Глава 15

Миньятто ушел, а я еще некоторое время побыл один. Я смотрел на стул, где только что сидел Симон. На красную скатерть, куда он положил бумаги, не взглянув на них. Когда Миньятто ушел, я вдруг понял: мой брат наконец сделал это. Сам себе перерезал глотку.

У нас религия капитанов, стремящихся потонуть вместе с кораблем. Хотя мы учим наших детей, что худший поступок Иуды – хуже, чем предательство Иисуса, – самоубийство, на самом деле жизненные силы нашей веры движет неиссякающая воля к самоуничтожению. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя», – говорит Иисус в Евангелии от Иоанна. Я не понимал, зачем Симон это делает. Ради Уго? Ради памяти нашего отца?

Или ради меня?

Через несколько месяцев после смерти отца, когда Симону было семнадцать, мы с приятелями из швейцарских гвардейцев пошли в бар и застали там группу жандармов, которые устроили турнир по армрестлингу. Неофициальный – просто полицейские решили выпустить пар. Симон был слишком юн даже для получения водительских прав, но вымахал уже так, что стал самым высоким человеком в стране. Кроме того, после смерти отца он завел привычку ежедневно колотить в спортзале швейцарской гвардии боксерскую пневматическую грушу. И к тому времени предплечья у него стали толще бицепсов, и жандармы, впечатлившись торчащими из-под закатанных рукавов мышцами, захотели посмотреть, на что «этот пацан» способен.

Гвардейцы относились к моему брату покровительственно. Мы с ним тогда понемногу скатывались в темный омут, который оставила после себя смерть отца, и никто не понимал нашего одиночества лучше, чем эти мальчишки из дальних кантонов. И в тот день в баре они потащили Симона к выходу – но офицер приказал им остановиться. Хотел посмотреть, что будет дальше.

Первую схватку Симон проиграл. Он убрал локоть со стола – нарушение! – и жандарм впечатал его в дерево. Но они начали заново, и офицер обучил Симона кое-каким хитростям. На этот раз брат выиграл, чуть не сломав сопернику руку. Так все и началось.

В тот же вечер офицер отвел Симона в свою квартиру в швейцарских казармах и задал ему два вопроса. Верно ли, что Симон собирается стать священником? И не хочет ли он задуматься о другого рода службе его святейшеству?

Симон слушал, а офицер рассказывал, что в нашей церкви существует армейская традиция, идущая рука об руку со священнической. Пять веков назад некий солдат создал орден иезуи тов и построил его на воинской дисциплине, и теперь настало время возродить этот дух: набирать людей, обучать их и записывать в военизированный орден, чтобы они служили нашему неспокойному миру. Орден нашел бы применение физической силе Симона, которой священничество никогда не воспользуется. И следующим вечером Симон пошел с офицером в Рим – посмотреть, что тот имел в виду. При этом гвардеец попросил Симона отнестись к увиденному без предубеждения.

Позже я узнал, что место, куда они отправились, раньше служило площадкой для собачьих боев. За месяц до того римская полиция закрыла ее, но ринг обрел новую жизнь, став местом любительских состязаний по боксу. Большинство сражающихся были бездомными и иммигрантами, и ставки возрастали достаточно, чтобы бои проходили очень жестко.

Офицер показал Симону детей, стоявших в толпе. Мальчики и девочки, восьми, десяти, двенадцати лет, грязные, как крысы, вопили, поддерживая любимых бойцов. «Эти дети не ходят на мессу, – сказал офицер. – Если мы хотим достучаться до них, делать это придется здесь».

Впоследствии Симон рассказывал мне, что видел той ночью. Дети протягивали руки, пытаясь коснуться проходящих мимо бойцов, хватали их за край рубашки, словно они – носители болезни, которой ребятня мечтала заразиться. Все, кто был достаточно взрослым, чтобы ставить деньги, стояли в передних рядах, а младшие толпились сзади. И тогда офицер произнес слова, которые Симон запомнил навсегда: «Скажи, разве ты хоть раз видел, чтобы ребенок так смотрел на священника?» И указал на мальчика из первых рядов, зажатого между игроками на тотализаторе и глядевшего на бой восторженными глазами. Симон сказал, это было как на картине, изображающей мученические страдания святого.

– Сэр, – сказал Симон, – я не умею драться.

– А я тебя научу, и ты сможешь, – возразил офицер. – А когда начнешь выигрывать, эти мальчишки будут ходить за тобой по пятам. Даже на мессу.

Симон промолчал, поэтому офицер добавил:

– Это словно танец. Двое мужчин договариваются не подставлять другую щеку. Это не грех. Я пару месяцев тебя потренирую, а потом мы сможем выставить тебя на ринг.

