Глава 11
Когда я вернулся в «Казу», Лео встретил меня фразой:
– Твой дядя не шутил. – Он показал на дверь. – Прислали копа на замену, как только Мартелли потащился следом за тобой.
В холле два жандарма беседовали с монахиней-консьержкой.
Я вышел.
– Что-то случилось?
– Ничего, – ответил Мартелли. – Это агент Фонтана. Он будет дежурить ночью.
Но монахиня оглядела меня с ног до головы.
– Святой отец, мы не можем допустить, чтобы каждый постоялец приводил с собой двоих охранников. Вы здесь и так в безопасности.
– У меня иная ситуация, не такая, как у других постояльцев, – осторожно возразил я.
– О ситуации мне рассказывали, – сказала она. – Мы приняли все меры предосторожности.
Я не знал, что ответить. Зато знал Мартелли.
– Сестра, обратитесь к нашему начальству. Мы останемся, пока не изменят приказ.
В номере Лео торопливо собирал принесенные им тарелки.
– София эсэмэску прислала, – пояснил он. – Нам через час в больницу на осмотр. Как твой звонок?
– Нормально.
– Ничего не хочешь рассказать?
Хотел. Много чего. Но я пообещал Майклу молчать.
– Только не сейчас.
– Хорошо, я вернусь утром, – сказал он. – Понадобится что-нибудь раньше – звони.
Я поблагодарил, запер за ним дверь, потом на цыпочках пошел в спальню и сел рядом с Петросом.
Он крепко спал. Порозовевший лоб, влажная от пота челка. Рот приоткрылся, и казалось, вся его сила уходила на дыхание. Он измучился. Я недооценил, насколько сильно все эти события отразились на нем.
Мне вспомнилось, что сказал по телефону Майкл: нападавшие – священники. Абсурд. Духовенство применяет силу лишь против других конфессий, другой веры. Прошлогодняя драка христиан в Вифлееме произошла между армянами и греками. Католические священники в Турции становились жертвами насилия и раньше, но всегда претерпевали только от рук мусульман.
И все же у католических священнослужителей гораздо больше возможностей пробраться мимо охраны и сюда, и в Кастель-Гандольфо. Гораздо больше возможностей незамеченными войти в мою квартиру. Например, туринские священники могли заметить, что плащаницу убрали из капеллы, и пошли искать объяснение. Самое важное в рассказе Майкла – известие о том, что напавшие на него духовные лица искали информацию о выставке, поскольку, по их заявлению, Уго что-то скрывал. Был простой способ исключить этот вариант: заглянуть в днев ник Уго.
Заметки начинались с текста, который он вклеил изнутри на обложку: письмо, разосланное всем кураторам Ватиканских музеев.
Ввиду того, что доход от продажи музейных билетов составляет важную часть экономики города-государства Ватикан, его высокопреосвященство просит весь штат кураторов в течение 60 дней представить предложения об организации трех новых выставок, с указанием бюджета, в канцелярию директора, с копией его высокопреосвященству.
Судя по дате, письмо написали полтора года назад. Сам дневник начинался рукописным списком, озаглавленным: «Идеи выставок». Там значились ранние средневековые манускрипты, позднеантичные христианские граффити, эволюция изображений Иисуса в Византийской империи. Плащаницу Уго не упоминает нигде. Только две недели спустя он случайно находит первое научное исследование, ставящее под сомнение результаты радиоуглеродного анализа. Его реакция – два подчеркнутых слова внизу страницы: «Возродить плащаницу?»
На следующей странице помещена сама реликвия, в виде небрежного наброска, но на нем кружком обведены все раны и подписаны соответствующие стихи из Библии: побиение, бичевание, терновый венец, рана от копья. Неделю спустя Уго лично представил дяде Лучо проект выставки. Судя по всему, их встреча оказала на исследования Уго магический эффект. Мой дядя, самый неумелый вдохновитель на свете, каким-то образом смог зажечь Уго. Записи в дневнике становились длиннее, наукообразнее. И вдруг, в одночасье, произошло нечто странное.
