на другой конец зала, где стояла у картины Лёшкина мать, Лариса Львовна, и подумала: «Красивая какая! А как одета! Манжеты у рубашки необыкновенные, и воротник! А волосы – как жемчуг светятся, подкрасила что ли? Чуть поправилась, конечно, но ей идет…»
А Марина все время оглядывалась: где же Лёшка-то? Как он? А он прекрасно справлялся. Сначала волновался безумно, особенно, когда насели журналисты с камерами и начались речи на церемонии открытия: но сам выступил нормально. Коротко сказал, но хорошо. А потом своих ребят увидел – художников, Серёгу, Таньку – успокоился, развеселился. Марина чувствовала, как упивается он вниманием, успехом, как светится радостью. Высокий, роскошный – а как артачился, не хотел этот костюм надевать: «Что я буду как ряженый! Жилетка эта еще!» Но когда Валерия сказала, задумчиво разглядывая его на примерке: «Вам бы еще усы, и вылитый Паратов из “Бесприданницы”!» – оживился: «Паратов? Интересно!» И сейчас – Марина видела – чуть наигрывал этого Паратова: ходил вальяжно, улыбался ласково, но слегка снисходительно. Барин такой. Вот артист…
– Хорош! – сказала подошедшая Валерия. – Пусть, пусть, так надо. Это тоже часть пиара.
– Да пусть развлекается. Его праздник! – улыбнулась Марина.
Но сама, увидев, как Лёшка кокетничает с двумя хорошенькими журналистками, решительным шагом направилась к нему. Ишь ты, уже и бровями заиграл! Пошла, как королева, легко раздвигая толпящуюся публику, ловя восхищенные взгляды мужчин и ревнивые – женщин. Кто-то даже подмигнул ей – не сразу узнала Анатолия. Марина знала, что хороша, – не зря так постриглась, не зря этот костюм выбрала. Брюки узкие, думала – не влезет. Ничего, влезла, зато такие ноги в этих брюках – с ума сойти! И пиджачок хорошо сидел, а рубашка вообще, как Лёшка сказал, зашибись! Воротник Валерия велела поднять, манжеты не загибать, чтобы слегка прикрывали руки. И первая пуговица на рубашке так низко, что видны кружева лифчика и грудь чуть не целиком. Марина застеснялась, но Лёшка сказал – только в этом:
– Ты что, так сексуально! Это же не декольте во всю грудь, тут еще постараться надо, чтобы в вырез заглянуть!
– Ага, вот и будут заглядывать!
– А тебе жалко, что такую красоту увидят?
А на шее – Валерия дала поносить – удивительной красоты золотая цепочка, без застежки, с черными неправильной формы жемчужинами на концах. Завязала ей цепочку узлом – так, чтобы жемчужины как раз в ложбинку на груди попадали, для пущего соблазна. И кольцо – это уже Лёшка купил, тоже с черным камнем, странное, но красивое. Еще хорошо, что именно эти туфельки надела, а не шпильки: тоже каблучок, но небольшой – удобно и походку дает. И как Валерия на своих высоченных каблуках не устает, удивительно! Привыкла, говорит.
Лёшка заметил подплывающую Марину, засиял – девицы обернулись, и Марина с легким злорадством увидела, как вытянулись их лица. Подошла, Леший ей руку поцеловал:
– А вот и моя царевна! Познакомься, Марина, это…
Красотки назвались, и та, что с диктофоном, сунулась было к ней с вопросами, но Марина с таким недоумением взглянула на журналистку, так оглядела ее сверху вниз, царственно взмахнув ресницами, что та, внутренне чертыхаясь, отступила – и девицы ушли.
– Навела порядок?
– А нечего тут всяким глазки строить.
Леший откровенно веселился:
– Как подошла-то, а! Прямо царица Савская!
– А ты – хвост распустил, как павлин.
– Смотри-ка, ревнует она меня!
– Да ладно, я так, развлеклась. Я же вижу, что безобидно. А то бы еще не так подошла.
– Как на тебя мужики смотрели – оглядывались!
– Да ладно тебе.
– Нет, правда. Ты такая красивая! А тут-то какое богатство…
– Ну, Лё-ош…
Но Леший уже целовал ее. На пару секунд остались они вдвоем на маленьком необитаемом островке посреди толпы – и тут же засверкала вспышка фотокамеры. Не растерялся кто-то, успел снять.
– Вот черт…
– Привыкай, теперь так.
