Глава 13

Петрос проспал допоздна. Обычно он вскакивал первым, врывался в спальню, хватал мою расслабленную руку и греб, словно веслом греческой триремы. Я отвык тихо вылезать из кровати, но мне удалось не разбудить его. Гладя сутану, я не удержался, приоткрыл входную дверь и выглянул на лестницу, для собственного успокоения.

Фонтана по-прежнему нес дежурство.

Через час мы с Петросом завтракали в ресторане гостиницы. Когда Петрос вошел в зал, старые епископы и кардиналы подняли взгляды от тарелок и заулыбались. Здесь было больше тех, кому за восемьдесят, чем тех, кому под тридцать. Все – римские католики. Мы с Петросом сели за приметный столик, где любой восточный католик, проходя мимо, мог заметить нас и подсесть. Но все тщетно.

Обед был в самом разгаре, когда мой телефон просигналил. Симон прислал сообщение: «Алли, тут кое-что выяснилось. Приходи на выставку, как только получишь смс».

Я положил салфетку рядом с тарелкой и сказал Петросу, чтобы забрал последний кусок с собой.

На время подготовки выставки закрыли целое крыло здания музеев. Грузовики толклись у дверей, как боевые слоны, и воздух дрожал от выхлопных газов. Внутри вереницы каров и тележек, двигаясь с одинаковой скоростью, как машины в похоронной процессии, везли картины, витрины и доски. Возводили деревянные леса, пряча за временными стенами древние фрески, отчего золотые коридоры превращались в пустые белые туннели. Произведения искусства, которые хранились здесь с тех пор, как Италия стала единой страной, внезапно исчезли.

Двери грузового лифта открылись. По лестнице поднимались два реставратора. Двое рабочих заделывали швы в гипрочных стенах. Электрики проверяли свет. Когда сразу столько людей всех специальностей лихорадочно работают одновременно, это смутно напоминает чрезвычайную ситуацию. Должно быть, именно потому Симон и написал. Похоже, Уго оставил много незавершенных дел.

Чем дальше мы углублялись в залы, тем любопытнее мне становилось. Фото на стене, размером с рекламный щит, на котором запечатлены ученые, объявившие в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году результаты радиоуглеродного анализа. За ними на фотографии висит меловая доска, где написаны официальные даты, установленные в результате исследований, с язвительным восклицательным знаком: «1260–1390!» Я не понял, зачем Уго повесил здесь эту фотографию, пока не увидел витрину наподобие ювелирной, с обитыми черным бархатом полками. Внутри на золотистых подставках стоял ряд древних книг, одну установили выше остальных. «Венгерский требник» – гласила табличка. Его открыли на выполненной черными чернилами иллюстрации, которая показывала, как готовили к похоронам мертвое тело Христа, положив его на погребальную пелену.

Погребальная пелена удивительно совпадала с Туринской плащаницей: она обладала соответствующими размерами, демонстрировала тот же способ заворачивания тела, то же положение тела Христа, чьи руки целомудренно скрещены над чреслами. Верно была передана даже одна редкая подробность, о которой когда-то мне рассказал Уго: не видно больших пальцев. Исследования современных медиков обнаружили, что гвоздь, протыкающий определенный нерв рядом с ладонью, заставляет большие пальцы непроизвольно подогнуться. Почти ни одно западное изображение не передает этой детали правильно – в отличие от плащаницы и этого маленького рисунка. Удивительнее всего, на иллюстрации видны четыре пятна на ткани в форме буквы L. Это те самые необъяснимые «прожженные отверстия» в Святой плащанице, как раз под локтем Иисуса. Иллюстратор книги, должно быть, очень подробно изучал реликвию. И все же табличка рядом с иллюстрированным требником скромно гласила:

В тысяча сто девяносто втором году нашей эры! За шестьдесят восемь лет до самой ранней из возможных дат, указанных радиоуглеродным анализом.

