Часть третья
Улыбка фортуны

Наталья Федотова, Наташка, которую еще недавно, пару лет тому назад, в родном селе называли Наталка-Полтавка, а теперь в лаборатории Фестивальной геологоразведочной партии ее именовали на городской манер слащавым именем Неля, а пожилой очкастый начальник, закоренелый холостяк, именовал свою молодую зеленоглазую лаборантку по-французски – Наталú, делая ударение на последнем слоге, – в переднике, с закатанными рукавами, металась от стола к печке, заканчивая приготовление обеда. Пробовала на вкус ложечкой, обжигаясь горячим соусом, добавляла в кастрюлю то щепоточку соли, то лавровый листик, то пару горошин душистого перца. Готовить она научилась давно и делала это с большой охотой.

Домой Наталья почти всегда приходила намного раньше мужа, своего Ленечки, и сразу же включалась в домашнюю работу, которую она сама считала своей основной «второй сменой». Дома, как всегда, дел было полно, но Наталья к приходу уставшего мужа успевала управиться, как сама шутила, «укладываться в график»: и простирнуть, и заштопать, и погладить, и, главное, приготовить чего-нибудь вкусненького на обед. В день свадьбы друзья Ленечки подарили молодоженам книгу о вкусной и здоровой пище, так что у Натальи был широкий выбор блюд, а продуктами муж снабжал с избытком, не скупясь и не экономя. Ее Ленечка любил хорошо покушать. В выходные дни он и сам охотно брал в руки ножик и, подвязавшись женским передником, принимался помогать жене: чистил картофель, резал лук, рубил мясо, а главное, топил печь да вел общий контроль за приготовлением пищи, то критикуя, то подавая советы.

Наталья и теперь, спустя почти два года после своего скоропалительного замужества, называла своего мужа ласково – Ленечка, хотя уже и не вкладывала в это имя столько своей нежности и искренней привязанности, как было в первые месяцы. Произносила так, скорее всего, по привычке: Ленечка и Ленечка.

Со своим Ленечкой, Леонидом Федотовым, разбитным и видным собой техником-геологом, она познакомилась на пассажирском рейсовом пароходе, когда плыла в заманчивый Хабаровск, в свою будущую самостоятельную жизнь, оставив в небольшом рыбацком селе своих растерянных родителей и недоумевающих родичей. Плыла она из родного села с одной-единственной целью: поступить учиться в институт, а не удастся, то хоть в техникум или на какие-нибудь там курсы, но только бы вырваться из опостылевшей ей однообразной деревенской жизни, где, кроме рыбалки да охоты, да еще огородов, никто ничем дельным не занимается, в будущую жизнь не стремится, а она, та будущая кипучая жизнь, о которой Наташка столько слышала по радио и читала в газетах, почему-то обошла стороной их рыбачью деревушку. Жить в ней стало совсем скучно, из парней почти никого не осталось, ее одногодки ушли в армию, а те, которые отслужили, почему-то не возвращались в родное село, оставались на жительство в городах да уезжали на великие стройки, о которых почти каждый день говорили и писали в газетах. Наташке тоже хотелось участвовать в преобразованиях земли и покорении природы на благо своей большой родины.

Леонид Федотов как раз и принимал участие в большом государственном деле – разведывал подземные богатства, очень нужные нашей стране. Он так интересно и захватывающе рассказывал ей о жизни геологов, их мужестве и трудной таежной жизни, о том, как они в диких горах Мяочана открывают руду, ценную для укрепления мощи государства, был так предупредительно-вежлив и внимательно– обходителен, что к концу плавания Наташка сердцем привязалась у нему, решив навсегда посвятить свою жизнь важному делу геологии и вместе с Ленечкой умножать богатства родины. Молодым женским чутьем Наташка понимала, что и она далеко не безразлична холостому геологу, который был старше ее почти на десять лет.

Сначала они жили на центральной базе экспедиции в Солнечном, а с разворотом работ на Фестивальном месторождении перебрались сюда, в молодой, быстро строящийся горный поселок, в разведывательную партию, у которой, как все вокруг говорят, большое будущее.

