Часть вторая
Осмысление и постижение

Андрей Калмыков постепенно приходил в себя. И скоро ему уже было непонятно – а что, собственно, произошло? Почему он так болезненно воспринял смерть незнакомого старика? Мало ли совпадений в жизни?

Судьба, думал он. Я хотел вернуться, а меня не пустили. Намеренно или нечаянно. Я постучал, а дверь не открыли. Увидели через глазок, кто пришел, тихо отошли вглубь и притаились. Не тот. Только и всего. Ну и живи дальше, как жил, говорил он себе. Радуйся, что не открыли, неизвестно, что там, внутри. И кто. Не оглядывайся. Никогда не нужно оглядываться. От путешествий в прошлое одна печаль и запоздалые сожаления. А еще смятение духа. Неуверенность и страх. Не надо ломиться в закрытую дверь. Искать ключи к ней тоже не надо.

Судьба ли, случай? Какая разница! А может, это одно и то же? Попробуй раздели – где судьба, а где случай? Что же правит судьбой? Случай? И кто из них главный? Или что? И как они связаны – по горизонтали или по вертикали? Метафизика какая-то, обрывал он себя, измученный. Хватит! Хватит…

Ему снова, как в детстве, стали сниться сны. Ему снилось, что лежит он в глубокой черной яме, похожей на окоп, а сверху, оттуда, где светлый длинный прямоугольник неба, сыплется земля. Земли все больше, она сыплется, шурша, скатывается по черным стенкам с торчащими обрывками белых выморочных корешков, покрывает его, и ему все труднее дышать. Он пытается выбраться, но не может даже пошевелиться. Члены его скованы. Земля сыплется ему на лицо. Он слышит ее сырой затхлый удушливый запах. Он понимает вдруг, что это не окоп, а могила, и надежды нет, ему не выбраться. Он начинает задыхаться от ужаса, широко раскрыв рот, чувствуя застревающие в горле сухие жесткие комки. И вдруг видит еще одного себя – летящего высоко в облаках. Задыхаясь, он следит за полетом себя другого. Ему хочется закричать, дать о себе знать кому-то, чье присутствие незримо ощущается, но он не может издать ни звука. Летящий другой удаляется, уменьшаясь. Пока не превращается в едва заметную черную точку далеко в синеве. Вместе с ним тает надежда на спасение и исчезает тот, чье присутствие незримо ощущалось. Комья земли тяжелеют, груз, давящий на грудь, невыносим. Он перестает дышать…

Сон этот повторялся почти каждую ночь. Он стал бояться засыпать – тянул до последнего – сидел в Интернете, смотрел, не вникая, на экран телевизора. Свой сон он знал наизусть. Каждую ночь его погребали в черной яме, а его двойник улетал прочь, легкий и равнодушный, ни о чем не подозревая. И затем – пробуждение, как взрыв. И теплая противная вода из-под крана…

– Тебя сглазили, – с размаху ставит диагноз Дива, прикидываясь жизнерадостной. – Надо снять порчу. Я знаю одного экстрасенса, сильный мужик, мастодонт, очередь на пять лет вперед…

– Дива, – говорит он, смеясь невесело, – какая порча, о чем ты? Неужели ты веришь в эту чушь?

– Не очень, – честно отвечает Дива, ероша ему волосы. – Но говорят, помогает, даже если не верить. Так что можешь и дальше не верить… на здоровье. Пойдем?

– Ладно, – сдается он. – Только давай подождем немного.

Давай подождем. Может, само пройдет…

Не прошло. Может, я схожу с ума, думал он в отчаянии. Что я знаю о своих родителях? Может, у меня дурная наследственность? И достаточно было толчка, чтобы нарушилось равновесие? Достаточно было убийства старика…

– Мы поедем отдыхать на Корфу, – строила планы Дива, но голос ее был неубедителен. – Есть там один уголок, совершенно дикий, безлюдный, первозданный. Ты себе не представляешь… Развалины храма Артемиды, о котором не знают даже прохиндеи – владельцы туристических бюро. А только местные жители. Если попросишь – покажут, но заставят поклясться на статуе двукопытного Пана – есть там такой, с хитрыми глазами, рожками и свирелью, – что никому не скажешь. И вот сидишь ты на ступеньках храма, море яркое, синее – режет глаза, вой ветра в остатках стен; лаванда, сухая, выбеленная солнцем, гнется к земле; полустертый мозаичный пол древней купальни с резвящимися синими дельфинами и оранжевым солнцем… две с половиной тысячи лет, представляешь?

