Андрею Калмыкову казалось, что он рыба. Небольшая, быстрая, незаметная рыбешка, которую выпустили из тесной банки в речку. И она, вильнув хвостом, радостно уплыла в голубую даль. Рыбешка достаточно сообразительна, чтобы не попасться на крючок. Ей из воды рыбака видно, а ему – нет. Для него все рыбки одинаковы. Чувство страха, которое он испытывал совсем недавно, сменилось радостным ожиданием перемен.

Паспорт он купил на барахолке. Подошел запросто к крепкому мужичку с вороватыми глазами, который прохаживался туда-сюда руки-в-брюки без всякого дела, цепляя потребителей взглядом, острым, как осколок стекла, и прошептал в мохнатое нечистое ухо: «Шеф, паспорт нужен. Поможешь?» Мужичок окинул быстрым взглядом пространство вокруг Андрея, потом его самого, задумался. Потом кивнул и процедил сквозь зубы: «Жди тут», и ушел. Вернулся через сорок минут, прошел мимо, дернул плечом, конспиративно прошипел: «Давай за мной».

Нырнув в очередной раз за высокий забор частных хором, мужик остановился. Кивком подозвал Андрея поближе и сунул ему в руку завернутый в пластик паспорт. Андрей, полный любопытства, раскрыл его и увидел фотографию молодого человека примерно своего возраста, блондина с темными глазами. Его звали Андрей Овсиенко.

Мужик процедил сквозь зубы сумму. Андрей, покопавшись в карманах, вытащил деньги. Мужик пересчитал, спрятал во внутренний карман куртки. «Разбегаемся!» – дал команду и первый сиганул за угол. «Он хоть живой?» – запоздало крикнул Андрей ему вслед. Но мужик только рукой махнул.

Андрей подержал паспорт в ладонях. Андрей Овсиенко был жив и здоров…

…Он шел и повторял свое новое имя. То, что парня тоже звали Андреем, показалось ему добрым знаком. Было, правда, немного неловко, что он собирается воспользоваться его личностью. Временно, успокоил себя Андрей. Было бы хуже, если бы паспорт купил какой-нибудь проходимец или вор, чтобы тут же пустить в дело. Так что Андрею Овсиенко, можно сказать, повезло. В следующий раз не будет зевать. Вот только внешность необходимо подкорректировать. Андрей провел рукой по густой темной шевелюре, оглянулся в поисках парикмахерской.

Заведение было дешевым и не особенно чистым. И с клиентами негусто. То есть никого, что вполне устраивало Андрея. Ему не нужны были свидетели. Толстая, немолодая, сильно накрашенная женщина сипло спросила: «Стрижечка, мытье?» – «Покрасьте меня, – попросил Андрей. – Вот так!» Он ткнул пальцем на фотографию томного блондина на стене. «Потом постричь, как этого!» Он ткнул в другую фотографию.

…Женщина споро управлялась с ножницами, отступала на шаг, чтобы оценить работу, тыкалась бюстом ему в лопатки, рассматривала его в зеркало, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Ему казалось, она исполняет ритуальный танец. Наконец она сказала: «Все! Нравится?» Смела кисточкой волосы с его плеч, сдернула покрывало. Стала складывать инструменты. Из зеркала на Андрея смотрел незнакомый парень, спортивного вида бодрячок, который очень мало напоминал прежнего Андрея Калмыкова. Правда, он так же мало напоминал и злополучного Андрея Овсиенко…

– Нравится! – ответил он искренне, проведя ладонью по макушке, и рассмеялся. – Спасибо!

– На здоровье, – ответила она рассеянно, думая уже о своем.

– Послушайте… – начал Андрей нерешительно. Она удивленно вскинула выщипанные брови. – Вам нельзя курить, иначе вы умрете… через два года.

Она, казалось, не удивилась. Сказала:

– Не могу бросить, тридцать лет курю… А ты что, доктор?

Он протянул ей руку, она, поколебавшись, протянула свою в ответ. Андрей закрыл глаза. Рука ее была тяжелой и горячей. Он чувствовал биение ее сердца. В крошечном зальце парикмахерской стояла тишина…

…Он ушел, звякнул дверной колокольчика. Женщина подошла к окну и смотрела вслед, пока он не скрылся в толпе. Она вдруг с удивлением поняла, что у нее не болят ноги. И курить ей совсем не хочется. Она выскочила из парикмахерской, пробежала, задыхаясь, несколько шагов, пытаясь рассмотреть в толпе странного парня, чье лицо она не запомнила, хотя слепила его своими руками…

А странный парень отправился прямиком на вокзал и купил билет… подальше. Ему было все равно куда ехать. Мир лежал перед ним, как географическая карта. Ткни пальцем – и отправляйся. Чтобы не выделяться, а также экономии ради, он купил билет в плацкартный вагон.

