Часть третья. Из омута
Москва встретила пасмурно, пугала дождем. Кондратьевы и Злотниковы долго прощались, целовались – все никак не могли расстаться. Лёшка хмыкнул про себя, осознав, что уже думает про Марину – Злотникова! Наконец разошлись в метро в разные стороны. Народ, толкотня, духота. Свет резкий, обморочный. И что-то вдруг стало Лешему муторно на душе, полезли в голову жалкие мысли: а правильно ли они придумали, а надо ли все это затевать? Словно неведомый художник протер опять грязно-желтым лаком картинку мира, сровняв все полутона, притушив все чувства, кроме усталости и неуверенности.
– Марин, знаешь, что… может, я сначала к матери заеду?
– Зачем?
– Ну…
Марина посмотрела на него внимательно:
– Забоялся?
– Забоялся…
Вздохнула. Глаза стали несчастные – он сморщился от жалости.
– Лёш, пожалуйста, я прошу тебя, поедем! Мне страшно! Мне всегда тяжело возвращаться, когда долго дома не была. А сейчас и мамы нет. Никого…
– Да я понимаю, понимаю.
– Ты только войдешь со мной, и все. Не захочешь – не останешься.
– Ну, ладно-ладно, только не плачь.
И притянул ее к себе, утешая. А она – хулиганка такая! – прямо в ухо ему прошептала:
– Не бойся, я тебя не съем! – И прихватила слегка зубами мочку уха.
Войдя в квартиру, оба почувствовали себя страшно неловко: топтались в коридоре, путаясь в сумках и рюкзаках. Марина заметалась в поисках тапок, а едва прошли в квартиру, сбежала в магазин за продуктами:
– Я быстро, а то еды никакой нет! Ты тут осмотрись пока, ладно? Чаю попей. Вот ванная, если вдруг захочешь, полотенца я дам.
– А что бы мне надеть потом? А то все такое…
– Надеть?.. нечего, пожалуй. Будешь жить в простыне, пока не постираю. Как патриций в тоге! – И покраснела.
Леший осмотрелся: две комнаты, пустые какие-то, большая кухня, коридор весь в книжных полках. Старый дом – потолки высокие, окна с широкими подоконниками, сидеть можно. Поглядел, какие у нее книжки – стало смешно: почти одинаковые, только у него по искусству больше, а у нее все какая-то заумная филология. С наслаждением вымылся, опять побродил, завернувшись в простыню. Марина все не возвращалась. Он представил, как она сидит на лавочке у подъезда и боится идти домой. Повздыхал. Прилег на диван и нечаянно заснул.
Вернувшись, Марина долго смотрела, как он спит, даже присела рядом на корточки, чтобы разглядеть поближе и осторожно дотронулась пальцем до загорелого крепкого плеча – неужели это правда? У нее закружилась голова от волнения и страха: что же она придумала, зачем?! Вот он здесь – живой, реальный, настоящий, совершенно незнакомый ей человек, а вдруг ничего у них не получится, а вдруг она все выдумала, а вдруг она вовсе и не о нем мечтала, и Лёшка – совсем не такой, как ей представлялось?
Леший проснулся от запаха жареного мяса, и сразу чудовищно захотел есть. Посмотрел на часы: почти час проспал, ничего себе. В ногах увидел махровый полосатый халат – вот почему ее так долго не было, халат покупала! Вышел на кухню – Марина суетилась по хозяйству. Взглянула, бегло улыбнулась:
– Смотри-ка – впору! Ты в нем на кота Матроскина похож. Есть хочешь? У меня почти готово.
Леший так набросился на котлеты и посыпанную укропом вареную картошку, что даже не сразу заметил, как Марина нервничает. Он вообще старался не слишком на нее пялиться, но взгляд так и притягивался к вырезу – Лешему все больше казалось, что на ней ничего больше и не надето, кроме легкого халатика в цветочек. Он, конечно, и сам волновался, совершенно не представляя, что будет делать, когда кончится картошка. Ну, чаю попить. А потом? Марина же была просто в панике: она все время что-то роняла и совсем не ела, только ковыряла котлету вилкой. Когда она наконец-таки разбила чашку и встала посреди кухни, закрыв лицо руками, Леший встал и обнял ее:
– Подумаешь, чашка. Да я тебе двадцать семь таких чашек куплю.
Она растерянно спросила:
– Почему… двадцать семь?
– Хочешь – тридцать четыре? – Леший улыбался, и Марина вдруг тоже нерешительно улыбнулась. – Ну, что ты? Все будет хорошо. Посмотри-ка на меня.
Марина посмотрела.
– Что с тобой?
– Да я сама не знаю…
– Струсила? Как-то ты смешно говоришь – побоялась?
– Забоялась…
– А кто меня за ухо кусал, а? Прямо в метро? Всего-то пару часов назад.
– Это не я.
– Да у меня целый вагон свидетелей! А вчера мы с тобой целовались на катере, помнишь?
– Вчера? А кажется – в прошлой жизни.
«А три дня назад, – подумал Леший, – ты лежала на дне реки, и я с трудом тебя спас. А сейчас – кто бы меня самого спасал. Что ж нам делать-то, а? Пожалуй, самое лучшее – сразу прыгнуть в пропасть, а то до ночи мы оба окончательно свихнемся».
– Ты знаешь, – признался он. – Я ведь тоже боюсь.
– И что же нам делать?
– Ну, давай, что ли, вместе бояться.
– Давай…
Леший поцеловал ее, и хотя поцелуй явственно отдавал котлетами с укропом, получился ничуть не хуже, чем на катере. Целуя, он не удержался и провел рукой по гладкому бедру – смотри-ка, под халатиком-то и правда ничего на ней больше нет. Это его обнадежило.
Он еще раз поцеловал. Посмотрел – глаза у Марины закрыты, щеки розовые, губы чуть улыбаются…
– Знаешь, у меня возникло конструктивное предложение.
– Какое?.. – Голос у нее был слабый.
– Давай мы будем бояться с удобствами, а? Как там твой диван раскладывается?
Но когда разложили диван, и она постелила чистую простыню, положила подушки и одеяло, воздух между ними снова сгустился и заискрил, как перед грозой. «Наверняка на этом самом диване она спала с Дымариком», – подумал Лёшка, покосившись на Марину, которая явно вспоминала о том же самом. Что ж нам с тобой делать, горе мое? Эх, где наша не пропадала!
– Красота, – сказал Леший. – Только чего-то не хватает.
– Чего?
– А вот чего. – И он ловко опрокинул ее на постель.
– Ай! – Марина мягко упала на спину, согнув ноги в коленях, и тут же залезла под одеяло, натянув его до самого носа, так что Лёшка мог любоваться только ее испуганно моргающими глазами.
– Поздно, я все видел.
Он скинул «Матроскина» – Марина, ойкнув, накрылась с головой, но тут же заорала в голос, потому что Леший, нырнув к ней под одеяло, стал радостно хватать ее за что ни попадя и щекотать. Самым опасным местом оказались пятки, и тут она начала так брыкаться, что заехала ему в глаз.
– Черт! Нет, я так не играю.
– Ай! Не надо, не надо, не щекочи меня! Не на-адо!
– Да не трогаю я тебя. Все, уймись. Ишь, щекотки она боится! Ревнивая, значит, – сказал он довольным тоном. – Ревни-ивая, горячая! Это мне нравится. – И провел рукой по ноге: – А какие у нас ноги! Как у балерины. Ну-ка, вытяни ножку. Так, не брыкаться. Ты же со мной не справишься. Я же тебя одной левой…
И он лег на нее сверху, прижав ноги, которыми она все пыталась отбиться. Марина уже не могла сопротивляться – так забавно он бормотал все эти глупости. Леший и сам засмеялся, уткнувшись ей в плечо. Марина прошептала:
– Подвинься немножко. – И стащила через голову халатик.
Алексей заглянул ей в глаза – губы улыбались, а глаза были полны тревожным ожиданием.
– Первый раз слышу, как ты смеешься, – тихо сказал он.
Марина опустила ресницы, и Леший узнал тот короткий звук – смешок или всхлип, что впервые услышал от нее под липой в Суханове, и забыл обо всем. А хотел ведь не торопиться, рассмотреть ее как следует… Какое там – не видел ничего, ничего не слышал, падал, падал в пропасть. И Марина падала вместе с ним – так судорожно она дышала, так сильно хватала его за плечи, впиваясь ногтями, так целовала, прихватывая зубами. Задыхаясь, смотрел Леший в ее запрокинутое лицо: она улыбалась, а по щекам текли слезы, и горло вздрагивало.
Он хотел поймать ее взгляд, но Марина спряталась, уткнувшись ему в бок – вздыхала там и шмыгала носом. Сердце у него колотилось как сумасшедшее – в пропасть-то они прыгнули, но почему-то легче не стало.
Лёшка опять разволновался и начал валять дурака:
– Что ж такое-то, а? Неужели все было так плохо?
Марина замотала головой.
– Совсем ужасно? Какой кошмар.
– Перестань меня смешить! Что ты мне поплакать не даешь?
– Да зачем же плакать-то?!
– Затем.
– Ну, вот теперь мне все понятно. Теперь полная ясность. Очень ясно и понятно: «затем». Затем – и все. И как хочешь, так и понимай. А что такое – затем? Почему – затем?..
– Господи, какой же ты болтун! – Марина вылезла и звонко чмокнула его в губы. – Говорит и говорит, спрашивает и спрашивает, прямо пресс-конференцию устроил: что, зачем, почему!
– Это не пресс-конференция. Это разбор полета.
– Какой еще… разбор?
– Ну, должен же я знать, правильным ли курсом шел? Туда ли свернул…
– Ой, болту-ун! – Марина улыбалась.
– Какова эффективность проведенных мероприятий…
– Вот ка-ак укушу сейчас!
– Кусайте! Пинайте! Синяк уже есть под глазом, царапин полно.
Марина серьезно рассмотрела его лицо, поворачивая ладонями, потом стала целовать, едва прикасаясь губами:
– Да нет никаких синяков, и что еще за царапины?
– А вон – на плече!
– Ой!
– Вот тебе и «ой»!
