Глава 7
Покаяние

Они, не торопясь, добрались до устья Днепра. Вперед давно высланы двое послов отдельно друг от друга, чтобы, если что случится с одним, другой донес весть, что киевский князь с дружиной движется на юг. Не свадебные послы, но с намеком, чтобы поспешили императоры, и сестра их тоже.

И вот уже само устье, лиман. А что дальше?

– Князь, посол, которого ты отправлял в Царьград, прибыл.

– Зови!

Вовремя, нечего сказать, не то пришлось бы стоять на якоре в устье или заявляться в Золотой Рог незваным гостем. Любят эти императоры тянуть…

– Ну, что?

Мирослав с поклоном передал свиток с печатью. Печать красная, свиток из дорогого пергамента. Значит, императорский.

– На словах что передали? – Владимир не стал читать при Мирославе, тот выглядел подозрительно смущенным.

– Ничего, князь, только это.

– Иди. Отдыхай.

Стоило сломать печать и развернуть, как порадовался, что не вслух сказали, а написали.

Базилевсы размышляли…

Владимир зубами скрипел от злости, даже теперь, когда он столь силен и способен, как когда-то его предок князь Олег Вещий, поставить на колени заносчивый Константинополь, ему дают понять, что он не достоин быть мужем старой девы, поскольку он робичич, а она рождена императрицей от императора!

Кто такая эта царевна? Ее мать хуже рабыни, сказывали, что в непотребном месте ее тогдашний наследник престола Роман нашел, голой в кабаке танцевала и посетителей ублажала. Но попала в постель царевича, вернее, он в ее постель, околдовала и стала невесткой императора. А уж потом и тестя отравила, и собственного мужа, и второго мужа позволила убить у себя на глазах. Мать шлюха и убийца, а дочь от него, князя Киевского, нос воротит?

Владимир просто забыл все наставления священника, забыл, что крещен, зато вспомнил, что надменных императоров можно заставить силой.

– Мы идем на Корсунь!

– Почему Корсунь, князь?

– Потому, что я так хочу!

Конечно, их ждали в Босфоре, наверняка были готовы горшки с греческим огнем, готовы старые суда, которые поджечь не жаль, поджечь и толкнуть в сторону ладей киевского князя. Владимир помнил рассказы Добрыни о неудачном походе князя Игоря Рюриковича и его сожженном этим огнем флоте.

Константинополь не отдает греческий огонь в чужие руки, значит, в Корсуни такого нет. Захватив город, который византийцам дорог, вполне можно диктовать свои условия.

Корсунь совсем рядом, нужно только полуостров обогнуть, помочь Византия не успеет, даже если постарается. Они решили унизить киевского князя? Еще посмотрим, кто кого унизит!

Корсунь закрылась, засела за крепкими крепостными стенами, такие не одолеть штурмом. Но это было все, что там смогли.

Владимир встал вокруг, запер подвоз в город еды, объявил, что будет стоять хоть три года, пока не возьмет город.

Зачем? Не столь уж велика и важна Корсунь, хотя отменно расположена. Расчет был прост – Константинополь придет Корсуни на помощь, тут князь и напомнит о слишком долгом сватовстве, и заставит извиняться.

Ромеи Херсонес любили, ценили, но освобождать из осады не торопились.

Это было унизительно – сидеть под неприступными стенами города, которому никто не приходил на помощь и жители которого не очень-то беспокоились из-за осады, а лишь издевались, кривляясь на стенах. На их месте он поступал бы так же, но внизу на своем было тошно.

Продовольствия в городе достаточно, воды тоже. На стены не взобраться, и пусть не три года, но стоять можно было долго. Под градом насмешек горожан и на посмешище всему остальному миру.

Владимир стоял, издали глядя на стены Корсуни. Уйти? Но это будет не менее унизительно, чем стоять. Чем дольше длится это положение, тем сильней пострадает потом Корсунь, но жители города, похоже, этого не боялись…

Стены высокие, за них не заглянешь, не поймешь, что творится там внутри.

