Глава тринадцатая

«Правда и милость да царствуют в судах». Эти слова из первого манифеста Александра Второго стали девизом его судебной реформы, а после гибели самодержца их выбили на здании, считавшемся ее символом.

Окружной суд Петербурга занимал целый квартал. Центральная, самая длинная его часть была вытянута по Литейному проспекту, боковые выходили на Шпалерную и Захарьевскую улицы. Для большей монументальности двухэтажное здание, словно на пьедестал, поставили на подвалы высотой в человеческий рост и по всему периметру украсили колоннами и арками.

Тарусов не спеша поднялся по главной лестнице, украшенной статуей Екатерины Великой.

Выяснилось, что слушания перенесли в так называемый первый, самый большой в Окружном суде, зал. Слишком уж много нашлось желающих присутствовать на дебюте присяжного поверенного Д. Д. Тарусова: бывшие коллеги по университету, чиновники Сената и Министерства юстиции, друзья, знакомые… Дополнительный интерес к процессу добавило участие Дитцвальда: взаимная неприязнь бывших профессоров грозила перейти сегодня в открытое противостояние.

Фердинанд Эдуардович уже прибыл. С напускной сердечностью, столь свойственной образованным и воспитанным подлецам, он поприветствовал князя:

– Дмитрий Данилович! Сколько лет, сколько зим! Очень, очень рад!

Князь нехотя пожал мягкую ладошку.

– Жара-то какая! – обмахиваясь папкой, пожаловался Дитцвальд. – Надеюсь, к часу управимся?

– К часу? – с напускным удивлением переспросил Тарусов.

Дитцвальд, уловив боевой настрой Дмитрия Даниловича, напрягся.

– Дело-то ведь ясное, – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Фердинанд Эдуардович.

– Вы так считаете? – поинтересовался князь.

Дитцвальд кивнул и с беспокойством уточнил:

– А вы?

Тарусов, сделав вид, что задумался, почесал бородку, а потом вдруг с улыбочкой произнес:

– Ну конечно, ясное. К часу действительно и закончим!

– Ну слава богу! – отлегло у Дитцвальда. – Значит, успею на поезд двухчасовой. На даче-то как хорошо! Воздух там другой, будто ложкой его ешь, как сметану. И супруга, знаете-с, скучает…

Князь поспешил откланяться. Ему перед началом слушаний хотелось перекинуться парой фраз не с Дитцвальдом, а с действительно приятными людьми. А их пришло немало: по коридору прохаживались Спасов и Стасович, собственный тесть Дмитрия Даниловича Илья Игнатьевич, статский советник Ахтырский-Гринкевич, состоящий при обер-полицмейстере чиновником по особым поручениям, и многие-многие другие…

У окна Тарусов приметил Владимира Артуровича Михнова, главного редактора «Столичных новостей».

– И вы здесь? – подошел к нему князь.

– А что мне оставалось? Наш судебный репортер, увы, увы, сегодня занят, – пошутил Михнов.

Оба весело рассмеялись.

– Скажите по секрету, – продолжил редактор, – я не зря заявился?

– Надеюсь!

– А может, сами репортаж напишете?

– Что вы, неудобно…

– Хорошо, хорошо, понимаю. Но льщу себя надеждой, что сотрудничество наше продолжится. Готов и гонорарий поднять…

– Честно говоря, боюсь загадывать. Хотел бы, конечно, сосредоточиться на основном поприще.

– Жаль! У вас талант, батенька. Большой литературный талант.

– Ну что вы…

– И не только я так считаю… Знаете, кто вас отрекомендовал в свое время? – спросил Владимир Артурович, заговорщически понизив голос и приблизившись к уху Тарусова.

– Знаю, знаю, – отшатнулся Тарусов.

Некоторые имена не стоит произносить в присутственных местах даже шепотом.

Кухонную утварь Сашенька обожала! Потому, надо – не надо, скупала ее по разным каталогам. Но сейчас, глядя на прессы для выжимания соков, всякие шприцы, терки и прочую дребедень, висевшую и стоявшую в кухне, мучительно соображала, что же, а главное, как приготовить чадам на завтрак? Делать-то, увы, все придется самой – Клашу увезли в Удельную, в дом призрения душевнобольных.

Самое простое, как говорят, – это сварить кашу. Но как она варится?

На Сашенькино счастье, в кухню заглянула Маруся… Вот кто должен уметь ее готовить!

Оказалось, что Маруся и чай способна заварить!

Княгиня с облегчением вернулась в будуар и засела за дневник. Да так увлеклась, что не заметила, как пролетели отведенные на задержку полтора часа.

Пора идти в суд. Быстро одеваться!