Сидишь и думаешь… Ни о чем не думаешь! Все к черту! Ветер треплет волосы, запахом лаванды пропитано все вокруг – и море, и земля, и волосы, и одежда. Солнце в зените, белые барашки на гребнях волн. И ни одной мысли в голове! Все не важно, все осталось где-то там, далеко. Суета сует и всяческая суета. Не более. Ничего не нужно. Ты не поверишь, мой мальчик, до какой степени ничего не нужно… Тебе сразу станет лучше, вот увидишь!

Андрей смотрит на Диву, в ее глазах слезы. Усталость в уголках губ, усталость в уголках глаз…

«Порча! – подтвердил диагноз известный экстрасенс, сильный мужик и мастодонт, озабоченно хмуря мощные брови. – Попробуем снять». Андрей смотрел на этого человека, и ему было неловко. За душой у экстрасенса не было ничего, кроме набора десятка-другого заученных фраз и псевдонаучной терминологии из популярной брошюры по психоанализу. Экстрасенс говорил «ложить» и приказывал не пить кофе, потому что оно возбуждает. У него были лживые глаза псевдопророка. А в душе страх, что когда-нибудь наступит расплата за обман и притворство. Андрей смотрел на него и думал, как же должно прижать человека, чтобы заставить его прийти к… этому. Вот и его прижало, и он пришел…

– Вам нужно показаться врачу, – сказал он вдруг, прикасаясь к плечу экстрасенса. – Онкологу. Пока не поздно…

Экстрасенс взглянул остро, как кольнул взглядом. На лице его промелькнуло замешательство. Он скомкал сеанс, стремясь скорее избавиться от странного посетителя…

А потом убили Валерия Зотова, лидера какой-то там политической партии. И, глядя на лицо этого человека, Андрей понял, что знает его. Не просто видел случайно, мельком, на экране. Нет, знает близко. Где-то они пересеклись, что-то их связывает.

Связь Андрея и покойного политика была из той же тени, что и ночные кошмары, тоска, предчувствия и странные провалы в памяти. Из той же тени и той же неуловимой страшной ткани…

Он силился вспомнить, что их связывало, но напрасны были его усилия.

Однажды в дождь, собираясь выйти на улицу, он достал из стенного шкафа старую джинсовую куртку, которую не надевал с прошлого года, сунул руку в карман и вытащил маленькую икону в потемневшем серебряном окладе. Лик святого смотрел на Андрея строго и печально. «Николай Чудотворец», едва угадывалось в неясном славянском шрифте над головой. Ошеломленный, опустился Андрей на тумбочку для обуви, рассматривая находку.

Провал. Ничего. Пустота. Потом вдруг вынырнула многолюдная улица, как вспышка молнии. Дождь, размазанные огни машин, человеческий гомон, холодные пресные капли на губах…

И еще одна картинка, как догадка, внезапно осенившая. Человек на скамейке! Во дворе старика. Он не повернул головы, когда Андрей почти упал на соседнюю скамейку. Или повернул слегка, выказывая заинтересованность…

Догадка осенила внезапно – он ждал его, Андрея! Подобно бессмысленным стеклышкам в калейдоскопе, что, едва слышно шурша, выстраиваются вдруг в четкий многогранный узор, сумбурные и путаные мысли в голове Андрея вдруг выстроились в четкую схему того, что с ним произошло. Он понял бесповоротно и окончательно – там, в этом городишке, он столкнулся с человеком, который имеет отношение к нему, Андрею Калмыкову. И теперь все пойдет по-другому, лавина двинулась, набирая скорость, и помочь уже ничем нельзя. Зло дремало, а он разбудил его. И привел в дом врага. Тот, со скамейки, убил старика. Он не хотел, чтобы Андрей узнал о себе. Он убрал свидетеля!