Вдруг его осенило!

Позвал воевод, объяснил.

Со следующего дня под стенами начало твориться что-то непонятное. Осаждающие, прикрывшись нарочно сколоченными огромными щитами, что-то делали. Подкоп? Но под эти щиты землю носили, а не уносили!

Правитель Корсуни собрал Совет. Вопрос был один: что делают снаружи эти русы?

Подкоп бесполезен, его не сделаешь слишком широким, чтобы могли прорваться сразу много людей, а по одному осажденные перебьют нападающих раньше, чем те нанесут последний удар мотыгой, пробивая отверстие.

– Они делают не подкоп, а насыпь!

На внесшего такое предложение смотрели с непониманием.

– Да, они сделают насыпь вровень со стенами и смогут обстреливать нас снаружи, да и попасть на саму стену тоже.

Что же делать?

Решение приняли тоже удивительное. Жители Херсонеса сделали подкоп под собственную стену там, где дружина князя Владимира насыпала землю снаружи. Одни снаружи работали днем, насыпая землю, другие внутри крепостных стен ночью уносили ее и укладывали посреди города.

Бесконечно так продолжаться не могло, но продолжалось. Дружина начала роптать первой. Положение становилось безвыходным. Владимир был готов объявить, что возвращается в Киев, а на Корсунь и даже Царьград пойдет следующей весной, и тогда обидчики за все ответят.

И тут…

Сообщений оказалось сразу два – одно снова на пергаменте с красной императорской печатью, второе принесено стрелой из-за стены.

Императоры сообщали, что их сестра поставила условие: она должна лично убедиться, что князь крещен, а для того желает увидеть, как он окунется в купель. Обозвав царевну старой дурой, Владимир отшвырнул императорское послание и взялся за другое.

Неведомый предатель сообщал, что Корсунь получает воду не из колодцев, как все думают, а по трубам, перекрыть которые можно с востока. Чтобы предатель потом мог получить свои тридцать сребреников, часть листа была неровно оторвана. Понятно, кто предъявит оторванный клочок, тот и получит награду.

Князь сгоряча пообещал:

– Если правдой окажется – крещусь заново! Ищите!

Нашли и разрушили трубы, которые многие годы несли воду в город, легко, крушить – не строить.

Ни один город без воды не выстоит. Даже без еды может держаться долго, но не без воды.

Человек с клочком, совпадающим с предательской запиской, нашелся сразу, он сам пришел и показал пергамент.

– Как тебя зовут?

– Анастас.

– Анастас Корсунянин… Что еще хорошего есть в Корсуни?

– Дочка у правителя хороша.

– Покажи где.

Он показал. Князь посмотрел. Убедился. Согласился. Не так чтоб уж очень, но миленькая, разве что смугловата.

Эта девочка не была ни в чем перед ним не виновата, но в ту минуту она воплощала в себе все унижение, которое Владимир испытал за свою жизнь. И сумасшедшая ярость, столько лет копившаяся в сердце, застила не только глаза, но и разум. Юная красавица заплатила за все…

Позже Добрыня спросил у князя, не представлял ли тот на месте дочери корсунского правителя Рогнеду.

– Рогнеду? – удивился князь. – Нет, Рогнеда сопротивлялась, а эта была послушна.

Тех, кого ты обидел, нужно убить. Иначе они придут и попытаются убить тебя. Так учил его Рагнар. Рогнеда подтвердила слова варяга. И теперь христианин Владимир поступил так, как поступил язычник Вольдемар. Он обесчестил дочь на глазах у родителей, а потом убил родителей на глазах у дочери.

Пройдет много лет, и его собственный сын, рожденный от этого бесчестья, придет, чтобы спасти отца от убийц. Но спасет не потому, что отец, а чтобы князь сумел по-настоящему искупить свои грехи. И еще четыре десятилетия, когда все будут считать его умершим, бывший князь Владимир будет каяться и молить о прощении за себя и своих детей сначала в глухом скиту, а потом в основанной им обители.

