– Я думал – Полярные Зори, думал, тысяча километров, а это все под боком у нас, в Балашихе! Можешь себе представить, Жень? Здесь, в Балашихе, рядом совсем. Считай – Москва! Тут строят! Форпост! Значит, земля есть чистая… Если строят! Ну не суки они, скажи мне, а? Красные? В тайне ото всех! Никто не знает. Строят на поверхности базу. Мы – в метро сиди, да, Жень, а они будут воздухом дышать!

– Суки, Темыч, суки. Ты поспокойней сиди.

– И ты слышал, главное? Радио-то! Он говорит, этот, что вокруг радиоцентра строят. А зачем? Ясно дело! Потому что они – они! – смогли связаться все-таки. С кем-то. Может, с Уралом? А? Может, с базами на Урале! А, Жень? Если не с Зорями.

– Тяжелый ты какой, черт тя дери.

– А может, и с Зорями? Он-то откуда знает? А?

– Не дергай ногами хоть! Сейчас скину тебя, сам поползешь!

– Я и пойду, Жень. Пойду. Никто ведь ничего… Ни один гад не признается. Надо самому в эту Балашиху. Искать форпост. Без этого не разберешься, какая тут каша заваривается! Пойдешь со мной, Жень?

– Знаешь, что? Вот правду? Ты задрал уже. То тебя на Цветной неси, к Сашеньке твоей. А теперь, когда еле до Трубной доковыляли – в Балашиху! Ну ты не оборзел? Небось, не ведро с говном, чтобы я с тобой тут круги наматывал! Кило шестьдесят весишь! Я, между прочим, так же, как и ты, в этом их адище срок мотал! И киркой махал еще, пока ты с тележечкой своей пидарастической кружился! Ну совесть-то есть? Все, слезай.

– Погоди, Жень… Куда ты меня?

– Куда! Куда! К Сашеньке твоей. Полежи тут. Стучать пойду. Если не откроют… Стоило и вылезать.

– Жень. Ты думаешь, я не понимаю ничего? Ты же мертвый. Я знаю. Как ты меня сюда принес?

– Сам ты мертвый!

– Ну, я вас сразу предупреждаю. Нежильца вы спровадили на тот свет, но Темыч чтобы у вас как миленький оклемался!

– Что с плечами? И что с ногой?

– Травма. Производственная. Короче. Помажьте его чем-нибудь.

– Чем бы это? Вокруг посмотри.

– У нас на станции от всего говном мажут, но у вас, надеюсь, есть что поядреней. Зря, что ли, сверху его тащил?

– Не выступай-ка. Сейчас обратно и потопаешь.

– Я тоже пациент, между прочим! У меня-то спину гляньте, тетенька! Мне тоже не баба расцарапала.

– А лучше, если бы баба. А этот выглядит так, как будто его вагоном переехали. Дайте-ка света… Не мой профиль. Я венеролог вообще-то. Ко мне очередь.

– Тетенька. Я знаю, кто вы. Просто заделайте его, как было. И у меня потом еще яйца пощупайте, а то мне тревожно. Такую неприятную вещь мне тут сказали!

– Почему он без сознания? Не из-за колена же! И румянец этот. Загорал он еще, может?

– Я загорал. Я в сознании. Мне поспать нужно. Где Саша?

– Кто такой Саша? Ой, а тут-то…

– Эй! Эта?

– А?

– Эта телка?

– Постой… Не расплывайся… Побудь…

– Эта? Саша твоя?

– Как ты меня нашла?

– Она нашла?! Ха! Да я весь этот хренов бордель на уши поставил! Я! Неблагодарная ты скотина все же, а?

– Я его помню. Помню. Ты… Что ты тут делаешь?

– И я… Я, как только вспомнил тебя… Уже не могу из головы выбросить.

– Ты Артем, да? Сталкер с ВДНХ. Правильно? Что с ним?

– Ну что с ним, что с ним… Вот так вот с ним.

– Ему тут нельзя оставаться.

– Почему мне тут нельзя? А? Я никуда не хочу. Я сюда шел.

– Ага, ты шел. Он шел, ага.

– Нельзя, потому что… Потому что я работаю. Это рабочее помещение.

– Поработай с ним теперь. Зря я, что ли, спину сорвал?