Сошел он с поезда в небольшом городке – понравилось чистенькое здание вокзала, похожее на терем из сказки. Он вспомнил другой терем, тот, где жили музыканты. И подумал, что это знак. Он не был суеверным, но в знаки верил. Как дорожные указатели, они были натыканы везде. Другое дело, были ли они истинны и указывали правильный путь или вели в тупик и верить им не стоило – это каждый пусть решает для себя сам. За знаки отвечают разные силы – добрые и злые…

…В городе был праздник цветов. Город был тот самый, с теремом, и Андрей попал туда совершенно случайно. Течением вынесло. Он даже глазам своим не поверил, увидев знакомое название на кирпичном двухэтажном здании вокзала. Вокзал был выкрашен в розовый цвет, но смотрелся не весело, как можно было бы ожидать, а диковато.

Увядающая зелень пахла пряно и печально. Андрей бродил по парку, где проходил праздник, вместе с бесконечной шуршащей толпой, останавливался, удивленный, перед неправдоподобными гигантскими тыквами и кабачками, трогал недоверчиво громадные астры и георгины несуществующих в природе расцветок, вступал в разговоры с хозяевами. Выслушивал пространные объяснения, даваемые в охотку, и задавал встречные вопросы. Присутствие множества людей заряжало его энергией.

Один павильончик привлек его внимание ярко-оливковой жизнерадостной расцветкой – другие были в основном темно-зеленые. Потом он заметил куст помидора в красивой керамической вазе, усыпанный крошечными красными плодами, и остановился, удивленный – он никогда не видел таких маленьких помидоров. И только после этого он заметил загорелую девушку в джинсах и голубой майке с короткими рукавами – хозяйку павильона. Она пила молоко из бутылки, на верхней губе ее осталась белая полоска. Он остановился, делая вид, что рассматривает куст, а сам украдкой разглядывал девушку. Она не была красивой, ей было далеко до Дивы. Он не сомневался, что цветы в павильоне – розы черного и персикового цвета, багрово-черные георгины, еще какие-то вроде махровых не то колокольчиков, не то тюльпанов – она вырастила своими руками.

Выгоревшие на солнце недлинные волосы, небрежно заколотые голубой пластмассовой заколкой с мелкими блестящими камешками, серые глаза в коричневую крапинку, крупный рот. В ней было… была… Сначала он затруднился определить то, что чувствовал, словом. Не было слова! «Подлинность», – внезапно осенило его. Подлинность! История всей жизни была написана на ее лице. Он понял, что живет она одна. Что ей не хватает смелости и живости. Что ей удобнее с растениями, чем с людьми. Что она не красится, что тоже было удивительно. Румянец ее был естественен, загорелые руки говорили, что она много времени проводит на свежем воздухе… «Выращивает маленькие помидоры на ферме маленьких помидоров, – с усмешкой подумал он. Крошечные плоды поразили его воображение. – Помидорная фермерша».

Они встретились взглядами, и она вспыхнула. Он спросил строго, а зачем такие маленькие помидоры. В салат не положишь… Девушка расхохоталась, запрокинув голову, тонкая жилка билась на шее, и ответила – для красоты! Никакой пользы, одна красота! Как в цветах или маленьких лошадках пони…

Ее звали Лара.

Он с нетерпением ожидал окончания цветочно-плодового праздника. Бродил среди стендов, рассеянно скользя взглядом по разным диковинкам и не видя их. Задержался около выставки странных потусторонних существ, сработанных из коряг, пней, сосновых шишек народным умельцем – таким же корявым и несуразным, который сидел в плетеном кресле, глядя строго и мимо толпы. Существа эти были вполне индивидуальны и хара́ктерны, смотрели на человека осмысленно, словно все о нем понимая – прищурившись, исподлобья, кривовато улыбаясь. Далеко не красавцы, скорее наоборот – с высокими лбами, кривыми носами, косматыми бородами, острыми ушами и рожками, с изломанными узловатыми фигурами. Умелец видел в изначальном материале личность и легкими движениями инструмента выпускал ее на волю. Имена их он тоже знал, а если не знал, то называл по должности. Тут были «Ведема Настя», «Лесовик», «Старичок-Боровичок», «Гадуница Стелла», «Хозяин».

