Выходить «в люди» Галина начала довольно рано, сразу же после окончания школы. Как она обрадовалась, что наконец кончились школьные мучения – впереди целая жизнь без уроков и домашних заданий! Но радость ее быстро померкла, когда она, не поступив в институт, покорно робея от волнения, вместе с матерью прошла через проходную чулочной фабрики и, переступив порог цеха, стала за спиной опытной работницы к станкам ученицей.

Цех, в котором почти всю свою жизнь проработала ее мать, поразил Галину бесконечно шумной трескотней множества станков, автоматических и полуавтоматов, душным пыльным воздухом и, главное, тоскливо-убогим видом сноровисто работающих женщин, молодых и старых, не знающих ни минуты покоя, напряженно сосредоточенных и, как ей показалось, навечно прикованных незримыми цепями к безжалостным машинам.

А за стенами цеха, за широким, схваченным железной мелкой решеткой, окном протекала совсем иная, знакомая до мелочей с детских лет курортная жизнь с ее шумными радостями, беспечным весельем, золотистым песчаным пляжем и синим ласковым морем. И Галина остро почувствовала эту разницу в жизненном положении, когда одни беспечно отдыхают, наслаждаясь и солнцем, и летом, и морем, а другие в те же самые часы вынуждены трудиться, потея возле трескучих станков.

Она, конечно, никогда не задумывалась над тем, что курортники – люди временные. Где бы и как бы они ни отдыхали – в санаториях или в домах отдыха, в пансионатах или на турбазах, или же, за неимением путевок, снимали комнаты или просто койки у местного населения, – все эти курортники постоянно меняются, приезжают и уезжают в свои далекие города и поселки, в которых после отпуска идут на заводы и фабрики, становятся к станкам, садятся за рабочие столы, опускаются в шахты, варят сталь, строят дома, добывают уголь, водят поезда и автомашины, и так же, как в цехе чулочной фабрики, старательно трудятся, работают, теряют здоровье и годы жизни.

Нет, Галина никогда об этом не задумывалась. Она видела вокруг себя лишь две жизни – жизнь на фабрике и за ее стенами, бесконечные нудные трудовые будни и бесконечные радости курортного отдыха. Одни работают, а другие – наслаждаются. Своим цепким юным умом Галина сразу определила свое далеко не завидное положение и шаткие позиции.

Что ей сулила в будущем чулочная фабрика? В лучшем случае – выбиться в многостаночницы, в бригадиры, в мастера, а к старости встать во главе цеха. Многолетним, бесконечно напряженным трудом заработать заслуженное уважение, почет, может быть, даже стать удостоенной правительственных наград, – в цеху были и такие работницы, награжденные высокими орденами. В торжественные даты она с щемящей грустью и ужасом смотрела на их, пожилых женщин, усталые лица, на несуразные бесформенные фигуры, на больные ревматизмом ноги и блестящие ценным металлом награды, сияющие на лацканах пиджаков или приколотые к платьям, пошитым из дорогого материала в прошлые годы, фасоны которых давно вышли из моды.

Галина не могла понять, чему же они радуются и чем, в сущности, гордятся. Вся их жизнь прошла в стенах фабрики. Синее море, золотой пляж они видели лишь вечерами после работы да в воскресные дни. В ресторанах не бывали, дорогих напитков и вкусных блюд не пробовали. А жизнь у человека только одна и, как умно сказал один писатель в школьном учебнике по литературе, дается ему лишь один раз, и надо ее прожить так, чтобы не было потом горестно и обидно за бесцельно прожитые годы, и, Галина мысленно добавляла, где-нибудь у станка чулочной фабрики.

И она твердо решила: надо выбиваться. Выбиваться в «люди». Вернее, пробиться любой ценой в тот круг людей, для которых праздники – постоянные будни, или будни как праздники.