Наташка не раз слышала и у себя в лаборатории, и в других местах, что здешнее месторождение касситерита по качеству и количеству руды почти не уступает уникальному Солнечному. А возможно, и побогаче его. Лабораторные анализы показали, что Фестивальное месторождение весьма своеобразное, комплексное. Мать-Природа старательно потрудилась, перемешав и круто замесив здешнее рудное тело, включив в него кроме касситерита еще и солидные порции меди, вольфрама, а в качестве добавок, которые тоже представляют собой интерес для будущей, как говорит начальник лаборатории, попутной добычи, такие ценные элементы, как свинец, цинк, висмут, индий и другие.

Наташке нравится ее работа в лаборатории, потому как здесь они одними из первых узнают главные новости, разгадывают секреты добытых геологами образцов – намытых полевиками-поисковиками шлихов и поднятых из глубин буровиками кернов, взятых из пробитых канав первых проб, оценивая их, определяя количественный и качественный состав, раскладывают по полочкам, по составным частям, по элементам, определяя процентный состав полезных минералов и, уже на основании лабораторных анализов, выносятся заключения по каждой зоне, принимаются решения, даются рекомендации. Одним словом, лаборатория, как главный штаб, или как говорит их очкастый начальник, «мозговой центр» геологоразведочной партии, без слов, на основе одних неоспоримых вещественных показателей, выносит свое бесстрастное объективное суждение по тому или иному участку, рудному полю и зоне.

Фестивальное месторождение – комплексное и представляет собой, в отличие от Солнечного, своеобразный куст, а вернее сказать, этакую компактную группу близко расположенных рудных тел, рудных зон: Ягодная, Горелая, Западная, Лучистая, Водораздельная. На одном из них, а вернее, на Горелом, работает техником-геологом и ее Ленечка. Они, как он сам говорит, «рубят канавы». Круглый год на открытом воздухе. С картой в руках Леонид Федотов определяет место, отмеченное на бумаге, «задает канаву», определяет границы. Бригады канавщиков долбят скальную породу, закладывают взрывчатку и методом «взрывом на выброс» заглядывают внутрь горы, а ее Ленечка отбирает образцы, которые тут же отправляет в лабораторию для анализов, и таким образом прослеживает рудную зону, определяя ее размеры и «простирание» на местности.

Этим летом Наталья близко познакомилась с женщиной-ученой, с доктором наук Екатериной Александровной Радкевич. По ее просьбе безотказная Наталья часто проводила внеплановые лабораторные анализы, прихватывая лишние часы, оставаясь и вечерами, помогала по силе-возможности обрабатывать полевые материалы, вести ученым сотрудникам свои научные исследования. Сюда, в Фестивальный, часто приезжал и молодой улыбчивый начальник экспедиции Казаковский, которого женщины поселка меж собой прозвали «Золотой рыбкой», потому что тот всегда откликался на любую просьбу, особенно по части жизненных бытовых вопросов снабжения, и суровый, резкий на слово, придирчивый главный геолог Анихимов (он почему-то в каждый приезд «прицеплялся» к их начальнику лаборатории, находил у того в работе разные недостатки, придирчиво проверял график последовательности проведения анализов) и секретарь райкома Мальцев, видный такой из себя мужчина, и многие другие, даже из краевого центра. Все они подолгу беседовали с Екатериной Александровной, прислушивались к ее словам и советам. Все ж как-никак, а ученая с мировой славой!

Наталья сначала при ней очень робела, смущалась и боялась лишнее слова вымолвить, чтоб не опростоволоситься по своей деревенской необразованности, отвечала только «да» или «нет», но потом постепенно привыкла и до того осмелела, что как-то вечером, когда уставшие от пробирок и микроскопа, надышавшиеся «противной химии», устроили чаепитие, осмелевшая Наталья даже спросила Екатерину Александровну о том, что правду ли говорят, будто бы она воевала на фронте и там получила ранение своего лица.

– Нет, – сказала Радкевич и рассказала грустную историю, как она попала в автомобильную катастрофу и что с тех пор не любит ездить в открытых машинах.

К приезжим ученым, вернее, к одному научному сотруднику, у Натальи был свой тайный интерес. Звали его Виталий. Он и смуглым лицом, и фигурой, и даже голосом был очень похож на Федьку-цыгана, отчаянного охотника и рыбака, в которого Наташка была влюблена по своей первой девической молодости. Как увидела она Виталия, так и сердце у нее вдруг ни с того ни с сего захолодело и гулко застучало: неужели он, ее Федька? Потом облегченно перевела дух: нет, не он. Этот был хоть и похож на Федьку, а все же и отличался городской модной одеждой и манерами от бесшабашного таежника. Был другим, незнакомым ей и чужим. Только, сам того не ведая, всколыхнул он ее душу, нарушил спокойное течение жизни, всколыхнул давно ею забытое и спрятанное в самую глубинную кладовую памяти ее сердца.