– Князь, что ты ответишь императорам?

Владимир окинул взглядом монаха, привезшего послание и ждущего ответ.

– Передай императорам, что с их сестрой будет то же, когда я Константинополь возьму. Не хочет за меня замуж – пойдет на развлечение моей дружине, но сначала я сам позабавлюсь!

Монах ахнул:

– Да ведь ты же христианин, князь?!

– А христиане безгрешны? Не вынуждайте меня грешить, и я буду добрым христианином.

Монах отбыл, потянулись дни ожидания. Вернее, ждал князь, а его дружина грабила Корсунь, окрестности были разорены давно.

Чего он ждал? Приезда надменной царевны? Стоило ли?

Нет, князь о царевне и даже своем сватовстве не думал, с ним творилось что-то неладное.

Князю предлагали самых красивых девушек, приводили опытных женщин, несли серебро и злато, но он словно ничего не видел. Такого с Владимиром никогда не бывало, таким его дружина не знала. Князь мог отступить, передумать, уйти, даже удрать, но не превратиться в мятущееся существо.

Дружинники шептались:

– Словно околдовали…

– Эка невидаль – город захватили…

– Да и девок мало ли где и каких попортили…

А Владимир которую ночь не мог заснуть. От бессонницы покраснели и слезились глаза. Стоило их закрыть, как перед мысленным взором появлялась окровавленная Елена, протягивающая руки к своей дочери:

– Зачем я тебя родила для бесчестия?!

Эта картина уже была однажды в его жизни. Пожалуй, с нее и началось все.

Владимир вдруг отчетливо вспомнил то, что долгие годы прятал глубоко в себе, потому, что думать об этом было неприятно и даже страшно. Князь Рогволод, избитый и связанный, весь в крови, рычал сквозь разбитые губы и выбитые зубы:

– Проклинаю тебя, щенок! Жизнью своей за позор моей дочери заплатишь! Всех Рюриковичей проклинаю до двадцатого колена!

Рогволода убили, проклятье осталось. Откуда ему было знать, что собственное потомство проклинает?

Владимир никогда не рассказывал Добрыне об этих словах, сначала не мог прийти в себя от сотворенного, потом научился у варягов не обращать внимания, а потом показалось, что справился. Он загнал это воспоминание глубоко в свою память, чтобы не всплывало даже при виде Рогнеды.

Рогнеда Рогволодовна… Любил и любит ее, чего уж там скрывать. Любит сильней, чем любую другую женщину, и разлюбить никогда не сможет. Но каждое мгновение с ней – это воспоминание о том страшном дне. Она никогда не напоминала, кроме последней ночи, но и тогда не за себя высказала, а за убитых родных. Понимал ведь, что не простит, но отказаться от нее не мог.

Это и впрямь было похоже на колдовство – Владимир вдруг стал вспоминать всех, кого убил сам или убили по его приказу, всех, кого обесчестил, унизил, обидел. Не он один, так поступали все вокруг, даже христиане. Не только викинги твердили: убей или будешь убит, разве не так крушили черепа и кости врагам, соперникам или просто добыче христиане?

Чем больше думал, тем сильней мучила бессонница, из-за которой слезились глаза, и голова болела так, словно по ней ударили боевым топором, вмяв шлем в кости. Однажды даже осторожно проверил рукой, не получил ли и впрямь удар, сгоряча не заметив? Нет, голова как голова, без вмятин. Но раскалывалась даже от громких звуков. А глаза от яркого света болели, приходилось прятаться в полутьме.

Наверное, нужно было срочно уходить из разоренной Корсуни, но Владимир чего-то ждал.

Из Константинополя пришел ответ, что царевна спешит к своему жениху.

Владимир только поморщился:

– Может, не торопиться, не очень-то и нужна.

Она приплыла скоро.