– Марин, а ты видела – тут этот, как его? Модный такой, инсталляции делает? Или как это – перформансы?
– Лысый который? Видела. Что-то он не очень радостно выглядел.
– И этот еще, как его…
– А Зайцева видел? В сюртуке вышитом!
– Ага, и в коротких штанах почему-то…
– Мне кажется, все хорошо?
– Тьфу-тьфу-тьфу!
Наконец показались официанты с шампанским, народ потянулся к столам с тарелками. Еще чуть-чуть, и можно было по домам.
– Марин, что это мы такое едим, а?
– Не знаю.
– Фигня какая-то.
– Но смотри, как красиво сделано!
– Красиво! Сейчас бы хороший кусок мяса!
– Так ты же не ел ничего целый день! Пошли!
И увела его в подсобку, где суетились официанты, усадила, дала тарелку, вилку – мяса хочешь? Сейчас. И, отодвинув мальчика во фраке, сама полезла по кастрюлям и судкам: колбаски, курица – ага!
– Вот, это по-нашему! А то – что такое!
– Ну что, выпьем? Шампанского?
– Я бы коньячку…
– А мне красного! – Марина посмотрела на юного официанта и тот, вдруг страшно смутившись, засуетился в поисках бутылок.
– Ну что, за тебя?
И в тесной подсобке, среди кастрюль, коробок и пакетов, за спиной деликатно отвернувшегося официанта, выпили, глядя друг другу в глаза:
– За нас!
Наконец остались только свои. Валерия сидела, вытянув ноги и скинув туфли, – устала. Марина вдруг вспомнила, сколько ей лет. Лёшка подошел, начал было что-то говорить – она только головой покачала: не надо! Тогда он стал перед ней на колени и поцеловал тонкую бледную руку – звякнули, скатившись по запястью, браслеты.
– Все, все, хватит! Идите, дети, отдыхайте. Спасибо всем!
Оглянувшись от двери, Марина увидела, как Анатолий помог Валерии встать, потом легко подхватил ее на руки и понес к выходу, а она глаза закрыла. А следом шел Виктор, шофер, и нес ее туфельки на высоченных шпильках. «Надо же, – Марина вздохнула, – столько лет вместе, а все на руках носит! Пусть и у нас так же будет с Лёшкой…»
В машине молчали. Все крутились в голове яркие, как конфетные фантики, обрывки сегодняшнего вечера – лица, картинки, речи. Лариса Львовна в слезах – перед Лёшкиным «Ангелом»; Татьяна и Серега, держащиеся за руки, словно потерявшиеся в лесу дети; улыбающийся издали Анатолий; прекрасная Валерия, о чем-то журчащая по-французски с высоким седым носатым парижанином, похожим на Де Голля…
И Алексей! Вот он, слегка нахмурившись, пытается расслышать, что тихим голоском вещает ему низенький сгорбленный старичок в беретке – Валерия сказала, что это старейший из нынешних художников, прославившийся еще при Сталине. Фамилию Марина забыла.
Лёшка хорош был! Все-таки он актер, так в образ вошел. А сейчас – сидит, глаза закрыл, еле жив. Хорошо, он не все разговоры слышал! Не все так безоблачно было: и шипел кое-кто потихоньку, и злословил. Особенно исходили ядом два господинчика – Марина случайно мимо проходила и остановилась, услышав, как они честят Валерию и Лёшкину живопись. Один длинноволосый с остреньким носиком, второй – невысокий плешивый толстячок.
– Валерия, кто эти? – спросила потом.
– Кто? Ах, эти. А что, ругались?
– Слабо сказано.
– Я удивилась бы, если б хвалили. Привыкайте, теперь много такого будет. Что делать, издержки славы! – И подошла к ним.
Марина аж глаза вытаращила: так залебезили оба господинчика, кланяясь и чуть ли не приседая. А потом, на фуршете, увидела, как стоят они нос к носу, оба уже пьяные, красные, у толстого капля на носу, и, тыча друг в друга рюмками, из которых плещется водка, что-то трындят, не слушая друг друга.