Но как? С чего начинать? В какую сторону сделать первый шаг? И чтоб не оступиться, не уронить себя. Она, конечно, понимала, что никто не может дать дельного ей совета, даже на мать, прожившую большую и трудную жизнь, положиться нельзя. Мать то ее упрекала, то обожала, то советовала «погулять вволю за свою и ее, материнскую, молодость, потому как проклятая война отняла у нее девичьи радости».

Но эти обычные девичьи радости – заигрывание с парнями, толкотня на тесной танцплощадке, провожание с поцелуями – ее не устраивали. У местных парней в кармане не шибко много, больше нахальства и показного бахвальства. А с приезжими молодыми людьми она не особенно знакомилась, хотя с некоторыми встречалась и кое-чему научилась, кое-что познала. И себе цену узнала. И что у нее тело «гибкое, как лоза», а стройные загорелые ноги – «цвета золотистой шерстки молодого оленя».

Галина очень быстро поняла, что она довольно недурна собой, даже весьма привлекательна, что это ее главное достоинство, ее капитал, и таким богатством надо умело распорядиться, не растрачиваясь на мелочи. Как говорится, она была из молодых, да ранних. Природа наделила ее скоропроходящей прелестью и стремлением пользоваться ею, пока не ушло время.

Несколько лет назад в сентябре, в бархатный сезон, Галина, сбежав с уроков, вальяжно наслаждалась на пляже. Рядом, на золотистом песке, небрежно расстелив цветастые махровые заграничные полотенца, похожие на простыни, блаженствовали две заезжие молодые дамочки, подставляя свои белые обнаженные спины ласковому солнцу. Дамочки о чем-то беседовали между собой, обсуждали что-то, ни на кого не обращая внимания. Галина невольно прислушалась. Заинтересовалась. Разговор шел о жизни, о женской доле, о счастье. Одна из них убежденно произнесла:

– Счастье женщины, как говорят мудрые люди, это ХВЗ.

– Да, ты, милочка, права. В нашей жизни – главное ХВЗ.

Галина насторожилась. Что же обозначают эти три загадочных буквы – ХВЗ, она не знала. Но догадывалась, что что-то важное. И не постеснялась подойти, лечь рядом на голом песке и, извинившись, спросить:

– А что такое ХВЗ?

Дамочки многозначительно переглянулись. Одна из них улыбнулась. Вторая пристально посмотрела на Галину, оценивая ее будущую внешность, и сказала:

– Тебе, полагаю, это надо знать. Чем раньше, тем лучше, – добавила, произнося четко и с каким-то внутренним вожделением каждое слово: – ХВЗ, дурнушечка, это главное в нашей женской доле. А расшифровывается оно весьма прозаично: «Хорошо выйти замуж».

– Фи! – выпалила бесцеремонно Галина, обидевшись на слово «дурнушечка», и громко высказала свои познания жизни с наивных высот подростка. – Замуж надо выходить не хорошо, а красиво! Чтоб с музыкой и в шикарном ресторане!

Но о ХВЗ она вспомнила довольно скоро. Сразу же после школы, когда, провалившись на приемных экзаменах в медицинский институт, очутилась в цехе чулочной фабрики и начала задумываться о своей будущей жизни. Она поняла его смысл. ХВЗ оказалось тем единственным, по ее мнению, спасательным кругом, уцепившись за который, она могла бы выплыть из тоскливой обыденности бесцветного существования.

Приняв решение, Галина начала действовать. Однако по молодости лет и неопытности она еще не усвоила простой и вечной жизненной истины – поспешность и торопливость никогда и никого не приводили к желаемым результатам. В любом деле. Тем более в таком тонком и деликатном. Галина очень скоро убедилась в этом сама. Она дважды выходила замуж. И оба раза свадьбы были «красивыми» – и с музыкой, и в ресторане. Оба раза и знакомые, и соседи искренне считали, что «Галке здорово повезло». Но только не она сама. Разочарование приходило быстро, как отрезвление после гулянки.