– Что ты… Что ты помнишь, Артем? Из той ночи?

– Тебя. Помню, что лежал у тебя на коленях. И что мне было… Так было… Можно, я положу опять голову к тебе… Мне очень нужно.

– Ему тут нельзя быть. Ты должен его забрать.

– Пожалуйста. Иначе мне где сил взять, чтобы уйти? Просто пять минут.

– Пять минут. Ладно.

– И погладь меня, пожалуйста, по голове. Вот так. Да. Еще. Господи, как хорошо-то.

– Давай уж я час за него оплачу! Все равно в долгах… Ради пяти минут стоило и переться!

– Что? Артем… Ты видишь? Посмотри…

– Ну да. В общем, я об этом как раз.

– А? Что? Не останавливайся, ну пожалуйста.

– У тебя волосы лезут, Артем. Выпадают волосы.

– У меня? Правда? Смешно… Смешно как…

– Ты же говорила, что всего пять минут…

– Молчи. Вот, проглоти это. Запей. Глотай. Глотай давай, это тебе нужно. Это йод.

– Мне все равно, что. Это хорошо, что пять минут не закончились. Йод поздно пить. Спасибо.

– Ты говорил… Во сне. Про Гомера. Неразборчиво. Ты знаешь Гомера?

– Да. Да. Гомер. Хороший старикан. Ищет тебя. Думает, ты утонула. Это ведь ты утонула? На Тульской?

– Я.

– Но ты ведь не утонула? Я очень не хочу, чтобы ты утонула!

– Да не утонула она! Вот сидит. Не такая румяная, как ты, конечно…

– Я, знаешь, что? Я вспомнил твой рассказ. Про город наверху. Глупый рассказ такой. Я же наверх каждый день лазал. И тут… Про самолеты со стрекозиными крыльями. Про машинки-вагончики. И дождь. Я под дождь попал там. Без резины.

– Вот, наверное, и схватил! И меня наверх без химзы поволок еще! Пойдем да пойдем! Тоже мне, сталкер! Сидел бы я в туннеле себе с этими весельчаками… И так все не слава богу…

– Ты можешь выйти? Как тебя зовут?

– Ага! За час плати, это у нас пожалуйста, а как что – пойди погуляй, да?

– Лех… Пойди погуляй, а?

– Ну вы и гады! Хотя ты ничего. Ладно, милуйтесь. Если у тебя там штепсель не сгорел.

– Что ты помнишь, Артем? Что еще?

– Не знаю. Помню, что меня какой-то человек подобрал в коридоре. Привел… Не сюда?

– Не сюда.

– И позвал тебя. А потом… Не знаю. Помню, что лежу у тебя на коленях. Вот как сейчас. И еще… Можешь… Можешь, пожалуйста, майку приподнять тут? Вот тут, да. Живот. Можно? Вот это… Погоди… Откуда это? Это от сигареты, да?

– Не важно.

– У меня такие же… Вот, на руке тут… Смотри… Появились. Что это?

– Я не знаю, Артем. Можно, я одерну? Холодно. А где сейчас он? Гомер?

– Он… На Рейхе. Пишет книгу. Учебник истории. У него еще одна книга есть. Про тебя.

– Про меня? Он… дописал?

– Да. Заканчивается, кажется, так: «Сашиного тела Гомер на Тульской так и не нашел».

– Я через вентиляционный колодец выбралась.

– И я. Тоже. Забавно?

– А про Хантера там что сказано?

– Про кого? Постой… Про кого?!

– Лежи… Лежи… Ты болеешь! Тебе нельзя!

– Эй! Вылазь! Где ты? Я от Сома!

– Все, ко мне пришли. Побудь тут. Потом.

– Ну, че ты? Не кукожься. Давай. Вот сюда. На коленки.

– Деньги сначала.

– Деньги ей! А я, может, сначала пробу снять хочу! Удостовериться! Качественно или нет! Ну!

– Ай!

– Шире! Шире давай! Во. Во-о-о. Во-о-о-о…

– Сейчас. Секундочку. Так неудобно.

– Это не тебе должно быть удобно, зайка. Не тебе, сучка. Не тебе, шлюшка. Не тебе, не тебе, не тебе.

– Что ты на меня уставился?

– Ничего.