Но когда торопишься, все валится из рук. Наталья Ивановна никак не могла затянуть Сашеньке корсет, а у Маруси не получалось загладить складки на юбке из пестрой киперной ткани, которую княгиня задумала надеть. Когда преодолели эти препятствия, возникло новое – прическа. Без Клаши Сашенькины волосы не желали зачесываться назад и ниспадать оттуда изящными волнами. В итоге совместными усилиями их сплели в толстую косицу, которую будто змею уложили кольцами на затылке. Надеть сверху вуаль не удалось, и ее пришлось заменить большой черной шляпой из итальянской соломы с бархатной лентой и веточкой пестрых роз. Уф, можно выходить…

Но еще не все беды остались позади. Спускаясь по лестнице, Сашенька заметила на Марусином сарафане дырку, причем в самом неприличном месте. Пришлось возвращаться. Ставить заплатку времени не было, и Марусю обрядили в тот самый сарафан, в котором Сашенька выдавала себя за нее.

Они безбожно опаздывали, и княгиня решила ехать на извозчике, хотя пешком идти было не более пятнадцати минут.

Но, выйдя наконец из дома, как на грех, повстречали Ильфатку, который увидев Марусю, принялся выговаривать:

– Обманщица! Ильфату пачпорт обещала – обманул, Ципцин замуж обещал, а сама ребенок есть!

– Она завтра, завтра паспорт принесет, обещаю, – заверила дворника Сашенька. – Свисти извозчика, опаздываем.

– Сейчас, барыня, сейчас, – дворник попятился. – Свисток дома забыть.

И скрылся в тени подворотни. Секунд через десять оттуда вынырнул Ципцин:

– Марусечка! Родная!

Петенька от его громкого крика заплакал, испуганная Муравкина обернулась. Счастье от встречи с возлюбленной сменилось на лице Ципцина тревогой и беспокойством:

– Это не она! – обернулся он к вышедшему следом Ильфату.

– Как не она? – возмутился дворник. – Девка красивый, сарафан синий!

– Сарафан-то синий, а девка вот другая!

– Как другая? Кухарка Тарусова! А вон княгиня ихняя.

«Ихняя» княгиня каким-то неведомым доселе чувством ощутила на своей спине внимательный взгляд Ципцина. Обернуться боялась – черный большой веер, за которым Сашенька решила прятать лицо в суде, пока что покоился в ридикюле.

Время шло, они опаздывали, а дворник, казалось, напрочь забыл про извозчика.

– Долго еще здесь мне торчать? – рискнула открыть Сашенька рот, а для острастки еще и ногой притопнула.

Голос ее и выдал!

– Ах вот оно как! – обрадовался Ципцин. – Тогда здравствуйте, ваше сиятельство! А я стою, гадаю, вы – не вы…

Терять княгини было уже нечего, и она обернулась. Ципцин приближался к ней вразвалочку, с наглой улыбочкой на лице. Что сие значит?

Дворник наконец свистнул, и тут же с перекрестка припустилась в их сторону гнедая кобылка.

– Как поживаете, ваше сиятельство? – Ципцин схватил Сашенькину ручку и попытался поцеловать.

Княгиня с такой силой ее вырвала, что перчатка едва не осталась у мастерового в пятерне.

– Что тебе надо?

– Поговорить!

– Не о чем нам говорить!

Ципцин неожиданно ответил на хорошем французском:

– Ошибаетесь, весьма ошибаетесь, моя дорогая!

Челюсть отвисла не только у Сашеньки. Ильфат вылупился на приятеля так, словно тот волком обернулся.

На счастье, в этот момент притормозил извозчик. Соскочив с облучка, откинул ступеньку и помог дамам подняться.

– Трогай! Да побыстрей! – приказала княгиня. – В Окружной суд!

Дорогой Маруся сунула продолжавшему верещать Петеньке грудь, чтоб успокоился.

Ципцин проводил экипаж взглядом, а затем свистнул извозчика и себе.

Много времени отняли формальности.

Секретарь сообщил председательствующему, что из тридцати присяжных заседателей, выбранных на данный процесс три недели назад жребием, явились в суд лишь двадцать пять, однако трое из прибывших имеют законные основания для отлучки. Ни обвинение, ни защита отводить никого из оставшихся не стали. Председатель, надворный советник Николай Борисович Якоб, опустил бумажки с их фамилиями в ящик, перемешал, а затем стал вытаскивать по одной, сразу оглашая написанное. Первые двенадцать так называемых комплектных заседателей составили присутствие, последние двое стали запасными. Они также должны были присутствовать на заседании, но участвовали в вынесении вердикта лишь в случае внезапного выбытия кого-либо из комплектных.