Внимательно изучив все таблички в витрине, я понял: Уго хотел донести одну мысль. Гигантское фото на одной стороне зала висело напротив манускриптов. Мы противопоставим вашей лаборатории нашу библиотеку. Ваша наука молода и не имеет исторической памяти, а наша древняя церковь ничего не забывает. Эти книги фактически доказывали, что радиоуглеродный анализ ошибся: каждая книга в витрине упоминала реликвию, сходную с плащаницей, и все они были написаны прежде самой ранней из указанных исследователями даты.

Я с удивлением читал причудливые имена авторов. Ордерик Виталий. Гервасий Тильберийский. Эти манускрипты – свет звезд угасшей вселенной. Оригинальные копии латинских авторов, писавших во времена Крестовых походов. Раскол между католиками и православными обычно датируется тысяча пятьдесят четвертым годом, когда разгневанный папский посланник в православной столице Константинополе взял на себя право отлучить патриарха от церкви. Но этого бы не произошло, если бы западные христиане и так уже не оторвались от Востока и его христианских традиций. Несколько десятилетий спустя глаза европейцам открыли Крестовые походы – и манускрипты тысяча сотых годов, которые я здесь видел, охватывали именно этот период. Моей подзабывшейся латыни хватило на то, чтобы понять, какая новость просочилась из Святой земли – новость, которая постепенно завладевала вниманием католического мира: есть город под названием Эдесса, и в нем хранится древнее полотно с таинственным изображением Иисуса.

Я не осознавал объема доказательств, собранных Уго. И это еще без Диатессарона – он должен был появиться впереди, возможно, в последнем зале.

Петрос вдруг вырвался и закричал:

– Симон!

Я поднял глаза и увидел, что брат стремительно идет к нам, приближаясь, как хищная птица, – тонкий силуэт с развевающейся позади сутаной, похожей на крылья.

– Что случилось? – спросил я.

Его голубые глаза вращались от возбуждения. Он подхватил Петроса одной рукой, а второй уперся мене в спину, подталкивая обратно к служебному входу.

– Вчера вечером к Лучо в квартиру наведался посетитель, – понизив голос, произнес он. – Посланник от Роты, с новостями об Уго.

Я затаив дыхание ждал, что он скажет дальше. Римская Рота – второй по значимости суд католической церкви.

– Они созывают трибунал, – сказал брат.

И продолжил по-гречески, чтобы Петрос не понял, о чем идет речь:

– Судить убийцу Уго.

– Кого они арестовали?

Симон бросил на меня досадливый взгляд.

– Никого. Это канонический процесс.

Каноническое право. Свод законов церкви. Но ведь Рота большую часть времени занята рассмотрением прошений об аннулировании браков… Убийствами она никогда не занималась.

– Невозможно, – сказал я. – Кто это решил?

У Ватикана есть собственное гражданское право. Мы можем выносить приговор преступникам и отправлять их в итальянские тюрьмы. Вот как должно было рассматриваться убийство Уго. Но никак не по церковному закону.

– Не знаю, – шепотом ответил Симон. – Но к Лучо сегодня вечером приезжает друг с новостями. Думаю, тебе тоже надо прийти.

Я подергал себя за бороду. Нашим уголовным судом руководит светский человек, но канонические суды возглавляют священники. У меня в ушах эхом зазвучало предостережение Майкла Блэка: сюда приложил руку кто-то в сутане и он не отступит, пока не получит желаемого.

– Ладно, – сказал я Симону. – Приду.

Но моего брата уже что-то отвлекло. Служебная дверь музея открылась. На пороге стояли дон Диего и агент Мартелли.

Я помахал им рукой и крикнул:

– У нас все в порядке. Мне надо на минутку переговорить с братом.

Но Диего сказал:

– Отец Симон, вас просит к себе куратор.

Брат опустил Петроса и присел, чтобы обнять его. А мне шепотом сказал:

– Будь осторожен. Увидимся через несколько часов.

У «Казы» есть маленькая библиотека для гостей. Когда мы с Петросом вернулись в гостиницу, я взял свод законов, которые распространяются на всех римских католиков, – Codex Iuris Canonici, Кодекс канонического права, – и мы отправились в номер.