– Это я, что ли?
– А кто? Кошка Дуся?
– Ну ладно, ладно. Прости. – И она вдруг быстро, действительно, как кошка, зализала две красных царапины у него на левом плече, а потом прошептала, щекоча губами ухо: – А ты… не разочаровался, нет?
– О чем ты говоришь? Ты что – разочаровалась? – Голос у него упал. – Поэтому ты плакала, да?
– Нет, нет! – Марина так всполошилась, что Лёшка даже засмеялся. – Мне так хорошо было, ну что ты. Как никогда в жизни.
Как никогда в жизни? Это что, просто… фигура речи? Или на самом деле? Леший задумался: как же она жила с этим… Дымариком? Вряд ли они могли часто встречаться. И где? Татьяна говорила, что Маринина мать была категорически против, да и какая мать одобрила бы роман дочери с женатым мужиком. А Марина? Сама Марина? Как же она-то? На нее это так не похоже. А что на нее похоже? Господи, мы же совсем не знаем друг друга! Не удивительно, что она так тряслась.
Лёшка попытался представить себе жизнь Марины: тайные свидания, телефонные звонки украдкой, долгие одинокие ночи, украденное счастье. Неужели она так его любила, этого Дымарика?
Марина совсем затихла у него под боком, взглянул – она заснула. Леший умилился – спит, надо же! Марина ровно дышала, потом вздрогнула всем телом – Лёшка решил было, что ей неудобно и хотел осторожно переложить ее голову на подушку, убрав руку, но Марина опять прильнула к нему, вздохнула, на секунду открыла глаза, удивленно сказала: «Лёша?» – и опять заснула, как провалилась.
Алексей сторожил ее сон и чувствовал что-то такое, чему не было названия: если это любовь, почему так больно? Если это боль, почему столько счастья? Боль, знакомая, как глазам – ладонь… И, обнимая ее, все не верил: «Господи, неужели это правда?!»
Леший не спал почти всю ночь – задремывал ненадолго, но стоило Марине вздохнуть или шевельнуться, как он тут же просыпался, каждый раз испытывая прилив неимоверного счастья: это не приснилось, это все на самом деле. Когда рассвело, он проснулся окончательно и долго лежал, разглядывая спящую Марину – вернее то, что было ему видно: макушку с торчащим вихром серебряных волос. Видеть-то не видел, но чувствовал – и даже слишком хорошо! Он зарылся носом в ее волосы, вдыхая запах – какой-то лесной, осенний, чуть горьковатый, потом поцеловал в макушку, провел пальцами по Марининой руке под одеялом, погладил по спине и чуть пониже – она потянулась и… повернулась на живот, так и не проснувшись.
Он горько вздохнул. Нет, надо вставать. Чего так лежать и мучиться.
Лёшка поцеловал Марину в плечо, укрыл получше одеялом и пошел в ванную. В коридоре у Марины висело огромное зеркало – во всю стену. Старинное, зеленоватое, оно отражало всего-навсего противоположную стену довольно большого коридора, уставленного книжными полками, а казалось, что там, в зазеркалье, какие-то таинственные пространства и глубины. Лёшка еще вчера – неужели это было только вчера? – подивился несуразной планировке квартиры: огромные коридор, кухня и ванная, но одна комната слишком уж велика, а другая – маловата. Сейчас, проходя мимо, он вдруг увидел себя в зеркале – и не узнал. Он долго задумчиво разглядывал высокого голого мужика, которого показывало ему зеркало, потом покачал головой: да-а, брат, плохи твои дела. И пошел в ванную, а отражение усмехнулось ему вслед: то ли еще будет!
Он варил себе кофе и думал: «А что, интересно, любит Марина? Крепкий кофе? С молоком? Или она пьет чай?» Он почти ничего не знал о ней, и это было так странно. Он уже понял, что Марина легко засыпает и крепко спит, а просыпается тяжело; что ей снятся страшные сны, да это и не удивительно, если вспомнить, что омут был всего несколько дней назад. Ему и самому мерещилось что-то такое, поэтому, когда Марина стала биться рядом с ним, задыхаясь, он сразу понял, в чем дело – она вцепилась в его руку и хрипло стонала:
– Вытащи меня! Вытащи! Вытащи…
Леший знал – ему еще долго придется тащить ее из этого проклятого омута.
Он усмехнулся, вспомнив, как Марина, проснувшись после первого короткого сна, томно потянулась и зевнула, потом звучно поцеловала его в предплечье и даже чуть прикусила: «Аррррр!»
– Ой! – сказал он тихо. – Караул. Кусают. Что это там за зверушка такая?
– Это я! – Она улеглась Лешему на грудь, вглядываясь в темноте в его лицо.
– Неведома зверу-ушка!
– Ага. – Марина опять зевнула. – Сколько, интересно, времени?
– Да зачем тебе?
– Так просто…
– Как ты?
– Я хорошо. – Она опять его поцеловала и снова уронила голову на подушку.
Леший, посмеиваясь, пил кофе и вспоминал прошедшую ночь. Потом прислушался: из комнаты донесся испуганный вскрик, топот, и на кухню примчалась Марина – увидев смеющегося Лёшку, она ойкнула и умчалась обратно, сверкнув голым задом: вчерашний халатик она так и не нашла.
– Иди сюда! – закричал ей Леший.
– Сейчас!
Он слышал из кухни, как Марина мечется туда-сюда, хлопает дверцами шкафа и плещется в ванной. Наконец она появилась – розовая, причесанная, в сером спортивном костюмчике – наморщила нос, принюхиваясь.
– Приве-ет! Пахнет как вку-усно! – пропела.
– Привет. – Лёшка улыбался. – Я кофе тебе сварил.
– Ко-офе мне свари-ил? На-адо же. – Марина ловко забралась к нему на колени, обняла и вздохнула.
– Признавайся: ты подумала, я сбежал?
Она покивала:
– Но я всего секундочку так думала, одну крошечную секундочку, правда-правда!
– Хорошенького ты обо мне мнения!
– Я такая соня, – словно извиняясь, сказала Марина. – Это плохо, что я столько сплю?
– Ну почему же плохо-то?! Значит, тебе требуется. Тебе надо отдохнуть, откормиться.
– А что, я очень худая, да? – Она опять с испугом заглянула Лёшке в глаза.
– Ты такая, как надо. Чудо мое… Кофе будешь пить?
– Ага. Потом. А что ты тут делал без меня?
– Размышлял.
– О чем?
– Ну, как мы с тобой жить будем и вообще…
– А как мы с тобой будем жить?
– Ты даже не беспокойся! Я обязательно найду постоянную работу – я хороший мастер, правда. В музеях, конечно, платят мало, но у меня всегда была халтура, да и сейчас есть две отложенные, и еще третья, но там надо у заказчика работать, а мне пока не хочется. И деньги есть – я заработал, да и не тратил почти ничего в последнее время. Мне только надо место разгрести где-нибудь, я посмотрел – в маленькой комнате можно. Если там кое-что вынести, так и мольберт войдет. Столярку я найду, где делать: пристроюсь к кому-нибудь из ребят в мастерскую, а остальное здесь. Так что все будет хорошо, ты не думай. Одену тебя как куколку.
– Как куколку! Это как?
– В соболя и жемчуга!
Марина рассмеялась. Пока Алексей рассказывал, как они будут жить, Марина серьезно его разглядывала, время от времени притрагиваясь кончиками пальцев к его лицу: обвела линию бровей, погладила щеку – Леший тут же вспомнил, что не брился, да и нечем! – потрогала кончик носа… Так кошка трогает любопытной лапкой незнакомый предмет, прежде чем обнюхать. Каждый раз, когда она медленно взмахивала ресницами или прикасалась к нему, Леший мгновенно забывал, о чем только что говорил, и беспомощно улыбался.
– И ты обо всем этом размышлял?! – В ее голосе звучало уважение. – Надо же, какой ты хозяйственный! А я совсем непрактичная. И мне так мало нужно! И еды, и вообще. Ну да, ты вон какой большой, тебя же кормить надо!
– Меня обязательно надо кормить, иначе я на людей бросаюсь.
– Ой! Нужно же завтрак приготовить. Я сейчас сделаю что-нибудь!
– Ты знаешь, какая засада: там еды совсем не осталось! Мы с тобой ночью все подъели.
– Я сейчас сбегаю, куплю. А чем тебя кормить? Ты, наверное, мясо ешь? Я умею готовить, ты не думай. Ты расскажешь, что любишь, ладно? Я, знаешь, почему такая непрактичная? У меня возможности не было никакой. Правда! Мама всегда была главная. Она хозяйством занималась, а я так, на подхвате…
Леший просто не дышал, опасаясь спугнуть Маринину неожиданную откровенность: он прекрасно сознавал, что все это время один «выступал на арене» – заговаривал Маринины страхи и валял дурака, а она только молчала и улыбалась, а теперь вдруг разговорилась.
– А мама твоя кем была?
– Библиотекарь. В техникуме. У них очень хорошая библиотека, старая, я там часто паслась. Мама была очень строгая, замкнутая. Недоступная. И не слишком ласковая. Я любила, когда она мне волосы расчесывала – утром и вечером, по сто раз щеткой. Так приятно! Я про нее и не знаю почти ничего, она никогда мне не рассказывала про свою жизнь, про отца. Я спросила один раз, уже взрослая, она сказала: «Он умер до твоего рождения» – и все. Но я не особенно страдала, правда! Нет отца – и нет, ладно. Мы с ней жили, знаешь, как-то рядом. Каждая сама по себе. Сидели с книжками по комнатам. Мама еще вязала. На продажу вязала. Красивые вещи получались, даже пальто однажды сделала. Так что вязать я тоже умею! Хочешь, тебе свитер свяжу?
– Свитер?..
Леший смотрел на нее во все глаза, слушая эти невозможные рассказы: он не мог и представить такой жизни в семье – что это: каждый сам по себе! У Злотниковых была очень дружная семья – «итальянский домик», как говорил отец: оба темпераментные, родители то и дело со вкусом скандалили, а потом так же мирились. Страсти выплескивались через край, но через край выплескивалась и взаимная любовь. А тут… Бедная Марина, поэтому она такая… сдержанная. С неласковой матерью росла! Его мать, Лариса Львовна, могла и треснуть своего непутевого сына так, что мало не покажется, но любила очень – и он всегда эту любовь чувствовал.
