Андрей Калмыков слегка лукавил, говоря или, вернее, умалчивая о себе. Но с другой стороны, Дива не очень и настаивала – им всегда не хватало времени. Ему иногда приходило в голову, что необыкновенная эта женщина любит его не только как любовница, но и, не имея детей, как мать. Да и разница в возрасте сказывалась – около пятнадцати беспощадных лет.

Дива была красива зрелой и смелой красотой, и характер у нее был размашист и резок, с купеческой удалью. Такие характеры по старой памяти считаются мужскими; вот ведь как – мужчин с таким характером поискать, а память осталась. Стереотип остался. Наверное, этим она привлекла скучного, вечно занятого бизнесмена Михаила Руге, к которому однажды нанялась переводчицей. Высокая, легкая как королевская яхта, с копной светлых волос и синими глазами – женщина с глянцевитой обложки дорогого журнала. Да еще наделенная головой в придачу. У Андрея Калмыкова при виде подруги лицо тоже делалось удивленным и даже глупым – как и Руге, он никак не мог привыкнуть, что такая женщина нашла его привлекательным. И приходит почти каждый вечер, нагруженная пакетами с едой и подарками. Он тоже делал ей подарки – она хохотали до слез при виде розовых тапочек с заячьими мордами и длинными ушами и ни за что не хотела снимать их даже в постели. А желтый шарфик повязала бантом на шею и расхаживала нагишом, заглядываясь на себя в зеркало серванта. А зеленым махровым халатом гигантского размера она накрыла их обоих и радостно закричала, что они в палатке в турпоходе и сейчас пойдет дождь. Дело происходило в ванной комнате, и она действительно открутила холодный душ. Зеленый халат облепил их обоих, они запутались, вода делалась все холоднее. Дива визжала и захлебывалась от хохота. Он стоял под ледяными струями молча, покорно, крепко прижимая ее к себе, и был счастлив.

– Да в кого же ты такой удался? – спрашивала она, лаская его. – Такой теленок, такая лапочка, такое чудо? Такой несовременный? В маму? В отца? Немедленно расскажи мне о себе.

…Однажды Дива пришла в его кабинет и высокомерно приказала отвезти ее домой. Руге не было, а она обедала тут недалеко, и теперь не может вести машину. Она швырнула ему ключи от своего «БМВ», он не поймал их. Ключи, оглушительно звякнув, упали, и он ползал по полу, разыскивая их. Она возвышалась над ним, молча ожидая, и он заметил, что у нее красивые тонкие лодыжки и изумительные туфли на высоких каблуках. Недолго думая, Андрей схватил ее за ногу и сдернул туфлю. Мгновенный порыв, чувство, а не разум – захотелось, и все! Она вскрикнула, взмахнула руками и, не удержавшись, с размаху уселась на пол рядом с ним. И тут же залепила ему пощечину. Залепила от души, с неженской силой. А он смотрел на нее, любуясь. О крутом нраве жены шефа ходили легенды, а также о его ветвистых рогах. Дива вдруг взяла его голову в ладони и поцеловала долгим поцелуем в губы. От нее пахло вином, он чувствовал ее язык и горячее дыхание.

Он поднялся с пола и помог ей встать. Она закинула руки ему на шею, снова впилась ртом в его рот. Сбросила вторую туфлю. Стояла босиком, привстав на цыпочки. Он осторожно разнял ее руки…

В ней было намешано всего, и смелости ей было не занимать. Она привыкла делать то, что хотела, не стесняясь ни мест, ни обстоятельств. Из офиса она вышла босиком под изумленные взгляды служащих. Он нес ее туфли. В машине снова попыталась поцеловать его, рука ее легла на его бедро, поползла выше. Он невольно рассмеялся и отодвинул ее, пробормотав, что ему щекотно.

– Поехали к тебе, – произнесла она хрипло. – На работу можешь сегодня не возвращаться.