Не дал ей Федька-цыган той доли радости и счастья, на которые она так надеялась и которой так страстно желала. Любил он другую, Нинку, у которой, как про себя с неприязнью отмечала Наташка, единственное что и было, с ее, Наташкиной, точки зрения, неоспоримо красивым, так это длинная русая коса, толстая, как пароходный канат, и шелковистая, как нежная ковыль-трава. Никто не ведает о том, сколько слез горючих она выплакала в подушку, сколько бессонных ночей провела Наташка в те свои девические годы. И, сгорая в неутешном своем страдании, терзаемая ревностью, решилась Наташка в бездумном своем отчаянии на безумный шаг, тайно надеясь своей горячей и неопытной еще тогда любовью навсегда «привязать парня к своему телу и душе».

Выследила она Федьку и, когда послал его отец в тайгу на заимку, чтоб сена накосить да к зимней страде подготовить немудреное охотничье жилище, Наташка двинулась следом за ним. Тайга ее не пугала и одиночный путь по звериным тропам не страшил. Надумала она «заблудиться» и выйти «случайно» на заимку к Федьке.

Отправилась она налегке, безоружная, с берестяным уемным туеском, с какими девки по ягоды в тайгу ходят. Медведя по пути встретила, не сробела. На берегу речушки встретились. Косолапый смешно так рыбу вылавливал. Передними лапами, как руками, хватал рыбешек и выбрасывал через плечо назад, за спину, на песчаный берег. Схватила Наташка палки да камни, попавшиеся под руку, швырнула в зверя, закричала на него, ухнула. Испугался медведь нежданному появлению человека, бросил рыбу и, встав на четвереньки, пустился наутек. А Наташка, не будь дурой, пособирала серебристую живую еще, трепещущую серебром рыбу, набила «уловом» свой туесок и, довольная своей смелостью, двинулась дальше.

А как подошла к заимке, так заробела. Не может совладеть с собой, и все тут. Ноги вроде деревянных палок стали, не слушаются. Забралась она на склон сопки, припряталась в зарослях кедрового стланика и оттуда, из своей засады, из зеленого укрытия, счастливо наблюдала за своим Федькой, как он, без рубахи, смуглый телом, напевая себе под нос, сноровисто косил густую траву, как стелилась она, скошенная, под его ноги ровными рядками, как сгребал он провяленное сено, и каждый раз Наташка мысленно ставила себя рядом с ним и как бы размашисто и чисто срезала траву под корень косою, шагая с ним в паре, как бы двигала граблями и вилами, вороша сено, и не было бы для нее другой более высокой, упоенной счастьем, радости жизни! А как смущенно замирало ее сердце, когда под вечер Федька-цыган, усталый и блестящий пóтом в последних солнечных закатных лучах, раздетый догола, сильный и жилистый, проворно и весело бежал к реке и шумно плескался в студеной горной воде! Никогда еще в жизни не приходилось ей видеть обнаженного парня. Потянуло ее к нему, своему желанному и ненаглядному. Раскинула бы руки, как крылья, и с крутой сопки слетела бы к нему, чтоб так же быть рядом и весело плескаться в студеной, обжигающей воде, бросать друг в друга пригоршнями брызги и ощущать неповторимую радость бодрости и обновления!..

До позднего вечера просидела она в кедровом стланике, давя на лице и теле своем проклятое комарье и слепней, пока не вспыхнул в окошке заимки золотым светом огонек лучины. Тогда и вышла она из своего укрытия и двинулась к низкому срубу, к своей неясной манящей судьбе.

Обман ей вполне удался. Федька поверил в то, что она заблудилась и «случайно» вышла, набрела на заимку. Поверили и родные, счастливые тем, что она нашлась, живая и здоровая, что ее не «задрали досмерти звери». А тогда, в свой счастливый вечер, высыпала Наташка на стол из туеска свежую рыбу, поведала растерянному Федьке-цыгану о медведе-рыболове, да приврала слегка, как она сначала его напугала, а потом косолапый гнался за ней, и как ей было страшно, как она бежала и сама не знала куда. Рассказывая, Наташка тут же освежевала рыбу и, заставив Федьку разжечь печку, сварила в котле вкусную уху.