– Ну и все. Ты что, не знал, кто я? Куда попал? И вообще, твой час кончился уже.

– Я… Ты тут ни при чем. Извини. Мне уйти?

– Да куда ты пойдешь… Такой. Лежи уже… Так и будешь молчать?

– Про Хантера. У Гомера там про Хантера, в этой книге его?

– Я думала, ты мне скажешь. Ты знаешь его?

– Хантера? «Знаешь»?! Он разве… Он разве живой? Ты его видела?!

– Видела. Это про него должна была книга быть, а не про меня. Гомер с ним шел. Они вместе были. А потом уже мы все.

– Когда? В каком году?

– В прошлом. Эта вся история его, которую он писал – я ему просто подвернулась под руку. Он все героя искал. Из мифов. Он смешной такой, Гомер. Я заглядывала ему через плечо, когда он в тетрадке писал. Он Хантера таким изображал… Загадочным… Как будто у него чудовище внутри. И будто бы это чудовище пытается вырваться наружу. Гомер… Он поэтом хочет быть.

– Он Гомером хочет быть. А я вот…

– Что?

– Я с ВДНХ ведь… Я это все уже рассказывал тебе, да? И почти всю жизнь там прожил. Меня отчим не отпускал никуда. А потом Хантер появился. В броне. С пулеметом. Плащ такой черный, кожаный. Голова наголо обритая. И они спорили с Сухим… С отчимом. Хантер говорил, что нет угрозы, с которой мы, люди, не справимся. Что надо бороться до последнего. Как лягушка, которая в банку с молоком упала, и лапками сучила, пока в масло не сбила молоко, и вылезла. Как сейчас перед глазами. А отчим… У него мозги размякли. Был готов сдаваться.

– Кому?

– Черным. Неважно. Кому угодно. Важно то, что я Хантера увидел… И все. Понял: вот каким я должен быть. Это не Гомера был герой… Хех. Он мой герой был. И он меня отправил… Мне дал это задание. Сам пошел наверх, чтобы уничтожить черных. А если не вернусь, сказал мне, доберись до Полиса. Возьми вот патрон… Найди Мельника. Понимаешь? Это все из-за него. То, кем я стал. Из-за него. Благодаря ему.

– Я в него тоже влюбилась. Ну мы с тобой и встретились. Два дурака.

– Сашулька! Ты где там, зараза?

– Извини. Поспи пока, может?

– Тебя не было давно.

– И я вот, поверишь, кроме тебя – ни с кем! Ждал встречи!

– Устал? Ложись, я сама все сделаю.

– Ну а ты? Это не по-человечески как-то. Я хочу, чтобы ты тоже это самое.

– Не надо. Мне и так хорошо. Правда. Мне с тобой всегда хорошо. Ты осторожный, ты ласковый.

– А ты… Вот мне с тобой знаешь, как? Не как с женой.

– Хватит болтать. Все. Мне лишних денег не нужно. Вот. Снимай давай.

– Ух. Ух ты… Что же… Ух. Я тебя… Ты моя…

– Спишь?

– Поспишь тут.

– Погоди, я сполоснусь. А то вся пахну… Пахну им. Подождешь?

– Подожду.

– В общем, я думал, что он погиб. Все это время так думал. А ты говоришь, он живой.

– Был живой. Сейчас не знаю. Я не стала его искать. Когда вылезла с Тульской… Куда угодно, только не назад. Только не туда, где можно его встретить.

– Почему?

– У Гомера не написано, что с Тульской случилось? Из-за чего ее затопило? Нет?

– Я не читал. Он просто говорил: затопило.

– Ну да. Он его все время оправдывал, Гомер. Чудовище пробудилось… И я у него в тетрадке пыталась это чудовище приручить. Кто в такое поверит?

– А как на самом деле?

– Он спился. Хантер. Беспробудно пил. Каждый день – в хлам, вдребезги. Шатался, идти не мог ровно. Жутко с ним было рядом. Просто страшно. Он же убийца. Пистолет этот у него всегда… С глушителем. Чуть что – хватается за него. В правой – пистолет, а в левой – фляга. Постоянно. Все время прикладывался. Еле связывал слова. Я его просила, чтобы он перестал. Он не мог. Вот так. Привет Гомеру.

– Он… Он тебя трогал?

