Юлий Величко, Юлик для знакомых девочек, Юлька для приятелей, Гай Юлий для подруг-интеллектуалок. Еще уважительное Юлик-банкир – для знающих, своих, подельщиков. Он шел по парку куда глаза глядят, тяжело и косолапо ступая по лужам здоровенными ботинками, глубоко сунув руки в карманы длинного, до пят кашемирового пальто с громадными плечами. Крупный, импозантный, с обрюзгшим недовольным лицом, Юлий рассекал – другого слова и не подберешь – по парковым аллеям чуть не с самого утра. Ходил, как слепая лошадь по кругу, наматывая расстояния, не видя ничего вокруг, уставясь себе под ноги, но и там, под ногами, не замечая ни луж, ни грязного нерастаявшего еще снега.

И только когда упал на облезшую скамейку, почувствовал, как устал. Гудели ноги, ломило поясницу, даже плечи ныли – Юлий не привык ходить пешком. Полулежал с закрытыми глазами, отходил. Даже задремал. И мысль невнятная мелькнула, уже не впервые, что ничего не надо. Ничего. И идти некуда. И делать нечего. Приехали на конечную. Все обрыдло. Даже жрать не хочется, хотя утром выпил Юлий чашку кофе без ничего, а теперь уже перевалило за полдень. И водки не хочется, хотя все в нем всегда радостно оживало при мысли о запотевшем стопарике и белых маринованных грибочках. И погода серенькая, нехолодная, землей пахнет. От сырого запаха земли стало его подташнивать, и вспомнилось, как хоронил мать. Год назад, тоже весной. В такой же серенький день. Он еще подумал тогда, что хоть не так обидно, не то, если бы день был яркий и солнечный.

Мать звали Александра Величко, и была она хрупкой, поразительно красивой женщиной с зелеными глазами. Красивой даже в свои семьдесят с гаком. Оба Водолеи, мать и сын, но она, оправдывая свое мужское имя, была жестче и сильнее расслабленного ленивого Юлия с его бабским именем. Как над ним потешались в школе, и в этом было не только неприятие его имени, но и классовый протест, не осознанный в силу возраста, против его барственности, высокомерия, карманных денег, больших по тем временам.

Мать его была балериной в ранней молодости и до самого конца сохраняла подвижность и гибкость, а жизнь свою загнала в железные рамки – гимнастика по утрам, овсянка на завтрак, травяной чай без сахара, долгие прогулки в дождь и ведро – по пять километров ежедневно, массаж, витамины, девятичасовой сон.

«Ты – Величко! – говорила мать. – Должен соответствовать!»

Юлий соответствовал. Были в нем с ранних лет такие вальяжность и солидность, что учителя стеснялись ставить ему двойки, а натягивали тройки и даже четверки. Учился он плохо. Было ему неинтересно учиться. Ему было интереснее зарабатывать деньги. Не на стройке, разумеется. В картишки поигрывал, и в своей возрастной категории, а вскоре и среди мужичков постарше, не было ему равных. Знакомства водил с фарцой, сутенерами и шулерами – факт, который позабавил бы мать и удивил учителей, доведись им узнать об этом. Но учителям было по барабану, лишь бы сидел тихо. А у матери никогда не было времени. Юлик узнал об изнанке жизни достаточно рано, но у него хватило ума понять, что козырять этим не следует. И женщин познал раньше одноклассников – только ухмылялся внутренне, слушая пацанские их россказни о каких-то мифических бабах. И врать умел убедительно, и шельмовать в карты, и лоха развести при случае на фальшивых лейблах ширпотреба. Его породистое лицо, дорогая одежда и правильная речь внушали доверие, и он этим пользовался на полную катушку. С легкостью необыкновенной он переходил с полублатного, пересыпанного матами, на вполне приличный язык, и везло ему по жизни больше, чем жуликоватым сотоварищам. И во всяких злачных местах, подпольных притонах и казино принимаем он был за своего.