После присяги присяжные заняли места на скамье в левой стороне зала, и стража ввела Антипа Муравкина. Его посадили за князем Тарусовым, по правую руку от судей. Николай Борисович Якоб задал Антипу ряд обязательных вопросов: имя, отчество, фамилия, звание, возраст, вероисповедание, местожительство, род занятий, а также получил ли подсудимый копию обвинительного акта. Муравкин от боязни ошибиться отвечал, часто запинаясь.

Затем секретарь прочел вслух список вызванных свидетелей и сообщил, что все, кроме Марии Муравкиной, явились по повесткам.

Надворный советник Якоб, тучный мужчина за пятьдесят, с затаенной надеждой поглядел на Дитцвальда. В такую погоду хорошо на природе, а в зале Окружного суда, хоть и не заглянуло пока сюда солнце, сущая парилка! Не отложить ли суд? Фердинанд Эдуардович призыву не внял, заявив, что показания Муравкиной в деле имеются и будут зачитаны. Князь Тарусов возражать не стал.

Надворный советник с грустью вздохнул, свидетели зашли в зал, приняли присягу (аналой с крестом и Евангелием стоял сбоку от судейского стола), после чего их снова удалили в специальную комнату.

Секретарь скороговоркой зачел обвинительный акт. Публика покамест скучала – обстоятельства дела были всем известны из газет. Когда секретарь закончил, Якоб кратко и очень доходчиво повторил суть обвинений и спросил подсудимого:

– Признаете себя виновным?

В зале сделалось тихо. Антип не отрывал взгляд от пола и молчал.

– Вопрос понятен? – уточнил председатель суда.

– Да… – выдавил из себя подсудимый и вдруг, набравши воздуха в грудь, выпалил: – Не, не признаю!

Якоб от огорчения стукнул кулаком по длинному столу, за которым рядом с ним сидели еще двое судей, и про себя решил отправить Антипа на каторгу лет этак на пятнадцать. Каков мерзавец! Столько людей из-за его душегубства страдать здесь должны! А ведь, признай он вину, можно было бы и без опроса свидетелей обойтись, и верных два часа сэкономить!

В качестве доказательств суду были предъявлены заспиртованная голова Сидора Муравкина и холщовый мешок, в котором ее обнаружили. Фердинанд Эдуардович Дитцвальд подошел к столу, установленному напротив судейского, и скинул с банки покрывало. Дамы из публики завизжали, запахло нюхательной солью.

– Данная часть тела, – насладившись произведенным впечатлением, принялся объяснять заседателям Дитцвальд, – была найдена в жилище Антипа Муравкина в этом холщовом мешке, висевшем на вешалке для одежды. Подсудимый признал, что голова сия при жизни принадлежала его брату Сидору. У следствия сразу же возникли подозрения насчет Муравкина, который вечером предыдущего дня имел с братом драку. Подсудимого тут же задержали, а следующим утром он сделал признательные показания, которые я с дозволения суда и зачитаю.

Дитцвальд сделал паузу и призывно поглядел на Тарусова. Ну давай, протестуй, по всем неписаным правилам адвокат обязан это сделать, ведь подсудимый в зале и может быть допрошен непосредственно.

Но князь безучастно крутил карандашиком.

В отличие от секретаря, Дитцвальд читал художественно, чуть ли не в лицах, даже характерный ярославский говорок Муравкина сумел передать. Закончив, Фердинанд Эдуардович победно оглядел зал и сел на место.

Якоб обратился к подсудимому:

– Желаете ли дать какие-либо объяснения или опровержения?

Муравкин приподнялся:

– Нет! Я признаю…

Зал замер.

– Я признаю… – повторил Муравкин. – Голову… Ее на моей вешалке нашли. Но мне ее подкинули, истинный крест! – подсудимый перекрестился. – А сыщикам я себя оговорил.

В зале сразу зашумели, но шепот Антипа, наклонившегося к Дмитрию Даниловичу, расслышали отлично:

– Я правильно сказал?

Тарусов кивнул. В публике засмеялись.

– Тихо! – рыкнул некогда офицерским баском председательствующий и строго спросил Муравкина: – И зачем же вы себя, милейший, оговорили?

Подсудимый уставился умоляющими глазами на затылок Дмитрия Даниловича, но князь молчал.

– Я жду ответа! – напомнил Якоб.

Муравкин пожал плечами:

– Не знаю…

В зале уже хохотали.

У Дитцвальда отлегло с души. Князь перед началом слушаний его перепугал. Однако теперь Фердинанд Эдуардович понял: то была психологическая атака!

Якоб опустошил очередной стакан воды.