С первым мужем, как Галина сама говорила, она все же «провозякалась» около двух лет. Это был ее самый долгий замужний стаж. С другими все прокручивалось быстрее и короче. Первый муж был личностью. Видный собой. В нем, как в редком драгоценном сплаве, утверждали все вокруг, сочетались и сила и ум. Чемпион города и всего Крыма по плаванию. Студент-отличник последнего курса технического вуза, за все годы обучения не получивший ни одной четверки. Его охотно приглашали в аспирантуру на любую кафедру. Одним словом, молодому человеку прочили блестящую научную карьеру. И деятели от спорта не выпускали его из поля зрения, исподволь подбирали ключики к его сердцу, заманивая празднично-творческой жизнью в составе сборной республики, прельщая зарубежными поездками и будущим блеском олимпийских наград.

Но Игорь, так звали ее мужа, выбрал свой путь. Он безумно любил свою милую «козочку», всячески ублажал ее и буквально носил на руках. Носил на руках не только в переносном, но и в прямом смысле. Поздними вечерами, возвращаясь из кино или от знакомых (а Галина любила шумные веселые компании, на которых она всегда умудрялась быть центром внимания и обожания мужчин и тайной зависти женщин), Игорь подхватывал свою «козочку» на руки, она прижималась к нему, обвивала руками за шею, и он нес ее, почти не чувствуя веса, последний квартал до дома, в котором они снимали крохотную комнату. Это были его самые счастливые минуты. Галина весело щебетала, переливчато хохотала. А переступив порог комнаты, милая «козочка» преображалась. Становилась другой. Ершистой и колючей. А он – рабски-покорным и забитым. Игорь с отчаянной грустью понимал свою беспомощность. Молодой жене нужен был размах. А что он мог ей предложить на студенческую стипендию? Одни мечты о благополучии в будущем? Так что аспирантура, по его словам, «ему не улыбалась». А своей «козочке» он сказал, что можно ее закончить и заочно, без отрыва от производства. Галина не возражала. Она не поняла, не приняла и не оценила его решительного шага, похожего на приношение в жертву самого себя. Она лишь мягко заметила, безмятежно воркуя, что если он так считает, значит, «так лучше для них, потому как он муж и ее повелитель».

Но когда он, счастливчик, принес свою первую скромную зарплату, Галина с ужасом ахнула.

– И это вce?!.. Так мало р-рэ? – свое «рэ» она произнесла протяжно и остро-язвительно.

Что он мог ей ответить? Собственно, ничего. Планы отметить радостное событие рухнули. И Игорь стоял с опущенной головой.

– Ты же дипломированный специалист, а получаешь что? А? Жалкие р-рэ? Меньше, чем моя мать, простая станочница, простая рабочая? – в горестном «козочкином» голосе явственно прорезалось рычание рассерженной молодой львицы.

Игорь молчал, словно его уличили в чем-то нехорошем. Он чувствовал себя униженным и раздавленным. И обделенным. Словно бы другим молодым специалистам платили в десятки раз больше, а вот именно ему установили самую мизерную зарплату. Такой он невезучий и сплошной неудачник в жизни.

– Я так не смогу… На эти копейки… Другие могут, а я нет. Просто не смогу…

Галина продолжала держать на своей ладони тощие денежные знаки, тоскливо определяя их бедную весомость. И именно в эти мгновения она, как бы очнувшись, как бы отрезвев, вдруг с щемящей болью почувствовала сердцем свою жизненную ошибку: никакого ХВЗ, о котором мечтала, у нее не получилось… Первая заглавная и решающая буква «X» куда-то улетучилась, странно испарилась, остались лишь сразу приниженные скромные, как постный суп, прописные «вз» – вышла замуж. Просто: вышла замуж… И больше ничего хорошего. И что с этим типом, она так и подумала «с этим типом», ждет ее впереди многие долгие годы унылая обыденная жизнь с жестко ограниченными возможностями. Душа ее в этот миг прозрения покрывалась глубокими морщинами, а на ее лице бродили их серые тени. Галина беззвучно оплакивала свою мечту. Она была реалисткой. Спасательный круг, за который она ухватилась, бесцеремонно оттолкнув других, на ее глазах превращался в жалкий конец тощей веревки, которая к тому же быстро раскручивалась и расползалась под руками, не оставляя никакой надежды на скорое спасение.