Кодекс и прилагающийся юридический комментарий занимают невероятный объем. По сравнению с ним Библия кажется пляжным чтивом. В моих руках лежал собранный воедино двухтысячелетний опыт разрешения повседневных церковных проблем. Сколько можно заплатить священнику за совершение обряда погребения? Допустимо ли жениться на протестантке? Может ли папа подать в отставку? Канон диктует, кто должен преподавать в католической школе, торговать церковным имуществом, снимать отлучение. Дело Уго подпадало под канон тысяча триста девяносто семь: «Того, кто совершает убийство, а также того, кто силой или обманом похищает, удерживает, калечит или тяжко ранит какого-либо человека, следует покарать». Однако в списке наказаний не упоминается тюрьма. И в этом главная сложность рассмотрения убийства Уго по церковному закону: убийца ни дня не проведет за решеткой, поскольку каноническое право не предусматривает такой меры, как тюремное заключение. Но если убийца – священник, то ему грозит наказание более страшное: низложение.

Светскому человеку трудно понять, в чем суровость запрета на священнослужение. Фраза «священник больше не священник» – звучит парадоксально, примерно как «бездетная мать» или «живой труп». То, что Бог дает человеку при рукоположении, никто из людей не в силах отменить. Поэтому низложенный священник в состоянии отправлять таинства и они даже считаются действительными, но ему запрещено это делать. Католикам-мирянам следует избегать месс, которые он проводит. Он не вправе читать проповедь или выслушивать исповедь, за исключением исповеди тех, кто находится на смертном одре. Он даже не может работать в семинарии или преподавать богословие в любой школе, не только католической. Такой приговор превращает нас в призраков, вот что придает ему силу. Он предписывает миру отрицать наше существование. Ни один светский суд не имеет такой силы над мирянами. Этот вердикт толкает многих священников на самоубийство. Возможно, здесь и скрывался ключ к развитию событий по делу Уго. Рассматривать дело в каноническом суде – значит не просто предоставить священникам контроль над результатами слушания. Это жестокий способ запугать подозреваемого священника.

– Петрос, – позвал я, – принеси из чемодана мои карточки для записей.

– Зачем?

– Надо кое в чем разобраться.

Петрос застонал. Хотя он был еще слишком мал, чтобы знать значения юридических терминов, он понимал: если Babbo надо кое в чем разобраться – он зароется в книги.

Поначалу эта работа выматывала. Пробелы в образовании казались мне катастрофическими. Каждый священник в семинарии изучает курс основ канонического права, но серьезное обучение начинается только на четвертом курсе, когда тему дипломной работы надо выбрать либо из теологии, либо из канонической юриспруденции. Никогда еще мне не казалось, что мой выбор теологии был так некстати.

– Запиши число, – сказал я Петросу. – Один, четыре, два, ноль.

Канон тысяча четыреста двадцать: «Каждый диоцезный епископ обязан назначить судебного викария или официала… отличного от генерального викария».

Я знал, как начинается канонический суд. В теории, обвинение расследует епископ. Если обвинение обоснованно, он созывает трибунал. Но в действительности все иначе. Епископ – человек занятой, и поэтому его работу выполняют помощники. Это особенно касалось Иоанна Павла, который отвечал не только за Римский диоцез, но и за церковь во всем мире. И который из подчиненных Иоанна Павла принимает решение? Ответ скрывался в этом каноне: особый помощник, отвечающий за юридические вопросы, священник, называющийся судебным викарием. Теперь, когда я знал название должности, можно было воспользоваться «Понтификальным ежегодником», чтобы найти имя того, кто занимает эту должность.

– А теперь, – сказал я, – напиши: один, четыре, два, пять. И волнистую черточку с цифрой три.

– А три – это в какую сторону? – задумчиво нахмурился Петрос.

Я потрепал его по волосам.

– Как В, только без вертикальной палочки.

Канон тысяча четыреста двадцать пять, параграф три, гласил: «Судебный викарий также назначает и судей». Получалось, что все судебное разбирательство находилось в руках одного человека, которого мы пока не знали. Мне стало любопытно, кто будет этими судьями, но передо мной стояла более важная цель: правдами и неправдами узнать, кто проходит ответчиком по делу об убийстве Уго.