– Пару месяцев… – повторил брат.

– Сынок, на пневматической груше у тебя уже все хорошо получается. Потренируемся на ударном мешке, отработаем постановку блока – и через десять недель ты готов.

А Симон, не спуская глаз с мальчишки в толпе, сказал:

– Если через десять недель это место не очистится, я его сожгу.

– Не дури. Найдут другое. У них нет родителей, нет священников. А ты! Руки, сила! Ты мог бы повести их за собой.

– Я думал, вы хотите создать армейскую организацию священников. А это всего лишь мальчишки.

– Не они, сынок. Ты! Твоя сила – это дар. Что скажешь?

И я догадываюсь, что думал Симон, когда офицер то и дело говорил ему: «сынок», «сынок», «сынок». Отец умер. Доктора еще не нашли у матери рак, но он уже расправлял крылья.

А Симон, еще в школе перескочив через класс, учился в колледже, общался с людьми, вытаскивал друзей из драк и наблюдал, как они напивались настолько, что не давали себе труда слезть с кровати и добраться до туалета, а облегчались, как звери, на себя и на девочек, которых приводили домой, и те при этом испытывали лишь неудобство, а не унижение. Я никогда не спрашивал Симона, почему он согласился на эти бои. Но предполагаю, что он смотрел на мальчика в толпе и думал обо мне.

Итак, гвардейцы стали его тренировать. Отвели в зал для единоборств, куда ни он, ни я раньше не допускались, и Симон изучил встречный удар, хук и кросс. Но не апперкот – здесь он решил провести для себя черту и не пробовать удар, нацеленный противнику в голову. Впрочем, при Симоновой силе и этого было достаточно.

Через девять недель Симон вышел на первую схватку. Я услышал о ней задним числом, как и обо всем, что происходило до того последнего поединка. Симон бился с волосатым алжирцем, который, как говорили, в основном накачивался инжирным ликером, вместо того чтобы разгружать чемоданы в аэропорту. Что говорили о Симоне, я так и не узнал.

Это было страшное зрелище. Симон танцевал и наносил короткие удары, пока алжирец не рассвирепел, и как только противник решился на что-то существенное, Симон отбарабанил его ударами в корпус. Заканчивался третий раунд, и по лицу алжирца было заметно, что мальчишка-переросток его изматывает. Эти мускулистые руки жгли, как огонь. Но пацанам в задних рядах стиль Симона категорически не понравился – сплошные уклонения и отточенные удары, никакой кровищи. Они сочувствовали алжирцу, который вышел просто помахать кулаками на ринге. Но после матча Симон подошел к детворе и сказал, что он не боец, а обычный парень, который надеется однажды стать священником. Он дрался ради них, ради своих ребят. И повторял одно и то же схватку за схваткой, пока не внушил им эту мысль. Он говорил с ними о том, каково это – бояться человека, с которым дерешься. Как он молится перед каждым боем и после. Вскоре он убедился, как дешево можно купить любовь одиноких мальчишек. Через некоторое время они уже рвали глотки, болея за него, каждый вечер ждали его фирменных ударов, хотели видеть, как мой брат обращает агрессию противника против него самого, отмеривая хуки и кроссы с неотвратимостью небесной кары – «око за око».

Именно тогда, после шестого или седьмого поединка Симона, о боях прослышал мой друг Джанни Нарди. Не о Симоне, а об импровизированном уличном ринге. И мы пошли посмотреть.

Я должен был догадаться, что Симон не просто так пропадал все это время. До того вечера, когда брат боролся на руках в баре, он почти все выходные приходил из колледжа, чтобы навестить маму и сводить меня на американские фильмы в «Пасквино». Теперь же это случалось раз в две недели, и из города он приносил мне подарки, как будто заглаживал вину.

Но мне было тринадцать, и во мне бурлило множество неутоленных аппетитов. Я состоял из пустоты, которую не мог заполнить. К тому, что моя семья постепенно уменьшается, я уже настолько привык, что исчезновение Симона стало всего лишь очередным этапом. У меня были свои занятия. Отец Джанни работал санпьетрино – смотрителем собора Святого Петра и владел ключами от кладовок на крыше базилики. Мы с Джанни частенько проникали туда и устраивали пикники для наших подружек, пили вино и смотрели вниз на Рим, как короли. Джанни встречался с девочкой по имени Белла Коста, а у меня была Андреа Нофри, потом – Кристина Сальвани, потом – Пиа Тиццони, чье тело настолько не вписывалось в обычные для четырнадцатилетней девочки формы, что, казалось, статуи на крыше базилики вот-вот обернутся и начнут пялиться. Я даже не задумывался, чем занят Симон. А если бы и знал правду – не поверил бы. В те времена драчуном в нашей семье считался я. У Симона было римское тело – узкий, как нож, силуэт, тугие мускулы, – а мне достались греческие гены отца: шея как у вьючной собаки и крепкая спина, которую невозможно сломать. Я дрался с другими мальчишками для развлечения. И когда Джанни узнал, что на бывшей площадке для собачьих боев проводятся уличные боксерские поединки, не он, а я его туда потащил. Там боксируют без перчаток? Я должен это увидеть!