«И подсудимый дурак, и адвокат его. Комедию здесь устроили! Попляшете вы у меня, покажу я вам, где раки зимуют. Раз и навсегда научу суд уважать! Ежели присяжные снисхождения не выкажут, двадцать лет влеплю!» – решил Николай Борисович.

Перешли к опросу свидетелей.

Первым вызвали Крутилина. Конечно, представлять следствие на процессе мог бы чиновник и попроще, тот же Выговский, однако Иван Дмитриевич был тщеславен и никогда не упускал возможности напомнить публике о себе. К тому же дело Муравкина Крутилин раскрыл быстро и самолично! Почему бы лишний раз не покрасоваться на первых полосах газет?

Иван Дмитриевич рассказал о всплытии в Малой Невке трупа, последующем опознании, обыске в квартире Антипа Муравкина и допросах.

Дитцвальд отказался от вопросов, а вот Тарусов, к удивлению председателя, уже поставившего на нем жирный крест, поднялся с места, и почтенная публика наконец услышала его голос.

– Скажите, Иван Дмитриевич, при осмотре трупа судебный следователь присутствовал?

– Нет!

– А почему?

– Видимо, не посчитал нужным. Он мне не подчиняется!

– А обыск в доме Муравкина вам судебный следователь поручил провести?

Дитцвальд подскочил:

– Протестую! Вопрос не имеет никакого отношения к существу рассматриваемого дела!

Тарусов повернулся к судьям:

– Уважаемый суд! Господа заседатели! Полицейские чины, согласно главы одиннадцатой Устава уголовного судопроизводства, при проведении расследований обязаны неукоснительно соблюдать закон, который ясно и четко определяет, что все следственные действия выполняются полицией при участии или же по поручению судебного следователя. А в расследовании убийства Степана Муравкина судебный следователь не участвовал вообще. Возникает резонный вопрос: почему? Нет ли тут упущений или злоупотреблений?

«Как жалок этот экс-профессор! – подумал Якоб. – Неужели надеется разжалобить присяжных мелкими упущениями полиции?»

Но вслух произнес:

– Протест отклонен. Отвечайте, коллежский асессор!

– Упущений никаких не было! – обиженно произнес Крутилин, искренне не понимая, чего добивается адвокат. А Тарусов всего лишь пытался вывести его из себя, чтобы задать самый каверзный из своих вопросов.

– Обыск был проведен в течение суток со дня обнаружения трупа, в которые, согласно упомянутой вами, господин присяжный поверенный, одиннадцатой главы Устава полиция может действовать самостоятельно.

– Допустим, – пожал плечами Тарусов. – Вы присутствовали на признательном допросе моего подзащитного? – спросил он чуть погодя, сделав долгую паузу на поиск какой-то бумаги.

Обычное добродушие начало изменять Крутилину. Ответил он уже раздраженно:

– Вы, князь, верно, слушали меня невнимательно!

– Почему же? Очень внимательно. Оттого и удивляюсь. При задержании мой подзащитный отрицал свою вину, а проведя ночь в арестантской камере, вдруг бац! – и признался. Не оказывалось ли на него давления с вашей стороны?

Когда Крутилин волновался или возмущался, у него появлялся малоросский акцент:

– Шо? Шо?

– Давление оказывали?

– Да шо вы себе позволяете!..

– Протестую! – поддержал Ивана Дмитриевича Дитцвальд. – Прися…

– Подсудимый сам напросился на допрос! – не обратил на реплику товарища прокурора ни грана внимания Крутилин. – Верно я говорю, Муравкин? А ну встань, когда я с тобой разговариваю!

– Протестую! – сказал Тарусов. – Свидетель не имеет права задавать вопросы обвиняемому.

– Протест принят, – вынужден был согласиться Якоб. – У вас, защитник, еще есть вопросы к свидетелю?

– Да! А судебный следователь на признательном допросе присутствовал?

Начальник сыскной полиции разозлился:

– Я ужо советовал вам: почитайте протокол!

– И все-таки, да или нет?

– Нет, нет!

Время настало:

– А на допросе Марии Муравкиной?

Крутилин глубоко задумался. В иной день он успевал и пять, и десять допросов снять. Как их упомнишь? Мария Муравкина. Муравкина… Ба! Да это в воскресенье было! Крутилин хлопнул себя рукой по лбу:

– Тоже нет! Сам ее допросил.

– А почему?

Иван Дмитриевич тяжело вздохнул. Да! Не из всякого теоретика практик получается. С трудом себя сдерживая, попытался популярно объяснить бывшему профессору:

– Ежели судебный следователь каждого свидетеля по всем находящимся в его производстве делам начнет допрашивать самолично, никаких суток ему не хватит. Один он на целую часть! Поэтому следователь лишь направляет следствие, давая, как вы тут процитировали, соответствующие указания полиции.