На пристани царевну встретил только корсунский священник, стал что-то торопливо объяснять, принцесса спрашивала, он отвечал… Наконец, Анна кивнула:

– Пойдемте к нему.

Князь встречать не вышел – яркий свет был уже просто невыносим, потому Владимир сидел в комнате с одной-единственной свечой. В голове не просто гудело, там вспыхивали какие-то молнии, словно Перун гневался у него внутри или Тор бил своим молотом.

Царевна Анна, войдя внутрь, даже не сразу увидела будущего мужа. Толпившиеся позади придворные дамы и служанки с беспокойством оглядывались. После великолепия императорского дворца Константинополя разоренная Корсунь казалась ужасным местом, а небольшая темная комната и вовсе норой или тюрьмой.

Анна повернулась к своим дамам:

– Вы можете идти. Мне нужно поговорить со своим супругом.

Закрыла дверь за собой плотней и присела на стул перед столом, за которым, отвернувшись от свечи, сидел Владимир.

Даже в полутьме было видно, что князь красив. Да, измучен болезнью, неудачами, чем-то еще, но хорош собой.

– Я Анна, дочь императора Романа.

– И шлюхи Феофано? – усмехнулся князь.

Сейчас эта женщина была так далека от того покоя, который ему необходим! Хотелось просто прогнать, но для этого потребовалось бы открыть двери, кого-то позвать, закричать, а голова и без того раскалывалась.

Царевна словно не заметила нелестную характеристику собственной матери. Она неожиданно поинтересовалась:

– Чего вы хотите, князь?

– Что?

Дура? Если требовал в жены, то чего же хотел?

– Чего вы сейчас хотите?

Владимир очень хотел, чтобы она ушла, но сказал иное:

– Не знаю, чего больше – убить себя или всех, кто вокруг.

Анна неожиданно согласилась:

– Тогда мы хотим одного и того же. Я тоже хочу убить всех вокруг.

– Начните с меня… Одна жена уже пыталась.

– Князь, вам надо заново креститься, чтобы смыть все прежние грехи. Станет много легче.

– Угу… Как после бани.

Анну передернуло от этих слов, но она сдержалась, тем более Владимир сделал полупрезрительный выпроваживающий знак, давая понять, чтобы невеста ушла.

– Я распоряжусь, чтобы приготовили купель.

В ответ последовал еще один выпроваживающий жест.

Анна вышла вон, плотно прикрыв дверь. Хорошо, что придворные не слышали, не то завтра весь Константинополь знал бы, как киевский дикарь обращается со своей женой. Даже не женой, а пока еще невестой.

Царевне стоило усилий взять себя в руки, но она сделала вид, что просто ничего не видит после полутьмы комнаты. Подозвала к себе священника, что-то тихо сказала, тот закивал, засуетился. Остальных попросила:

– Подождите нас во дворе, здесь слишком мало места и слишком жарко. Попробуйте найти тень сами, я не могу вам помочь.

Она держалась по-королевски, извиняясь, что в разграбленной Корсуни не может предоставить своим придворным хорошие условия, но думала только об одном: как заставить этого дикаря хотя бы выйти из комнаты к купели.

Он крещен? Это не столь уж важно, викингов крестили по многу раз, она должна лично убедиться, что это произошло с человеком, который, возможно, будет ее мужем…

Царевна вышла, а Владимир остался сидеть, прикрыв глаза. Что она там сказала?

Смыть все грехи… Хорошо бы. А что смывать:

– Разорение птичьих гнезд?

– Деготь, тайком влитый в бочку с медом у противного грека-торговца на торжище в Киеве?

– Умоляющие глаза Дануты: «Не позорь меня, князь, отец убьет!»?

– Обиду Алохии?

– Бесчестье Рогнеды?

– Убийство Рогволода?

– Убийство его сыновей?

– Гибель Ярополка?

– Гибель стольких детей в Родне?