Когда начались смутные времена, когда поперли, как грибы-поганки, сомнительные кооперативы, банки, разномастные СП, Юлий не остался в стороне. Пошел по банковскому делу. Не один, разумеется, а с понимающими людьми. Рыба в мутной воде водилась не очень большая, но ее было много. А с мира по нитке… сами понимаете. Привлеченный крупным процентом, лох рванулся продавать квартиры и дачи в призрачной надежде заработать. Плюс умелая реклама – радио и телевидение расстарались. Рассказы очевидцев, интервью с косноязычными, заикающимися от счастья везунчиками. Непуганый лох наперегонки рванул в сети. Ночами стоял под банком, сжимая кровные в потных ручонках, шумел, что надо по справедливости, что не имеют права, требовал доступа в элитный банковский клуб. Даже страшно выговорить, сколько обломилось тогда Юлию. И кликуху уважительную припаяли «Банкир». Юлик-банкир.

Знала ли мать, чем промышляет ее сын, как он зарабатывает себе на хлеб – большой вопрос. Денег у нее он не просил, квартиру отдельную в центре города купил, одну, потом другую, звонил часто – любил мать. Заходил в гости, когда бывал в родном городе, всегда предварительно позвонив. С цветами и шампанским, как к любовнице.

Юлий мог не видеть мать по полгода, твердо зная, что у нее все в порядке. А если чуть прихворнет, то лучшие врачи к ее услугам. Ничего страшного. Он бы очень удивился, если бы кто-то сказал ему, тот же астролог, например, что он подспудно верит в то, что мать – его талисман, маскот, тотем, семейный божок, который защитит и обережет, когда приведут судьба и Господь. Неосознанно, подспудно, инстинктом верил, а не сознавал разумом. Разумом он верил только в себя и наличные. Мать восхищала его, и, вспоминая, что нужно позвонить, он неизменно ухмылялся любовно и бормотал: «Александра ты моя Величко».

И вдруг она умерла. Во сне. Тромб оторвался, и остановилось сердце. В ее смерти была противоестественность, поразившая его. Его поразила несправедливость судьбы – она умерла, имея все, а какой-нибудь грязный голодный оборванец, ночующий в подвале, тащится по жизни и не собирается… туда. Господи, почему? Или нами руководят слепцы? Смотрят сверху безглазыми лицами и тычут наугад пальцем. И не спасают ни деньги, ни связи. И получается, нет смысла…

…В театральном фойе было тесно от толп народа, прощавшегося с Александрой Величко, море цветов было, музыка, речи, из которых он с некоторым удивлением узнал, что мать была гордостью столичной сцены (когда же это, подумал он), членом каких-то женских организаций, кому-то помогала, сидела в президиуме, добивалась благ для неимущих и многодетных, используя свои связи и популярность. Он ухмыльнулся тогда – образ матери с изумрудами в ушах и на шее никак не вязался с неимущими…

Ему пожимали руки, просили крепиться, убеждали, что мать была необыкновенным человеком, а ему казалось, что она только притворяется мертвой, а на самом деле все слышит, и сейчас заломит бровь и подмигнет ему зеленым смеющимся глазом, и губы шевельнутся незаметно, и скажет она только ему, чтобы никто не слышал: «Выше нос, Юлька! Помни, ты – Величко!»

Он как-то сразу сдал после ее смерти. Отошел от бизнеса, крутизны поубавилось. Женщины перестали волновать. Все обрыдло. Кризис среднего возраста, климакс и депрессия – все, как описано в учебнике.

Он полулежал на скамейке, тяжелый, обрюзгший, в шикарном пальто, дорогие перчатки брошены небрежно рядом, печать богемы на личности – длинные с проседью черные волосы, массивное квадратное лицо, набрякшие веки, чувственный рот. Кремовый, сырого шелка длинный шарф – вокруг шеи в три ряда. Заслуженный деятель искусств, не иначе, красивый еще мужик в летах, режиссер, обдумывающий в спокойном месте очередное судьбоносное произведение – фильм, пьесу, мемуары. Никому и в голову не придет, что сидящий на скамейке человек – профессиональный картежник, шулер высокого полета, аферист, делающий деньги из воздуха и на ровном месте, гастролирующий по столицам близкого и дальнего зарубежья. Человек аморальный, жестокий и подлый. Человек, полный дурного азарта, в совершенстве постигший постыдное ремесло обмана и ограбления ближнего. Для которого главное в жизни деньги, первоклассные еда, питье, одежда и женщины.