– Мама готовить не очень любила. Пирогов не пекла, так, тортик из магазина. И вообще, это не главное было – еда. А ты любишь пироги?
– Люблю.
– Танька хорошо печет, она меня научит! Как это тесто делается, не представляю…
– Да я сам тебя, чему хочешь, научу. Ты еще не знаешь, как я готовлю. Я все умею!
– И пироги?
– Ну, если только пироги. Мать печет знатно! Вот она тебя в два счета всему научит. А то – Танька!
– А ты?.. Ты правда хочешь?.. Чтобы я с твоей мамой познакомилась?
– Конечно, а как же.
– Я боюсь.
– Ну, еще чего выдумала. Она, конечно, громкая такая, и поворчать любит, но ты ей обязательно понравишься!
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Да и рассказывал я про тебя.
Марина так удивилась, что просто вытаращила глаза:
– Как рассказывал? Когда?
– Еще тогда. Давно. Ну, после Татьяниного дня.
– И что ты рассказывал?
– Что встретил женщину своей мечты…
– Это я? – уточнила Марина.
– Это ты.
Леший изнемогал: она так уютно угнездилась у него на коленях, так серьезно таращилась на него, так доверчиво обнимала за шею! Ее глаза сияли, бледная кожа чуть розовела на щеках и мочках ушей. Шевелились, то улыбаясь, то произнося слова, нежные губы, которые он уже столько раз целовал – и при мысли о том, что он еще с ней делал, у Лешего совсем помутилось в голове! Чувство, что переполняло его, не имело названия: любовь, сострадание, страсть, умиление, желание, нежность сплелись в такой клубок, что уже и не распутать никогда. Леший ощущал внутри себя что-то вроде бушующей океанской волны, способной просто разнести его на кусочки – еще чуть-чуть, и все. С этим надо было что-то делать, и срочно…
– Я должен тебя написать, – забормотал он. – Точно. Что ж я сразу не сообразил! Я тебя напишу! Прямо руки чешутся… Только… Вот черт, тут же ничего нет, ни красок, ни кистей, надо к матери съездить, привезти все, и мольберт… Что?
Глаза у Марины стали совсем огромными:
– Ты что ли будешь мой портрет писать?!
– Сначала эскизы, в карандаше, потом маслом, да. Придется тебе позировать, раз уж связалась с художником. Да, у тебя есть обогреватель какой-нибудь? А то прохладно в квартире, озябнешь еще! Марин, а если я сегодня съезжу, а? К матери? Ты пока то-сё, обед приготовишь, а я смотаюсь? За продуктами сбегаю и поеду? Я быстро, одна нога здесь, другая – там!
– Обогреватель есть где-то. А почему это я озябну? Ты что?.. Ты хочешь меня… обнаженной писать? – с ужасом спросила Марина.
– Ну да. – Леший с изумлением увидел, что Марина вся залилась краской. – У тебя такое красивое тело. А грудь – так просто само совершенство! Я, правда, еще не все рассмотрел как следует… Марин, ты что?
– Я не могу. Я стесняюсь. – И она опять уткнулась ему в плечо – спряталась. Леший не знал, плакать ему или смеяться:
– Марин, ты меня стесняешься? Меня? Да я же тебя уже видел, – зашептал он, целуя ее горящее огнем ухо. – И целовал, и трогал везде, и вообще! Как ты можешь меня стесняться, ты что?
Ему удалось наконец повернуть к себе лицо Марины – вся розовая, она смущенно наморщила нос:
– Ага, а потом ты меня на выставку отправишь, и все будут меня голую разглядывать.
– Не голую, а обнаженную. Две большие разницы. На выставку мы тебя отправим одетую, а это будет для внутреннего пользования. И потом, какая выставка, где она? О чем ты говоришь…
Марина вздохнула и робко сказала – но глазами сверкнула очень даже кокетливо:
– Ну что, может, тогда пойдем? Порепетируем?
– Что… порепетируем?
– Как я буду тебе позировать!
Кофе в это утро она так и не выпила.
Когда Лёшка наконец уехал к матери, Марина развила бурную деятельность – лишь бы не поддаться тоске, которая стала клубиться черным дымом по всем закоулкам ее души, стоило только закрыться входной двери. Марина металась между кухней и комнатами, пытаясь одновременно убираться и готовить еду, и, как ни странно, у нее это получилось: ничего не убежало, ни пригорело, и не разбилось. Она даже успела разобрать полки в шкафу для Лёшкиной одежды, попутно критически осмотрев собственную: кошмар какой-то! Если на работу кое-что есть приличное, то дома ходить катастрофически не в чем. Разве можно показаться перед Лёшкой вот в этом? Ни за что! А белье? У нее было немножко хорошего белья, которое надевалось раньше исключительно на свидания, но после смерти Дымарика она все выбросила. А ночью? Не в этом же ужасе ложиться в постель! Она еще не подозревала, что Лёшка довольно быстро отучит ее от ночных рубашек, и Марина привыкнет спать без одежды: «Зачем тебе какая-то рубашка? Рядом со мной не замерзнешь. А так – все сразу под рукой…»
Лёшка все не возвращался, и Марина вымылась, уложила волосы, подумав, что пора стричься и, может, покраситься? А то вся седая. Спрошу Лёшку, решила она, сама себе удивившись: как быстро привыкла полагаться на него! Она в задумчивости смотрела на себя в зеркало, а потом вдруг решительно распахнула старый, заношенный, но любимый халат – распахнула и зажмурилась, с трудом заставив себя приоткрыть сначала один глаз, потом другой. Леший бы опять изумился – она впервые разглядывала себя раздетую. Раньше ей это и в голову не приходило. А сейчас Марина смотрела на себя как на чужую, постороннюю женщину, модель, натурщицу: что он сказал – идеальная грудь? Она повернулась боком и хмыкнула: правда, что ли? Женщина его мечты, ты подумай! И вдруг краем глаза увидела в зеркале отражение стоящей у шкафа упаковки, которую раньше не замечала – это были привезенные Лёшкой из деревни картины, завязанные в полиэтилен. Она повернулась, не заметив, как ее отражение в зеркале помедлило и протянуло было руку ей вслед, словно пытаясь остановить.
Рюкзак Леший сам разобрал еще в первый день, а это – забыл. Ей вдруг так захотелось посмотреть Лёшкину живопись, что она, быстро натянув все тот же серый домашний костюмчик, побежала за ножницами, чтобы разрезать веревки. Картин, написанных на оргалите, оказалось восемь – всё афанасьевские пейзажи. Марина полюбовалась, осторожно потрогала пальцем мощно бугрящуюся краской поверхность – как он это называет: пастозная живопись? Потом взялась за картонную папку с рисунками, утащила ее в комнату и удобно устроилась на диване…
У Марины всегда были сложные отношения с собственным телом. Оно казалось ей каким-то лишним. Тело надо было все время кормить, а есть ей никогда не хотелось. Потом ко всему прочему прибавились женские дела – Марина с брезгливым недоумением прочла выданную мамой книжку о взрослении девочки: это что, теперь так будет всю жизнь?! А когда все на самом деле началось, оказалось еще хуже, чем в книжке: кроме унизительных гигиенических ухищрений этому сопутствовала и нешуточная боль, особенно в первый день – такая, что Марина порой даже теряла сознание.
Она ненавидела всю эту физиологию, а мысль о будущих возможных родах вообще приводила ее в ужас, не говоря уж о близости с мужчиной: как это она разденется перед чужим человеком и позволит ему себя трогать? У нее рано появилась заметная грудь, которой она чудовищно стеснялась и старалась сутулиться, а когда однажды кто-то из мальчишек ущипнул ее – очень больно – Марина проплакала три дня и не хотела идти в школу.
Влюбившись в восьмом классе в учителя литературы, она порой ловила себя на совершенно неприличных мыслях: глядя на него во время урока широко распахнутыми серыми глазами, она думала, смогла бы раздеться перед ним или нет? И страшно краснела, когда ловила на себе его серьезный взгляд.
Когда появился Дымарик, Марина внутренне была готова к тому, чтобы «сдаться», как она это называла: почти все ее сверстницы были замужем, некоторые уже и по второму разу, почти у всех были дети, и только она носилась со своей девственностью, как курица с золотым яйцом! Но что делать, если ей никто не нравился, да никого, собственно, на горизонте и не было: в школе мальчишки ее не принимали всерьез, в институте парней почти не было, а если и были, то очень странные – какие еще могут быть мальчики на филфаке! Когда мама пристроила ее на работу в издательство, Марина оказалась там самой юной, и все окружающие ее мужчины, в основном семейные, представлялись ей безнадежно старыми. Мама пыталась знакомить ее с сыновьями каких-то приятельниц, но Марина так зажималась и стеснялась, что ничего хорошего не выходило.
Наконец Танька Кондратьева взяла Марину под крыло и потащила за собой в реальную жизнь, сильно отличающуюся от вычитанной в книжках. Скрепя сердце, мама отпустила ее в байдарочный поход с Кондратьевыми. Этому предшествовал страшный скандал, в котором Марина впервые в жизни сумела настоять на своем, хотя на самом деле этого похода побаивалась. С тех пор мать еще дальше отошла от дочери и в подобных случаях только пожимала плечами, говоря: «Что ж, решай сама! Ты у нас теперь взрослая», – Марина просто ненавидела этот ее скептический тон.
Она изо всех сил скрывала от матери свои отношения с Дымариком, особенно после того, как узнала, что тот женат. Перед Татьяной, сообщившей это, Марина еще держалась – ну, пусть он не свободен, и что? Но сама переживала страшно: ей казалось, что она упала ниже некуда! Ей было стыдно задать Вадиму простой вопрос:
– Это правда, что ты женат? – И она даже зажмурилась.
– Да, – спокойно ответил он, снимая пиджак. – Я никогда и не скрывал.
Они спали вместе уже полгода, встречаясь где придется – вот и сейчас это была чья-то чужая квартира. Марина смотрела на него с удивлением – Вадим даже не смутился.