Вспомнила прищуренный взгляд светской красотки в зеркале – та откровенно ее разглядывала, потом что-то зашептала своему спутнику, томному юноше с розовой шевелюрой. Вспомнила злобно блеснувшие очки модного художника, скептически поджатую нижнюю губу известного критика, вертихвосток-журналисток, так алчно присматривавшихся к Лёшке, и подумала: «А ну вас!» И стала думать про Мусю – как она сейчас спит, сжав кулачки. Сердце заныло – так соскучилась! Всего-то день не видела. «Завтра поеду! – решила Марина. – Лёшка на выставку, а я за малышкой». За Мусей присматривала Юлечка – ее Митя, который был старше на год с небольшим, трогательно за Мусей ухаживал, как настоящий кавалер, хотя сам еще даже и не говорил толком.
Леший и без Марины знал, что не все было гладко, но относился к этому спокойней: он представлял, чего можно ожидать и от собратьев-художников, и от критиков с журналистами. Он, правда, никак не ожидал столкнуться с почти неприкрытой завистью и злобой, звучавшей в словах поздравлений, что произносил сто лет знакомый ему Андрюха Житкин, с которым они когда-то учились вместе в «Пятке». Потом Житкин поступил в Суриковское, а у Лёшки не вышло. Довольно быстро, Андрюха выбился в люди: стал членом Союза художников, сделал несколько персональных выставок, а теперь был вполне благополучен и знаменит. Чему завидовать-то? Леший не понимал. Но Андрюха с трудом сдерживался и все время срывался на гадости, а Лешему было за него стыдно.
– Ишь, Валерия-то твоя как постаралась! Прямо из грязи в князи тебя вытащила.
– Ну, я тоже поработал.
– Конечно, конечно. Ты, брат, вообще гигант. Ангел твой – это что-то!
– Хотя без Валерии было бы трудно, спасибо ей.
– Спишь с ней? – Андрюха понизил голос, а глаза у него так и загорелись.
– Слушай, ну что ты несешь!
– Ты смотри, поосторожней! Ты не первый, кого она вытаскивает! А где они все? А?! То-то и оно!
– Что ты имеешь в виду?!
И Андрюха зашептал уже совсем какую-то ахинею про Валерию:
– Она выжмет тебя и выкинет, так уже не раз бывало. Этого помнишь, как его? Двух лет не продержался. Крыша съехала. А еще тот, который так классно натюрморты писал? В старинной манере? Инфаркт, и все! И даже говорят, – Андрюха огляделся по сторонам и прошептал фамилию уже давно забытого, но некогда действительно гремевшего художника, – этого тоже Валерия сделала! И как он кончил?
«Этот» выбросился из окна.
Леший, нахмурясь, смотрел на Житкина – то, что, торопясь и брызгая слюной, говорил Андрей, как-то отвечало его собственным тайным мыслям и сомнениям.
– А Сидóркин? Помнишь Сидоркина? Спился и умер!
– Как умер? Когда? Да я же его видел недавно!
– Неделя, как похоронили.
– А как же Надя?
– Так Надя еще осенью умерла! У нее рак был, ты не знал?
Все они учились вместе со Злотниковым – Андрюха, Сидоркин и Надя, первая сидоркинская жена. Алексей с трудом вспомнил, что Сидоркина зовут Славой. Он был именно Сидоркин – нелепый, смешной и неимоверно талантливый. Лёшка встретил его случайно – оказалось, это было еще в прошлом году! Точно, Марина только родила. Встретил на улице и привел домой – мокрого, грязного и пьяного, почти потерявшего человеческий облик. Заставил вымыться, Марина выдала чистую одежду, по-быстрому укоротив брюки и рукава – Сидоркин был мелковат против Лёшки. Они оставили его ночевать и долго не спали, обсуждая, что делать: вторая жена его выгнала, не выдержав пьянства, и бедолага скитался по друзьям.
– А какой художник был! – расстраивался и недоумевал Лёшка. – Такой талантище! И выставки с успехом проходили, и продавался. Надо же, что вышло…
В конце концов Лешка позвонил Наде, и она согласилась принять Сидоркина обратно – она любила Славку очень сильно, Лешка сам тогда, в юности, завидовал ему и мечтал встретить такую же Надю, и переживал, когда этот дурак бросил ее из-за какой-то грудастой мочалки.
– Марин, а ты не могла бы ему помочь? Как мне помогла, а? Чтобы он завязал?
– Лёш, ну сколько раз тебе говорить: я ничего с тобой не делала, ты сам.
– Хорошо-хорошо. Но ты помогла, подтолкнула. Попробуй, а то жалко мужика.