– Я так не смогу… Извини меня, лучше правду в глаза.

Игорь не хотел сдаваться, он предпринимал самоотверженные попытки изменить материальное положение в лучшую сторону, брал сверхурочную работу на дом, чертил по ночам, но заработанных «рэ» было явно недостаточно, они вечно жили в непролазных долгах. Милая «козочка» умудрялась удивительно быстро тратить «рэ», ставить его перед свершившимся фактом, занимая у родных, близких, знакомых под его будущие заработки.

Женщина всегда добивается того, чего она хочет. Как свидетельствуют история и современная наука статистика, в мире еще не создано ни таких цепей, ни таких законов, с помощью которых мужчине удавалось бы удержать женщину. Осознав эту застарелую истину, Игорь увидел бессмысленность своих усилий.

– Как хочешь, – сказал он, – вольной воля.

В молодости расстаются легко и просто. Потому что у каждого в запасе есть еще целая жизнь, большая, как праздничный пирог, слегка надкусанный лишь с одного края.

Галина, как говорится, с ходу тут же нашла себе нового спутника. Он был старше на семь лет, рослый (ее всегда почему-то тянуло к крупным мужчинам), не такой интеллигентный, но зато энергичный и деятельный. Вернее сказать, деловитый и ухватистый. Многое повидал и многому научился. Тертый калач. Сам себе на уме. Умел зашибать копейку и приносить домой своей «кисаньке» желанные ею «рэ».

Служил он старшим механиком на крупном торговом корабле, постоянно ходившем в заграничное плавание. Зарплата у него была солидной, да плюс всякие выездные и премиальные, к тому же у него водилась иностранная твердая валюта, а из «загранки» (его терминология) он привозил разные модные и дефицитные товары, «обалденные шмотки» (ее терминология), которые моментально превращались в «рэ». Такой дефицит только покажи – с руками оторвут.

Одевал он свою «кисаньку» в такое самое-самое, в такие редкостные наряды, что в ведомственном доме, в котором они жили, и в соседнем, чуть ли не каждый божий день возникали скандалы в семьях моряков. Короче говоря, за очень короткое время Галина стала предметом женской ненависти и тайной зависти. А ей это доставляло удовольствие. Приятно осознавать свое превосходство и ощущать себя горящим факелом, который мимоходом, как бы между прочим, запаливает короткие шнуры-детонаторы от семейных пороховых бочек. Чужие взрывы и разрывы ее радовали. И она таяла от блаженства. Все вокруг только и судачили о том, что «нашей Галке подвалило счастье». И ей самой казалось, что наконец-то состоялось тайно желаемое и удачно выигранное в жизненной лотерее – ХВЗ…

Но счастье продолжалось недолго. Они расстались, разошлись «как в море корабли» (его терминология). Но на сей раз инициатива исходила отнюдь не от Галины. Она только ахнула от удивления, от такой беспричинной и жестокой резкости такого внезапного крутого поворота в его поведении по отношению к ней, его «кисаньке». Она ничего плохого ему не сделала. Она вообще ничего не делала. «Странный какой-то, – говорила она, жалуясь, – я даже рога ему наставить не успела, хотя возможностей имела ой-ей-ей!.. С комплексами он, скажу по секрету, неполноценный какой-то…»