После сытного ужина спать улеглись в разных углах. Наташка на полатях, а Федька-цыган постелил себе на полу за печкой старый тулуп. Но среди ночи, дождавшись, когда скроется за сопкою глазастая луна, Наташка притворно ойкнула громким голосом, разбудила парня.

– Ты-к чо? – спросонья выдохнул Федька. – Чо?

– Медведь! – громко зашептала пуганым голосом Наташка. – Тот самый, наверное!..

– Спи, глупая…

– Медведь! Боюсь я!..

Наташка проворно соскочила с полатей и, раздетая, скользнула к Федьке под полу тулупа, сладко пахнущего старой шерстью и кожей, прижалась в «страхе» к сонному парню. Тот обнял ее и она, дрожащая и тающая от счастья, чуткой кожей спины ощутила его шершавую горячую ладонь и как та ладонь сладостно дрогнула и замерла, а потом трепетно заскользила по ее голому телу…

Три дня длилось ее, краденое у Нинки, счастье, а потом они вместе с Федькой пошли через тайгу домой, в село. Только не оправдались ее надежды и старания, не удалось Наташке привязать «парня к своему телу и душе». Дорога и люба была ему по-прежнему только одна Нинка, и никто больше.

А после их совместного возвращения по селу поползли разные нехорошие сплетни да разговоры. Наташка, чтобы отмести всякие подозрения, стала открыто завлекать симпатичного лицом и тихого характером Терентия Чухонина, парня видного и сильного, убегала с ним в тайгу. Хотелось ей еще и досадить Федьке-цыгану, что и ей тоже «все едино и равно», что и у ней есть свой ухажер. Только Терентий, Тимоха-растеряха, был очень даже неопытен, не умел даже как следует целоваться, млел и терялся перед ней, доставляя Наташке ненужную радость. А когда Терентия провожали в армию, Наташка всенародно, на глазах у соперницы Нинки и Федьки-цыгана, на пристани подбежала к Чухонину и расцеловала его, тем самым как бы навсегда отметая от себя всякие бабские сплетни и пересуды…

Вот обо всем этом, забытом и таком памятном в ее сердце, напомнил ей Виталий, смуглолицый научный работник, похожий на Федьку-цыгана.

Леонид пришел поздно, позднее, чем обычно. Наталья, чутко прислушивавшаяся к звукам на улице, если можно так назвать пространство между недавно срубленными двухквартирными домами, безошибочно угадывала шаги своего «командора». Походка у Федотова действительно была такая, командирски уверенная и начальственно твердая.

Улавливая его шаги, Наталья внутренне уже томилась, зажималась в кулачок, покорно-податливая и готовая пожертвовать всем, лишь бы ему угодить. Бог с ним, с равноправием, с эмансипацией! Семья у них, а не производство. А в семье всегда кто-то старшим должен быть. Она понимала и видела, что он ее любит, но любит по-своему, по-федотовски. В любом деле, в любой момент Леонид умел показать и подчеркнуть свое превосходство, правда, специально, назойливо он это никогда не делал, все выходило у него как бы само собой, естественно так, без нажима. С первых дней их совместной жизни, даже с первого дня знакомства на том рейсовом пароходе, она видела, понимала, что он старше ее, а значит, опытнее в жизни, умудреннее, и это Наталья восприняла как бы само собой разумеющееся, как дважды два, а через несколько месяцев с удивлением обнаружила, взглянув на себя как бы со стороны, что она для него скорее воспитанница, нежели жена, подруга жизни. Неловко ей сделалось и обидно, но так уж сложилась их жизнь и поздно ей было менять устоявшиеся отношения, стыдно было выпрашивать себе равенства…

Он, ее Ленечка, все, конечно, и видел и понимал, что в ее душе происходит, но оценивал все по-своему: «Бабьи слезы, как вода, сохнут быстро. Зато жена будет мужняя – по образцу и подобию». Своими собственными жесткими руками он гнул и ломал ее, вместо того чтобы терпеливо и заботливо растить, как дерево, по себе и для себя, для них обоих.

Сидел он за столом уверенно, расставив ноги, и ел не спеша, сосредоточенно, старательно орудовал ложкой, как недавно работал, отдаваясь полностью Долгу и Делу. Он жил прямо и открыто, исповедуя всюду один предельно четкий закон: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим!» Как в армии, служба в которой научила его раз и навсегда уважать дисциплину и исполнительность.