Без объяснения Уго посвятил две страницы названиям книг. «Евангелие от Фомы». «Евангелие от Филиппа». «Тайная книга Иакова». Все это – неканонические тексты, не признаваемые христианами как Священное Писание. Хотя Уго не указывал причин, по которым включил эти названия в свои заметки, я умею читать между строк. Как раз когда мой дядя проявил интерес к предложенной идее, Евангелия завели Уго в тупик. Из их упоминаний о плащанице нельзя было сделать никаких выводов. Поэтому Уго решил расставить сети пошире, пытаясь последовать за плащаницей из Иерусалима тридцать третьего года нашей эры любым возможным путем. Дальше – десяти дневный пропуск в записях. После, к своему изумлению, я обнаружил следующее:
Сегодня общался с православным богословом, который заявил, что знает, куда увезли плащаницу после Распятия. Говорит, что существует античное предание о чудотворном образе, аналогичном плащанице, в византийском городе Эдесса. Вопреки собственному скептицизму, завтра встречаюсь со священником, который нас свел. Не могу отказаться – он племянник е. в.
Племянник его высокопреосвященства.
Симон.
Я поднял глаза от страницы. Неприятное чувство абсурдности происходящего билось внутри, как муха, попавшая между оконными стеклами. Что-то здесь не так.
В следующей записи – не оставляющее сомнений описание.
Типичный секретариатский священник: красивый, голубоглазый, изящный. Очень высокий и стройный. Проявляет такую заботу о моей выставке, что определенно имеет к ней личный интерес. Зовет завтра пообедать. Не нахожу способа отвертеться.
Не похоже на первую встречу будущих друзей.
Но при этом почему-то в мой первый визит на квартиру к Уго они с Симоном рассказывали мне историю, как ватиканский куратор потерял сознание в турецкой пустыне и был спасен молодым священником посольства. Запись в этом дневнике – на девять месяцев старше.
Уго и Симон лгали о своем знакомстве.
Я в замешательстве прижал блокнот к груди. Зачем им что-то от меня скрывать?
Правда, предложенная ими история всегда мне казалась нескладной. У Симона она словно бы вызывала отвращение, еще когда Уго ее рассказывал. Подробности получились достаточно реалистичными – обгоревший на солнце Уго, сломанные очки, – но если их встреча в пустыне и произошла на самом деле, она не была первым знакомством. Откуда такая избирательная память? О чем они сочли необходимым умолчать?
Я снова открыл дневник. Из новой записи впервые становился ясен общий замысел выставки.
Апостолы обнаружили плащаницу и увезли ее в Эдессу, чей царь однажды пригласил Иисуса посетить его.
Уго, однако, полон сомнений.
Неужели эти православные не признают средневековую легенду? Неужели они на самом деле верят, что наша драгоценная реликвия веками хранилась во второразрядном византийском приграничном городишке?
Он, кажется, не заметил иронии в собственном вопросе. Более тысячи лет спустя плащаницу обнаружили в Западной Европе – в заброшенной французской деревушке. Как и тот, чей лик на плащанице, она не спешила наведываться в большие города.
Но Уго продолжает:
Снова обедал с Андреу. Напрямую высказал ему свои подозрения. Дело ведь политическое! Он даже не потрудился отрицать. Ему безразлично, откуда появилась плащаница. Его интересует только, как она попала к нам в руки. Если удастся извлечь на свет прошлое реликвии, она станет объединяющим фактором для всех христиан, говорит он. Мостиком в наших отношениях с другими церквями.
Я был потрясен. Эти несколько фраз воплощали в себе всю сущность Симона: хорошо знакомые мне цели, прямолинейность, непоколебимая уверенность, что на кон поставлено будущее христианства. Брат производил впечатление абсолютно искреннего человека – отчего становилось еще труднее понять, как они с Уго месяцами утаивали от меня содержание разговоров. «Мостиком в наших отношениях с другими церквями». Конечно, Симон говорил о православных, и этом случае Майкл, вероятно, прав. Возможно, Симону не давала покоя идея закончить работу, которую шестнадцать лет назад в Турине оставил незавершенной наш отец.