В первом бою участвовали два бродяги с улицы, просто ради забавы. Они продержались шесть раундов, после чего толпа загалдела, и зазывала объявил вторую схватку, в которой коротышка-турок уложил нетвердо стоящего на ногах мужчину в комбинезоне. Наконец пришел черед третьего боя. И вдруг толпа мальчишек вокруг нас странно притихла.

На ринг вылез бледный светлокожий боец, блестящий, словно намыленный. Он шаркал по грязи пятками, как будто новыми выходными штиблетами. И при его появлении все мальчишки заорали так, словно в них вгоняли гвозди. Слепой, жаждущий крови вопль. Боец стоял к нам спиной, но когда он снял рубашку – содрал, как засохший клей, – у меня перехватило горло. Потому что я знал эти мускулы, я не раз видел, как они натягиваются в обе стороны от позвоночника, напоминая крылья.

– Ой, – услышал я голос Джанни. – С ума сойти! Иди ты! – Он схватил меня за рубашку. – Алекс, это же твой брат там!

Но я уже проталкивался через толпу, а дети скандировали и топали ногами.

– Па-а-адре, па-дре, па-дре!

Мужчины в первых рядах подкидывали деньги в сложенные кучки, делая ставки. На ринг впрыгнул второй боец. Он был сгорбленный и с розовой кожей. «Русский», – заговорили на трибунах. И впервые за всю жизнь мой старший брат показался мне простым мальчишкой. Ребенком в песочнице. Он был на девять-десять дюймов выше русского, а руки походили на бетономешалки, но все остальное – такое тоненькое, как будто Бог вытянул его конечности из жевательной резинки.

Кто-то ударил гаечным ключом по идущей под потолком трубе. Симон вышел из угла первым. Я выкрикнул его имя, но оно потонуло в волнах шума. Я отчаянно проталкивался к краю ринга и вдруг – сам не знаю как – оказался где надо. Я смотрел во все глаза. Потому что хотел, отчаянно хотел это увидеть. Как Симон расправится с противником.

Родители всегда скрывали от нас подобные места. Если я дрался в школе, отец порол меня ремнем. «Но теперь, Сим, мы одни, – думал я, – покажи мне! Потому что я тоже такой. Поэтому сегодня давай, для меня! Сломай этому хмырю челюсть кулаком!»

Каждый шаг, пройденный Симоном по рингу, я проходил собственными ногами. Ритм его шагов, чутье, которое подсказывало ему, как долго танцевать и когда остановиться, – звучали и во мне. У русского были мускулистые руки, его кулаки, без сомнений, оставляли глубокие вмятины в боксерской груше, но сейчас эти руки двигались медленно. И когда они долетели до Симона, нас там уже не было. Мы прилетели прямыми справа, с таким треском, будто ломались кости. И враг отступил, пошатываясь. По лицу текла кровь, ребра почернели. И все же он вернулся, чтобы получить еще. И мы дали ему еще.

Дети ревели. Я кричал так громко, что треснула кожа в углу рта.

– Вперед, Сим! – выкрикивал я. – Бей его!

Но вместо этого получилось:

– Вперед, Сим! Убей его!

И вдруг внизу, на ринге, Симон остановился. Решительный, неподвижный, он всматривался в толпу.

Русский пробирался вдоль стены, выигрывая пространство.

На меня упала тень, такая густая, что Симон не увидел бы меня, даже если бы загорелся Рим.

Но он меня чувствовал. Я хотел убежать, но его взгляд приближался.

Русский ринулся в атаку. Все, что я мог сделать, – указать на него брату.

Симон успел развернуться – русский схватил только волосы у него на груди. Но почему-то Симон пошатнулся. Он смотрел на меня и потерял ритм. Даже мальчишки в верхних рядах заметили.

– Падре! – завопил из толпы мальчик.

Но Симон не сводил с меня глаз.