Он отвез ее домой. Она выругалась. Он бросил ключ на сиденье, захлопнул дверцу и ушел. Когда он вернулся на работу, физиономии коллег вытянулись от удивления, на них читался немой вопрос. Он пожал плечами и сказал, что все в порядке. Мадам доставлена в целости и сохранности, сдана на руки прислуге.

– Идиот! – в сердцах бросил коллега, программер Игорек. – Такой шанс упустил! Говорят, огонь, а не баба. И любит мужиков помоложе.

…Она пришла к нему спустя два дня, поздно вечером. Он открыл дверь, посторонился, впуская ее. Она вошла, с любопытством огляделась. Сбросила норковый жакет. Выжидательно взглянула…

…Его поражала ее ненасытность. Иногда он думал, что из таких женщин во все века получались куртизанки. Наверное, Мессалина была такой. Иродиада. Далила. А он был… обыкновенным. Дива многому его научила. Оказывается, физическая близость была не только потребностью, после которой хочется есть и спать, а настоящим искусством. «Не торопись, – говорила она хрипло. – Не спеши, остановись… Почувствуй меня… смотри мне в глаза… поцелуй меня… прижми меня крепче… прижмись крепче… вот так!»

Она визжала и рычала, извивалась змеей, впиваясь в него когтями и зубами. Простыни и подушки летели на пол. «Ну, закричи! Не молчи! – задыхаясь, требовала она. – Скажи что-нибудь! Ну! Говори! Выругайся! Скажи, что я дрянь! Стерва! Шлюха!»

«Я люблю тебя, – шептал он ей в ухо. – Я готов подохнуть за тебя!»

Она вскрикивала, выгибалась дугой, прижимала его к себе так, что у обоих перехватывало дыхание, замирала на миг и… падала замертво, разбросав руки, освобождая его…

…Андрей не знал ни матери, ни отца. Человек, давший ему фамилию – Калмыков Алексей Петрович, – был участковым милиционером, который нашел его в подвале какого-то дома на окраине – маленького, тощего, перепуганного человечка лет пяти или шести. Он молчал, избегал смотреть в глаза, жадно и много ел. Был оборван, грязен и вшив. При малейшей опасности закрывал голову руками и скручивался в комок, стараясь стать незаметным. «Психическая неполноценность, потеря речи, возможно, в результате пережитого шока, – сказала детский психолог, женщина жесткая и беспощадная, ставя на нем крест. – Вряд ли оправится». Если бы не Калмыков, загремел бы он в спецдетдом, да так и сгинул бы там. Неизвестно, что заставило участкового принять участие в устройстве судьбы найденыша. В итоге попал он в обыкновенный детдом и выжил.

Свое первое слово он выговорил три месяца спустя – «Андрей». Так и получился Андрей Калмыков. Андрей Алексеевич Калмыков. Он начал говорить, но рассказать о себе не смог ничего. Помнил реку, мост, под которым жил какое-то время, большую желтую собаку, которая спала, привалившись к его боку, грея его. Он все время рисовал эту собаку простым карандашом, а еще других непонятных животных и человечков. Мальчика и девочку. И еще квадраты, бессмысленные черточки и кружки… космическую ракету в… клетке. Никогда цветными карандашами, а только простым, и рисунки получались мрачными, черно-белыми, какими-то недетскими.

Когда он уходил из детдома, поступив в политехнический университет, директор подарил ему папку с его детскими рисунками. Он рассматривал их, не узнавая – ничего в нем не дрогнуло. Он не помнил собаку под мостом, он не помнил, кто были нарисованные им мальчик и девочка. Мальчик с размытым лицом, девочка с косичками, в платьице, с длинными тонкими ножками. Брат? Сестра?