А этот моряк, по ее понятиям «неполноценный» и с «комплексами», терпел и прощал многое. И то, что в квартире всегда царил «художественный беспорядок» (ее терминология), что «кисанька» заставила ее нужными и ненужными предметами, мебелью, завалила вещами, к которым на следующий же день теряла всякий интерес. И то, что самые дорогие наряды, добытые им с большим трудом и привезенные из далеких стран, те самые «обалденные шмотки», от которых она «была без ума», которые «обожала», на следующий же день он с удивлением обнаруживал небрежно скомканными и брошенными в куче грязного белья. Или в этом наряде она могла приняться мыть пол, готовить на кухне. И то, что она не отличалась радивостью и хозяйственностью, не умела держать в руках нитки с иголкой, никогда не занималась стиркой даже на самой современной стиральной машине. Грязные его рубашки, трусы и ее бесчисленные воздушные комбинашки, шелковые ночные сорочки, нежные трусики, колготки, чулки, чтобы только их не стирать, она затискивала по разным темным углам, за комод, за шкаф, под холодильник. Сколько своих и ее вещей, еще новых, надеванных раз-другой, он обнаружил и выгреб после ее ухода из-под широкой двуспальной кровати, из-под шифоньера и буфета! И то, что она не умела приготовить из свежих хороших продуктов нормальную обычную еду, не говоря о деликатесах, вечно все или переваривала, или пережаривала, что основу ее пищи составляли одни бисквитные торты да шоколадные конфеты, которые она могла поедать килограммами. Все это он терпел и прощал. Думал – молодая, надеялся – образумится, поймет, научится.

Но одного он не мог простить и тем более терпеть: завлекательной обманчивости. Как она, его «кисанька» была обворожительна, как была соблазнительно хороша в ресторане, в кругу мужчин, когда веселье бьет фонтаном и громко звучит музыка! Глаза ее наполнялись огнем и страстью, и, казалось, этот огонь готов вот-вот выплеснуться на тебя, обдать жаром, смять, унести бешеным потоком неповторимой радости. Слова произносила она таким взволнованным полушепотом, будто сидела не в ресторане, а полуобнаженная скрывалась за гардинами спальни.

Но стоило только им вернуться домой, очутиться в этой желаемой обстановке, в постели, она как-то быстро становилась иной, словно ее подменяли, становилась постной и невкусной, как вчерашний холодный обед, который даже он, моряк, вернувшийся из полумесячного плавания, с голодухи ел без радости. И расшевелить ее, разогреть ее чувственность, при всей его страстности и опытности, ему никак не удавалось. А он-то мечтал, он-то надеялся! Плавая в далеких рейсах, насмотрелся в чужих странах всяких таких модных там сексуальных фильмов, сладко надеялся, что ужо дома-то… Но «кисанька» брезгливо отворачивалась, отодвигалась на край широкой постели и с чувством полновластной хозяйки положения, уверенной в своем непогрешимом превосходстве, удивленно и с нескрываемой обидой в голосе произносила:

– Да отстань же!.. Не трожь меня… Я не из этих! Понял?.. – и мирно добавляла, широко зевая. – Та-ак спать хочется…

И засыпала тут же, словно проваливаясь в иной мир. А с сонной какой ему прок? И он чертыхался, произносил ругательства на разных иностранных языках, услышанных в чужих портах, глухо рычал обманутым тигром, у которого отняли законную добычу. Таких кошмарных часов, которые повторялись чуть ли не каждую ночь, он не мог ни забыть, ни простить.

И еще он не мог ей простить того, что в те первые дни, когда они только сходились и он настороженно приглядывался к ней – та ли она женщина, которую он так долго искал? – она была совершенно иной, она, словно чуткая кошка, тонко чувствовала и предугадывала его желания, что именно ему хотелось, была ласково податлива и ответно вспыхивала, страстью горели не только ее глаза, но и все ее существо, и телом стремилась навстречу всегда сама, будоража его. Куда же девалась та страсть, тот внутренний огонь? Или их вовсе не было? А что же было? Голубой мираж? Одно видение того, что не существовало в натуре? Сплошной обман, искусный наигрыш настроения? Ради достижения своей цели?

И он ушел сам, оставив ей все то, чего она так настойчиво добивалась.