Убийства, убийства, убийства… Сколько их было? Не счесть. Для Рагнара все было просто – убей или будешь убит, а для него самого? Сколько раз убивал или приказывал убить, хотя мог сохранить жизнь?

Сколько раз женщин бесчестил просто так, потому что князь, потому, что все можно!

Упивался своей властью, вседозволенностью. Ответ держал только перед богами, как учил Рагнар, но потом от Одина отказался ради Перуна – свой же славянский бог. А Перуна сменил на всепрощающего Христа.

Владимир подошел к распятию, пытаясь разглядеть сквозь застилающий глаза туман:

– Ты меня простил? Что простил, а что нет? Или все простил – убийства, предательства, жестокость? Потому, что совершались они над язычниками? Но ведь я, поднимая меч, никогда не спрашивал, в каких богов человек верит, убивал и все! Рагнар учил так: убей или будешь убит. Никто никогда не спрашивал, не один я.

В комнату заглянул слуга:

– Все готово, князь.

Владимир откликнулся:

– Иду.

И снова глянул во все понимающие глаза распятого сына божьего.

– Ты меня простил только потому, что я готов поклоняться тебе? Готов носить крест на шее и читать молитвы? Ты меня простил и еще простишь в будущем, если я попрошу? Как ТЫ можешь меня простить, если я сам себя не могу?! Если все, что натворил, не просто грузом – гранитным камнем побольше валунов Валаама на душе лежит! Как я могу избавиться от прошлого, если сам себя ненавижу за него?! Царевна говорит, что грехи смыть крещением можно. Нельзя, что сотворил, с тобой и по ту сторону жизни. Я сам себя не прощу…

Дверь открыли, Владимир, почти ничего не видя не только из-за опухших век, но и из-за слез, шагнул к купели. Князь не замечал ни собравшихся, ни широко распахнутые глаза византийской царевны, ни богатые расшитые золотом одеяния священников, ни множество свечей. Он вообще ничего не видел, двигаясь, как слепой.

Главное творилось в душе, и окружающие люди не имели к этому никакого отношения, разве что мешали своими вопросами и советами.

Владимир шагнул в купель. Окунуться? Вода прохладная и приятно холодила его пылающее тело.

А внутри бились мысли, далекие от внешнего действа.

– Но как жить дальше, если мерзок сам себе?! Я не могу жить так, как жил все годы. Я не прошу тебя ПРОСТИТЬ, я прошу помочь стать другим. Помоги мне стать другим! Помоги, если ты все можешь!

Владимир вдруг явственно услышал голос Авраама, который говорил о покаянии. Монах больше года назад твердил ему, что, чтобы смыть прежние грехи, надо их осознать и покаяться! Господь благоволит к раскаявшимся грешникам даже более, чем к праведникам, ибо обновленная душа чище.

Князь чувствовал, что слезы заливают глаза. Или это вода, в которую окунулся с головой? Вода купели… Она… она смывала этот крик о помощи вместе с теми самыми гранитными валунами на душе. Она очищала саму душу.

Владимир вдруг понял, что произошло то, чего он давно жаждал, ради чего искал богов, веру, самого себя, – он ничего не забыл из своего прошлого, ничего себе не простил, но это действительно прошлое, а новое начиналось вот сейчас, когда ПОКАЯЛСЯ.

Князя трижды окунули и…

– Свет! Я вижу свет!

Им, не пережившим такое, не понять, что не свет свечей или даже солнечного дня увидел Владимир, а свет самой жизни.

ПОКАЯНИЕ.

В душе.

Признание перед самим собой, что так, как жил еще вчера, сегодня уже жить не может.

Нет, не отпущение грехов, но их осознание и желание отринуть…

Вокруг что-то говорили, радовались, поздравляли, а князь не понимал, как они могли узнать о том, что творилось в его душе.

Потом было разочарование: никто ничего не узнал, никто ничего не понял, даже Анна. Радовались прозрению, крещению, свадьбе. Радовались возвращению.