– Сержант Федотов!

– Я!

– Приказ поняли?

– Так точно!

– Выполняйте!

– Есть!

Он без особых усилий выполнял производственные задания, мало задумываясь над чем-нибудь конкретном и смутном. Он не любил неясности. Выбирать да решать, колебаться и брать на себя груз ответственности – это по армейскому уставу положено не младшим командирам, а вышестоящему командованию. Он – исполнитель. Чужой воли, чужих приказов, чужих проектов. Исполнитель ревностный, дотошный и предельно честный, ради Дела и Долга не щадящий ни себя, ни подчиненных, ни тем более своей жены. Она тоже была частью его Дела и Долга.

– Вкусненько! – сказал он, доедая до конца, так что тарелка оставалась чистой.

В его устах это была высшая похвала.

Леонид не любил оставлять после себя, как говорил, «недоедки». Считал это барством и пережитком, и всюду повторял, что каждый продукт – результат труда многих людей, а приготовленная пища – конечный итог коллективной работы, помноженной на талант повара. В войну ему пришлось много голодать, и он на всю жизнь приучился ценить каждый кусок хлеба и тарелку супа.

– Может, еще? – Наталья сидела рядом на краешке табурета и снизу вверх смотрела на своего мужа, готовая по первому мановению вскочить и исполнить любой его приказ, или даже намек на приказ.

– Нет, спасибочки! Наелся до отвала, – Леонид откинулся на спинку стула, блаженно улыбнулся, на его лице, темном, почти коричневом, продубленном ветрами и морозами, выжженном солнцем, появилась теплота довольного жизнью человека. – Теперь можно и на боковую.

Так было всегда. Он приходил поздно, плотно поев, укладывался спать. Утром он просыпался первым, чуть свет, и, вскочив с постели, сунув ноги в валенки, принимался растапливать печь. Топили почти круглый год: в доме должен стоять «живой дух».

Нырнув под одеяло, Леонид включал радио. Газет он почти не читал, а книги и кино любил только «про войну или шпионов». Да еще признавал свою, техническую литературу, которую положено читать по работе: инструкции, справочники, правила по технике безопасности, методические указания и прочую печатную продукцию, чем-то похожую на армейские уставы и наставления.

Уважал радио. Считал его важнейшим изобретением двадцатого века. Концерты его мало привлекали, но и не чурался их, особенно выступлений популярных эстрадных певцов, среди исполнителей народных и модных песен выделял Клавдию Шульженко и Владимира Трошина. Наталья тоже полюбила их. Они этих певцов могли слушать часами. Сожалел, что сюда, на Дальний Восток, еще не пришло телевидение.

– Говорит Москва, – раздался голос знакомого диктора. – Передаем последние известия.

Последние известия Леонид слушал ежедневно и считал, что настоящий современный человек, где бы он ни жил – в тайге или в столице – обязан быть в курсе всех важнейших событий, происходящих в нашей стране и за ее пределами. Леонида интересовало все: что нового в столице, братских республиках, как идет уборка хлеба, какие виды на урожай хлопка в Узбекистане, ударный труд на строительстве железнодорожной магистрали Абакан – Тайшет, пуск новых агрегатов на Братской ГЭС, сообщения корреспондентов о ходе строительства гидроэлектростанции в знойном Египте на древней реке Нил, которое идет при активном участии и бескорыстной помощи нашей страны, и о жизни на Кубе, и о многом другом, таком далеком и почему-то близком ему.

После Москвы передавали дальневосточные последние известия, а потом включался местный радиоузел и начинался рассказ из Солнечного, из штаба экспедиции.

Наталья помыла посуду и принялась за глаженье, краем уха слушая радио. Ждала, когда закончится передача новостей и начнется вечерний концерт артистов эстрады. Вдруг она насторожилась, замерла с горячим утюгом в руках. Из Солнечного сообщали о новом трудовом успехе бригады горнопроходчиков, которую возглавляет Семен Матвеевич Хлыбин.