И тут выяснилось, что Дмитрий Данилович не так и прост.

– Да, согласен! Но только до окончания расследования. Когда же оно закрыто, а прокурор подписал обвинительный акт, разве имеете вы право кого-то допрашивать?

Крутилин крякнул от неожиданности: ну и дела, провел его профессор! Ну погоди, мы тоже не лыком шиты!

– Вынужден признать: вы правы! Не должен я был Муравкину допрашивать.

В зале вдруг сделалось тихо, публика даже обертками от конфект перестала шуршать. Надежды на интересное зрелище начинали оправдываться.

– Однако, господа присяжные заседатели, – продолжил Крутилин, – имелось некое чрезвычайное обстоятельство, которое если не оправдывает, то, во всяком случае, объясняет мой проступок. Дело в том, что госпожа Муравкина после ареста мужа скрылась!

– Что значит скрылась, Иван Дмитриевич? Поясните присяжным, – перебил Крутилина защитник.

– То и значит. Исчезла! Испарилась! Как в воду канула! Шо вызвало у меня сурьезные подозрения…

– Разве Муравкина исчезла? Цитирую по написанному вами протоколу: «После ареста мужа я переменила место жительства». Только и всего! Она не испарялась, господа присяжные, просто сыскная полиция не удосужилась ее найти.

Крутилин сдержался с трудом. Где он должен был искать Муравкину? В столице найти человека – все равно что в стоге сена иголку.

– Опишите-ка нам этот допрос поподробней, – попросил его Тарусов. – Когда и при каких обстоятельствах он состоялся?

– В прошлое воскресенье, – глядя исподлобья, буркнул Крутилин. – Марию Муравкину задержали на свидании у мужа и препроводили в сыскное.

– Почему вы не вызвали судебного следователя?

– Я вошел в ее положение. У Муравкиной ребенок грудной, она его соседке на часок оставила, а тут ее и арестовали.

– Преклоняюсь перед вашим гуманизмом, господин коллежский асессор! Вместо того чтобы извиниться и отпустить ни в чем не повинную женщину, вы принялись ее допрашивать.

– У нее шо, на лбу невиновность нарисована? – взорвался Крутилин. – А вдруг она соучастница? Вдруг он, – Иван Дмитриевич по-деревенски показал на подсудимого пальцем, – ее вину на себя принял?

– Когда, когда вы Муравкину допрашивали? – быстро переспросил Тарусов.

– Сколько можно повторять! В это воскресенье!

– Запомните это, господа заседатели, – Дмитрий Данилович поднял палец вверх. – Еще в прошлое воскресенье, три дня назад, начальник сыскной полиции сомневался в виновности моего подзащитного!

Иван Дмитриевич прикрыл глаза. Как он опростоволосился! Его, матерого волка, словно щенка, загнали в хорошо продуманную ловушку.

Дитцвальда же оплошность Крутилина не взволновала. Когда после его выступления присяжные убедятся в виновности Антипа, они забудут процессуальные нарушения, простят следствию оплошности и упущения. Речь Фердинанд Эдуардович подготовил яркую, образную, вещественные доказательства устрашающие. А показания свидетелей, в том числе жены, полностью изобличают злодея. Расстраивало товарища прокурора одно: если Тарусов будет каждого свидетеля с таким остервенением допрашивать, он, Фердинанд Эдуардович, опоздает на двухчасовой поезд.

– Господин защитник! – Якоб решился прервать затянувшееся молчание. – У вас есть еще вопросы к свидетелю?

– Конечно, – улыбнулся Тарусов. – Иван Дмитриевич, а вы Муравкину сразу узнали?

– Шо? – не понял вопроса Крутилин.

Здесь даже Дитцвальд возмутился. Если выяснять такие подробности, он и к четырехчасовому поезду не управится.

– Господин председательствующий, я протестую! Все вопросы защитника касаются второстепенных, ничего не значащих деталей и преследуют единственную цель: затянуть дело. Предлагаю вызвать следующего свидетеля!

– Ваше высокоблагородие, – тут же возразил Тарусов, – как станет понятно в дальнейшем, все мои вопросы архиважны. – И, чуть подумав, прибавил: – И абсолютно необходимы для полного оправдания моего подзащитного!

Зал ахнул. Дитцвальд выпучил глаза. С ума, что ли, сошел Тарусов?

– Господа присяжные, – продолжал присяжный поверенный, – вам уже понятно: следствие велось небрежно, с серьезными нарушениями. Из-за этого на скамью подсудимых угодил невиновный.