Церковные суды – заседания закрытые. Приход может так никогда и не узнать, что за преступление совершилось у них под носом, не то что услышать вердикт. Полезно будет знать имя судебного викария, но я все равно не смогу позвонить в его канцелярию и спросить, как продвигается расследование. К счастью, в нашей церкви всегда – без исключения – остается «бумажный след». И каноническое право говорило мне, что именно я должен искать.

– Один, семь, два, один, – сказал я Петросу. – Потом добавь звездочку. И внизу: один, пять, ноль, семь.

Я повторил для него каждое число, цифру за цифрой. Свод, как и Библия, перепрыгивал вперед и назад, каждая строчка отсылала к другим, отстоящим на сотни страниц. Канон тысяча семьсот двадцать один гласил: «Когда епископ решает, что набралось достаточно улик для начала судебного процесса, он просит укрепителя правосудия написать официальный обвинительный документ – исковое заявление, включающее в себя имя, фамилию и адрес обвиняемого». С этим каноном непосредственно связан канон тысяча пятьсот семь, который говорит, что исковое заявление должно быть разослано всем сторонам. Иными словами, исковое заявление – путь, которым известие о процессе может просочиться наружу, за пределы непосредственного окружения епископа. Если к Лучо приходит друг с информацией о суде, можно сделать вывод, что исковое заявление разослано. И я знаю, куда наверняка отправили одну копию. Безопасность его святейшества требовала, чтобы швейцарских гвардейцев извещали о любых опасных личностях на ватиканской земле.

– Петрос, – сказал я, – перевяжи эти карточки резинкой. Пожалуй, мы закончили.

Я набрал телефонный номер.

– Алекс? – ответил Лео. – У вас ничего не случилось?

Я рассказал то, что выяснил, и спросил:

– Ты не слышал никакого имени?

– Нет. Ничего.

– Но тебе наверняка велели за кем-нибудь следить?

– Нет.

Этого я не ожидал. Если исковое заявление разослано, убийца Уго знает, что его преследуют. А его даже никто не ищет.

– Я сделаю пару звонков, – пообещал Лео, чтобы успокоить меня. – Поговорю с гвардейцами, которые дворец охраняют. Может быть, они получали другие приказы.

Но у Лео было достаточно высокое звание, так что вряд ли приказы шли через его голову. Я уже собрался снова вгрызться в свод законов, но меня отвлек звук в прихожей. Шуршащий звук оттого, что под дверь что-то подсунули.

– Лео, погоди-ка, – сказал я.

Конверт. На лицевой стороне написано мое имя. Почерк показался мне смутно знакомым.

Открыв конверт, я увидел одну только фотографию. На ней красовался фасад «Казы», и из дверей выходил восточный священник.

Я ахнул.

– Что случилось? – спросил Лео.

Этим восточным священником был я.

Фотографию сделали вчера. Тот, кто снимал, стоял на другой стороне дворика.

На обороте я прочел надпись, сделанную тем же самым почерком.

«Скажи нам, что прятал Ногара».

И ниже – номер телефона.

Я, пошатываясь, добрался до двери.

– Агент Мартелли!

Где-то вдалеке открывались двери лифта. Я повернулся на звук и увидел подол черной сутаны, исчезающей в кабине. Это был священник, и он уходил.

Я повернулся в другую сторону.

– Мартелли!!!

Но этот конец коридора пустовал. Мартелли ушел.

У лифта стояла группа восточных священников. Они с тревогой глазели на меня.

Сзади за сутану меня потянул Петрос. Без лишних слов я взял его на руки и побежал к ближайшей лестнице.

– Что случилось? – крикнул он.

– Ничего. Все в порядке.

Я потянул ручку двери, ведущей на лестницу, но та не поворачивалась. Дверь заперли.

Мы вернулись в номер и закрылись на замок. Я позвонил Симону на мобильный, но, видимо, в музеях сеть не ловится. Тогда я набрал номер управления жандармерии.