– Нет. Ни разу. Как от огня просто. Может, не хотел девочку портить. А может, ему это все вообще не нужно было, женщины. А я вот, когда с ним встречалась взглядом… У меня коленки подгибались. Представляла себе иногда… Как бы он… Ну, обнял бы и так далее. Что я там могла себе представить тогда.

– А с Тульской что стало?

– Это он ее затопил. Заминировал к грунтовым водам поближе и затопил. Вместе со всеми больными и со всеми здоровыми. Чтобы предотвратить эпидемию в метро. А чтобы они не сбежали оттуда, он огнеметы выставил. Я на Тульской была. Кричала ему, что есть способ людей вылечить. Он слышал. Видел меня там. И все равно подорвал все. Нас со станции выбралось трое. Остальные захлебнулись.

– Зачем? Зачем он это сделал?

– Сказал, что должен спасти метро. Вот так вот спасти. Но я думаю, у него просто зудело. Понимаешь? Ему одного пойла не хватало.

– У Гомера было не так.

– А как?

– Там ты просишь о чуде, кажется. И потом, когда прорыв… Ты думаешь, что это дождь пошел. Что-то такое.

– О чуде!

– Меня… Мне плохо. Мутит. Помоги мне… До уборной.

– Можешь прямо тут. Я уже ко всему привыкла. Дать таз?

– Не хочу тут. Не хочу при тебе.

– Давай! Давай! Еще! Еще! Пожалуйста, еще! Ну. Ну?!

– Ты сладкая. Ты такая сладкая. Боже, какая ты сладкая.

– Не останавливайся. Еще. Еще хочу.

– Я больше… Я больше… Я…

– Нет. Нет-нет.

– Я все. Я все. Боже. Боже. Я тебя люблю.

– Не болтай ерунды.

– Нет, правда. Я тебя заберу отсюда. Сейчас вот подкоплю и заберу. Не хочу, чтобы ты тут была. Ты не подходишь для этого места. Заберу.

– Ладно, уговорил.

– Ах, с-сладкая! Сколько с меня?

– Как в прошлый раз.

– А скидочку? Сделай скидочку! Как постоянному клиенту?

– Ты зачем это делаешь?

– Что?

– Зачем этим занимаешься? Я тебе не читаю морали, просто…

– Начинается, да?

– Нет, правда. Гомер говорил, что… Что ты не такая.

– Не какая? Ты не понимаешь, да? Какая разница, что говорил Гомер! Он живет в своем волшебном мире. А я в своем настоящем. И в моем настоящем мире лучше вот этим заниматься, чем людям в голову стрелять. А что мне еще делать? Мечтать о том, как однажды мы все вернемся наверх, и как это будет прекрасно и удивительно? Но это потом будет, а деньги нужны сейчас.

– Только из-за денег? А если бы были деньги?

– Ну вот у тебя есть?

– Нет.

– О чем тогда разговор?

– Как ты сюда попала?

– Один добрый человек привел. Подобрал и пристроил. У меня больше никого нет. Жить негде. У тебя есть дом?

– Есть.

– А жена?

– Есть. Была. Есть.

– Вот и хорошо. А тут ты что делаешь?

– Не хочу туда. Мне тут спокойней.

– Тебе скоро уйти придется. Полежишь еще чуть-чуть – и вперед. Потом когда-нибудь вернешься.

– Почему?

– Мой хозяин придет. Он не должен тебя видеть.

– Какой еще хозяин? Сутенер?

– Лежи. Успокойся. Вот бульон, попей. Пей.

– Я не буду эту дрянь… Меня тошнит. Что за хозяин?!

– Не имеет значения.

– Ты что, вещь? Какой хозяин еще?!

– Дурак!

– Ты от этого удовольствие, что ли, получаешь?! От всех этих грязных мужиков?!

– Удовольствие… Хорошо бы, между прочим, и тебе помыться. Вставай, отведу тебя.

– Найдешь Леху? Брокера? Который меня сюда привел? Скажи, чтобы забрал меня. Ночевать где-то надо.

– Можешь… Можешь сегодня остаться. Хозяин не придет, наверное. Из-за этой войны… Сейчас не каждый день бывает. Хочешь?

– Где? Прямо тут? Или на той койке, где тебя…

– Тут. Поешь со мной? Грибы.