– А почему ты мне сразу не сказал?
– Да ты и так знала.
– Я не знала, – ответила она тихо, чувствуя подступающие слезы.
– Да ладно! Никогда не поверю, что ты не выспросила все про меня у Татьяны.
– Я не знала, – повторила она, и Дымарик внимательнее вгляделся в ее печальное лицо.
– Ну, прости, я был уверен, что ты знаешь. А это что-нибудь изменило бы?
– Да. Я не стала бы… с тобой… встречаться.
– Ты это серьезно? – Дымарик сел рядом и обнял ее за плечи. – Марин, это же ничего не значит. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь! Печать в паспорте – это простая формальность, она ничего не меняет в отношениях между людьми. Мы с женой давно уже живем как… просто как друзья. Ради сына. Чтобы он вырос в нормальной семье.
Марина мрачно подумала, что такую семью вряд ли можно назвать нормальной.
– Я должен дотянуть его до института, а потом…
– Сколько ему лет?
– Олегу? – Дымарик на секунду замялся – он не помнил, но потом твердо ответил: пятнадцать. Сыну было четырнадцать.
Но мама, конечно, все узнала – лгать Мрина не умела совсем. После одного из редких свиданий с Вадимом у нее дома, вернувшаяся с работы мама сразу же спросила:
– У нас что, кто-то был? Ты… ты приводила в дом мужчину?!
Опять произошел страшный скандал, и больше Вадим к ней домой никогда не приходил, а мама теперь постоянно изводила Марину ехидными вопросами и замечаниями – словно вонзала ей в душу раскаленные булавки. Марина понимала, что продолжает встречаться с Дымариком отчасти назло матери. И даже понимала, что променяла одну неволю на другую: Вадим быстро научился управлять ею еще лучше, чем умела мама. Но больше-то у нее никого не было! Татьяна, единственная настоящая подруга, была занята семьей; Вера Анатольевна, коллега по работе, с которой Марина подружилась, была гораздо старше ее возрастом и тоже обременена болезнями и заботами, – а от Дымарика Марина получала хоть какое-то тепло! Хотя его было маловато. И потом, с ним было интересно: он водил ее, домашнюю девочку, по выставкам, театрам и ресторанам, свозил в Крым, брал с собой в разные компании…
Правда, в постели у них было вовсе не идеально – да и где она, эта постель? В самый первый раз он очень удивился, что она еще девственница и, как показалось Марине, сначала не сильно поверил в ее полную неопытность, но когда стало ясно, что Марина решительно не понимает, чего он от нее хочет, пришлось поверить. Ей не было особенно больно, но и приятно тоже не было, зато появилось чувство какого-то удовлетворения: вот теперь она настоящая взрослая женщина! Опытная. Она редко испытывала во время близости с Вадимом хоть что-то похожее на тот пожар, в котором теперь горела вместе с Лёшкой, – так, нечто приблизительное. Вадим говорил, что у нее такой темперамент, называл ледяной принцессой и спящей красавицей, и похоже было, что его это вполне устраивало.
А потом появился Леший, и спящая красавица сразу проснулась – Марина поняла, что никакая она не ледяная, а очень даже живая и страстная: тогда, на Кузнецком, она готова была отдаться Лёшке прямо на сваленных в кучу куртках и пальто! А уж что было в Суханове – она просто испугалась силы своего желания, с которым так и не смогла справиться, и всегда вспоминала этот день с ужасом и стыдом: ей казалось, она изменила Лёшке, с которым не только еще не переспала, но даже и не поцеловалась. А ведь тогда Леший ни разу до нее не дотронулся, просто смотрел, но она кожей чувствовала жгучий взгляд его черных глаз и улетала в заоблачную даль. А если он еще и приподнимал бровь!
Потом, после Суханова, которое она безуспешно старалась забыть, Марина запретила себе даже мечтать о Лёшке и в глубине души понимала: идя навстречу желаниям Вадима, она наказывает себя за эту сухановскую «измену»: «Так мне и надо, и чем хуже, тем лучше!» Ненависть, в которой она жила последнее время, так прожгла ей душу, что оставалось одно пепелище, а чувство вины, обрушившееся после смерти Вадима, добило ее окончательно. Марина боялась, что у них с Лёшкой вообще ничего не получится, настолько задушила она в себе все женское. Но поцелуй на катере ее обнадежил. То, что она чувствовала к нему когда-то, никак не возвращалось, и после всех лет, прожитых в тоске и ненависти, Марина уже не понимала, любит Лешего или нет, но он был ей нужен, очень нужен. Без него ей не выжить. Это она знала точно.
А Леший чуть было не вернулся с полдороги, так заболело все внутри, так потянуло сердце, такой тоской наполнило душу! «Ну, брат, ты и влип!» – думал он, прижавшись лбом к холодному темному стеклу вагонной двери. Все, конец. Допрыгался. Марина словно держала его сердце своей маленькой рукой, которую он только что рассматривал как какое-то чудо природы – бледная изящная рука с тонким запястьем и длинными пальцами.
Леший вздохнул. Ему не сиделось, и он переходил из вагона в вагон, как будто так можно было быстрее доехать, а выйдя из метро, просто побежал бегом. Когда он, запыхавшись, ввалился к матери, она удивилась:
– Кто это за тобой гнался? Ты откуда такой? И без поклажи? Ты не из деревни, что ли?
– Мам, сейчас! Подожди, отдышусь.
Внутри у него все мелко дрожало. Леший разделся, прошел на кухню, сел и сразу же схватил пирог с блюда, стоявшего на столе.
– Как знала, вчера напекла. Ну что ты грязными руками-то! Давай-ка вымой, а я пока борщ разогрею. Будешь борщ?
– Мам, я все буду!
Чмокнув мать в щеку, он смолотил борщ и несколько пирогов.
– Господи, как с голодного краю! Что с тобой? Случилось что?
– Случилось. – Алексей так заволновался, что у него затряслась нога, и он прихватил ее за колено. Нога перестала дрожать, но он никак не мог успокоиться и стал барабанить пальцами по столу, пока мать не прикрыла его руку ладонью:
– Лёша. Ну-ка, говори сейчас же. Что это такое – трясется весь, как заяц. Не пугай меня.
– Мам, да все хорошо, что ты! Просто я… ну… в общем… короче, я вроде как… женился.
Мать ахнула:
– Женился! Когда ты успел-то? На ком? Где ты ее взял, в деревне?
– Мам, ты, главное, не волнуйся. Мы еще не расписались, но обязательно… А пока так. Я уже пару дней как приехал, у нее был. Я там буду жить, мам. Ну, ты же всегда ворчала, что от меня грязи много, а я и работать там буду. Я сейчас кое-что заберу, потом еще приеду за вещами, ладно? Ты не обидишься, если я сегодня здесь ночевать не буду, а? Мам? Если тебе чего сделать надо, так я потом все сделаю, правда! Все, что надо! И ты прости, я тебе в этот раз ничего не привез – ни грибов, ни ягод, да и не урожай в этом году… Мам, ну ты чего? Дать тебе воды?
– Подожди ты, не тарахти! Помолчи. Кто она такая?
Леший вздохнул и не выдержал: все лицо его осветилось такой счастливой, такой детской улыбкой, что Лариса Львовна только покачала головой: влюбился мальчик-то! Наконец влюбился.
– Мам, это Марина. Помнишь, я тебе рассказывал?
– Марина? Какая еще Марина?.. Погоди, это что же – та самая?
– Ага.
– Добился своего, ты подумай! Привези показать-то.
– Мы приедем. Только… мам, ты уж с ней поласковей, ладно? Она такая нежная, и пережила столько…
– Нежная. Да не съем я твою красавицу.
– И еще… Мам, ты не рассказывай ей ничего про мою семейную жизнь, хорошо? Я сам. Потом.
– Горе ты мое. Ну, дай, что ли, поцелую тебя. Это надо же – Марина!
Лёшка стал перед ней на колени, обнял и уткнулся носом в теплый живот – Лариса Львовна видела, как дрожат у него плечи и, вздыхая, гладила жесткие черные волосы: влюбился! Четвертый десяток мальчику, а влюбился…
– Мам, – глухо сказал он, не поднимая головы. – Мне страшно.
– И страшно! – согласилась Лариса Львовна. – Как не быть страху-то! Новая жизнь начинается, ответственность. Ладно, давай, ты свое там собирай, что хотел, а я одежду тебе уложу. Где-то сумка большая была…
Леший побрился, натянул темно-малиновый джемпер и новые джинсы – до деревни он с трудом в них влезал.
– Ой, не могу! – сказала, улыбаясь, мать. – А нарядился-то!
– Ну ладно тебе!
– Я пирогов положила, и еще мяса тушеного – прямо в кастрюльке, привезешь потом.
– Ура!
Они присели было на дорожку, но Лёшка, вспомнив, виновато спросил:
– Мам, ты это… денег не одолжишь немножко? Я сниму потом с книжки, отдам.
– Жених! Господи, ни работы, ничего, а туда же – жениться. Горе мое.
Но денег дала. Как не дать, сыну-то.
– Ой, забыл! – Лёшка подхватился и умчался в комнату, вернувшись с гитарой.
– Ты подумай! Вот гитара как раз тебе очень нужна! Она для семейной жизни самая необходимая вещь!
– Мам, ну не ворчи. Скажи мне что-нибудь. Пожалуйста.
– Благословить, что ли? – Лариса Львовна вздохнула. – Иди с Богом! Я знаю, ты справишься. Совет да любовь!
– Спасибо!
У Лёшки не было никаких сил тащиться на метро со всем барахлом, и он поймал тачку. Ехал всю дорогу с закрытыми глазами: представлял, как встретит его Маринка, вспоминал, что и как между ними было, – он и не предполагал, что его ждет. Марина открыла не сразу – он услышал из-за двери ее испуганный голос:
– Кто там?
– Это я. Открывай.
– Я тебя не узнала в глазок…
Лёшка сгреб ее в объятья – боже, как успел соскучиться! – и не сразу заметил, что Марина какая-то странная: напряженная и мрачная, хотя старательно пытается улыбаться.