– Что такое Бережа? – спросил Андрей, протолкавшись к художнику.

Тот взглянул остро из-под косматых бровей. Глаза у него были необычного сизого оттенка, без зрачков – казалось, он слеп.

– Домовой, – ответил он наконец. – Бережет дом.

– Можно купить?

– Не продаю, – ответил мастер, пристально рассматривая Андрея.

– Почему?

– Это моя семья. – «Семья» он произнес с ударением на первом слоге – «се́мья».

– Тогда подарите, – брякнул Андрей неожиданно, смущенный настойчивым взглядом словно пленкой затянутых глаз.

Бережа смотрел внимательно, казалось, прислушивался к разговору. Был это небольшой мужичок, узкоплечий и сутулый, с длинной печальной физиономией, шишковатой лысой головой, острыми длинными ушами. Узловатые, неожиданно большие руки его были сложены на суковатой палке. Фигурка около пятидесяти сантиметров высотой поражала гармоничностью облика и материала – светлое дерево в пятнах от частых сучков, воспринимаемых не как случайность, а как замысел художника.

Умелец не ответил. Нырнул под прилавок, покопался там, достал кусок мешковины. Осторожно завернул Бережу и молча протянул Андрею. Тот растерялся – не ожидал ничего подобного.

– Бери, – сказал мастер. – Тебе нужнее.

Андрей принял подарок, чувствуя себя нелепо от странного его жеста. Бережа был тяжелый и теплый.

– Может, все-таки возьмете деньги? – пробормотал Андрей.

– За деньги нельзя. – Мастер махнул рукой. И сказал, заглянув ему в глаза: – Ты бы, мил человек, остановился. Жизнь – она большая…

Андрей держал в руках подарок, не зная, что сказать, а мастер снова исчез под прилавком. Только тощая спина торчала горбом.

Озадаченный Андрей пошел в глубь парка, выбрал место побезлюднее и уселся под старой липой. Бережу положил рядом. И задумался. Настроение приятного ожидания сменилось непонятной тревогой. Слова мастера задели его, хотя ничего особенного тот не сказал. Непонятен был и его поступок. Андрей положил руку на Бережу. Ему вдруг показалось, что он слышит сердце домового. Он опешил было, но потом сообразил, что это бьется его собственное.

Он подошел к оливковому павильону Лары на закате, когда уже расходилась праздная публика и разъезжались участники. Служители деловито сгребали горы томно и сильно пахнущих цветов. Она ждала его – он сразу это понял по тому, как она вспыхнула и засмеялась. Ее смех был как признание. Он протянул ей сверток.

– Что это? – спросила она.

– Это Бережа.

Лара развернула мешковину, ахнула:

– Какое чудо! Это Малахов! Но… он же ничего не продает!

– Это подарок. Я хотел купить, но он отказался. А потом сказал, бери, тебе нужнее. Он страный человек, этот Малахов.

– Странный, – согласилась Лара легко. – Живет один в лесу…

Подворье Лары напоминало оранжерею. Андрей никогда еще не видел столько цветов сразу. Он мог назвать два-три цветка, здесь же их были десятки, а то и сотни. Небольшой деревянный дом утопал в зелени, даже веранда была заставлена ящиками с рассадой. Ошеломленный, он оглядывался по сторонам. «Райский сад, – сказал наконец. – А где яблоня познания?» – «Там!» – Она махнула рукой куда-то за дом. «Ты не Лара, – сказал он серьезно. – Ты Ева из райского сада. Фермерша Ева». Она расхохоталась.

Они словно встретились после долгой разлуки и теперь узнавали друг друга и присматривались, определяя произошедшие перемены. И в этом узнавании была радость. Наверное, в другой жизни они были знакомы. Память исчезла, а чувство осталось. Удивительно, с какой легкостью иногда сходятся люди. Минуту назад незнакомые, чужие, а через минуту чуть ли не родные. Она смеялась, запрокинув голову. Он вдруг привстал и поцеловал ее в губы. Она ответила неумело и жадно. Бережа, освобожденный от мешковины, смотрел задумчиво…

Андрей ушел через три дня. Тайком, не попрощавшись, не хватило мужества. Как нашкодивший кот. Смятенный, с нечистой совестью. Он старался не думать, как она проснется, а его и след простыл. Она позовет его, выйдет за калитку, растерянная. Будет ждать. И наконец поймет, что он не вернется. Он словно чувствовал ее боль…