Мать заохала, запричитала, понимая чутким сердцем, какое «камень-горе» свалилось на ее старые плечи, что теперь «соседям в глаза стыдно посмотреть». Но Галина и на сей раз не особенно переживала, «ушел так ушел, туда ему и дорога», отряхнулась, словно уточка, вынырнувшая из воды, сбрасывая остатки прошлого, просушила на солнышке перья и снова – вольная птица, сама себе хозяйка. И тут-то она задумала махнуть в столицу, «набираться высшего ума-разума». Средства еще имелись.

В столице нацелилась на университет и, произведя разведывательный поход по разным факультетам, наглядно демонстрируя свои внешние прелести, остановилась на том, где «клюнул на приманку» секретарь приемной комиссии, молодой кандидат. Он охотно согласился «показать ей столицу». Начали с ресторана «Москва» и закончили в гостинице, где Галина снимала одноместный уютненький «полулюксик».

Секретарь приемной комиссии, а потом куратор курса, сделал для нее многое. По его совету она тут же обратилась к матери, и та обила пороги дирекции своей чулочной фабрики, слезно умоляя и упрашивая начальство «пожалети ее родную кровиночку». Дирекция, сочувствуя и уважая старательную пожилую работницу, выписала на казенном бланке справку, в которой значилось, что Галина «два года трудилась в цеху». И еще секретарь помог ей пройти через сложные барьеры вступительных приемных экзаменов, где строгие преподаватели довольно снисходительно спрашивали «работницу с периферии».

Молодой кандидат опекал ее два года, но потом их связь раскрылась. У кандидата наук, как говорила Галина, оказалась «жутко ревнивая жена». Но она помалкивала о том, что попутно обнаружилось, что помимо молодого кандидата Галина встречалась и с пожилыми уважаемыми докторами и профессорами, правда, не часто, а в критические моменты ее жизни – в дни зимних и весенних сессий… Дело принимало крутой оборот и могло закончиться позорным исключением.

Галине пришлось оставить учебу, она внезапно «заболела» и через пару месяцев, в разгар весенней сессии, с помощью высоких покровителей ей удалось взять «академический отпуск» на неопределенный период, и она, не задумываясь, махнула домой, к ласковому Черному морю, в свои родные края, снова мечтая о ХВЗ. А там и подвернулся ей веселый и щедрый геолог-взрывник Василий Манохин, по прозвищу Васёк-Морячок, который и завез ее, разнесчастную, в дальневосточный поселок с обманчивым южным названием – Солнечный.

В тот день стояла необычайно ласковая и теплая погода, какая нередко бывает в этих таежных местах в начале осени. Густая зеленая тайга, казалось, дремала в своем вечном покое, располагая к размышлениям и спокойному течению жизни.

Горная речка тихо мурлыкала свою немудреную песенку, унося прозрачную чистую воду куда-то вдаль, к другим речкам, а те еще дальше к Амуру. От реки шла прохлада и в долине курился легкий туман.

Красивые горные вершины хранили покой и тишину. Голые скалы выделялись на безоблачном небе острыми зубцами вершин. А ниже – зеленели травы, деревья.

Было тихо, по-летнему тепло и безветренно. Ничто не предвещало приход зимы. Казалось, что она где-то далеко-далеко и сюда придет не скоро. Улыбчивое солнце смотрело с ясного синего неба на горы и долину, на людей, которые возвели первые строения, на палатки и землянки.

А к вечеру вдруг начало резко холодать, и в рано наступивших сумерках белыми нежданными мухами стали кружить первые крупные снежинки. Их ловили на ладони, они тут же таяли. Никто в отряде не принимал всерьез эти первые сигналы стремительно надвигающейся беды. А через пару часов, когда небо заволокли тучи, нежданно выплывшие из-за гор, повалил густой снег. Он падал сплошной стеной. Мокрый, тяжелый, липкий, снег выбелил склоны гор, облепил деревья, пригнул ветки. Он налипал к драночным деревянным, недавно сооруженным крышам пекарни, бани, столовой, камералки, общежития, в котором намеревались зимовать, навалился на палатки…

К зиме, конечно, готовились, ее приход ожидали, но никто не предполагал, что она может нагрянуть так неожиданно, выскочив из-за вершины, словно разбойник из-за угла. Одежда у геологов имелась только летняя – брезентовые куртки, энцефалитки, на ногах сапоги, а головы прикрывали кепками, шляпами, беретами.