– Pronto. Gendarmeria.

– Офицер, – поспешно выпалил я, – говорит отец Андреу. Ко мне приставили охранника, но он исчез. Мне требуется помощь.

– Да, святой отец. Конечно. Одну минуту.

Но, вернувшись на линию, он сказал:

– Простите. На ваше имя не значится никакой охраны.

– Это ошибка. Я… Мне нужно найти агента Мартелли.

– Мартелли здесь. Пожалуйста, побудьте на линии.

Я застыл. Голос, который зазвучал из трубки, не вызывал сомнений.

– Мартелли слушает.

– Агент, – неуверенно начал я, – это отец Андреу. Где вы?

– У себя за столом, – отрезал он. – Ваша охрана снята.

– Не понимаю. Что-то происходит. Нам нужна ваша помощь. Пожалуйста, вернитесь в «Казу».

– Извините, святой отец. Вам придется позвать местную охрану, как всем остальным гостям.

И трубка замолчала.

Петрос ошарашенно смотрел, как я собираю вещи.

– Babbo, куда мы идем?

– К prozio Лучо.

Я позвонил в апартаменты Лучо, и дон Диего поехал к нам. Он должен был проводить нас в апартаменты во дворце моего дяди.

– Что случилось? – спросил Петрос, вцепившись мне в руку.

– Я не знаю. Лучше помоги собрать сумку.

Через десять минут в дверь постучали. В глазок я увидел Диего и незнакомого швейцарского гвардейца. Я отпер дверь.

– Отец Алекс, – сказал Диего, – это капитан Фуррер.

– Что произошло, святой отец? – спросил Фуррер.

– Кто-то подсунул мне под дверь послание.

Он покачал головой.

– Невозможно. Проход на этот этаж запрещен.

Я показал конверт, но капитан даже не взглянул на него.

– Лестницы охраняются, – сказал он, – а лифтеры доставляют на этот этаж только тех, у кого есть ключ от номера.

Так вот что вчера имела в виду монахиня, когда говорила о принятых сестрами предосторожностях.

– Я видел священника в сутане, он садился в лифт, – сказал я.

– Должно быть другое объяснение, – ответил Фуррер. – Разберемся, когда выйдем.

Диего протянул к нам руки, предлагая взять сумки. Петрос, по-другому понявший этот жест, побежал к нему обниматься. Диего озадаченно глянул через плечо на меня, молча спрашивая, где наш жандармский эскорт. Восточные священники в коридоре всё смотрели в мою сторону.

Монахиня за стойкой администратора была одета в черный хабит.

– Да, это я принесла конверт, – сказала она. – А в чем дело?

– Откуда он взялся? – спросил я.

– Доставили с почтой.

Но на конверте не было ни марок, ни адреса. Кто-то принес его сюда лично и оставил во входящей корреспонденции. Возможно, сначала попытавшись доставить его мне лично…

Холл опустел. Ресторан закрылся рано; висело объявление, что часовня тоже закрыта. Проход перекрывали ограждения.

– Что там происходит? – спросил я у монахини.

– Ремонт, – ответила она.

Еще одно объявление гласило, что на последний этаж, где жили мы с Петросом, можно попасть только на втором лифте.

– Сестра, вы кому-нибудь говорили, где мы остановились? – спросил я.

– Нет, конечно! – воскликнула встревоженная монахиня. – У нас строжайшие указания. Наверное, это какое-то недоразумение.

Я выудил из сутаны ключ от нашего номера. На брелоке был выбит рельефный логотип «Казы», а рядом выгравирован номер комнаты. Возможно, это моя ошибка. Возможно, кто-то увидел у меня ключ. Он открыто оповещал всех, где мы с Петросом поселились.

– Будете выезжать, святой отец? – спросила монахиня, протягивая руку за ключом.

– Нет. – Я опустил его обратно в сутану.

Вряд ли мы вернемся, но объявлять об этом вслух тоже не стоило.

Диего забрал наши сумки и кивнул на дверь.

– Ваш седан ждет вас.