Ранняя, холодная еще весна, в беспощадном ее свете – толстый, старый, облезший, как и эта скамейка, бонвиван. Растекся по сиденью, по ребристой жесткой спинке, и чувствует, как выдавливаются из него по каплям жадность и радость жизни. Вернее, жалкие остатки и отголоски былых радости и жадности, и ничего уже не хочется. Вставать со скамейки не хочется. Идти домой не хочется. Ничего не хочется. «Помереть бы к чертовой матери, – подумал Юлий. – Интересно, когда найдут?» Он представил себе, как его, мертвого, грабит случайное жулье – деловито обшаривает карманы, опустошает портмоне, сдирает с пальца старинный перстень с сердоликовой печаткой, рвет нетерпеливо и жадно платиновые часы. При виде ключа от квартиры и документов радостно прищелкивает языком – ну, лох, попал! Следующий шаг – отправиться по адресу. Лично он так бы и сделал, если бы пришлось. Тьфу!

И впервые Юлий взглянул на себя отстраненно, со стороны, как никто другой, зная про себя все. И увидел как в зеркале отвратительного пожилого пошлого самца с неопрятной седой порослью на жирной груди и внизу, глубокой бессмысленной дырой пупка, с отвисшими брыластыми закрылками и брюхом, с острым бледным задом. Пьяницу. Обжору. Бабника. Вора. Он всматривался в воображаемое зеркало и думал, почему красивые юношеские лица в старости превращаются в обрюзгшие бабьи морды?

Под закрытыми глазами – жжение. Неужели слеза прорезалась? В монастырь, что ли, податься? Грехи отмаливать? Может, и хватит времени отмолить, нет на нем крови. Явной нет…

…Кажется, он все-таки заплакал. Слеза выкатилась из правого глаза, пробежала по небритой щеке, обожгла холодом. И глаз задергался нервически. И горло перехватило спазмом. «Вот сейчас… – подумал он невнятно, – оторвется… тромб, и кранты! Как и не было! Неужели… время?»

Чуткий, как и все представители его профессии, он тем не менее не сразу почувствовал, что рядом кто-то есть. Вздрогнул и открыл глаза, испытывая скорее бешенство оттого, что застукали в минуту слабости. Рядом сидела женщина в черном. С закрытыми глазами. Сгорбившись под черным крестьянским платком в красные и синие розы. Сложив безвольные руки на коленях. Он рассматривал ее без любопытства, думая, что беженка с юга или цыганка, сейчас начнет клянчить на жизнь. Подсела к нему, а скамеек пустых полно. Глаза закрыла, физию скорчила, на жалость ловит, думает, разведет лоха. Не на того нарвалась, тварь. Все они… Интересно, сколько она так просидит?

Минут через пять он забеспокоился. Спит? Или… померла? Еще через пять минут не выдержал, потрогал женщину за плечо. Она открыла глаза, посмотрела мимо него, поднялась со скамейки и пошла себе. Юлий опешил. Смотрел ей вслед – высокая, статная, под крестьянским платком, она шла походкой усталого человека, и он почувствовал, что идти ей некуда. Не отдавая себе отчета, он поднялся со скамейки. Постоял, раздумывая, испытывая странную раздвоенность – трезвая половина его личности требовала упасть назад на скамейку и не делать глупостей, не лезть неизвестно куда. От таких неприкаянных одни неприятности. Другая – чужеродная, неизвестно откуда взявшаяся, похоже, только что народившаяся в муках, взяла за шиворот и толкнула вслед.

– Эй! – сказал он ей в спину. – Послушай!

Она не остановилась, хотя не могла не слышать. Злясь на себя за дурацкий порыв, Юлий поспешил ей вслед. Догнал, схватил за руку. Она отшатнулась, не издав ни звука. Пристально смотрела ему в глаза своими длинными черными глазами. «Персидскими», – подумал он, подпадая под странную их магию. Она высвободила руку, продолжая смотреть на него. А он впервые в жизни не знал, что сказать. Стоял дурак дураком. Она вдруг протянула руку и погладила его по колючей щеке. Он дернулся как от удара.

– Все проходит, – вдруг сказала она. Голос был низкий, сиплый. – Просто нужно понять и принять. Все проходит.

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

Она пожала плечами, кривовато усмехаясь:

– Пошли.

– Куда? – спросил он по-дурацки.

– Домой.