– Спасибо. Я не знаю, как… Я потом заплачу.

– Дай колено посмотреть. Мне тут мазь дали. Полежи спокойно.

– Холодно. И щиплет. Ай.

– А когда тебе так спину раздирали, не щипало?

– Там… Пожаловаться некому было. А тут – ты.

– Да.

– Что – да?

– Ты вот спрашивал. Почему я? Почему я шлюха. Как стала.

– Я не спрашиваю.

– А ты спроси. Мне не стыдно. Думаешь, ты один такой? Тут знаешь сколько таких? Одичавших. Одиноких. Которым некому пожаловаться. Их тянет всех ко мне. Ко мне, магнитом. Понимаешь? В меня. И если их не принять… Не дать им… Выплеснуть это все… Грязь, ужас свой… Злобу. Нежность. Они тогда совсем озвереют. Вы, мужчины, так сделаны. Они приходят ко мне такие – их трясет прямо от жизни. А я их успокаиваю. Мир им даю. Понимаешь? Мир. Утешаю их. Они потыкаются-потыкаются… Покричат… Позлобствуют… Поплачут… Утихнут. Ширинку застегнут. И могут еще немного пойти пожить без войны.

– Ты так говоришь… Так девочка не может говорить. Ты же девочка. Хрупкая. Изящная. Вот эти руки твои… Ручки…

– В борделе год за десять идет.

– Значит, мы с тобой ровесники?

– Ой, все!

– Мне нужно выпить. От облучения помогает. У тебя нет ничего?

– Мне тоже нужно.

– Подвинься.

– Ты разве не там собиралась ложиться? Не у себя?

– Двигайся давай.

– Я тут с тобой не смогу так просто лежать, учти. Ты себя в зеркале видела? Ты же красивая очень.

– Помолчи.

– Я не могу помолчать.

– Куда тебе, вояка? Ты-то видел бы себя в зеркале. Тебе сейчас ни до чего должно быть. У тебя вон волос не останется скоро. Будешь похож на своего Хантера, как мечтал.

– Ты в меня влюбишься тогда? Я хочу, чтобы ты в меня влюбилась.

– Зачем?

– Ну мне проще будет тогда жить и умирать.

– Помолчи. Повернись. Повернись ко мне.

– Ты… Нет, постой. Я так не хочу.

– Что?

– Не хочу, чтобы ты со мной из жалости. Из сострадания. Как со всеми остальными. Не надо со мной спать, потому что у меня волосы выпадают. Ясно?

– Хорошо, не буду. Видок, если честно, так себе. Завтра побреем тебя. Спокойной ночи.

– Погоди. А может, другие причины найдутся?

– Какие?

– Ну… Потому что в первый раз, тогда еще, тебе со мной было хорошо. Потому что я красивый, там, не знаю… Мужественный.

– Я не очень помню, как там было в первый раз.

– Дай еще глоток. И да, я думаю, я один такой. Хочу думать, что я такой один. Можно, я так буду думать? Хотя бы час?

– Пей.

– Все… Все… Все… Я все…

– Ты просто… Сумасшедшая… Я еще… Можно мне еще…

– Ты облученный же… Куда тебе… А?

– Не знаю… Мне еще тебя нужно. Может, организм думает, что в последний раз… А?

– Дурак. Тяжело.

– Это необъяснимо с точки зрения медицины. Это чудо. Но я вот опять…

– Ладно. Если чудо.

– Ты, кстати, очень красивая. Я говорил уже?

– Говорил.

– Твои брови особенно. И реснички. И глаза. А губы – вот уголки. И тут… Излом. Очень. И шея. Шейка. Ножки такие… Как спичечки.

– Так себе комплимент.

– И стрижка… Ну… Волосы.

– Сама себя перед зеркалом обкорнала.

– Знаешь, я пока тут тебя ждал, днем… Пока ты там… Пока тебя…

– Хватит.

– Я столько всего наслушался.

– Встал бы и вышел.

– Нет, подожди. И вот мне сейчас столько хочется тебе сказать… И что ты потрясающая, и что мне с тобой было так хорошо, и что с моей женой мне так давно не было, и что я хочу тебя отсюда забрать и заберу, когда смогу… А это все тебе сегодня другие уже сказали.

– И вчера тоже.