Наш седан! До дворца Лучо – пять минут неспешной прогулки. И все же еще никогда в жизни я так не радовался поездке на машине.

Когда мы приехали, нас встретили только монахини.

– Его высокопреосвященство и ваш брат еще работают на выставке, – пояснил Диего и покачал головой так, будто внизу, в музеях, сейчас раскапывали новый круг ада.

– Что же произошло?

Я протянул ему фотографию в конверте. Прочитав сообщение на обороте фотографии, он нахмурился.

– А ваша охрана?

– Жандарм сказал, что ее отозвали.

– Сейчас разберемся, – проворчал Диего.

Но прежде чем он дотянулся до телефона, стоящего у него на столе, я спросил:

– Диего, вы что-нибудь об этом знаете? – Я указал на надпись на фотографии. – Об открытии, которое совершил Уго?

– О Диатессароне?

– Нет. О чем-то более важном.

Диего перевернул фотографию.

– Здесь написано именно об этом?

– О чем-то подобном упомянул и Майкл Блэк.

Имя было ему незнакомо, и он покачал головой. Мало когда дела клириков рангом ниже епископа попадали на стол моего дяди.

– Первый раз слышу. Но посмотрим, что скажет шеф жандармов.

Я замахал рукой.

– Дайте я сперва поговорю с Симоном и с дядей.

– Вы уверены?

Прежде всего, я не был уверен, что могу сейчас доверять жандармам.

Диего посмотрел мне в глаза.

– Алекс, вы здесь в безопасности. Я обещаю.

– Я очень вам благодарен.

– Диего, можно мне фруктового пунша? – попросил Петрос.

Диего улыбнулся.

– Три фруктовых пунша, ваш заказ принят, – сказал он и подмигнул мне.

Он умел смешивать хороший негрони.

Но прежде чем уйти, Диего на секунду замешкался и вполголоса прибавил:

– Сегодня вечером к нам придет гость.

– Знаю.

– Вы к нам присоединитесь?

– Да.

Что-то в моем ответе заставило его снова нахмуриться. Но, поколебавшись, он все же двинулся в сторону кухни.

Когда Петрос освоился, я сказал ему, что мне надо распаковать сумки. Диего понял намек и отвлек мальчика, чтобы я остался в спальне один.

Еще раз вынув фотографию из конверта, я посмотрел на телефонный номер, написанный на обороте. Это был стационарный телефон, где-то в пределах городских стен. У ватиканских номеров тот же код города, что и у римских, но начинаются они на шестьсот девяносто восемь. За несколько евро владелец номера мог анонимно купить в Риме сим-карту. Но он прислал конверт, и это наверняка что-то означает.

Я набрал коммутатор и попросил монахиню проверить телефон по базе данных.

– Святой отец, – вежливо ответила она, – наши правила этого не разрешают.

Я поблагодарил ее за потраченное время и повесил трубку. На коммутаторе работает около десятка монахинь, и я вряд ли попаду на одну и ту же дважды. Я перезвонил и представился электриком из отдела эксплуатации. Кто-то подал заявку на ремонт, но у меня есть только номер для связи, ни имени, ни адреса.

– Это открытая линия, – любезно сообщила она. – В палаццо Николая Третьего. Четвертый этаж. Это все, что здесь сказано.

– Спасибо, сестра.

Я прикрыл глаза. Папский дворец – нагромождение маленьких дворцов, которых веками пристраивали друг к другу очередные папы. Дворец папы Николая Третьего – его ядро, насчитывающее более семисот лет. В нем находится самый могущественный орган Святого престола. Государственный секретариат.

У меня заныло в животе. Секретариат безлик. Люди там приходят и уходят. Их набирают, отправляют за границу, заменяют. Есть только один способ узнать, чей это телефон.

Я набрал номер и долго ждал ответа. Наконец послышался звук автоответчика. Но – никакого голоса. Никакого сообщения. Лишь тишина, после которой раздался короткий сигнал.

Я не подготовил речь, но она родилась сама собой.