«Какими судьбами? – Наталья припомнила щедрого гуляку-старателя, Саньку Хлыста, сродственника деда Мокея, недоуменно прислушиваясь к сообщениям из Солнечного. – Ведь он больше по золоту, а не по касситериту… Деньги греб лопатой. Неужели тот самый?» Но диктор снова повторил имя бригадира Хлыбина, и у Натальи все сомнения отлетели: он! А потом выступал Евгений Александрович. Наталье нравился молодой и симпатичный начальник экспедиции, и она вся превратилась в слух. Казаковский хвалил и бригадира Хлыбина, и горняков, и среди других проходчиков назвал и забойщика Терентия Чухонина.

Наталья замерла. Она верила и не верила своим ушам. Неужели и он тут? Славный Терентий, робкий Тимоха-растереха… Грустно улыбнулась, припомнив, как заманивала его в тайгу, как притворно падала в траву, как целовала его на виду у всех на пристани. Неужели уже возвернулся со своей армейской службы?..

И еще подумала о том, что ничего удивительного не будет, если здесь, в Мяочане, вдруг объявится и Федька-цыган со своей Нинкой, хотя Наталья доподлинно знала, что они уехали на Украину и счастливо живут там, в богатом селе под Мелитополем, оба работают в совхозе, она – птичницей, а Федор – механизатором, и что у них двое детей, мальчик и девочка…

А вот у них с Ленечкой пока никого нет, ни сыночка, ни доченьки. Ленечка детей не хочет, как он говорит, «еще не время» и ребенок будет обузой, «камнем на шее». А ей хочется познать материнское счастье, иметь своего, родного – пусть мальчика, а лучше – девочку, – и тогда ее дальнейшая жизнь обрела бы смысл земного существования, наполнилась бы светом радости…

Поздним вечером в кабинете Казаковского собрались дипломированные педагоги. Молодые учителя, еще ни разу самостоятельно не проводившие ни одного урока, и те, за плечами которых не один год работы в школе. Среди них находилась и Валентина Сиверцева. Комсомольский секретарь имела педагогическое образование. Собравшиеся теснились группками, переглядывались, знакомились, оживленно перешептывались. По взволнованным лицам можно было прочесть, что корпоративный дух у них еще окончательно не повыветрился.

– Понимаете, с какой целью мы вас пригласили? – спросил Казаковский, открывая совещание.

– Догадываемся, – отозвались сразу несколько человек.

– Ну и как? – спросил секретарь парткома.

– Дело нужное, да только никаких условий нет.

– Тогда ответьте нам на основной вопрос: хотите детей учить или нам других педагогов приглашать? – спросил Воронков.

– А где учить их? Под елкою-сосною?

– Сначала дайте нам ответ: хотите? – Казаковский внимательно, словно видел впервые, всматривался в каждого.

– Разумеется! Стосковались по родному делу, – послышались дружные ответы. – За нас наши дипломы говорят!

На том, первом, совещании «педагогического совета» было решено главное – создать в поселке свою начальную школу. Создать своими силами. И Казаковский стал ее директором, чтобы придать сразу же, с первых шагов становления школы, надлежащий ей авторитет, хотя, как общеизвестно, в геологических вузах учительских дипломов не выдают. Но по-другому он и не мог поступить, поскольку и в этом нужном деле пришлось брать всю ответственность на себя. Школьным директором он стал не то что неофициально, а, можно сказать, самозванно и почти подпольно. Никто его не назначал на эту должность и, конечно, не утверждал. Но так требовала жизненная обстановка, и он это хорошо понимал: школа из обычной общеобразовательной силы в условиях таежного поселка превращалась в фактор социально-экономический, в тот мощный магнит, который притягивал и помогал удержать в экспедиции многих нужных специалистов, имеющих детей, особенно младшего школьного возраста.

На следующий день нашли и подходящее здание. В поселке заканчивали строительство новой лаборатории. На расширенном заседании парткома, которое транслировалось по местному радио, как и все иные совещания, приняли решение: быстрее достроить, вернее, накрыть крышу сруба и переоборудовать его под школу, а под лабораторию начать строить новый дом.

Весть эта мгновенно облетела поселок, и не только в часы стройповинности, а до глубокой ночи в школе звенели пилы, стучали молотки. На объекте трудились с особым энтузиазмом, особенно те, у которых были дети-школьники. В помещении быстро сделали нужные перегородки, и в результате получились три классные комнаты, учительская и раздевалка. Из оструганных досок спешно сбивали столы и скамейки. Красили в черный цвет листы фанеры для классных досок.