– Ты ужинать будешь? Или тебя мама накормила?
– Накормила, но ужинать буду. Я пирогов привез, и там еще мясо какое-то тушеное.
Лёшка убирал в шкаф привезенные вещи, а сам с недоумением косился на Марину: что-то явно случилось, пока его не было! Но что? Она как чужая! Марина ушла куда-то в угол и оттуда сказала:
– Я твои картины распаковала, ничего? Подумала, может им вредно в пленке.
– А я и забыл про них! Это ты правильно… правильно… сделала…
Леший вдруг замер, и даже по его спине Марина поняла: наконец догадался. Он повернулся:
– Ты рисунки увидела, да?
И как он забыл?! Зачем он вообще их привез, идиот! Среди прочего там были листы с эскизами обнаженной Тамары – вспомнив, что за позы и ракурсы на этих рисунках, Леший застонал про себя. Вот черт! Теперь она подумает… Да уже подумала! Марина повернулась и ушла на кухню, Леший поплелся за ней. Она села к столу, опустила голову и зазвенела ложечкой в пустом стакане. Леший постоял, помолчал. Осторожно позвал:
– Марин?..
– Лёш, все нормально.
– Нет, не все.
– Все хорошо. Я понимаю.
– Что ты там понимаешь?..
Он подошел, присел, пытаясь снизу заглянуть в лицо – она отвернулась.
– Ну, скажи, что не так!
– Все так.
– Нет!
– Лёш, я все понимаю… мы взрослые люди… живые. У тебя была какая-то жизнь… до меня… женщины… всякие. А теперь вот я… очередная… натурщица.
Вот черт! Так и знал!
– Марин…
– Просто… я же совсем ничего про тебя не знаю… и все так быстро… и…
– И что?!
– А вдруг… все это… не так.
– Как не так?!
«Господи, что ж так больно-то? – думал он. – Что ж так трудно?»
– Вдруг это все… просто… физиология. Просто секс! – выговорила она, отчаянно покраснев. – Ну, ты один, я одна…
Секс? Физиология? Физиология, мать твою! Что ж за день сегодня такой, а? То перед матерью на коленях стоял, теперь вот – перед Мариной. Господи, он-то с ума сходил от любви, а она… За что?! Но знал, за что: за одну-другую. Чьих имен не помнил. Кого, дверь закрыв, тут же забывал, кому ничего не обещал, у кого брал, не отдавая, от кого уходил, не оглядываясь…
– Лёш, Лёш, ты что… Леший?! Лёша!
Он вырвался и убежал, хлопнув дверью. На улице было уже совсем темно, в лужах дрожал свет фонарей – когда-то дождик прошел. Леший шел, почти бежал, куда глаза глядят. Толкнул кого-то по дороге плечом:
– Эй, мужик, ты что, совсем оборзел? – прохожий отпрянул, наткнувшись на яростный взгляд. – Да ты что, ты что?..
Он опомнился. Вышел к какой-то набережной – вода темная, масляная. Его замутило – вспомнил омут… Физиология! Ну почему, почему надо это все разделять: физиология, психология! Это же… всё одно! Как она не понимает! И тут же непрошено всплыло воспоминание о Тамаре – а это что? Тоже – все одно? Или физиология? А может… а может, это у него – все одно, а у нее и правда… физиология? После пережитого ужаса? Может, он для нее как… как спасательный круг? Чтобы забыться. Лекарство от смерти. А она для тебя – что? Не лекарство от смерти? Ты-то разве за нее не цепляешься? Тоже – спасаешься. Сам знаешь, от чего. Нет, нет – только не вспоминать, только не это! Господи, как трудно! Может, просто – переждать надо? Пусть оттает… Запутался совсем.
И вдруг Леший испугался: «Как же я зашел сюда? А Маринин дом-то где?» Представил, как она там – «Что же я наделал! Марина!». И услышал внутри себя тонкий жалобный звук – на одной ноте, тоскливый, зовущий. «Так, спокойно!» – сказал сам себе. И пошел на этот звук – как по нитке пошел, за клубочком. Вот он, дом. Узнал, хотя совсем с другой стороны вышел. Поднялся, позвонил – Марина открыла сразу, как будто все это время стояла под дверью. А может, и стояла. И так кинулась на него, так по-детски зарыдала в голос, что Леший сел прямо там, на пол, с нею вместе, обнимая и сам чуть не плача:
– Ну что ты! Не надо! Успокойся…
– Лёшечка, миленький, прости меня, пожалуйста, прости, я не хотела, прости! Только не делай так больше… пожалуйста… никогда… не оставляй меня так!
– Я не буду! Ну, успокойся, милая…
– Мне все равно… что ты там… с кем ты там… У меня никого больше нет… Только ты-ы… Мне все равно… Только не уходи-и…
«Ах ты, господи! Хоть тушкой, хоть чучелком», – вспомнил Леший.
– Чучелко ты мое! Ну-ка…
– Не смотри… я страшная…
– Ты – самая красивая! – твердо произнес он. – И я люблю тебя.
Марина заморгала, всхлипывая.
– Ты слышишь, что я говорю?
– Слышу…
– Что ты слышишь?
Марина молчала.
– Я! Тебя! Люблю! – произнес он раздельно. – Это ты слышишь?
– Да-а…
– Ну вот.
– Ле-еший… Прости меня! Я так испугалась, что ты больше не вернешься.
Губы у нее дрожали, она тревожно заглядывала Алексею в лицо, а у него просто разрывалось сердце: если она сейчас в такой панике, что же было, пока он не вернулся? Бедняжка! И главное – сам во всем виноват! Нет бы – поговорить с ней, объяснить, а он сбежал. И Марина у него еще прощенья просит!
Леший взял ее за голову и, глядя прямо в глаза, раздельно произнес:
– Я всегда буду возвращаться, куда бы ни уходил. Я никогда тебя не оставлю. Даже не надейся.
Марина неуверенно улыбнулась:
– Никогда?
– Ну, если ты сама меня не выгонишь.
– Нет, нет! Нет! И зачем я только нашла эти рисунки! Теперь я все испортила, да? Так было хорошо, а я все испортила.
– Марина! Послушай меня: то, что между нами, испортить невозможно, ты понимаешь? Мы можем сколько угодно ссориться и скандалить, но это ничего не меняет, ничего. Мы… Мы просто есть. Поверь уже в конце концов!
– Я совсем не хочу с тобой ссориться!
– И я не хочу!
Он бормотал какие-то глупости, качал ее в объятьях, как маленькую, гладил по голове, целовал макушку, висок, мокрую щеку, дрожащие губы, принимая в себя, в душу все рыдания, всё горе. И душа болела от нежности, от желания. От любви.
– Ты не сердишься?
– Нет.
– Я тебя обидела?
– Нет, ты меня не обидела. Просто я психанул не по делу и сбежал, чтобы не расколотить что-нибудь.
– В дребезги?
– В мелкие!
– Лучше расколоти!
– Ладно. Что там тебе меньше всего жалко?
– Мне для тебя ничего не жалко!
– Марин, ну что такого в этих проклятых рисунках, а? Ну, женщина! Обнаженная. Не просто случайная женщина – это ты поняла правильно. Но это было еще до тебя! Я бы тебе и сам все рассказал, я просто не успел!
– Да я понимаю, – голос у нее был унылый. – Господи, какая я дура! А кто она? Тамара эта?
– Она в Кенженске живет. Я как раз у нее ночевал, когда вас тогда встречал. – Он нахмурился, соображая: откуда она знает, что… Тамара?!
– У вас с ней?..
– Ну да, у нас ней. Было.
– Красивая она. И рисунки – великолепные! Ты их только не выбрасывай, ладно?
– Как скажешь.
– Просто мне вдруг показалось: вдруг между нами всё… неправда? Вдруг я всё выдумала? Понимаешь, у меня фантазия очень богатая, я вон и Дымарика, как оказалось, выдумала. А вдруг… и тебя? И ты совсем не такой…
– Я – такой. Ну что ж ты себе-то не веришь.
– И я подумала – вот все у нас сейчас так хорошо. Ну, ты понимаешь, о чем я. А вдруг это кончится… и мы… просто посторонние люди… и… всё.
– Мы – не посторонние. А главное про меня ты знаешь.
– Что – главное?
– Я люблю тебя.
– Но ты же этого не говорил!
– Господи! Так надо было сказать?! А так ты не видишь?! Ты же поняла, еще тогда!
– Ну, вижу… Мало ли, а вдруг я не то вижу! Вдруг я все поняла… неправильно.
– Вот теперь я сказал! Все в порядке?
– Да-а…
– Ну хочешь, я тебе это каждое утро буду говорить?! Для профилактики?
– Хочу-у…
Лешка обнимал Марину, чувствуя, как спадает напряжение – как будто ток отключили. Вольт 800 было, не меньше… Марина пошла умываться, а Леший поднялся с трудом – ногу отсидел. Побрел, хромая, на кухню, выпил холодной воды прямо из-под крана, тоже умылся. Постоял, вздыхая. Физиология! Потом пошел в комнату, взял папку с рисунками, лежащую на диване, приоткрыл – в глаза сразу бросилась высокая Тамарина грудь и крутой изгиб бедра – сморщился, захлопнул крышку и запихал папку за комод. На диван он просто рухнул – вдруг кончились все силы. Какой невыносимо длинный день! Ему казалось, прошло несколько месяцев с их утренних посиделок на кухне! Пришла Марина, села рядом, посмотрела виновато.
– Ну что, отпустило тебя? – спросил Лешка.
Она покивала: отпустило. Посидели тихонько, обнявшись. В комнате было темно, только изредка проплывали по потолку лучи света от проезжавших машин.
– Дождь пошел, слышишь?
– Да. Осень…
– Лёшечка, ты только не думай, что я какая-то истеричка!
– Я не думаю.
– Нет, правда! Я вообще-то очень сдержанная и… неразговорчивая. Я не очень умею откровенничать. Привыкла все в себе держать.
– Я заметил.
– Лёшечка, я… Я буду стараться.