Он любил математику, схватывал все на лету. Цифры и числа казались ему выразительнее слов. Директор детского дома присматривался к нему, поощряя и развивая проявившуюся внезапно склонность, радовался, что парень, кажется, нашел себя. Для занятий математикой не нужна общительность, которой тот не обладал, ни живость не нужна, ни умение говорить долго и красиво. Мальчик нравился ему, и он беспокоился за него. Андрей был молчалив, тих и покорен. Его даже не били старшие мальчики, хотя он идеально подходил на роль жертвы. Директор детдома так и не решил для себя, все ли в порядке с психикой у его воспитанника, что-то настораживало его – удивительная мягкость, ласковость и покорность мальчика. К Андрею не приставала грязь, которой было полно в детдоме, ни ругань, ни хамство, ни жестокость старших детей. Уборщица Настя, пьяница и матерщинница, как-то назвала мальчика святым. То ли в шутку, то ли всерьез. Прозвище приклеилось с ходу, а директор вдруг с облегчением почувствовал, что это именно то слово, которое он сам так долго искал. Святой Андрей. Вроде и с насмешкой, ан нет. А Настя убеждала всех, что рядом с мальчиком ей спокойно и благостно. Она дошла до того, что норовила потрогать его за руку, взять за плечо, погладить по голове. Приносила из дома то пирожок, то котлетку, подкармливала, жалела. Директор выговорил ей за распространение глупых слухов и обозвал кликушей. Настя приняла выговор на удивление спокойно, не выругавшись по обыкновению, только упрямо поджала губы.

В папке с рисунками хранился выцветший фантик от конфеты. Андрей не помнил, как к нему попала конфета, а может, и конфеты-то не было, а только одна жалкая бумажка, подобранная на тротуаре и сохраненная как сокровище в кармане курточки. Он смотрел на красный фантик от дешевой карамельки, грязный, вылинявший, с едва различимым названием – «Ореховая», с едва читаемым, стертым названием кондитерской фабрики. Город, где находилась фабрика, была единственной зацепкой, говорившей о его прошлом. Хотя, скорее всего, фантик ни о чем таком не говорил – конфеты этой фабрики могли продаваться где угодно. В городе, правда, была река, а следовательно, и мост, что тоже ни о чем не говорило. Мало ли рек и мостов в природе?

Забытая папка свалилась на голову Андрею, когда он доставал с антресолей лыжные ботинки. Он отправлялся с Дивой кататься на лыжах на лесную турбазу и очень спешил. Бросил папку на стол и не сразу вспомнил, что это, когда вернулся. Сидел, рассматривал свои детские рисунки. Неумелые, кривоватые, но с удивительной настойчивостью повторяющие одних и тех же персонажей: мальчика с размытым лицом и девочку с длинными ножками; большую собаку; каких-то мелких животных. И выведенные старательно кружочки, квадратики – кубики, и гибкие плети растений, похожих на лианы. И что-то вроде ракеты – обтекаемый узкий корпус и острый верх, помещенной в клетку с частым переплетом. И ни малейшего отклика, ни малейшего отзыва в памяти. Ничего не дрогнуло в нем, ничего не царапнуло. Он повертел в руках линялый фантик, задумался, бессмысленно глядя в пространство перед собой, и вдруг черно-белая неяркая картинка мелькнула – дождь, холодно, он подбирает с тротуара мокрую конфету, обдирает липкую бумажку и сует в рот. Тут же выплевывает, откусывает кусочек и протягивает на ладошке большой худой желтой собаке. Собака осторожно берет конфету теплыми шершавыми губами…

Андрей поднес к глазам правую руку – чувство мокрого и липкого на ладони было столь явным, что ему стало не по себе.

То, что он сделал потом, было не самым умным из его поступков. Все знают, что иногда лучше не ворошить прошлое. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов, сказал не самый глупый на земле человек. Дива с мужем уехала в Швейцарию, иначе бы он так и не решился исполнить задуманное.

…Он шел по улицам старого города, название которого стояло на конфетном фантике, прислушиваясь к своим ощущениям, полный ожидания, что вот-вот откроется некая истина, завеса приподнимется, и он вспомнит, что было до… До того, как его нашел участковый Калмыков. Ведь где-то он жил все это время, с кем-то, люди были вокруг, родители были. Наверное, были. Он помнил себя с того самого момента, как немолодой дядька в милицейской форме поймал его за руку и поволок за собой. Из куцего жизненного опыта он знал, что встреча с человеком в форме не сулит ничего хорошего, и попытался вырваться, но дядька держал крепко. Он до сих пор помнит свои ужас и тоску…

Город был ему незнаком. Кондитерская фабрика давно закрылась. Старый мост выглядел как после пожара. Тусклый, грязный пригород раскинулся вокруг. Он шел по улице с разбитым асфальтом, оглядываясь в поисках такси. И вдруг увидел в глубине двора, среди ободранных трущоб терем с темно-красной черепичной крышей, каминной трубой и ажурным коньком и понял, что знает его.

