54

Хонда слышал, что в храме встают рано, поэтому, очнувшись от предутренней дремоты, позавтракал и сразу, приказав позвать рикшу, стал собираться.

Киёаки наблюдал за ним влажными глазами, не поднимая головы с подушки. Сердце Хонды пронзила мольба, застывшая во взгляде друга.

Рассматривающий свою поездку в храм как формальность, нужную, чтобы немедленно увезти тяжело больного Киёаки в Токио, Хонда, увидав эти глаза, понял, что должен во что бы то ни стало добиться для Киёаки разрешения на встречу с Сатоко.

К счастью, утро было по-весеннему теплым. Подъехав к храму, Хонда обратил внимание на то, что делавший уборку привратник, заметив его изда ли, сразу же кинулся в помещение; стало ясно, что фигура в школьной форме внушает опасение. Еще до того, как Хонда назвался, на лице вышедшей к нем) монахини проступило твердое намерение не впускать его.

— Я Хонда, друг Мацугаэ, приехал из Токио. Могу ли я повидать настоятельницу?

— Подождите.

Пока Хонда долго ждал у входных дверей, он все думал, какие доводы привести, что сказать в случае отказа; наконец появилась прежняя монахиня и неожиданно впустила его в помещение. Это подавало хоть какую-то надежду.

В зале его опять надолго оставили ждать. За закрытыми раздвижными стенами там, в саду, раздавались соловьиные трели. На затягивающей стены бумаге слабо проступал узор из хризантем и облаков. В нише стояли в вазе ветки персика и садовые цветы. Желтые цветы выглядели простовато, а на черных ветках среди молодой зелени бросались в глаза набухшие бутоны цветов. Внутренние стены были гладко-белыми, но в помещении была расставлена старинная ширма, и Хонда, пододвинувшись ближе, принялся детально рассматривать типичный сюжет "Времена года", выполненный в стиле китайской живописи, но использующий тона, принятые в японской школе.

Времена года начинались с весеннего пейзажа, изображенного на правой створке: в саду меж сосен и белой цветущей сливой отдыхали придворные; из золотистых облаков проступала часть дворца за решетчатой оградой, левее были изображены резвящиеся жеребята различной масти, пруд переходил в поле, молодые девушки сажали рис. Из золотых облаков падал уступами небольшой водопад и вместе с зеленью росшей у пруда травы возвещал о лете. Вот придворные собрались у пруда: тут поставили шест с бумажными полосками отгоняют злых духов в июне. Тут же слуги и прислужники в алых одеждах. Пока вы разглядываете вороного коня, которого выводят из сада, где за красными воротами резвятся олени, и готового к праздничной церемонии воина с луком, пруд, в котором отражаются покрасневшие клены, уже приготовился к зиме, и на слепящем золотом снегу настал черед соколиной охоты. На бамбуковой роще лежит снег, в просветах между стволами сияет небо. Белая собака лает в зарослях сухого камыша на взмывающего стрелой в небо фазана с красным хохолком на голове. За его полетом зорко следит с руки охотника сокол…

Хонда уже закончил рассматривать ширму и вернулся на прежнее место, а настоятельница все не появлялась. Знакомая монахиня принесла на складном столике чай и сласти, объявила, что настоятельница скоро будет, предложила:

— Отдыхайте.

На столике стояла коробочка с выпуклым узором. Определенно, это был образец работы здешних монахинь, судя по узору, она была сделана непривычными к такой работе руками, может быть, руками Сатоко. Коробочка с четырех сторон была обклеена гладкой бумагой, картинка выделялась на крышке, но сочетание цветов вызывало в памяти давящую пышность дворцовых интерьеров. На выпуклой картинке ребенок гонялся за бабочками, голенький, со складочками на белом пухлом тельце, малыш, преследующий бабочку с пурпурно-красными крылышками, чертами лица напоминал куклу из дворца. После унылых полей, после дороги меж окоченевшими зимними деревьями, здесь, в полумраке храмовой залы, Хонда наконец ощутил вязкую, похожую на тянучку сладость женщины.

Послышался шорох одежды, и в раздвинутом проеме появилась фигура настоятельницы, которая держалась за руку своей помощницы. Хонда переменил позу, но не смог унять биение сердца.