Марина попробовала. Она долго «вглядывалась» в Сидоркина, пока завтракали, потом отозвала Лёшку в другую комнату:
– Лёш, не получится ничего. Он сам выбрал этот путь, понимаешь? Я могу его отрезвить, но только хуже будет. Он тогда сразу повесится или под машину кинется.
– Как? Почему?
– Он жить не хочет. Потому что писать больше не может.
– Но если он пить перестанет, он же…
– Лёш, все наоборот! Он не потому не пишет, что пьет! Он пьет потому, что не пишет! Он кончился, как художник, понимаешь?
– Нет, не понимаю!
Лёшка и правда не понимал: это же не голос, который вдруг может пропасть у певца, не сломанная рука у скрипача. Вон Бетховен и глухой – сочинял музыку! Руки на месте, голова на месте, глаза смотрят – как можно разучиться писать? Он машинально схватил карандаш и быстро начеркал на листочке забавную собаку, чешущую лапой за ухом. У Лешего везде валялись блокноты и карандаши, потому что рисовал он постоянно, а рассказывая что-нибудь, так непременно, помогая словам картинками. Он отвез Сидоркина к Наде – по дороге тот тоже пытался что-то рассказать про Валерию, но Лёшка отмахнулся от бреда спившегося человека. Но вот теперь и Андрюха туда же…
Но Лешему не хотелось задумываться обо всех этих странных вещах в день своего триумфа – потом, потом! И он снова мысленно окунулся в праздничную атмосферу вернисажа, вдохнув аромат роз, большой букет которых держал на коленях, потом вдруг засмеялся.
– Что ты?
– Я кино вспомнил, «Берегись автомобиля». Помнишь, там Деточкин с премьеры едет в «воронке» с ментами, весь в букетах. Такое выражение лица у Смоктуновского! Вот и у меня сейчас, наверное, такое же.
– Это точно!
Дом словно одичал без них, отвык за лето и осень. Даже после ремонта все казалось темным, бедным и маленьким – по сравнению с хоромами Валерии. Марина зажгла везде свет, открыла форточки, впуская морозный воздух.
– Марин, ты постели, я лягу. Устал что-то.
Когда пришла к нему, показалось, что спит – нет, открыл глаза: не спится. Разделась, потянулась всем телом…
– Подожди, постой так! Я полюбуюсь.
– Да на что там любоваться – я такая толстая!
– Ты не толстая. Ты – спелая.
– Как груша, что ли?
– Не смейся. В тебе сейчас столько женского! Раньше девического было больше, это особая красота. А сейчас…
Стоя в полосе лунного света, падающего из окна, Марина плавно, словно танцуя, повернулась перед мужем и бессознательно встала в классическую позу мраморной Афродиты. Алексей смотрел. Потом задумчиво произнес:
– «И создал он образ, подобной женщины свет не видал, и свое полюбил он созданье; было девичье лицо у нее; совсем как живая, будто с места сойти она хочет, только страшится…»
Марина физически ощутила тяжелую волну горячей нежности, остановившей мгновение – не застывшее, как янтарь, а длящееся, и длящееся, и длящееся. Так длится, постепенно изнемогая, звук гулкого колокола.
– Иди ко мне…
Потом она пристроилась, как всегда, ему под руку – просто лежали, пригревшись, медленно погружаясь в дрему, в темную сонную воду, где вспыхивали и гасли искры прошедшего праздника. Плыли вдвоем по лениво текущей реке, в узкой долбленой лодочке, смотрели в мерцающее звездное небо. Такая тишина настала, такой покой. Успокоение. И Леший сонно пробормотал:
– Ты чувствуешь, как все устаканилось?..
«Да, – думала Марина, – именно». Устаканилось, успокоилось, улеглось. Утихла стремнина, что швыряла о пороги и била о скалы, растаял водоворот, что затягивал в черный омут, выровнялось течение. Это – гармония. Весы уравновесились – чаши застыли и не двигаются. Точка покоя. Но так не продлится вечно. Что-то изменится, и опять придут в движение чаши весов. Вот если бы видеть будущее! Знать, к чему готовиться! Нет, не вижу. Чуть-чуть, как в туманную ночь с фонариком, на два шага вперед. А может, и не надо? Лишнее это.
Просто жить.
И любить.
А что будет – то будет…
И пока они с Лёшкой лежали, обнявшись, в ладонях Времени, неведомое Будущее вырастало из дня сегодняшнего, как росток из крошечного зернышка, чтобы стать деревом, распуститься, зацвести и упасть спелыми плодами к их порогу.
notes
