XXXII. До бога высоко, до царя далеко
Цанко зашел к Огнянову в его темный чулан.
— Ну, Бойчо, понравились тебе наши посиделки?
— Замечательно, великолепно, дядя Цанко!
— А ты записал песни?
— Как я мог записывать? Здесь и свечи-то нет. Пришла Цанковица со свечой в руках.
— Стучат в ворота, — сказала она.
— Верно, Стайкины родные за ней пришли… Ну, с этой бедой мы справимся!
Но тут вошла Донка и сказала, что стучат полицейские, а ведет их дед Дейко, староста.
— Черт бы побрал и их, и твоего деда Дейко! Куда мне их девать, этих свиней?.. Они не за тобой, — успокоил он Огнянова, — но все-таки спрячься. Жена, покажи учителю, куда ему спрятаться.
И Цанко вышел. Немного погодя он привел в дом двух разъяренных полицейских в плащах, засыпанных снегом.
— Почему ты держал нас целый час на улице, скотина? — ругался одноглазый полицейский, стряхивая снег с плаща.
— Мы чуть не замерзли, пока ты удосужился открыть! — кричал другой, низкорослый, хриплым басом.
Цанко бормотал какие-то извинения.
— Что бормочешь? Поди зарежь цыпленка и зажарь яичницу.
Цанко хотел было возразить что-то, но одноглазый заорал:
— Не трепли языком, гяур, а прикажи хозяйке приготовить ужин, да поживее!.. Или ты собираешься угощать нас своим гяурским компотом с ореховой скорлупой? — добавил он, бросая презрительный взгляд на неубранный стол.
Цанко поплелся было к двери, чтобы выполнить приказание, но второй полицейский крикнул ему:
— Постой, а девок куда упрятал?
— Все разошлись по домам, уже поздно, — ответил Цанко, с которого хмель совсем уже соскочил.
— Ступай приведи их: пускай доужинают… да нам поднесут водочки. Зачем ты их прогнал?
Цанко испуганно смотрел на него.
— Где твоя дочь?
— Уже легла, господин.
— Подними ее, пусть угостит нас, — сказал одноглазый, сушивший у огня свои обмотки, от которых поднимался пар и шел тяжелый запах.
— Не пугайте мою дочку, господин, — умоляющим голосом просил Цанко.
Вошел староста и со смиренным видом стал перед турками.
— Свинья! Заставил нас, как нищих, стучаться в двадцать дверей! Насилу привел сюда! Чего вы прячете своих…
И он назвал деревенских девушек скверным словом.
Болгары отмалчивались: ко всему этому они привыкли. В эпоху рабства родилась унизительная пословица: «Повинную голову меч не сечет». Цанко молил бога только об одном — чтобы эти люди не трогали его дочери.
— Ну, хозяин, — начал одноглазый, — значит, вы готовитесь к бунту?
— Нет, господин, — смело ответил Цанко.
— А зачем здесь валяется кинжал? — сказал другой полицейский, коротыш, подняв кинжал, забытый Петром Овчаровым на половике.
— Так вы не готовитесь к бунту, нет? — ехидно усмехаясь, спросил одноглазый.
— Нет, господин, мы мирные подданные султана, — ответил Цанко с напускным спокойствием. — Кто-нибудь из гостей обронил этот кинжал…
— Чей он?
— Не знаю, господин.
Полицейские принялись рассматривать кинжал и увидели, что на нем выцарапаны какие-то слова.
— Что здесь написано? — спросил один из них хозяина. Тот нагнулся; на одной стороне клинка, близ тупого его края были выцарапаны завитушки и слова «Свобода или смерть», на другой — имя владельца кинжала.
— Тут виноградные лозы нарисованы, — солгал Цанко. Одноглазый полицейский ударил его грязным царвулем по лицу.
— Ты, гяур, думаешь, что если у меня один глаз, так я уж совсем слепой?
Ответ Цанко только укрепил подозрения полицейских.
— Староста, иди сюда!
Вошел староста, неся на противне раскатанное тесто, чтобы спечь у Цанко в доме пирог. Увидев в руках полицейского обнаженный кинжал, он вздрогнул.
— Прочти, что здесь написано!
Староста нагнулся, прочел надпись про себя и выпрямился в смятении.
— Что-то плохо разбираю, господин.
Полицейский схватил плеть и ударил его. Она со свистом рассекла воздух и два раза обвилась вокруг шеи старосты. По щеке его потекла струйка крови.
— Проклятый народ! Староста молча вытирал кровь.
— Читай, или я тебе этот кинжал в горло всажу! — заорал полицейский.
Перепуганный староста понял, что делать нечего, нужно подчиниться.