В Хабаровске, в управлении, Казаковский нашел и понимание и поддержку. Там многие руководители хорошо знали, что такое таежный уют и что означает для экспедиции своя школа. А вот в райисполкоме, особенно в районном отделе народного образования, геологи не встретили поддержки. Из района последовали категоричные приказы:

– Закрыть! Немедленно! Прекратить самодеятельность!

Но Казаковский не реагировал на грозные окрики. И 1 сентября, как и по всей стране, состоялось торжественное открытие своей начальной школы. Торжественное, но не официальное.

День на редкость выдался по-летнему теплый, солнечный. На лужайке перед школой выстроились дети. Нарядные, в школьной форме. С цветами в руках. Тут же и родители, радостные и взволнованные. И не менее их взволнованные учителя. Они, как и до этого дня, числились на своих прежних должностях, поскольку ни сметы, ни штатов для школы так и не выделили. Но это их мало тревожило, поскольку свершилось главное – они приступили к работе по своей профессии. Среди толпившихся родителей Казаковский увидел и маркшейдера Петряка, и шофера Степаныча, и буровика Сурикова, и многих других. Вдруг к нему быстро подошла молодая женщина и протянула букет цветов. Он узнал ее. То была бойкая жена токаря Селиванова.

– Спасибо вам! – сказала она и, засмущавшись, пошла в сторону.

Казаковский и секретарь парткома сказали напутственные слова. На мачте взвился алый стяг, и небольшой духовой оркестр заиграл Гимн. Потом наступил долгожданный миг.

– Внимание! Первый звонок на урок! – Евгений Александрович, взглянув на часы, выждал, пока минутная стрелка не подойдет к половине девятого, и включил электрический звонок.

Раздалась веселая переливчатая трель, которая тут же утонула в аплодисментах и радостных восклицаниях. В Солнечном прозвенел первый школьный звонок. И учителя чинно и с подобающей торжественностью повели школьников в новые классы.

А под вечер в кабинете Казаковского зазвонил длинный телефонный звонок. Он сразу понял – вызывает междугородная. На проводе – секретарь райкома партии.

– Казаковский? Тут на тебя опять жалуются, – в басовитом голосе Виктора Григорьевича слышались нотки недовольства и раздражения. – Из районо. Где ваши дети? Почему не приехали на занятия? Или у тебя там своя подпольная школа появилась?

– Не подпольная, а самая обыкновенная, – ответил Казаковский как можно спокойнее и деловитее, зная взрывчатый властный характер Виктора Григорьевича. – И работают в ней учителя с дипломами.

– Ты мне мозги не пудри, отвечай прямо, – гудел в телефонной трубке голос Мальцева. – Штатное расписание на школу имеешь?

– Пока нет, – ответил Казаковский.

– Что значит – пока? Нет у тебя штатного расписания по школе. Никто его не утверждал. И сметы расходов нет. Вот и получается сплошное нарушение порядка. Одним словом – партизанщина! А за это ответ держать придется тебе лично. – И, сделав паузу, снова загремел: – Ты получал из района бумагу? Почему не выполняешь распоряжение? Тут у меня в кабинете находится начальник районного отдела народного образования. Милая женщина, она вся извелась из-за ваших партизанских фокусов, поскольку несет персональную ответственность за все образование по району.

Казаковский встречался с этой «милой женщиной». И не один раз. Непробиваемая как броня и бесчувственная до каменной прочности. Ее нисколько не тронули доводы геологов, что их дети мучаются с ежедневными поездками. Она с удивительным упорством, достойным лучшего применения, стояла на своем: школа в Солнечном незаконная, значит, ее следует закрыть.

– Этой милой даме посоветуйте, Виктор Григорьевич, не слать бумаги, а приехать к нам в Солнечный самой, посмотреть и убедиться, что никаких нарушений школьной программы не делается. Да попутно хорошо бы ей подсказать и помочь, поделиться опытом с нашими педагогами. Не так уж часто в районе строятся новые школы, – ответил Казаковский. – А сегодня мы торжественно открыли свою школу. Вот поэтому и не послали автобусом детей вам в город.

– Не срывай кампанию по народному образованию. Анархии у себя в районе мы не допустим! Так что придется тебе самозваную школу сегодня же закрыть и готовиться на бюро райкома, где тебе, будь уверен, второй выговор уже обеспечен.