А снег все валил и валил. Звучно и хлестко стали лопаться растяжки палаток. Потом и сами палатки начали валиться одна за другой. Но геологам было уже не до палаток. Под тяжестью снега, не выдержав, надсадно охнув, с треском рухнула крыша бани. А баня в тайге одно из важнейших сооружений, без нее зимовать никак нельзя. Тихая паника холодом пахнула в сердца людей, кое-кто растерялся. Но тут в снежной мгле раздался властный призывный голос Петра Яковлевича Закомарина, начальника отряда:

– Вооружаться лопатами и – на крыши! Спасать кровли!

– Сначала на камералку! – закричал Владимир Куншев. – Там вся аппаратура и рация!

Геологи, в основном молодежь, полезли на кровли, которые сами же сооружали недавно, веря в их стойкую прочность. И вдруг такое… Началась бесконечная однообразная борьба людей со снегом. Лопатами, досками, руками сдирали липкий, тяжелый снег, который намертво прилипал к еще теплым крышам, и спихивали, сбрасывали его вниз. Через тридцать-сорок минут работы, похожей на атаку, удалось очистить кровлю почти всю от снега. Но за это время на соседнем здании успевал нарасти, увеличиться до критической тяжести, новый влажный сугроб, грозящий проломить крышу. И – снова чистка. С одного дома на другой. Без передышки, без перерыва. И так – всю ночь до самого утра…

А утро, как по заказу, выдалось ясным, солнечным. Куда-то уплыли тучи, открыв бездонную синеву неба. Горы и долины искрились и переливались в белоснежном наряде. Ни домов, ни тем более палаток, нигде не было видно: они утонули под толстым, почти двухметровым покровом снега. Владимир Куншев, как и многие молодые специалисты отряда, впервые попал на Дальний Восток и с настороженным удивлением оглядывал и не узнавал привычную окружающую тайгу. Она стала мрачной, суровой, накинув на плечи мохнатые кипы снега. И Владимир тогда, может быть, впервые понял, почему в старых поселках он видел необычные высокие пни, которые были намного выше человеческого роста. Он понял, что в многоснежные зимы люди пилили сухостойные деревья на дрова по глубине выпавшего снега…

В то утро почти все геологоразведчики собрались в общежитии. Жарко пылала железная печка, распространяя живительное тепло. Люди обогревались, сушили мокрую одежду. Рядом в столовой спешно приготовляли завтрак, скорее похожий на обед. А Закомарин вызвал к себе молодого старшего геолога, чтобы совместно обсудить чрезвычайное положение. Поселок буквально утонул в снегу. Люди передвигаются от дома к дому с невероятным трудом, прокладывая глубокие траншеи в снегу.

– Что будем делать, Владимир Борисович? – Закомарин впервые назвал молодого специалиста по имени и отчеству, как бы подчеркивая всю важность предстоящего разговора и, главное, значимость принимаемого ими решения: судьбы людей и лошадей в их руках, они несут за них прямую ответственность перед законом, перед государством. – Ситуация хуже не придумаешь!

Оба задумались. Надо что-то предпринимать.

Люди в отряде без теплой одежды – нет ни зимних шапок, ни теплых ватников, ни стеганых брюк, ни валенок, ни рукавиц. Запас продовольствия в столовой, как успел выяснить начальник, весьма незначительный, всего на три-четыре дня, в крайнем случае можно будет растянуть на неделю. А лошадей вообще нечем кормить, они довольствовались травой, питались подножным кормом… Ждать помощи неоткуда: из Солнечного, из экспедиции, никакой техникой в этот горный район не пробиться. Можно лишь по воздуху, самолетом, доставить и сбросить теплые вещи и продовольствие. Или вертолетом. Но посадочной площадки в долине не имеется, да и на погоду надежды нет никакой – где гарантия, что через пару часов она не изменится к худшему?