– И вчера еще.

– Так что? Ты ничего мне из этого не скажешь теперь?

– Сказать?

– Лучше воды дай. Вон стоит.

– Крестик… Ты веришь?

– Не знаю. А ты веришь?

– Раньше не верил. Как-то оказался у Свидетелей Иеговы. Было так глупо и смешно. После этого долго еще… Как подумаю… Да. А сейчас… Да, наверное. Я… Молюсь иногда. Часто. Ну не то чтобы прямо молюсь… А прошу что-нибудь. Давай, Господи, так: ты мне это, а я тебе это.

– Хочешь, то есть, с Богом добазариться. Как все мужики.

– Опять ты?

– Ай!

– А женщины не так?

– Не так.

– А как?

– А так, что если и Бога нет, то тут вообще держаться не за что, в метро этом. Тогда совсем труба. А Он… Прощает. Он говорит: потерпи. Тут надо потерпеть, но это ради дела. Да, люди мучатся, люди умирают. Но это не просто так. Это испытание. Его нужно выдержать. Ты не пачкаешься, ты очищаешься. Просто помни обо мне. Мне всегда можно выговориться. Я сам говорить не умею, но со слухом у меня все в порядке. Извиниться хочется – передо мной извинись. Позлиться – тоже можно. Давай. Ударь меня. Не держи в себе. Хочешь кого-нибудь любить – люби меня. Я тебе и отец, я тебе и жених. Иди ко мне на ручки. Я все вынесу. Я и не такое выносил. Понимаешь? Земля без Бога – не круглая, а как гравий. Одни углы, одни острые края. Это Бог ее круглой делает, гладкой.

– Да. Без Него просто держаться не за что. Вот что.

– Надо только простить Его за то, что он с человеком сделал, за войну, за разрушенную планету, за всех убитых.

– Это не Он. Это мы. Он нам и потом еще руку протягивал, чтобы вытащить нас из ямы. А мы в нее – зубами. Это Он еще должен нас простить. Не знаю, простит? Я бы не простил на Его месте. Бог-отец никого не прощает. Весь Ветхий Завет – сплошь войны и спецоперации. А Иисус, наоборот, прощал всех.

– Не читала. Библия для тех, кто не верит. Чтобы их убеждать. А если просто веришь, и все, тогда все эти сказки мимо тебя. Ладно. Поздно уже.

– А если она не вся разрушена? Планета?

– Спокойной ночи.

– Спишь?

– Как же, поспишь с такими соседями.

– А если я тебе все-таки скажу, что не вся планета уничтожена? Если не все заражено?

– Тебе приснилось, что ли?

– Правда. Я знаю. Я слышал от человека. И не далеко, а тут у нас, под Москвой. Осваивают поверхность заново. В тайне ото всех. В Балашихе. Это по карте отсюда меньше часа. Там строят что-то. Форпост наверху. Значит, там земля позволяет…

– Сколько ты пробыл наверху без резины? И что с тобой стало? Подумай.

– А главное – они этот форпост строят рядом с радиостанцией. Это о чем говорит? О том, что они с кем-то связываются. Может, эвакуацию готовят? Представь себе: возвращение наверх! Надо только в Балашиху попасть.

– Кто это тебе сказал?

– Человек один. Какая разница?

– Тут много людей, которые рассказывают… разные вещи. Просто люди – и непросто. Нельзя всему верить. Нельзя ничему верить.

– Пошли со мной, а? В Балашиху?

– Нет.

– Ты думаешь, там нет ничего? Ты тоже думаешь, что мы – единственные? Что я зря таскаюсь наверх? Что я идиот бесполезный? Что у меня уроды родятся? И что все будет зря?

– Просто не хочется, чтобы ты умер. Вот именно сейчас очень не хочется почему-то.

– Я и не собираюсь. Но я туда все равно пойду. Очухаюсь только – и вперед.

– Обними меня.

– Глубже! Глубже! Что ты как целочка?!

– Ай… Мне больно!

– Заткни хайло, потаскуха. Хочешь, чтобы я тебя связал?

– Не надо. Не нужно, пожалуйста.

– Вы все ломаетесь. Все, суки, ломаетесь. Ты думаешь, я поверю тебе, что ты такая маленькая и чистенькая? Ты грязная, грязная тварь. И тебе нравится, когда тебя вот так… Когда тебя вот так… На кол когда тебя насаживают?