«Сим, я никогда больше сюда не приду! Клянусь тебе! Но сейчас, один разок, ради меня, закончи дело! Даже если в больнице потом придется собирать этого парня по кускам, покажи, что ты меня понял!»

И по выражению лица Симона, по огню в его глазах, я знал, что он понял меня. Он обернулся и поманил русского руками.

На секунду русский отвлекся, ища меня в толпе.

«Не его, – беззвучно проговорил Симон, жестом подзывая русского. – Меня».

Толпа снова ожила, люди кричали, как дикари. Русский шагнул вперед, нанес встречный удар и отступил.

Симон уклонился. Но и только.

Теперь русский пробил двойку – на Симона обрушились такие громкие удары, что дети враз умолкли.

– Ну давай же, – сказал он, раскрывая ладони.

Но на этот раз они не сжались в кулаки, остались открытыми.

И тогда русский нанес удар Симону по ребрам, так что тот едва удержался на ногах. Выпрямляясь, брат поморщился.

Русский, шагнув, пробил тройку. Его джеб едва задел Симону плечо, но затем он накатил кросс, наступая, как товарный поезд. Удар выбил Симона из стойки и заставил сложиться пополам.

У брата инстинктивно взлетели руки, защищая голову. Но он заставил их опуститься. И тогда русский, с кривой ухмылкой на лице, нанес довершающий хук слева: если этот пацан хочет, чтобы его отметелили, если у него так и будет голова болтаться, словно поплавок, тогда можно сразу в челюсть.

Ни до, ни после я не видел ни одного бойца, который бы так готовился к удару. Русский уронил правую руку, даже не потрудившись держать защиту, и нанес хук левой, обрушился на щеку Симона, как стержень пневматического пистолета, которым забивают скот. У брата чуть не отлетела голова, тело подскочило в воздух, и он замертво упал в грязь.

Я перепрыгнул через ограждение, вопя, крича и сам себя не помня; но меня удержали чьи-то руки, схватили меня за плечи и втянули назад. Я раздавал удары. Лежавший на земле Симон зашевелился, пытаясь встать. Он повернулся и внимательно посмотрел на меня. Изо рта у него падали крупные сгустки крови, но брат пригвоздил меня взглядом, как будто мы здесь одни, двое братьев-семинаристов, пыхтящих над трудным уроком.

А русский стоял и ждал, не торопясь продолжать, потому что знал, что будет дальше.

Мальчишки в верхних рядах словно обезумели. «Хватит!» – кричали они. «Нет!» И еще: «Почему он не дерется?!» Я покачал головой, глядя на Симона, и изо рта у меня потекла слюна, и я закричал: «Не делай этого! Пожалуйста!»

Но он вытер рукой кровоточащий рот, похлопал себя по голове справа и слева и снова встал на бой.

Русский направил ему в подбородок апперкот, который мог бы переломить пополам дерево. Удар раздробил Симону остатки челюсти, его голова дернулась назад, и все было кончено. Он падал на землю уже без сознания.

И тогда…

Господи, как же его любили эти дети! Они ринулись вниз, как вода из прорвавшейся плотины. Целая армия не смогла бы их остановить. Пока я сидел в первом ряду, не в силах пошевелиться, они волна за волной стекали на ринг, окружая Симона и не давая русскому шагнуть. Что сделали бы с моим братом – оставили на улице, сгрузили на тележку и отвезли в соседний район, пока не пронюхала полиция? Этого я так и не узнал, потому что дети обступили Симона, как будто от его спасения зависела вся их судьба. Они потащили его на тощих спинах через толпу. Там, пошарив по карманам, скинулись на такси до больницы. Половина из них, судя по виду, неделю не ели, но отдавали крохи от своих скудных сбережений.

Когда я наконец их догнал, Джанни объяснял, кто мы такие и что мы отвезем Симона домой, где будут доктора. А они глазели на нас так, словно мы опустились с неба на огненной колеснице. Все потому, что они услышали одно слово, одно волшебное слово, от которого расступались моря и мертвые воскресали к жизни.

Ватикан!

– Спасите его, – попросил меня один мальчишка. – Не дайте ему умереть.

А другой добавил:

– Отвезите его к il Papa.

К il Papa. К Иоанну Павлу.

Последнее, что я видел, пока такси не уехало в ночь, – детей, которые жались в кучку и глядели Симону вслед. Глядели, как мой брат покидает их улицы. Глядели и молились.

Мой брат совершает добрый христианский поступок, думал я, сидя в одиночестве за тем же столом, за которым он отказался от адвоката. В душе Симон наверняка верил, что делает это во благо другого. Я не знал кого. Я не знал почему.

Но знал, что должен его остановить.