Якоб размышлял. Первоначальное его впечатление о Тарусове вышло отвратительным, однако удачные выпады князя на допросе Крутилина мнение это поколебали. По всему выходит, дурачком экс-профессор лишь прикидывался, чтобы бдительность противника усыпить. И это ему удалось! Теперь же князь рвется в бой. Что ж, к лучшему. Все одно сидеть в этой парной, так хоть скучно не будет.

– Протест отклонен! Задавайте свои вопросы, князь, – сказал Якоб.

– Итак, Иван Дмитриевич, – продолжил Тарусов, – вы встречались с Муравкиной раньше, до этого допроса?

– Да, во время обыска. – Теперь Крутилин отвечал медленно, словно предварительно каждое свое слово пробовал на зуб.

– Отсюда и непонятый вами вопрос: вы Марусю сразу узнали? Сомнений, Муравкина ли перед вами, не имели?

Крутилин пожал плечами. Чуял подвох, но не мог понять какой.

– Да или нет? – настаивал князь.

– Нет, сомнений не имел.

– Вопросы исчерпаны. – Тарусов сел.

Крутилин был слабо образован. Главным его оружием была интуиция, или, как выразился Выговский, чуйка. И она сейчас вдруг подсказала ему, что первый зал Окружного суда начальник сыскной полиции должен покинуть немедленно. Иначе завтра неминуемо попадет на все первые полосы, и отнюдь не героем!

Крутилин обратился к судье:

– Осмелюсь просить ваше высокоблагородие разрешить мне покинуть залу в связи с неотложными сыскными делами.

– Ну, если стороны не возражают… – Но разрешить Якоб не успел, его громко перебил Тарусов:

– Возражают!

Дурные предчувствия Крутилина оправдались. Худшее, похоже, еще впереди.

– Но вы, кажется, заявили, что вопросов более не имеете? – предпринял он попытку настоять на своем.

– Пока не имею! – с ударением на первом слове сказал князь.

Дитцвальд приехал в Окружной суд заранее – мало ли, вдруг поезд задержится? Потому успел в своей камере не только в сотый раз пролистать дело Муравкина, но и ознакомиться со сводкой ночных происшествий. Ах, какой он нашел там козырь! И сейчас выпал шанс его предъявить.

– Ваше высокоблагородие! – встал Фердинанд Эдуардович. – Я хотел бы пояснить присяжным, по какому именно делу торопится Иван Дмитриевич.

Крутилин удивленно на него посмотрел. Что сие значит? Откуда Дитцвальду знать? Они даже не разговаривали сегодня.

Якоб кивнул.

Фердинанд Эдуардович повернулся к присяжным:

– Сегодня ночью был застрелен Василий Мордасов, беглый каторжник и безжалостный убийца. Знаете, господа, где он скрывался от полиции?

– Я проте…

Дитцвальд криком заглушил князя:

– В квартире присяжного поверенного Тарусова!

– Господин председательствующий. – Дмитрий Данилович был взбешен. – К слушаемому делу это ужасное происшествие никакого отношения не имеет.

– Протест принят! Тихо! Тихо! – судья призвал взбудораженный зал к порядку. Ему срочно надо было принимать решение: отпускать Крутилина или нет. – Господин присяжный поверенный, правильно ли я вас понял, что в ходе слушания может возникнуть необходимость передопросить господина начальника сыскной полиции?

– Правильно, ваше высокоблагородие!

– Хорошо. Коллежский асессор Крутилин, я запрещаю вам покидать зал суда до окончания разбирательства. А товарища прокурора я прошу воздержаться от заявлений, не относящихся к делу! Следующий свидетель – прошу…

Нет никакой необходимости приводить полную стенограмму процесса Муравкина. Остановимся лишь на отдельных, наиболее любопытных эпизодах.

Свидетель Макар Басяткин, половой в трактире «Дедушка».

– Во что был одет Сидор Муравкин? – задал вопрос Тарусов.

– Рубаха синяя, штаны серые, сапоги грязные!

– Почему вы связали Муравкина?

– Он, с розочкой, на купца вятского двинулся, – плечистый здоровяк Макар изобразил руками, как Сидор разбил бутылку о край стола. – Мы с Федькой, это товарищ мой, тоже половой, его скрутили, а потом руки за спиной связали и отвели на второй этаж, там у нас нумера.

– Странно, обычно дебоширов просто выкидывают за дверь. Вы к каждому нарушителю полицию зовете?

– Нет, но Сидор уж больно разошелся! Выкинешь такого, а он, не дай бог, у входа кого прирежет. Вот хозяин и велел Сидора в часть сдать, пусть проспится…

– Итак, вы отвели господина Муравкина на второй этаж и заперли на ключ. Ключ в замке оставили?