Первый выговор Казаковский получил летом, во время сенокоса. Геологоразведочная экспедиция по разнарядке райкома партии, как и остальные промышленные организации района, выделила людей на заготовку сена. Может быть, даже больше, чем другие. И транспорт для перевозки сена. Хотелось помочь району в заготовке кормов, хотя у себя в экспедиции дел невпроворот: полевой летний сезон в полном разгаре, каждый человек на учете. Да к тому же только начали закладывать вторую штольню на Фестивальном, а там хлынули неожиданно подземные воды… Одним словом, своих забот было по горло. Естественно, на заседании бюро райкома Казаковский не смог точно назвать цифры по сенокосу. «Сколько у тебя людей выехало, знаешь?» – спрашивал Мальцев. Казаковский назвал количество командированных, мысленно вспоминая, как их персонально каждого по одному с превеликим трудом выделили из штолен, буровых, конторы, ремонтных мастерских… «А сколько вчера вышло на поле?» – допытывался секретарь райкома. Этого Казаковский не знал. «А сколько они накосили?» – бил вопросами Мальцев. И этого Казаковский не знал. Он надеялся, что такие сведения в райком должны были бы поступать непосредственно из колхозов, с мест заготовок сена. И об этом сказал вслух.

Тогда и взорвался Мальцев. Нет, он не кричал своим мощным хрипловатым басом, даже особенно не повышал голоса. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Рослый, седоволосый, озабоченный, и на его суровом крупном лице, изрезанном морщинами, можно было читать сплошное недоумение и негодование. Он встал напротив Казаковского и выпалил: «Если сам начальник ничего не знает, – он убийственно подчеркнул голосом слова ‘‘сам начальник’’ и ‘‘не знает’’, – то уже одно это показывает, как он относится к выполнению партийного задания! Предлагаю за халатное отношение к важному государственному мероприятию объявить товарищу Казаковскому выговор!»

Все тогда как-то сразу притихли. Никто ему не возразил из членов бюро райкома. Казаковский где-то подспудно чувствовал, что создавшаяся неблагоприятная обстановка в районе с заготовкой сена требовала каких-то решительных мер и секретарь райкома пошел на ужесточение, на волевой нажим. Понимал и то, что, наказывая его, начальника крупнейшей и притом самостоятельной экспедиции, Мальцев рикошетом бил и по остальным руководителям предприятий. Но в то же время Казаковскому было и обидно: за что? За какие грехи? Он вспыхнул. Встал. Однако внешне не показал своего состояния. Сдержал себя. Только пожал плечами и произнес фразу, которая как-то сразу родилась в его сердце, – фразу, которую потом часто будут вспоминать и в райкоме и за его стенами: «Ну, если коровы будут сыты не сеном, а моим выговором, выносите, я буду доволен!» И сел. Выговор ему тогда все же вынесли. Правда, спустя несколько недель его отменил обком партии, вмешался сам Алексей Павлович, хотя Казаковский не жаловался и не обращался к нему.

А теперь надо объясняться по поводу школы. Если подходить формально, то, конечно, Казаковский во всем виноват. Но у него просто не было другого выхода.

– Может быть, вы и правы, Виктор Григорьевич, школу мы открыли самовольно. За это готовы нести ответственность, – говорил Казаковский, разъясняя безвыходность своего положения, – однако закрывать ее уже поздно. Не имею я на это никакого права. Да и народ не позволит.

– Разберемся на бюро, – ответил сухо Мальцев и повесил трубку.

В Солнечный одна за другой зачастили специальные комиссии, уполномоченные, инспекторы; они дотошно копались в личных делах школьных учителей, в школьных программах, беседовали с каждым, экзаменовали их, нервировали, присутствовали на уроках, проверяли конспекты, придираясь к любым мелким промахам и просчетам, однако они не могли не видеть главного – школа работает нормально, классные помещения оборудованы нужными наглядными пособиями, а главное – успеваемость ребят по сравнению с прошлыми годами, когда их ежедневно возили за десятки километров на автобусе в район, заметно поднялась.

Грозные распоряжения и указания с требованиями немедленно закрыть школу сыпались одно за другим: из района, из райисполкома, из краевых организаций… На всех учительских совещаниях и педагогических кворумах районного и краевого масштаба имя начальника геологоразведочной экспедиции склоняли неустанно, как «партизана», «анархиста», «директора-самозванца», открывшего «подпольную школу»…