– Не знаю, чего вы от меня хотите, но у меня для вас ничего нет. Я ничего не знаю. Ногара не рассказывал мне никаких секретов. Прошу вас оставить меня и моего сына в покое.

Я подождал еще немного и повесил трубку. В соседней комнате через приоткрытую дверь я видел, как Петрос играет на компьютере Диего в игру «рыбная ловля». Он забрасывал удочку и ждал. Забрасывал и ждал.

День угасал. Из окон пентхауса я видел все, что происходило в стране. Любой человек, приходящий с любой стороны, оказывался как на ладони. Нас ничто не могло застать врасплох. Осознание этого помогло мне унять панику, которая сменилась усталой настороженностью. Диего нашел колоду карт и учил Петроса играть в скопу – игру, в которую я играл с Моной в больнице, когда сын родился. Лучо и Симон вернулись с выставки в начале седьмого. Дядя немедленно захотел узнать, что случилось и почему у нас с Петросом больше нет охраны. Чтобы не объясняться в присутствии Петроса, я ушел от темы. Монахини закончили готовить обед и все расставили, и мы с какой-то непонятной поспешностью сели поесть. Лучо, занявший место во главе стола, начал читать молитву. Мы произносили ее вместе, четыре священника и мальчик. И как никогда прежде, чувствовали себя обычной семьей.

После обеда наступило умиротворение. Петрос с Диего смотрели вечерние новости. Я нашел ватиканский ежегодник. Пролистав тысячу триста страниц, я наконец нашел страницу, озаглавленную: «Викариат города-государства Ватикан» – особый административный орган нашей крошечной страны. В этом разделе обязательно должно найтись имя судебного викария.

К моему удивлению, пост оказался вакантен. Все решения принимались нашим генеральным викарием, кардиналом по фамилии Галуппо. И от первых же слов биографии кардинала Галуппо мне стало тревожно.

«Родился в архидиоцезе Турина».

Человек, курирующий судебное разбирательство по делу Уго, – родом из города плащаницы! Возможно ли такое совпадение? Второй туринский кардинал, которого я знал, – начальник Симона, кардинал-госсекретарь, и на него тоже пала тень убийства Уго: по номеру на обороте фотографии, которую прислали мне в «Казу», можно было дозвониться в секретариат, а Майкл сказал, что избивали его, как он подозревает, секретариатские священники.

Связи между земляками в этом городе имеют большое значение, и сосредоточены они в руках кардиналов. Иоанн Павел не мог вывезти плащаницу из часовни без ведома кардинала Полетто, архиепископа Турина, а первыми, кого оповестил Полетто, скорее всего, были его коллеги-кардиналы из архидиоцеза.

Могла ли смерть Уго сводиться к таким мелочным причинам, как чувства нескольких могущественных людей, связанные с вывозом реликвии из их родного города? Солнце садилось, деревья внизу почернели от устраивающихся на ночлег птиц и зазвенели от их вечерней болтовни. В половине восьмого зазвонил телефон. Я услышал, как Диего сказал:

– Скажите ему, чтобы поднимался.

Лучо с мрачным видом появился из спальни, шаркая и опираясь на четырехногую трость. Монахини принесли в соседнюю комнату кувшин ледяной воды, оставили на столе и удалились.

В дверь настойчиво постучали. Диего пошел открывать, а Симон прикрыл глаза и вздохнул.

Вошедший оказался старым католическим священником, которого я не узнал.

– Входите, монсеньор, – произнес Диего.

Старик обратился к Симону по имени, потом повернулся ко мне и сказал:

– Вы – отец Александр Андреу? Ваш брат говорил, что вы тоже будете присутствовать.

Он протянул мне руку для рукопожатия, потом заметил в глубине комнаты Лучо и, тяжело ступая, направился к нему. Я глянул на брата, пытаясь понять, кто такой монсеньор, коллега ли он Симона по секретариату, но тот никак не отреагировал.

Лучо сел в библиотеке, за длинным столом, сверху обитым красным бархатом, а по бокам закрытым полосой красного шелка. Скромная копия обстановки папского дворца. Монсеньор сел в предложенное хозяином кресло и положил на стол портфель. Мы с Симоном вошли в библиотеку следом за гостем.