Он не узнавал себя. Он был себе гадок. Однажды он представил себя жалкой выпотрошенной куклой со вспоротым животом, жертвой неизвестного хищника. Большая неподвижная кукла в изорванном платье лежала под дождем, устремив мертвые глаза в серое небо. Образ мокрой грязной куклы, распластавшейся на щербатом тротуаре, преследовал его несколько дней – она подмигивала ему громадным голубым глазом и была похожа на Диву. Я сошел с ума, сказал он себе. Я сумасшедший. Вот так. Но… Но ведь сумасшедшие мнят себя нормальными, вспоминал он с облегчением слышанное или читанное когда-то – значит, я не сумасшедший. Или… все-таки?

Его заставили убить. Он с ужасом думал, что может убить еще раз. Завтра или даже сегодня ночью. Ему прикажут, и он пойдет как зомби. Весь его мир, прекрасный и наполненный смыслом, его интеллект, сила воли, удачливость, радость жизни, ощущение себя личностью, даже здравый смысл – все рассыпалось как карточный домик. Осталась жалкая бессмысленная груда испуганной плоти. Он подчинится приказу убить, поджечь, замучить до смерти любого человека, никогда не виденного им прежде, – мужчину, женщину, даже ребенка.

В каждом прохожем ему чудился Человек со скамейки, как он стал называть его мысленно. Человек со скамейки бродил вокруг его дома, и лица у него не было…

Андрею было страшно. Дива однажды вскользь упомянула о лечебнице, и он понял, что ему не вырваться. Тюрьма с железными решетками на окнах. С железными людьми в серых халатах, с железной хваткой железных пальцев. Сейчас он терял себя, а там он потеряет и себя, и свободу окончательно…

В один прекрасный день Андрей вдруг понял, что надо делать. Понял, что есть выход. Есть! То, что он придумал, было просто, как колесо. И авторство принадлежало не ему – тысячи поверженных и преследуемых до него прибегали к этому крайнему средству, иногда добиваясь успеха, иногда нет, что нисколько не умаляло надежды на успех. Надежда умирает последней, говорят. Он придумал убежать! Немедленно, сию минуту! Удивительно, как это он не сообразил раньше. Он даже засмеялся от радости, и смех его прозвучал странно в пустой квартире…

Окрыленный этой простой мыслью, он стал торопливо выгребать из ящиков письменного стола и серванта документы, фотографии, письма, записные книжки, какие-то справки и, наконец, свои детские рисунки, те самые, с которых все началось. Выгребал поспешно, роняя на пол от возбуждения. Спешил. Уложил бумаги в раковину на кухне. Спичка загорелась с третьей или четвертой попытки, так дрожали руки. Он стал подкладывать в костер все новые бумажки, одну за другой. Пламя глотало, разрастаясь и потрескивая. Поколебавшись, он разорвал и бросил в костер паспорт. Стоял и смотрел со странной радостью и чувством освобождения, как горят его прошлое и настоящее.

Распихав по карманам деньги, он присел на диван, закрыл глаза. Он был полон нетерпения, надежда стучалась в сердце. Он уйдет в толпу. Растворится среди людей. Как в том рассказе, Честертона, кажется? Или Конан-Дойла? «Где можно спрятать лист?» – «Среди листьев». – «Бумагу?» – «Среди бумаг». А человека среди людей! Изменить внешность, придумать другое имя, уйти подальше от мест, где тебя знают. Мир велик. Он всегда примет усталого путника. А тот, со скамейки… Пусть поищет. Игра началась. Марионетка перекусила нитку, на которой висела, и вырвалась на свободу. Только обрывок болтается на гвозде. У него мелькнула было мысль, что бежать некрасиво, что он поступает как трус и ничтожество, но он отодвинул ее куда-то на задворки сознания, пообещав додумать как-нибудь потом – уж очень велико было желание освободиться от Человека со скамейки. Нетерпение захлестывало его, сердце колотилось глубоко и часто, четко выговаривая – иди! Иди! Иди!

Посидев с минуту, он встал. Тщательно запер входную дверь – на два оборота, чего обычно не делал. Ключ тоже бросил в мусоропровод. Ухмыльнулся, услышав, замирающий внутри металлический грохот. И ушел.

Диве он не позвонил. Он просто забыл о ней…