– Нет! В карман положил, чтоб не искать, когда полиция явится.

– Но когда прибыли полицейские…

– Полицейский, – поправил Дмитрия Даниловича половой Басяткин. – Климент Сильвестрович в одиночку пришли-с.

– Но когда прибыл полицейский, в нумере никого не было. Так?

– Ну не совсем! Мыши там сновали!

Смех в зале.

Якоб затряс колокольчик:

– Тихо! Свидетель Басяткин, вы в суде находитесь! Шуточки свои приберегите для трактира.

– Веревки, которыми Сидору руки связали, лежали на полу?

– Нет, ваше благородие! Ни веревок, ни мешка…

– Какого мешка?

– Так Сидор со всеми пожитками в трактир пришел. И с жалованием за целый год. Его, бедолагу, со службы выгнали.

– Дверь в нумер была сломана?

– Нет!

– Как так? Вы ж ее на ключ закрывали?

– Да у нас такие ключи, что бабской шпилькой можно открыть.

– Получается, кто-то открыл дверь и Сидора вместе с мешком вывел из трактира.

– Ну да!

– А вы ничего не видели?

– Так я из кухни на чистую половину ношусь, а Федька из кухни на грязную. Что там в нумерах делается, нас не касается.

– Господа присяжные, – в очередной раз обратился к заседателям Дмитрий Данилович, – прошу запомнить вас несколько обстоятельств. Первое – при себе потерпевший имел крупную сумму денег, и все посетители трактира об этом знали. Что стоило кому-то из них подняться на второй этаж, открыть шпилькой дверь и вывести оттуда потерпевшего, а потом в тихом месте убить и ограбить? Второе – в день убийства потерпевший набросился с острым предметом на некого купца. Подчеркиваю, некоего! Потому что следствие не удосужилось ни допросить, ни даже установить его личность. А ведь исключать вятича из списка подозреваемых никак невозможно! Сидор Муравкин имел намерение его покалечить, и вполне вероятно, что неизвестный нам доныне купец не стерпел такое оскорбление. Поднялся на второй этаж, вывел и убил!

Крутилин ерзал на скамье. Прав адвокат, ох прав! Версия с купцом была поначалу главной. Но найти его по горячим следам не удалось, а после обнаружения головы о вятиче попросту забыли.

– И третье: пропавший мешок с вещами потерпевшего. В доме Антипа Муравкина его не нашли. Запомните это!

Тарусов сел, а Дитцвальд встал:

– Да, не нашли! На признательном допросе подсудимый заявил, что утопил вещи брата вместе с телом.

– Фердинанд Эдуардович, а вы не задавались простым вопросом: почему от вещей мой подсудимый избавился, а вот голову оставил на вешалке висеть?

– Он про нее забыл.

Свидетель Пафнутий Щериля, по прозвищу Кутузов, дворник дома, где проживали Муравкины.

– В своих показаниях, повторенных и здесь, вы утверждаете, что видели Сидора Муравкина в день исчезновения. – Дмитрий Данилович уже освоился и больше не прятался за столик для присяжных поверенных, а прохаживался по залу.

– Да, ваше благородие, так и есть!

– Который час был?

– Да кто ж знает? Нам хрунометры не положены!

– Ну давайте попытаемся припомнить вместе. Сидор днем зашел? А может, утром?

Щериля наморщил лоб:

– Вечером! Точно! Хозяйка только-только в церковь ушла.

– Во что был одет?

– Во что? – Кутузов снова задумался. – Дай бог памяти… Рубаха красная, портки черные, а кушак лиловый.

– Одежда на нем чистой была?

– Да!

– Следов грязи на лице не заметили?

– Никаких. Будто после бани!

– Трезвый, пьяный?

– Как обычно. Он завсегда по воскресеньям…

– Так ведь мы про понедельник толкуем! – громко воскликнул Тарусов.

– А в понедельник тем более! Я потом узнал, его в тот день с лавки погнали. Вот и нарезался, скотина…

– А как вы объясните мне такой факт: половой Басяткин видел Сидора примерно за час до вас, однако уверяет, что одет тот был в синюю рубаху и серые штаны, а кушака не имел вовсе.

– Ну не знаю, что там вам Макарка наговорил, только Сидор в красной рубахе был. Точно!

– А мешок за его плечами заметили?

– Не помню…

– Ваше высокоблагородие, – Тарусов обратился к Якобу, – разрешите вопрос к обвиняемому?

– Разрешаю!

– Как был одет ваш брат в воскресенье, на крестинах?

– По-праздничному! Красная рубаха, черные штаны. Синюю-то он только по будням надевал.