А еще вот это:
Ему безразлично, откуда появилась плащаница. Его интересует только, как она попала в наши руки.
Майкл Блэк сказал, что напавшие на него священники не сомневались: Уго что-то обнаружил. И хотели знать, что именно. Я пролистал несколько страниц, ища заметки от того же времени, что и последнее электронное письмо Уго ко мне.
Они отыскались в конце, где записи стали лаконичней и менее личными. Похоже, Уго целиком занимал Диатессарон. За-
тем, за неделю до мейла, появилась знакомая схема. Кадуцей из переплетенных евангельских стихов. Под ним – взволнованный комментарий, который я искал.
Отец Симон, должно быть, рассказал новость о. Алексу. Оба не хотят мне отвечать. Теперь я в одиночестве. Полагаю, они захотят закончить выставку Крестовыми походами.
И больше в дневнике ничего нет. Страницы пусты. Но последних двух слов – «Крестовые походы» – достаточно. Применительно к Диатессарону мне приходила в голову только одна связь.
В Западной Европе плащаница впервые появилась сразу после Крестовых походов, непостижимым образом всплыв в средневековой Франции. Откуда она пришла? Ответ находился под носом у Уго: Эдесса. Город, который, как он и полагал с самого начала, считался домом и плащаницы, и Диатессарона. Веками восточные христиане и мусульмане сражались за контроль над Эдессой – но в конце Первого крестового похода произошло нечто беспрецедентное: городом овладели католические рыцари с Запада. Эдесса стала первым в истории христианства городом крестоносцев. Эксперимент продолжался почти пятьдесят лет, пока город вновь не отбили мусульмане, но за это время католические рыцари вполне успевали упаковать все ценное и отправить домой – а значит, и Диатессарон и плащаница могли вместе путешествовать на Запад. Если Уго нашел в нашей библиотеке записи о прибытии Диатессарона, то мог также прочитать, что с тем же грузом на Запад прибыла и еще одна реликвия. В этом случае объяснение внезапному появлению плащаницы в средневековой Франции становится вполне понятным: она прибыла из Эдессы с возвращающимися домой крестоносцами.
Но хотя я трепетал при этой мысли – какое изящное решение таинственной загадки священного полотна! – в душе не утихала тревога. Появлялся еще один, более темный вопрос, который Уго, возможно, проглядел, когда сделал свое открытие.
Доказав, что плащаница приехала на Запад после Крестовых походов, он вступал на поле древней религиозной вражды. В те дни, когда мусульмане впервые отвоевали Эдессу у христианского мира, католики и православные были едины – но ко времени Крестовых походов мы раскололись. Это означает, что плащаницу мы потеряли вместе, но рыцари, отвоевавшие Эдессу, были католиками, и поэтому плащаница переместилась в католическую Францию. Православные заявляли свои права на владение плащаницей столь же громко, как мы, – но тем не менее православным ничего не досталось.
Впервые после смерти Уго я почувствовал, что причина его гибели может оказаться мне пугающе знакома. Реликвии – больной вопрос в отношениях между церквями. Иоанн Павел не раз пытался задобрить православных, возвращая мощи святых, которые якобы украли католики. Но если я правильно понял, в чем состояло открытие Уго, оно грозило спровоцировать битву за право владеть величайшей реликвией и укрепить давнее убеждение православных, что католики – бандиты, что мы идем туда, где нас не ждут, и забираем то, что нам не принадлежит. Миссионеры, обратившие православных в восточных католиков, всего лишь прошли по стопам крестоносцев, которые привезли к себе плащаницу и Диатессарон – все они щупальца огромного голодного рта по имени Рим. Некоторые католики наверняка выступили бы против обнародования подобного открытия. И особенно против выставления его в папских музеях.