Двухэтажный терем из сказки прятался за однообразными и унылыми пятиэтажками, он был неуместен и чужероден здесь, он напоминал опустившегося аристократа среди босяков. Андрей подошел ближе. Синяя стеклянная вывеска сообщала, что это было общежитие музыкального училища. Он вошел в длинный узкий коридор с давно не мытыми скрипучими деревянными полами. Из-за многочисленных дверей доносились звуки голосов, музыки, радио. За одной кто-то старательно дул в трубу, извлекая пронзительные звуки. Из-за другой доносились фальшивые звуки дудочки. Он уверенно шел в конец коридора к последней двери. Это было то самое место…

Он постучал. Ему никто не ответил. Он постучал в соседнюю дверь. Всклокоченный парень вырос на пороге, взглянул вопросительно. Андрей спросил, кто живет в соседней квартире. Никто, ответил парень. Тетя Паша померла месяц назад, и с тех пор пустует. Говорят, драка идет за жилплощадь. А кто такая тетя Паша, спросил Андрей. Да никто, одинокая старуха, ответил парень. Доживала себе спокойно, да и померла. А родственники? Никого не видел, ответил он. И на похоронах никого не было, только соседи. А вы кто, наследник? Нет, ответил Андрей, я жил здесь когда-то. «Вы не могли бы… – он замялся. Достал бумажник, протянул парню пару купюр. – Я хотел бы посмотреть».

– Сейчас, – сказал тот и скрылся в своей комнате. Вернулся через минуту со связкой ключей. Он пробовал ключи один за другим. Андрей молча стоял рядом, ничему не удивляясь. Подошел четвертый.

Он вошел. Затхлый нежилой запах ударил в нос. В бедной комнате было полутемно – арочное узкое окно и частый переплет рам неясно угадывались под жалкой, потерявшей цвет, наглухо задернутой занавеской.

…Ребенок сидел на полу и рисовал окно, похожее на ракету. Это было окно, а не ракета. И клетки не было, а был частый переплет рам. Андрей явственно видел этого ребенка – маленького, напуганного, рисующего на листке бумаги окно – самое светлое пятно в полутемной комнате. Листок бумаги лежит на полу. Окно, задернутое наглухо темной шторой, едва угадывается. За окном – свобода и свет. Ребенок не один – в комнате двое других детей, мальчик и девочка. Дети знают, что нельзя шуметь и разговаривать можно только шепотом. Что скоро придет… кто? Придет друг. И все будет хорошо. Шаги за дверью заставляют их замереть и прислушаться. Они смотрят друг на друга. Девочка прикладывает палец к губам и отрицательно качает головой…

…Старая табуретка заскрипела под ним. Он открыл глаза. Ему было не по себе. Тяжесть в затылке перерастала в глухую боль. В висках ломило. Он вдруг вспомнил, что такое же гнетущее чувство и боль он испытывал после ночных кошмаров в детдоме. Ребята звали его припадочный. Он просыпался среди ночи, задыхаясь, мокрый от пота, полный ужаса. От сна в памяти ничего не оставалось, только тоска, тревога и страх. Лет примерно с двенадцати ночные кошмары перестали его мучить, и он напрочь забыл о них. А сейчас вспомнил – жалкая комната неизвестной тети Паши сдвинула пласт памяти где-то в глубинах сознания, и воспоминание вынырнуло на поверхность.

…Он кружил по пригороду, как охотничья собака, взявшая след. Надеялся на счастливый случай. И не ошибся. Тощий неопрятный старик с палкой, который шел навстречу, был ему определенно знаком…