Я должен уйти, твердил он себе, корчась от стыда. Я беглец. Я не могу остаться. И впервые он спросил себя – почему он бежит? Что гонит его? Страх? Человек со скамейки казался уже расплывчатым порождением больной фантазии. Страшилкой из комиксов. Андрей вдруг понял, что забыл о нем. Он перечеркнул свою жизнь… зачем? Он почти забыл свое настоящее имя. Перемена мест, которая забавляла его совсем недавно, вдруг показалась ненужной и утомительной. Он хотел сидеть на веранде в райском саду, ужинать вдвоем с ней, а на ужин у них тушеные грибы с картошкой. И маленькие сладкие помидоры.

Нет для него райского сада. Никто не ждет беглецов в райском саду. Райский сад не для них…

Он забрел в какую-то забегаловку по соседству с вокзалом, оттягивая момент отъезда. Шалман был нечист, полон мух и невзыскательной публики. Длинный тощий пьяноватый мужик, завывая, читал стихи, дирижируя рукой с зажатой в ней кружкой пива. Пиво выплескивалось на зеленый пластмассовый стол, образуя тошнотворные лужицы.

«Тихо в чаще можжевеля по обрыву, – закатив глаза, мужик с пьяной тщательностью выговаривал-выпевал слова. – Осень, рыжая кобыла, чешет гриву, над речным покровом берегов слышен синий лязг ее подков…»

Его никто не слушал. Да он и не нуждался в слушателях. Он читал для себя. Андрей с кружкой гадкого пива подошел к его столику. Стал рядом, кивнул. Мужик не заметил.

«Ветер-схимник шагом осторожным мнет листву по выступам дорожным и целует на рябиновом кусту язвы красные незримому Христу…»

Чтец уронил голову на грудь и заплакал. Стихи, как ни странно, не казались неуместными в нечистом месте, сочетания места и смысла были наполнены некоей философией – вот, казалось, упал человек на дно, а все ж есть надежда, раз помнит такие слова…

Высморкавшись в нечистый носовой платок и промокнув им же глаза, человек наконец заметил, что не один. Взглянул на Андрея, вскинув подбородок. Тот снова кивнул, поднял кружку. Они чокнулись. Андрей пригубил, человек выпил до дна. Утерся давешним носовым платком и представился гордо, выкатив грудь:

– Данило Галицкий! Артист областной филармонии! Заслуженный, но не титулованный!

– Карл Мессир, – брякнул Андрей неожиданно для себя. Манеры нового знакомого выпадали из стиля обстановки и напрашивались на ответную шутку. – Экстрасенс.

– Еврей? – спросил артист к удивлению Андрея.

– Разве «Карл» еврейское имя? – спросил он, чувствуя себя по-идиотски от своей шутки. Он не думал, что тот воспримет ее серьезно. Но артист жил в пестро-условном мире театра, где все проходит.

– Все экстрасенсы евреи, – заявил артист назидательно. – Вольф Мессинг, потом этот… – Он пощелкал пальцами в воздухе. – Копперфилд! Давид. А взять опять-таки Карла Маркса…

– Разве он был экстрасенсом? – удивился Андрей.

– Нет, он был еврей по имени Карл, – пояснил снисходительно артист. – А что ты можешь? – спросил он, непринужденно переходя на «ты». – Мысли читаешь? Лечишь от геморроя? Сглаз снимаешь? И любовь, конечно. Все вы шарлатаны! Благо дураков на свете много.

– Сглаз не могу, – признался Андрей. – И геморрой не могу. А вот это… – Он нахмурился, сделал страшные глаза, уставился на свою кружку с пивом, вцепился пальцами в край стола. Артист смотрел внимательно, ожидал, что будет. Даже рот приоткрыл. Похоже, шутки снова не получилось – у Данилы была напряженка с чувством юмора, понял Андрей. Кружка вдруг дернулась раз-другой и медленно, рывками поползла по грязному столу.

– Ну ты… даешь! – Пораженный Данило Галицкий замысловато выругался. – Неужели… телекинез? Я читал в детстве. На самом деле или… фокус?

Андрей растерянно пожал плечами.

– Класс! Много зашибаешь? – Артист оценивающе смотрел на Андрея.

Андрей снова пожал плечами, не зная, что сказать.

– А чего… при правильной постановке дела… – вел дальше Данило. – С опытным… менеджером… – Он задумался. Потом встрепенулся и предложил: – Давай еще по пивку. Я угощаю!