А он жил словно во сне, стараясь не расплескать это новое чувство, родившееся там, в купели.

И больше всего хотел поделиться этим своим новым счастьем, новым состоянием с киевлянами. Не с царевной, не с суетливыми священниками, а со всеми теми, кто называл его своим князем, кто терпел столько времени, любил, как дети любят родителей, – несмотря ни на что, прощая непонимание, окрики, наказания.

Как рассказать им всем, что покаяние способно смыть все с души, не заставить забыть, но очистить?

Князь пытался понять, как это сделать, и не мог.

А в Киеве вдруг пришло в голову, что нужно позвать всех прямо на берег Почайны и превратить реку в купель, чтобы и у них смыло и рекой унесло ненависть, злость, обиды, неправду. Не для того ли столько испытал он сам, столько нагрешил, столько тяжести имел на душе, чтобы своим примером показать, как от нее избавиться?

Да, соберутся они на берегу, объяснит им князь, что произошло с его душой, последуют его примеру и…

Берег Почайны затих, даже дыхание затаили. Что-то скажет князь?

Ходили слухи, что крестился он, что женку из Царьграда привез – царскую сестру, и даже о том, что всех крестить собрался. Только никто не понимал, как это. Как может человек вдруг веру сменить, ту, в которой его предки жили и предки его предков? Ту, с которой родился, вырос, детей растил.

Что-то тут не так.

Слышно (шепотом говорили самые болтливые), что идолов собрались с их мест сбросить. Но богов обижать себе дороже, если враз громом не поразят, то так отомстят, что и врагу не пожелаешь.

Не единожды глупые люди пытались чужих истуканов сбрасывать, степняки вон всегда так делали, чтобы славян вроде как защиты лишить, так глупость это. Не в истуканах боги, а в душах. Идола можно нового вырезать, но из души веру не выкорчуешь и огнем, даже если убить человека, умрет только тело, а вера останется. Она во всем живом.

Можно даже чужим богам требы приносить, так купцы в Царьграде делали, чтобы местный бог не обижал, и у свеев тоже Одину даров не жалели. Но вера своя оставалась, возвращались домой и снова несли своим ковши с зерном, плоды трудов своих, резали черных петухов, устраивали бои во славу Перуна… В чужой земле чужие боги, а на своей – свои, исконные, те, которым предки поклонялись. А душа и думы у человека, где бы он ни был, всегда дома остаются.

Не мог князь этого не знать. А если знал, то к чему слушать болтовню глупцов?

Князь Владимир Святославич смотрел на притихшую толпу и пытался подобрать слова, чтобы объяснить, что он сам чувствовал, когда каялся. И там, в Корсуни, и по дороге все казалось легким и понятным, казалось, так просто объяснить это свое понимание…

Не о крещении он думал, а о всеобщем ПОКАЯНИИ, чтобы и их души, людей, которых он любил и которые любили его, тоже очистились этим покаянием.

Шли мгновения, а слова не находились.

Князь Владимир хотел стать новым пророком в своей земле, но забыл об одном: даже библейским пророкам понадобились долгие годы и много проповедей, чтобы хоть часть соплеменников даже не поверила, а лишь поняла их речи.

Он сам шел к ПОКАЯНИЮ многие годы и путем трудных размышлений, но захотел привести свой народ вдруг.

Когда в звенящей тишине Владимир это осознал, понял, что нет таких слов, чтобы вмиг объяснили все его чувства и думы, он просто махнул рукой:

– Крестите…

Киевлян крестили в водах Днепра.

Самых упорных загнали в реку плетьми, но большинство окунулись сами, не понимая, зачем любимому князю это надо.

А Русь…

Крестить не значит сменить веру, свою РОДНУЮ ВЕРУ, ту, которая на этой Земле родилась и всегда на ней будет, народ сохранил в душе. И выкорчевать ее оттуда можно только вместе с душой, а земным людям этого не дано.