— Петр Овчаров, — прочел он, умышленно запинаясь.
— Ты его знаешь?
— Наш, деревенский.
— Он пастух, этот Петр? — спросил одноглазый, очевидно немного понимавший по-болгарски.
— Да, господин, — и староста вернул ему кинжал, мысленно благодаря святую троицу, что удалось умолчать о других страшных словах, выцарапанных на клинке. Но благодарить было рано.
— Посмотри с другой стороны! — приказал полицейский. Староста снова наклонился над кинжалом; ему было страшно, и он медлил в нерешительности, но, увидев правым глазом, что коротыш приготовился снова ударить его плетью, сказал:
— «Свобода или смерть» написано, господин. Одноглазый подскочил.
— И свобода, да? — ухмыльнулся он зловеще. — Кто делает эти кинжалы? Где пастух Петр?
— Да где же ему быть, господин? Дома.
— Ступай позови его… Староста направился к двери.
— Погоди, дурак, и я пойду с тобой!
И, накинув на плечи плащ, коротыш вышел вместе с ним.
— Так-то лучше, Юсуф-ага, у гяуров что пастух, что разбойник — одно и то же.
Тем временем Цанко пошел к жене, которая готовила туркам еду, осыпая их проклятиями:
— Разрази их господь! Чтоб им все кишки разорвало! Чтоб они змеиной костью подавились и лопнули! Чтоб они ядом отравились! И я должна готовить им мясо перед самым рождеством!.. Откуда взялась эта нечисть? Весь вечер испортили, напугали до полусмерти!..
Вошла Донка, бледная, перепуганная.
— Донка, иди, доченька, ночевать к дяде, только лезь через плетень, не ходи по улице, — сказал Цанко.
— И где только их выкопал этот Дейко? На прошлой неделе тоже привели к нам двоих, — причитала хозяйка.
— А что он может поделать? — отозвался Цанко. — Куда только он их ни водил, а они сюда захотели: песни услышали… Старосте тоже по шее надавали.
Цанко пошел обратно к одноглазому.
— Ты где пропадал, хозяин? Давай водки и закуски. Вместе со старостой вернулся коротыш.
— Нет пастуха, — сердито буркнул он.
— Надо всю деревню перевернуть, но схватить этого 6 y н товщика, — сказал одноглазый, прикладываясь к водке.
— А может, за отца его взяться? — негромко проговорил коротыш и прошептал еще что-то одноглазому.
Одноглазый одобрительно кивнул головой.
— Староста, ступай позови старика, надо спросить его кое о чем… И это возьми, — сказал коротыш, протягивая ему бутылку из-под водки.
— Насчет водки не выйдет, господин, сейчас все закрыто. Вместо ответа одноглазый ударил старосту по лицу своим царвулем. Он был не так свиреп, как его спутник, но зверел, когда напивался или хотел напиться.
Спустя четверть часа пришел дед Стойко, человек лет пятидесяти, со смелым, энергичным лицом, которое говорило о силе воли и упорстве.
— Стойко, говори, где твой сын, — ты знаешь, куда ты его спрятал. А не скажешь — не сносить тебе головы.
И одноглазый жадно набросился на водку. Глаз его сверкал. Сделав несколько глотков, он передал бутылку своему спутнику.
— Я не знаю, где он, господин, — ответил старик.
— Знаешь, гяур, знаешь, — злобно процедил сквозь зубы полицейский.
Старик упорствовал.
— Нет, скажешь!
— Сейчас тебе зубы выбьем, а завтра побежишь за нашими лошадьми! — прошипел коротыш.
— Что хотите со мной делайте, жизнь у меня все равно одна, — ответил старик решительно.
— Выйди вон и подумай хорошенько… а не то пожалеешь… — приказал ему одноглазый с притворным добродушием.
Он хотел выманить у деда Стойко выкуп и собирался подослать к нему старосту в качестве посредника. Это был настоящий грабеж, но полицейские норовили получить выкуп под видом добровольного подарка. Турки часто вымогали у болгар деньги подобным образом.
Дед Стойко не двигался.
Удивленные такой дерзостью, турки переглянулись и злобно уставились на старика.
— Ты слышал, старик? — заорал одноглазый.
— Не о чем мне думать, отпустите домой, — хмуро ответил тот.
Полицейские пришли в бешенство.
— Староста, держи эту развалину! — И одноглазый схватил плеть.
Староста и Цанко умоляли полицейского сжалиться над несчастным. Вместо ответа он ударил старика ногой, и тот рухнул на землю.
На него посыпались страшные удары. Вначале дед Стойко кричал, стонал, потом умолк. Обильный пот выступил на лбу его мучителя; турок устал.