– Марин, вот только этого не надо. Не надо стараться. Просто будь сама собой, и все. Ты выучи уже, что я тебя люблю. Понимаешь? Я люблю тебя такую, как есть. И когда ты плачешь – люблю, и когда смеешься. И даже если разозлюсь и наору на тебя – а я могу! – все равно я буду тебя любить. Это как… как группа крови. Не изменить уже.
– А ты собираешься на меня кричать?
– Я не собираюсь! Но… Марин, я вспыльчивый. Ну, ты же видела. Но отходчивый. У нас та еще семейка – такой крик порой стоял! Все темпераментные. Так что ты не обижайся сильно, если я вдруг орать буду, ладно? Я, конечно, попробую не орать, но не ручаюсь.
– Ладно. А я…
– Что?
– Ну… Знаешь, когда… когда… В общем, перед этими днями. Я сильно нервничаю и… Господи, просто не верю, что говорю с тобой об этом, кошмар какой-то!
– Перед критическими днями, что ли? Ну и почему не говорить-то?! Марин, я вообще-то женат был, знаю, как женщины устроены! И что, сильно крышу сносит?
– Ну да.
– Так сегодня-то – может, тоже из-за этого?
– Не знаю. Не похоже. У меня должно было в деревне начаться, как раз, когда… Но не началось. Из-за стресса, я думаю, у меня уже так случалось. Так что у нас все впереди.
Но ни Марина, ни Лёшка даже и предположить не могли, что именно ждет их в эти «критические» дни.
– Ничего, переживем! Ты меня заранее предупреждай, чтобы я к тебе в бронежилете подходил, и все будут живы.
– Ладно, я табличку прицеплю: «Осторожно, окрашено!»
Леший засмеялся:
– А я тогда две прицеплю, на спину и на грудь, напишу: «Я тебя люблю!»
– Не надо, – Марина улыбалась. – Я выучила!
– Вот и хорошо. Марин, не переживай. Ты вдумайся: мы с тобой только второй день вместе. А ты хочешь, чтобы все гладко было.
– Второй день?! Не может быть!
– А ты говоришь! Ничего, прорвемся! Вот узнаем друг друга получше – легче станет. Иди ко мне. – Леший усадил ее на колени, обнял покрепче. – Все будет хорошо. Я тебе обещаю.
– Как я устала! Этот омут, он не отпускает, держит…
– Я знаю. Это пройдет. Мы справимся.
– Знаешь, мне иногда так страшно…
– Ну что ты, маленький, чего ты боишься?
– Мне сон снился…
– Какой?
– Так ужасно. Сначала все мирно – мы сидим с тобой, чай пьем. Уютно, тепло. Потом я начинаю просыпаться – во сне. И все постепенно тает: стены, стол с чашками, ты. И я понимаю, что все это – яркое, живое, радостное – мне только снилось, а на самом деле я лежу на дне, в толще черной воды, и сон этот – смертный.
– Господи, Марина!
– А сегодня это наяву было.
– Как наяву?
– Вот сейчас, когда я испугалась.
– И как?
– Знаешь, так странно, будто реальность начинает расползаться – плывет, двоится, тает как горячий воздух над асфальтом. И открывается все другое, страшное. И опять я на дне, в омуте…
Лёшка обнял ее так, что затрещали косточки, защищая от этого темного хаоса, вползающего в душу, от нее самой, себя потерявшей.
– Ведь я же существую, правда? Я живая, да?
– Ты живая, ты есть, мы с тобой вместе, я не дам тебе пропасть, все будет хорошо, все будет хорошо, все пройдет. Все пройдет. Я тебя вытащу! Вытащу…
Долго целовал, гладил по голове, а потом все-таки спросил – уж больно жалко было ее «долгих» лунных волос:
– А косу ты давно отстригла?
– Это я на сороковой день. После Дымарика. Тоже сон приснился: как будто мы с ним едем в машине, я хочу выйти – вышла, а распущенные волосы дверцей прихлопнуло, держит. Я кричу ему: дверцу открой, не видишь – волосы прищемило! А он смотрит и на газ нажимает. Ну, проснулась, подошла к зеркалу. И обкорнала. Потом парикмахерша ругалась.
– Жалко…
– Ничего, отрастут.
«Это Дымарик ее держит, – решил Лёшка. – То за волосы держал, а теперь так. Жить ей не дает, не пускает. И оттуда достал – из прошлого. Из омута».
– Если бы можно было начать все с чистого листа, – тихо сказала Марина. – Если бы забыть все! Я думала: та прежняя Марина осталась в омуте. А я – новая, другая. Нет, она все равно во мне.
Она словно читала его мысли.
– Марин, это невозможно. Придется так и жить с этим грузом, что делать. И хочешь, да не забудешь.
У него мелькнула мысль: может, рассказать ей? И станет легче? Или не станет? Мало ей, так еще и он свой груз добавит! Свой омут. А, хватит разговоров! К черту!
Он опрокинул ее на спину и поцеловал. А дальше уже ничего не видел, не помнил, только чувствовал, как отзывается она на любое его прикосновение. И любил ее, как в последний раз, неизвестно кому доказывая: это моя женщина. Моя. Моя… И когда она закричала, выгнувшись под ним – понял, что победил. Моя женщина. Глядя на него из-под полуприкрытых век, еще вздрагивая всем телом, Марина простонала:
– Что ты со мной делаешь?..
Нависая над ней, опираясь на руки, мокрый, задыхающийся – прошептал:
– То-то же! – поцеловал и рухнул рядом, а потом, отдышавшись, сказал: – Знаю я, что с тобой делать! Тебя надо из постели не выпускать, чтобы лишних глупостей не думала! Ай!
Марина его укусила.
Заснуть Леший опять долго не мог: ветер разогнал тучи, и луна светила в окно, заливая комнату белесым светом, а встать и прикрыть штору было лень. Все думались медленные, печальные думы: ладно, пусть будет как есть! Может, Марина пока и не любит его, а просто цепляется слабыми руками, спасаясь из черного омута. Неважно, что движет ею: страх, одиночество, вина, жажда жизни, отчаянье, жалость, благодарность… Неважно! Все равно. Лишь бы была. Лишь бы дышала рядом – теплая, сладкая, близкая, родная… единственная. И постепенно от этих мыслей на Лешего навалилась такая тоска, такая черная мгла! Черная мгла, черная тень прошлого. Вспомнил вдруг: потому что очень больно карп становится драконом! Да, больно.
Леший знал: эта тоска, крепкая, как царская водка, мучает его еще и оттого, что ушел утренний живописный раж – все прошло, пока он разбирался с Мариной. У него бывали порой такие творческие припадки, когда – умри все живое! – ему нужны были только кисти и краски, и Леший писал, пока не начинал уже просто валиться от усталости. Не всегда в результате получались какие-то шедевры, но иногда очень даже приличные работы. Он знал сам про себя, что он вовсе не Левитан и не Репин, но художник хороший, профессионал – его работы неплохо покупались в Измайлове и в салонах, и он много работал, не дожидаясь, когда на него снизойдет вдохновение: шел и писал то, что видел, без особенного упоения или страсти. Просто работа. Писал он вполне реалистичные портреты, среднерусские пейзажи и натюрморты – особенно хорошо у него получалось прозрачное стекло, да и свет он умел передать как никто.
Леший всегда отталкивался от натуры, но теперь его вдруг стали мучить видения каких-то странных, даже несколько сюрреалистичных картинок, необычайно ярких. Началось это еще в деревне. И этот нелепый сон, приснившийся в поезде, про карпа-дракона, все время стоял перед глазами, требуя воплощения на холсте. Но сейчас ничего нигде не возникало и не мерещилось. Вообще не хотелось писать. Совсем. Такое тоже бывало, и это мучительное состояние он переживал очень тяжело, придумывая себе массу срочных дел, а если их не находилось, мог часами уныло валяться на диване, без конца наигрывая на гитаре одну и ту же мелодию, пока мать, наконец, не устраивала ему скандал.
Леший вздохнул и мрачно подумал, что теперь придется как-то объяснять Марине, почему он не хочет ее рисовать, после того, как столько приставал к ней с позированием, а то она опять подумает что-нибудь эдакое. Боже, какая тоска! Ему захотелось взвыть, как волку, и он с силой сжал пальцы в кулак, вонзив ногти в ладонь. Марина вдруг забормотала что-то, повернулась, прижалась к нему мягким теплым телом, обняла и спросила совершенно сонным голосом:
– Зачем ты грустишь, а?
– Затем, что всякий зверь после наслаждения печален. Об этом должна знать даже такая мелкая зверушка, как ты.
– Сам ты зверушка…
Она опять заснула и даже легонько захрапела – очень смешно и трогательно, заставив Лёшку тут же умилиться. Но рука Марины, лежащая у него на груди, ожила – он взглянул: глаза закрыты, дышит ровно… Спит? Спит! А ее теплая ладошка, как маленький зверек, ползла по Лёшкиному телу, ощупывая пальцами и принюхиваясь: по груди, по плечу, потом опять вниз, к животу… Он напрягся, еще раз посмотрел, прислушался – да нет, спит! Спит – но губы шевелятся: шепчет что-то. Ее пальцы коснулись завитков волос внизу живота – он совсем перестал дышать, но рука снова скользнула выше и легла ковшиком ему на сердце, которое стучало уже так, что того гляди – выпрыгнет! Что ж такое-то?!
Под ладонью постепенно стало горячо, а сердце застучало реже, спокойней – а потом пальцы сжались горстью, как будто собрали что-то, и Марина, подтянув руку к своей груди, свернулась около него клубочком и замерла. А он вдруг осознал, что тоска-то – ушла! Нет ни капельки, ни зернышка, ни одной черной кляксы – ровный теплый свет в душе, словно Марина своей нежной рукой всю тоску собрала. Леший осторожно, чтобы не разбудить, взял ее руку, разогнул кулачок – сонная рука упала безвольно. Только с ладони всплыла и растаяла в серебряном от лунного света воздухе черная дымка. Леший обнял Марину, ткнулся носом в волосы – и когда же отрастут! Пахнет… надо же, никакой не осенью, а липой цветущей! Июль, жара, липы цветут, пчелы жужжат. Лето. Любовь.