– Больно!

– А вот так?! Вот так не больно тебе?! На! На еще!

– Ублюдок… Если ты…

– Ты кто? Ты кто такой? А?! Ты что?!

– Мразь. Мразь. Мразота. Урою.

– Убивают! Охрана! Убивают! Убббби-и-и-и-и-и-и-и…

– Тебе сегодня тут нельзя ночевать. Он придет вечером.

– Кто – он? Хозяин этот?

– Не имеет значения.

– У тебя этот шрам, на животе. От сигареты ожог. Это он тебя?

– Нет. Не он.

– Врешь, да? И у меня вот ожоги, вот тут. Это после той ночи. После той ночи, когда мы с тобой… Когда нас познакомили. Этот мужчина, который нашел меня в коридоре. Я полз, пьяный. Он меня подобрал и привел к тебе. Это он тебя мне отдал. Это он твой хозяин?

– Какое твое дело?

– Это он тебя сигаретой прижигал? Почему ты такое терпишь? И за что он меня? Там, на руке – татуировка орденская. Была.

– Я знаю, что там было, Артем. Я читала. Я помню ту ночь.

– Почему он ее прижег, твой хозяин? Почему он тебя пытал?!

– Это не он, Артем. Это не он прижег меня. Он тут ни при чем.

– А кто?

– Я сама. Сама себя.

– Ты? Зачем? Что за бред? А я? Меня кто? Наколку мою – кто? Ты?

– Ты сам, Артем.

– Что? Почему? С какой стати?

– Тебе правда нужно собираться. Если ты не помнишь ничего – так лучше. Правда.

– Я тебе не верю. Ты его выгораживаешь. Что это за человек?

– Сегодня можешь у моей подруги поспать, у Кристины. Я договорилась. И не приходи сюда. Я не хочу, чтобы ты сюда приходил. И завтра тоже.

– Почему?!

– Мне от тебя только хуже делается. Хочется еще раз себя прижечь.

– Как ты? Как себя чувствуешь?

– Не знаю. Живой.

– Я подумала… То, что ты мне говорил про Балашиху. У меня есть один… Поклонник. Тоже сталкер. Свободный.

– Он там был?

– Нет. У него есть машина. Спрятана наверху где-то. Я могу его попросить, чтобы он… Чтобы он взял тебя с собой. Туда. У него сегодня ходка.

– Это один из твоих клиентов?

– Да. Это один из моих клиентов.

– Я не хочу. Я пешком лучше пойду.

– Артем. Ты не дойдешь никуда. Посмотри на ногу свою. И… Я узнавала у врача… Если лучевую болезнь не лечить… Тебе, может быть, недели три осталось. А лечить ее как тут? Где?

– Ты меня просто выставить хочешь, да? Чтобы мы с хозяином твоим не столкнулись лбами?

– Не веришь, да?

– Ты просто не знаешь, куда меня деть. Хоть к черту на кулички, лишь бы вечером меня тут не было.

– Ходка сегодня, Артем. Пойдешь?

– Пойду.

– Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

– Не верю.

– Вот… Наклонись.

– Зачем это?

– Будешь пока носить. Чтобы было, за что держаться. Вернешься – заберу.

– Привет. Сашунь, только я сегодня уставший, так что можно просто чаю попить и поспать, а? Пойдем в мой кабинет.

– Хорошо.

– Эти кретины, представляешь, рванули переход на Кузнецкий мост, вся Пушкинская обрушилась, им теперь деваться некуда, а красные ничего слышать не хотят. Бардак полный. Сил нет. Портачат все, а я – разруливай.

– Я понимаю.

– Ты что тут делаешь? А? Ты подслушиваешь, что ли?! Ты кто?!

– Я…

– Это со мной. Он на прием пришел. Так скать. Приемные часы перепутал. Забираю его… Забираю!

– Перепутал я. Простите. Не в то время, не в том месте.

– Бухой, что ли?

– Конечно, он бухой! В говно он говнецкое, неужель не видно? Все, пошли давай, герой.

– Кто там?! Что?!

– Ничего, Алексей Феликсович. Ложная тревога.

– Ложжжжная. Тревооооога.