Полуживого старика выволокли наружу и стали приводить в чувство.
— Скажете мне, когда он очнется. Я его заставлю говорить.
— Просим тебя, Хаджи-ага, пощади старого человека, — умолял Цапко, — новых мучений он не вынесет… помрет.
— Плевать! Был бы здоров султан, так ты и знай, бунтовщик! — внезапно вспылил коротыш. — Тебя самого виселица ждет не дождется! Ты у себя бунтовщиков собираешь, и пастуха, должно быть, спрятал ты. Надо поискать его у тебя.
Цапкс переменился в лице. У одноглазого от водки кружилась голова, но он все же заметил смущение хозяина и резко обернулся к другому турку:
— Юсуф-ага, давай поищем здесь: у этого гяура кто-то укрывается.
И одноглазый встал.
— Ищите, — глухо проговорил Цанко и пошел впереди турок захватив с собой фонарь.
Он водил их по всему дому, а чулан оставил напоследок. Наконец дошла очередь и до чулана. Здесь в закопченном потолке был- устроен люк, но, когда его закрывали, заметить его было невозможно. Цанко знал, что Огнянов успел влезть на чердак и закрыть за собой крышку. Поэтому он без большой тревоги привел турок в чулан. Войдя с зажженным фонарем, он первым делом взглянул на потолок. Крышка люка был открыта.
Цанко замер на месте. Турки осмотрели чулан.
— Куда ведет этот ход?
— На чердак, — проговорил Цанко.
Ноги у него задрожали, и он прислонился к стене. Коротыш заметил, что хозяин дрожит от страха.
— Посвети-ка мне получше, я полезу наверх, — сказал он. Но внезапно спохватился, — должно быть, у него возникли какие-то опасения. Он позвал своего спутника.
Хасан-ага храбрел от вина: хмель ожесточал его сердце и разжигал разбойничью кровь. Турок взобрался на плечи к старосте.
— Ты что, ослеп, хозяин? Давай фонарь!
Цанко, побледнев как полотно, подал ему фонарь.
Одноглазый сначала просунул в отверстие фонарь, а потом и голову. По движению ею туловища можно было догадаться, что он поворачивается и водит фонарем во все стороны.
Но вот он наклонился, спрыгнул на пол и сказал:
— Кого ты здесь прятал, хозяин?
Цанко изумленно посмотрел на него. Он не знал, что ответить. В этот вечер он натерпелся такого страха и так измучился, что ему стало казаться, будто все это сон. Мысли его путались. На новые вопросы он отвечал с испуганным и виноватым видом.
— Ладно! Этот бунтовщик все нам в Клисуре выложит. Там тюрьма получше. А на эту ночь запрем его здесь…
И полицейские заперли хозяина в темном холодном чулане. Цанко был так потрясен, что не скоро пришел в себя. Он схватился за голову, словно боясь, что растеряет остаток разума. Человек он был не стойкий, и страдания быстро сломили его. Он охал и стонал в полном отчаянии.
В дверь стукнули, и послышался голос Дейко:
— Что думаешь делать, Цанко?
— Не знаю, дед Дейко, посоветуй.
— Ты же знаешь, где у турок слабое место. Зажмурь глаза и выкладывай денежки. По крайней мере, отвяжешься. А не то будут тебя таскать по конакам да по судам, пока не замучают до смерти… Дед Стойко и тот, бедняга, — мог бы откупиться за малую толику… Раскошеливайся-ка лучше, Цанко, отдай деньги, что накопил на черный день!
Подошла Цанковица, вся в слезах.
— Цанко, давай откупимся! Не жалей ничего, Цанко! Не то эти кровопийцы не выпустят тебя живым из своих когтей… Дед Стойко-то умер… Ох, матушка, до чего мы дожили!
— Что же им отдать, жена? Сама знаешь, денег у нас нет.
— Отдадим монисто.
— Донкино монисто из червонцев?
— Другого ничего нет; давай отдадим, только бы тебе спастись… Эти проклятые звери опять про Донку спрашивают!..
— Ну что ж, делай, жена, как тебя господь вразумил, а я уж и не пойму, что надо, — проговорил Цанко, вздыхая в темноте.
Цанковица вышла вместе с Дейко.
Немного погодя в чулан сквозь щели проник свет свечи, и дверь отперли.
— Цанко, выходи и успокойся, — сказал Дейко. — Турки на этот раз не очень жадничали — даже кинжал тебе отдают, чтоб ты уж не боялся… Дешево отделались. — И он прошептал хозяину на ухо: — Теперь уже недолго терпеть, а потом либо мы их, либо они нас, и делу конец… А так жить нельзя.