– Что скажете, свидетель? Может, вы дни перепутали? Может, видели вы Сидора не в понедельник, а в воскресенье?

– Я, ваше благородие, не мальчишка, чтобы путать. Мне, ежели хотите знать, семьдесят пятый годок пошел. В понедельник дело было. Вошел Сидор к ним в квартиру, и больше я его не видал.

– Ладно, спрошу про другое: мы с вами когда-нибудь встречались?

– Ну конечно, ваше благородие! Неужели позабыли?

– Здесь вопросы задаю я. Где именно?

– В моем дворе, я больше нигде и не бываю…

– Когда?

– Давеча! Вы про Муравкиных спрашивали, полтину мне дали…

– Все верно! Вот только давеча – это когда?

Кутузов задумался, даже в затылке почесал, потом брякнул наудачу:

– В этот понедельник!

– А вот и нет! Днем раньше. – Тарусов обернулся к присяжным: – Это засвидетельствует господин Прыжов, с которым мы были вместе, его показания впереди.

– Ваше высокоблагородие! – подпрыгнул Дитцвальд. – Защита в который раз уводит дело в сторону. Какая разница, когда господин Тарусов посещал двор господина Щериля?

– Господин председательствующий! Согласно статьи 721-й Устава уголовного судопроизводства, стороны имеют право предложить свидетелю вопросы не только о том, что он видел или слышал, но также о тех обстоятельствах, которые доказывают, что он не мог показанного им видеть или слышать. Свидетель, как я только что продемонстрировал, не способен сопоставить дни с произошедшими событиями.

Свидетель Осетров, купец второй гильдии.

– Покойный вас шантажировал? – неожиданно, после ничего не значивших вопросов, атакует Тарусов.

– Нет! С чего так решили?

– На крестинах он набивался вам в компаньоны. Так?

– Да!

– С какой, простите, стати?

– Я и сам не знаю. По дурости, наверно.

– Для подобных желаний должны быть веские основания. Или нет?

– Понимаете, я прежнего своего старшего приказчика, когда тот задумал к другому купцу переметнуться, пытался всячески удержать. Разные блага сулил! В том числе и компаньонство предлагал. Вот Сидору и запало…

– Как звали предыдущего старшего приказчика?

– Павел Фокин.

– Он, так понимаю, ваше предложение не принял.

– К сожалению!

– И у кого теперь служит?

– Ни у кого! Поехал в деревню, женился…

– Откуда знаете? В переписке с Фокиным состоите?

– Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие! – закричал Дитцвальд. – Защита над нами издевается! Какое нам дело до работников господина Осетрова?

– Это очень важный вопрос, – попытался объяснить Якобу Дмитрий Данилович.

– А следующий важный вопрос: сколько детей у этого Фокина, а потом, как звали его бабушку… – издевательски усмехаясь, предположил Дитцвальд.

– Протест принят, – решил судья.

– Господин Осетров, – Дмитрий Данилович двинулся дальше, – вы ведь неоднократно отказывали Сидору Муравкину в желании стать вашим компаньоном?

– Да!

– Но почему за столь непозволительные предложения не гнали со службы?

– Потому что работником Муравкин был хорошим. Внимательный, аккуратный, товар хорошо знал, с покупателями говорить умел. Я надеялся, что выветрится эта дурь…

– А почему таки уволили?

– Да надоело мне. Сколько можно увещевать…

– И утром в понедельник восьмого июня дали Сидору расчет?

– Да, именно тогда. Петров пост как раз начался.

– И больше Сидора не видели?

– Нет!

– А подсудимого? Когда вы видели Антипа в последний раз?

– На поминках. Когда его арестовали.

– Но он же ваш кум! Разве не навещали его в тюрьме?

Осетров закусил губу, кинул взгляд на Антипа – тот по-прежнему глядел вниз.

– Вопрос вам понятен? – поторопил Осетрова судья.

– Нет, не навещал! И до сих пор кляну себя последними словами, что согласился на кумовство. Это ж надо, каков негодяй! Родного брата сгубил!

– Сей факт судом еще не установлен, господин Осетров, – оборвал купца Тарусов. – А куму свою, Марию Муравкину? Когда ее в последний раз видели?

– Тогда же, – быстро, без запинки ответил Осетров.

– То есть на поминках?

– То есть – да!

– А вам известно, Осетров, что свидетель несет ответственность за дачу ложных показаний?

– Протестую! – напомнил о себе Дитцвальд.

– Да я крест животворящий целовал! – возмутился Осетров. – Вы что, князь, не видели?

Протокол допроса Маруси Муравкиной был оглашен Дитцвальдом. Тарусов, против ожидания публики, не протестовал.