Оба знали, что зимняя одежда, продукты и корм для лошадей имелись здесь, в долине, на временном складе, который находился в пятнадцати километрах от поселка. Но как добраться до склада? На лошадях не доедешь, пешком не пробьешься… Но другого выхода просто не было. И Куншев произнес вслух то, что думал начальник:

– Не сидеть же нам в бездействии? – и сказал буднично, как нечто обычное: – Будем выходить к складу.

И начался необычный поход в снегу. Попытка прокладывать путь, роя лопатами траншею в снегу, ни к чему не привела. Темп продвижения оказался слишком медленным. Тогда решили «топтать тропу». Выстроились цепочкой друг за другом тридцать человек, все мужское население отряда, образовали живой таран и начали шаг за шагом продвигаться вперед. Первый делал несколько шагов, «плыл» в мокром, холодном снегу, который во многих местах поднимался выше груди рослого мужчины, пробивал своим телом тропу к заветному складу. Через несколько минут он выбивался из сил и, уступая место, пристраивался в хвост цепочки. И так бесчисленное множество раз. Первый становился последним, а последний продвигался вперед в этой живой цепочке. Идущие сзади подталкивали первого в спину, помогая ему одолевать снежную преграду. Пробиваясь сквозь снег с остервенением, потому что каждый понимал – от его усилий, от этой единственной тропы зависит все: спасение и от холода, и от голода…

Работали яростно, топтали снег, пробивая его телом, грудью, плечом, ногами… И все – без рукавиц, без телогреек, без шапок. Над живым тараном клубился пар, который поднимался в морозном воздухе от разгоряченных тел. Трудились с утра до поздней темноты, пока не валились от усталости. За день изнурительной, упорнейшей, спаянно дружной работы проходили несколько километров. И в этих проторенных километрах было их собственное спасение.

На третий день к вечеру, в густеющих сумерках, вдруг обнаружили, что пробивают тропу куда-то в сторону от цели, от склада. Владимир Куншев из последних сил вскарабкался на могучий кедр и, оглядевшись, подтвердил: склад находится значительно правее в распадке. Люди еле держались на ногах. Кто-то предложил отложить последний штурм на завтра. Но Петр Яковлевич знал, что в столовой, кроме жидкой затирухи да кипятка, ничего нет. А голодных и усталых людей навряд ли завтра удастся поднять с нар, заставить выползти из спальных мешков. И он произнес, как произносили командиры на фронте в самые критические минуты, тихо и сурово:

– Коммунисты, вперед!

И сам, стиснув зубы, как можно тверже ступая ослабевшими ногами, пошел во главу цепочки. Встал первым, и плечом вперед навалился на снежную стену. Двое рабочих-канавщиков, бывших фронтовиков, молча двинулись за ним, за своим командиром. Их пример вдохновил остальных. Откуда только взялись у людей силы! Первого, который успевал рывком пробить траншею на два-три шага, тут же сменял идущий следом. Метр за метром продвигался живой таран сквозь снежную целину. К полночи, наконец, вышли к заветной цели, к складу. Пробились! Радостный вопль из охрипших глоток взорвал ночную морозную тишину, и гулкое горное эхо многократно повторило его.

Спешно переоделись в сухое и теплое белье, в зимнюю одежду. Нагрузились продуктами, фуражом для коней, и безмерно счастливые, смертельно уставшие победители двинулись в обратный путь, где их ждали терпеливо и с великой надеждой.

Глубокой ночью за обильным сытным ужином, здесь же в столовой, на общем собрании всего коллектива поселок получил свое имя – Снежный.