С позированием, как и предполагал Леший, ничего не вышло, и они занялись обустройством жизни: двигали мебель, кое-что выбрасывали, в общем, вили гнездо. Гнездо они вили в маленькой комнате, а в большой сделали Лёшке мастерскую, как он ни упирался.
– Нет, ты посмотри! – уговаривала его Марина. – Если в маленькой комнате делать, то там только ты с мольбертом, а больше ничего и не уместится! И ты наверняка распространишься в коридор, на кухню и в ванную! А так – все твое хозяйство будет в одной комнате.
– Мое хозяйство всегда при мне!
– Вот ты только об одном думаешь!
– А ты – нет?
– Лёшка! Прекрати!
В самый разгар перестановки позвонила Татьяна, которая уже умирала от любопытства, хотела знать, как дела у Лёшки с Мариной. Они как раз удачно застряли в дверях с диваном, поэтому Марина помчалась к телефону, радуясь передышке, а Лёшка рухнул на тот же диван.
– Лёш! Нас Кондратьевы на шашлыки зовут. В субботу. Поедем?
– На шашлыки. А то! Кто там, Татьяна? Пусть Серёгу позовет, я иду.
И поехали. Стояла настоящая золотая осень, ранняя в этом году – всего-то середина сентября. Увидев Лёшку с Мариной, Татьяна так и ахнула – они держались за руки и все время улыбались. Слава Богу! Она так переживала, чтобы у них все срослось. Сразу поняла, что они – пара, и вот, наконец! Даже Серёгу проняло: он тихонько сказал Татьяне, пока Лёшка отвлекся на Марину – впрочем, тот только и делал, что отвлекался:
– Тань, ты посмотри на Злотникова! Что с ним делается! Совсем крышу снесло у мужика!
– Влюбился, чего делается. Ну и молодец.
Лёшка начал валять дурака еще в вагоне – мест было мало, он посадил Марину на колени и всю дорогу потихоньку целовал ее за ухом, а она смущенно ежилась. Потом стало посвободней, но он Марину не пустил – сиди!
– Как вам не стыдно! – сказала наконец тетенька в зеленой беретке, уже давно сварливо поджимавшая губы. – Взрослые люди, а ведете себя так неприлично.
– А мы молодожены, нам можно.
Тетка ворчала всю дорогу, хотя Марина тут же от Лёшки сбежала. Потом он совсем разошелся, опьянев от одного только лесного воздуха, а когда добавились водочкой, и совсем захорошел.
– Ну что ты так орешь, Злотников! – сказала Татьяна. – И как ты его терпишь, Марин, просто не знаю. Я бы на второй день убила!
– Вот потому у нас с тобой ничего и не вышло! – Увидев выражение лица Татьяны, Леший тут же опомнился, но было поздно – Марина встала и ушла вниз, к реке.
– Какого черта ты язык распустил! – Татьяна покосилась на мужа, но Сергей увлекся шашлыками – мангал страшно дымил, и он плясал вокруг него, как сумасшедший индеец.
– А, ёж твою медь! – Леший подхватился и побежал за Мариной – она сидела на берегу, обняв колени и опустив голову.
– Не сиди на земле. Встань немедленно.
Увидев Лёшкино лицо, Марина тут же его обняла:
– Лёшечка, милый, со мной все в порядке, правда! Ты испугался, прости, прости. – Она, привстав на цыпочки, пыталась его поцеловать, а он отворачивался: он действительно ужасно испугался, что у нее начнется панический приступ. Да еще к реке пошла! Леший обхватил ее голову ладонями и, закричал, глядя ей в глаза:
– Что ж ты из меня душу-то вынимаешь?! Когда ты уже поймешь своей дурацкой головой, что я тебя люблю, а? Какого черта ты меня к прошлому ревнуешь? Ты вдумайся – это всё лет пятнадцать назад было! Пятнадцать лет!
– Лёшечка, ну не волнуйся ты так. Я все понимаю.
– Господи, что ты понимаешь! Ничего ты не понимаешь… Ну ладно. Пойдем-ка. – Он немножко успокоился и повел ее к большому бревну, под которым был след старого кострища. – Давай тут посидим, все посуше. Марин, мы же вроде уже один раз это обсуждали! Я не собираюсь перед тобой за свое прошлое оправдываться. Весело жил, да. Но я так расплатился – мало не показалось! Да и в чем оправдываться-то?! Я никого никогда не обманывал, ничего никому не обещал, никому жизнь не сломал. Ничего такого не было, о чем бы мог пожалеть или стыдиться. На то она и молодость, чтобы… перебеситься.
– Ну да, – печально сказала Марина. – Наверное.
– Я же тебя не спрашиваю, что там у тебя было, правильно? Было, да сплыло!
– А ты спроси! – Марина подняла на него глаза. – Спроси! И я тебе отвечу – ничего у меня не было! Понимаешь? Все, что было, – ты знаешь. И с кем – знаешь. А больше – ни-че-го!
– Подожди. – Он растерялся. – Как ничего? Тебе сколько лет-то было, когда ты с ним познакомилась?
– Двадцать пять. Да! Ты правильно понял! С ним первым поцеловалась, с ним первым переспала.
– И что, у тебя до двадцати пяти лет… ничего не было вообще? Ничего такого? Совсем?! Не знаю… Ни поцелуев под сиренью, ни прогулок под луной?!
– Ну не было! Не было.
Леший смотрел на нее в полной растерянности – сам он лишился невинности в шестнадцать, в спортивном лагере, с молодой медсестрой, которой как раз двадцать пять и было, а с девчонками встречался чуть не с двенадцати, но Марине он рассказывать об этом не собирался.
– Я не понимаю, как такое могло быть… Ты же красавица!
– Красавица? Лёш, да ты первый мне об этом сказал! Никто, никогда! Я же… Я застенчивая была! Боялась всего на свете! Отличница, зануда с косой, книжная моль, девочка в футляре! Меня так учитель литературы прозвал, я в него влюблена была, а он меня – девочкой в футляре…
– Ну! Влюблялась же!
– Влюблялась. Романтически и безответно. Лёш, если б ты мою маму знал, ты бы не удивлялся. Мне уже двадцать лет было, а я не могла домой позже десяти прийти! Какие мальчики, какие романы, жила как в монастыре, книжки читала, принца на белом коне ждала. Дождалась!
– Маленький мой! Да что ж такое…
– Ты вон Таньку свою спроси, она тебе расскажет, какие я номера откалывала!
– Марин, ну не надо – «свою»! Что ты, в самом деле?
– Она-то мою маму хорошо знала, работала с ней вместе в техникуме. Танька все хотела человека из меня сделать – в компании какие-то водила, в походы брала, а толку! За мной ребята пытались ухаживать – я шарахалась.
– Как же ты… с ним-то… не забоялась?
– Сама не знаю. Может, потому, что он взрослый.
– Взрослый! Он лет на пятнадцать тебя старше был? Может, ты в нем отца видела?
– Не знаю.
– Марин, а как же ты… ну, он же… или ты не знала?
– Что женат? Лёш, я такая дура была, ты не представляешь! Мне в голову прийти не могло, что взрослый мужчина будет за такой девочкой, как я, ухаживать, а у него жена и ребенок! Мне казалось, совесть должна быть.
– Горе ты мое луковое.
– И узнала-то случайно, когда уже… поздно было. Спросила, а он так ловко все повернул – да ты все знала, да не могла ты не знать! – а я слушаю, дура-дурой. Но я пыталась оправдания ему найти: не может ребенка оставить, все такое. В общем, обманывала себя, как могла.
– Да-а, и я тебе то же самое говорил…
– Лёш, не надо! У нас с тобой все ровно наоборот.
– Вот это точно, все вверх ногами!
– Ты знаешь, отчего я психанула? Я снова себя такой дурой почувствовала! Живу в каком-то выдуманном мире, а вы все такие… взрослые, у вас свои правила, вы их знаете, а я… как ребенок наивный – глазами хлоп, хлоп! И ведь Танька мне сразу сказала, что влюблена была в тебя, а я это опять по-своему поняла…
– Сказала?!
– Ну да. Но как-то так, что я не сильно и переживала. Ну, влюблена. Я, вон, тоже влюблена была в учителя. А когда ты это сказал, мне такое примерещилось… Что кругом один обман, а вы еще и смеетесь надо мной втихомолку, над идиоткой.
– Ты не идиотка, что ты глупости говоришь! Просто… ты очень…
– Наивная. Как… как поросенок.
– Почему поросенок-то? – Леший не выдержал и засмеялся.
– Ну, этот, из Вини-Пуха, как его…
– Пятачок? А что, и правда похожа.
– Вот!
– Да нет, Марин, ну что ты. Ты просто очень чистая. Хрустальная такая.
«Чистая?!» – подумала Марина, вспоминая Дымарика. Да уж, такая чистая, дальше некуда.
– Поэтому ты грязи вокруг не замечаешь. А увидишь одну пылинку – тебе сразу навозная куча мерещится.
– Нет, ничего я в этой жизни не понимаю, ничего…
– Ты думаешь, кто-нибудь понимает?
– Должен же хоть кто-нибудь понимать!
– Марин, нет никакого обмана. Ну, не стал я тебе рассказывать, а зачем? Все это быльем поросло.
– Она тебе нравилась?
– Господи! Мне в то время все девушки нравились. Все, без разбору. Не то чтобы я за ними так сильно гонялся…
– Да тебе и не надо было! Сами небось вешались!
– Марин, да когда вешаются, никакого интереса, это я тебе говорю. Вот за тобой я бы побегал! Я как представлю, что бы ты мне говорила, как сердилась бы, как грозно смотрела… Черт побери!
– А это и сейчас можно устроить, хочешь?
– Не-ет, дудки! Не хочу!
– Лёш, а как все было… с Татьяной? Расскажи, а то я так и буду невесть что думать.
– Ну ладно, там и рассказывать-то нечего. Только я не помню уже, где мы познакомились – мы с Серёгой и Татьяна с подругой. Подруга потом куда-то делась, а мы так втроем и встречались – гуляли, в кино там, все такое. А Серёжка, оказывается, в нее сразу влюбился, но молчал, стеснялся. Ему вообще с девушками не везло. Если б я знал, я бы и не затевался! Буду я другу дорогу переходить, еще не хватало – что, девушек мало? Потом он созрел, стал у меня совета спрашивать, как к ней лучше подъехать. А мы с ней уже… пару раз…
– Переспали?