– Диего, – сказал дядя, – у меня все. Если кто-то будет звонить, пожалуйста, скажите, что я занят.

Не дожидаясь моей просьбы, Диего забрал с собой Петроса. Мы остались вчетвером.

– Александр, – сказал Лучо, – это монсеньор Миньятто, мой старый товарищ по семинарии. Сейчас работает в Роте. Вче ра вечером мы получили важные известия, и я попросил его известить мою семью о том, чего нам ждать дальше.

Миньятто чуть склонил голову. Дядю вечно окружали престарелые священники, которые пытались оказаться полезны нашей семье, в надежде, что Лучо обеспечит их старость. Интересно, каковы мотивы у этого человека? Титул «монсеньор» – лишь на полшага выше по карьерной лестнице, чем священник.

В большинстве диоцезов этот титул – повод для гордости, но здесь, для человека возраста Миньятто, он, скорее, признак неудачника. Утешительный приз для того, кто не смог дослужиться до епископа. К Симону начнут обращаться «монсеньор» в следующем году – обычное повышение по службе после пяти лет работы в секретариате.

С многозначительным видом, свойственным адвокатам, Миньятто один за другим выложил на стол три листа бумаги, после чего защелкнул портфель. Адвокат Роты стоял намного ниже по рангу, чем кардинал, но сутана Миньятто выглядела дорогой и сшитой на заказ, не чета тем, что я заказывал себе по каталогам товаров для священнослужителей. Монсеньоры его ранга пользовались почетным правом носить пурпурные пояс и пуговицы вместо черных, чтобы отличаться от обычных священников. Восточные католики считали это мелкими причудами – у титула монсеньора, не говоря уже о цвете его пуговиц, нет никакого библейского обоснования, – и тем не менее неуютно было чувствовать себя единственным греческим священником в одном помещении с пре успевающими римскими католиками.

– Отец Андреу, – Миньятто повернулся ко мне, – начнем с вашего случая.

– Какого случая? – удивился я.

– Дон Диего говорит, что сегодня вы лишились полицейского сопровождения. Хотите знать почему?

Я жадно кивнул.

Миньятто подвинул мне бумагу, похожую на полицейский рапорт.

– Они дважды осмотрели вашу квартиру, – сказал он. – И не нашли следов насильственного вторжения.

– Не понимаю.

– Они полагают, что ваша экономка солгала. Взлома не было.

– Что?!

Глаза Миньятто ни на секунду не отрывались от моих.

– Они считают, что все повреждения в вашей квартире – инсценировка.

Я повернулся к Симону, но тот напустил на себя вид дипломата, приученного не выказывать удивления. Дядя Лучо поднял палец, призывая меня сдержать недоверие.

– Это имеет весьма большое значение в деле убийства Ногары, – сказал Миньятто, – поскольку ход следствия зависит от происшествия у вас в квартире. Если был взлом, то вы и ваш брат – потерпевшие и мы имеем дело не с одним, а с двумя преступлениями. В отсутствие взлома у нас остается только то, что произошло в Кастель-Гандольфо.

– Но почему? – Я старался говорить спокойно. – Почему они думают, что она могла лгать о подобных вещах?

– Потому что так ей велел ваш брат.

– Как вы сказали? – Я с трудом скрывал изумление.

– Следствие считает, что она разыграла незаконное вторжение, чтобы отвлечь внимание от происшествия в Кастель-Гандольфо.

Я еще раз посмотрел на Симона. Он разглядывал свои руки. Беседа свернула совсем в иное русло, чем я ожидал.

– Симон, – сказал я, – что, по их мнению, произошло в Кастель-Гандольфо?

Он провел рукой по губам.

– Алли, я хотел тебе сказать еще в Музеях. Но там был Петрос.

– Что ты хотел мне сказать?

Брат выпрямился. Даже сидя в кресле, он казался величественным. И печаль в глазах лишь подчеркивала это величие.

– Судебное разбирательство – против меня, – сказал он. – Меня обвиняют в убийстве Уго.