Возможно, существовала причина, по которой Уго рассказал мне совершенно другую историю: он заявил, что Диатессарон приехал в Ватикан из коллекции проклятых манускриптов египетского монастыря. Теперь я задумался, а не предназначалась ли эта байка – как и история о первой встрече с Симоном в пустыне – для того, чтобы держать меня на расстоянии, увести в сторону от трудной правды, которую я, по его мнению, не был готов принять?
Я закрыл дневник Уго и убрал в сутану. Внизу в маленьком гостиничном дворике в одиночестве сидел на скамейке восточнокатолический священник. Мимо торопливо прошли три римских священника, увлеченные беседой и обращая на него не больше внимания, чем на растения в горшках. Я закрыл окно и, памятуя о том, как именно злоумышленники проникли в квартиру Уго, запер ставни. Потом включил Радио Уно, послушать повтор трансляции вчерашнего матча Суперкубка. Я уместился на узеньком крае кровати, который оставил мне Петрос, закрыл глаза и слушал, пытаясь унестись мыслями прочь в потоке знакомых голосов и ритмов. Стараясь унять чувство, что все вокруг внезапно стало странным. Что в собственном доме я превратился в чужака в чужой стране.
Среди ночи меня разбудил крик.
Петрос сидел в напряжении и испуганно вглядывался в темноту.
– Что? Что случилось? – воскликнул я.
Послышался шум. Но я не понял откуда.
– Он здесь! – завопил Петрос. – Он здесь!
Я прижал его к груди, закрывая, а другую руку вытянул в темноту.
– Где?
– Я видел его лицо! Видел!
Звук шел из-за двери. Из внешней комнаты.
– Тихо, – прошептал я.
Ставни все так же заперты. Дверь все так же закрыта.
– Святой отец! – раздался голос. – Что у вас происходит?
– Все в порядке, – прошептал я. – Петрос, это просто плохой сон. Тебе приснился плохой сон. Здесь никого нет.
Но Петрос дрожал, он испугался так сильно, что сжалось все тело.
– Я тебе сейчас покажу, – сказал я и включил лампу на тумбочке.
В комнате все осталось как было. Во входную дверь снова стукнулся агент Фонтана.
– Святой отец! Откройте!
Держа вцепившегося в меня Петроса, я пошел к двери. Когда я открыл, Фонтана мгновенно убрал руку с кобуры.
– Плохой сон мальчику приснился, – сказал я. – Только и всего.
Но Фонтана не смотрел на меня. Он всматривался в комнату через мое плечо. Сначала он пошел осмотреть ванную, потом еще раз оглядел входную дверь. Только когда осмотр закончился, Фонтана сказал, ради спокойствия Петроса:
– Вы в полной безопасности, святой отец.
Я поцеловал Петроса в лоб. Но когда мы закрыли за собой дверь, я услышал, как Фонтана все-таки сказал в рацию:
– Пришлите кого-нибудь еще раз проверить двор.
Петрос заснул только через полчаса. Он положил голову мне на плечо, а я гладил его по волосам. Свет мы выключать не стали. Дома у нас была книга, которую мы читали, когда требовалось прогнать кошмары. О черепашке, пережившей грозу. Но черепашки здесь не было, так что я гладил Петроса по голове и пел песенку. А сам думал, что Майкл Блэк, возможно, прав.
– А может, нам поехать в отпуск? – стал вслух размышлять я.
Петрос кивнул и сонно добавил:
– В Америку.
– А если в Анцио?
В приморский город в тридцати милях от Рима. Я скопил денег, так что два-три дня нас не разорят. Все равно я планировал какую-нибудь необыкновенную поездку – ведь скоро мой мальчик пойдет в школу.
– Я хочу домой, – тихо сказал Петрос.
Внизу, во дворе, зажегся фонарик, и его луч прочертил по ставням. Раздалось еле слышное потрескивание полицейской рации.
– Знаю, Петрос, – прошептал я. – Знаю.