– Вроде того. Я и отыграл назад.
– Так это что получается? Ты ее другу… уступил?!
– Как-то так.
– Но она же влюблена в тебя была!
– Ну, Марин! Татьяна – девушка практичная. Она замуж хотела, а я жениться не собирался, да и не любил я ее, она ж не дура! Так, развлеклись…
– И что?
– И ничего! Всё! А что еще? Больше ничего у нас с ней не было, да и быть не могло. Серёга же мой друг! Только… ты понимаешь, он не знает ничего. Ты уж не проговорись.
– Да ты сам проговорился!
– Ну, это шуточки такие у нас с ними были, с подковырками, игра вроде такая: нет, Леший, я тебя через два дня прибила бы, вот Кондратьев мой – чистое золото, как хорошо, что я его выбрала, а не тебя! А он и радовался. Марин, это ведь чистая правда: хорошо, что она его выбрала.
– Выбрала!
– Выбрала. Татьяна – разумная. И поубивали бы мы с ней друг друга уже через день, это точно.
– А я – не разумная?
– Ты? Ты зверушка неразумная… дикая… ты кусаешься да царапаешься… такая горячая зверушка… тебя еще приручать… надо. А потом, Марин, я тебе по секрету скажу: как говорил ваш Марк Твен – слухи о моих подвигах сильно преувеличены! Тот же Серёга – он наивный такой, все за чистую монету принимал, все мои выкрутасы, а там больше трёпа было. Художественный свист.
Марина, нахмурив брови, вглядывалась ему в глаза, в которых постепенно заплескался смех:
– Не поверила?
– Ой, морочишь ты мне голову…
– Марин, да правда это! Я годам к двадцати пяти перебесился, скучно стало, уже не любую хотелось, а свою, особенную. Единственную. Душа надобна, понимаешь? – Он вздохнул, потом пропел голосом Вадима Козина со старой пластинки: – «Только ты никому не рассказывай, что душа лишь тобою полна, что тебя я в косыночке газовой…»
Марина засмеялась:
– Боже ж ты мой, ты такой же сумасшедший, как я!
– Палата номер шесть, точно. Ну? Еще будем отношения выяснять или пойдем шашлыки есть?
– Пойдем…
– Эй, влюбленные! – закричала им с опушки Татьяна. – Вы чем занимаетесь? К вам подойти-то можно?
– Давай!
Татьяна подошла, посмотрела на них:
– Ой, боже… Горе с вами. Там Серёжка обижается: шашлыки стынут, водка выдыхается! Пошли!
– Водка выдыхается, кошмар!
Леший убежал вперед, а Татьяна заглянула Марине в лицо:
– Ты как?
– А! И сама замучилась, и Лёшку мучаю, и тебе вон досталось!
– Да ладно. Любишь ты его, только и всего. Вы же пока притираетесь друг к другу – тяжело, конечно. Мы, знаешь, сколько с Серёжкой притирались!
– Тань…
– Ну, спроси уже, спроси. Рассказал он, как дело было?
– Тань, я не понимаю! Ты говорила – влюбилась, и что ж, тебе не обидно было, когда он тебя…
– Отшил-то?
– Ты не страдала?
– Ой, Марин… Я иной раз прямо не знаю, как с тобой разговаривать. Ты так переживаешь, так серьезно ко всему относишься. Мне даже стыдно, ей-богу! Ну, не такая я, как ты! Я простая, как пять копеек! Влюбилась, а он не хочет – и что теперь? Вешаться? Думаешь, он у меня один был? Нет, я не спала со всеми подряд, но чего ж не погулять-то? Как ты свою половинку найдешь, сидя дома за печкой? С первого-то раза редко кто попадает!
– Это верно… Тань, а как ты поняла, что Серёжа – твоя половинка?
– Серёжка-то? Ой, это вообще цирк был! Он же застенчивый, не хуже тебя. Такой смешной, нелепый – я сначала фыркала. Длиннющий, худой, нескладный…
Татьяна рассказывала, а сама улыбалась – и Марина улыбалась, на нее глядя.
– Первый раз целовались – он мне ногу отдавил! Как наступил своей ножищей! А уж когда он букет в крапиву зарыл…
– Зачем?
– Да свидание у нас было в парке каком-то, он букет купил. Пока шел, под пиджаком прятал, а когда на скамейку сел, стыдно стало с цветами сидеть. Мне-то он сказал – чтобы не завяли. Прямо! И припрятал в тенечке среди лопухов и крапивы, а где – забыл. Я пришла, опоздала, как положено, а он в лопухи: сейчас, говорит! Я думаю: что ж такое-то? Что он там потерял?!
Марина уже хохотала вовсю.
– Вылезает – нате вам, букет! Руки все обстрекал крапивой… Посмотрела я на него: господи, он же пропадет без меня! Ну и все. А Леший… Марин, я его очень люблю, он словно брат Серёжкин, понимаешь? Я так его жалела!
– Жалела?
– Конечно. У нас с Серёжкой все хорошо сложилось: семья, дети, а Леший все один, дурью мается. А потом, Марин, он-то не скажет, а я скажу: это сначала он за девушками бегал, а потом уже от них!
– Почему?
– Да потому что охотились за ним – парню почти тридцатник, жениться пора – вот он и заметался. Та ему не хороша, эта не годится! Так и метался, пока… в Стельку не вляпался! Ладно, ты лучше скажи: как у вас-то? Все хорошо?
– Хорошо, – сказала Марина и покраснела – до слез.
– Ты что?
– Нет, все-таки я дура…
– Да чем же ты дура?!
– Вспомнила: хвалилась тебе, как он целуется… А ты лучше меня знаешь…
– Марин, ну что ты, перестань! Ничего я не знаю! Я забыла это все, честно тебе говорю. Ну, хочешь, я у тебя прощенья попрошу, за то, что сто лет назад было, хочешь? Господи, как же ты жить-то дальше будешь? Нельзя так. Что ты все в прошлом копаешься, мучаешься. Живем-то сейчас! А сейчас Лёшка от тебя с ума сходит, я же вижу! Никогда он таким не был, уж поверь.
– У меня воображение слишком хорошее… Я как представлю…
– Да ты бы свое воображение в мирных целях применяла. Ты лучше про себя с Лёшкой картинки представляй, а не про кого-нибудь.
– Тань, да мне никаких картинок не надо. Я и так… как с цепи сорвалась.
– И давно пора! А что, сильно разбирает?
– Не то слово…
– Ну и хорошо! Лёшка, поди, только радуется.
– Ну да, ему-то чего не радоваться! А я… не привыкла. Так… мучительно…
– Э, подруга, могу тебя утешить – пройдет со временем. Потом жалеть будешь. Просто у вас сейчас такое время – медовое. Дорвались друг до друга.
– Думаешь?
– Конечно. Я как родила – все забыла. Серёжка, бедный, уж так вокруг меня плясал – а мне и не надо ничего. Потом-то вспомнила, но уже такого накала не было. Ладно, пошли, а то мужики все сожрут, они такие.
И Марина, и Алексей давно уже успокоились, а Татьяна все вздыхала, глядя на них: господи, ну нельзя так любить – на разрыв сердца! И, не выдержав, даже поплакала тихонько в сторонке, но Лёшка заметил и подошел:
– Ну вот, теперь эта ревет! Ты-то чего?
– Жа-алко! Мне вас жалко! Сумасшедшие вы совсем. Надо вам ребенка. Чтобы разбавить вас, а то нельзя так.
– Надо, – сказал Лёшка с тоской.
– Лёш, да ты не расстраивайся – все у вас получится! Маринке успокоиться, поправиться немножко надо. Ей так тяжело последние годы дались – в аду жила, сама мне сказала. Одни глаза от нее остались. Ты посмотри на нее!
Оба посмотрели на Марину, которая бегала с мальчишками в догонялки.
– Сама как ребенок, – вздохнул Алексей.
Потом уже, в электричке, Леший все никак не мог отделаться от мысли, что возникла у него во время сегодняшнего разговора с Мариной. «Почему, – думал он, – почему мы не встретились еще той весной? Какая-то цепь нелепых случайностей развела нас на целых пять лет!» Он так ярко представлял себе, как у них с Мариной могло все сложиться: она бы смущалась, держала его в строгости, дичилась, а он бы прыгал вокруг нее похлеще, чем сейчас. И прогулки при луне были бы, и поцелуи в сирени. Да она даже не целовалась ни с кем ни разу! Он бы научил ее целоваться… Чистая, свежая, нетронутая! И все досталось этому… этому… Который превратил ее жизнь в ад!
У него вдруг сдавило горло – он ушел в тамбур, стрельнул у куривших там мужиков сигарету. Глотая горький и почему-то соленый дым, он думал: «Вся жизнь могла пойти по-другому. Вся жизнь. Не было бы Дымарика, омута, не было бы Стеллы…» Он стоял у приоткрытых дверей – кто-то засунул между ними пустую бутылку, и сквозь щель тянуло свежим воздухом.
– Лёш, ты что это, а?
Алексей бросил окурок в щель – тот улетел, рассыпав искры.
– Что ты, милый? Есть у тебя платок?
– Платок?
– Слезы вытереть. Что ты плачешь, а? Что случилось?
А он и не чувствовал, что плачет. Марина взяла его лицо в ладони, заглянула в глаза. В тамбуре никого, кроме них, не было – он и не заметил, куда делись те мужики. Вагон грохотал на стыках, ветер свистел, и было странное ощущение, что они летят – летят сами по себе, одни – сквозь пространство и время.
– А может, так надо было? – сказала Марина. – Может, это все не зря?
– Ты думаешь?
– Да. Ведь зачем-то нам дано было это все пережить – и мне, и тебе?
– Мы так трудно друг другу достались!
– Тем дороже, правда? Пойдем?
– Пойдем.
Леший вздохнул и пошел за нею в вагон, уже не удивляясь, что Марина услышала его мысли.