Настоятельница, должно быть, была очень стара, но гладкое личико, в обрамлении положенного ей по сану пурпурного убора, казалось вырезанным из самшита, на нем не было печати возраста. Настоятельница с улыбкой села, монахиня пристроилась у края столика.

— Вы ведь приехали из Токио?

— Да, — подвинувшись к настоятельнице, подтвердил Хонда. Монахиня добавила:

— Говорит, что школьный друг господина Мацугаэ.

— Мне очень жаль, но господин Мацугаэ…

— У Мацугаэ страшный жар, и он лежит в гостинице. Я получил телеграмму и поспешил сюда. Сегодня вместо него я обращаюсь к вам с той же просьбой. Хонде наконец удалось внятно изложить цель своего визита.

Хонда ощущал себя адвокатом, который обращается к суду. Не принимать во внимание настроение судей, а только настаивать, только защищать, только доказывать невиновность. Он говорил о своей дружбе с Киёаки, о тяжелом состоянии его болезни, о том, что сам готов пожертвовать жизнью ради того, чтобы Киёаки взглянул на Сатоко, сказал даже: случись что с Киёаки, они тут, в храме, будут очень раскаиваться. Хонда говорил с жаром и сам горел, он чувствовал, как в холодном помещении храма у него пылают мочки ушей, голова будто охвачена пламенем.

Казалось, его слова тронули сердца женщин, но обе хранили молчание.

— Пожалуйста, войдите и в мое положение. В тяжелый момент я одолжил другу деньги, и Мацугаэ на них отправился сюда. Здесь он тяжело занемог, и я чувствую вину перед его родителями; вы, наверное, думаете, что следовало бы немедленно вернуть его в Токио. Я сначала тоже так подумал. Но я, как бы меня потом ни упрекали родители Мацугаэ, пришел сюда просить вас, чтобы вы пошли навстречу его просьбе. Сделали то, о чем так отчаянно молят глаза Мацугаэ, видели бы вы эти глаза, они определенно тронули бы ваше сердце. И я не могу спокойно смотреть, как Мацугаэ молит о том, что для него важнее жизни. Это плохо, но я как-то не думаю о том, что Мацугаэ не лечится. Это его последнее желание, разрешите ему взглянуть на Сатоко, разве не в том состоит Божье милосердие?!

Настоятельница по-прежнему молчала.

Хонда испугался: вдруг если он будет продолжать, это, наоборот, повредит, и хотя его переполняло волнение, умолк, плотно сжав губы.

В выстуженной комнате повисла тишина. Снежно-белые стены пропускали слабый свет.

И тогда Хонде почудилось, что не рядом, за стеной, а где-то далеко в комнате, отделенной другими, где-то в конце коридора, он услышал подавленный смешок — словно чуть раскрылись красные цветы сливы. Однако он сразу поправился — уши его не обманывали: то, что он принял за хихиканье молодой женщины, явно было подавленным рыданием, которое разнес холодный весенний воздух. Рыдание подавили до того, как оно перешло во всхлипывание, — его отголосок, как звук лопнувшей струны, мрачно повис в воздухе. Все казалось галлюцинацией.

Настоятельница наконец заговорила:

— Я скажу сейчас очень суровые вещи. Вы, наверное, думаете, что это я не даю им увидеться, но на самом деле это не в моих силах. Сатоко принесла клятву Богу. Она поклялась больше не видеться в этом мире с Мацугаэ, и теперь Бог не разрешает эту встречу. Мне действительно очень жаль.

— Значит, вы не позволите?

— Нет. — В ответе настоятельницы звучало достоинство, которое лишало слов. Это было «нет», наделенное силой, способной легко, будто шелк, разорвать небо.

Потом, повернувшись к подавленному Хонде, настоятельница непринужденно произнесла еще несколько учтивых фраз, но тот, медля с прощанием — он просто не мог видеть отчаяние Киёаки, — почти ничего не слышал.

Настоятельница заговорила о сети Индры. Индра — индийский бог однажды забросил сеть, и все люди в этом мире, пока живы, не могут избежать тенет. Все существует только потому, что опутано сетью. События в мире происходят по закону причинно-следственных связей, сие называют началом начал, сеть Индры и есть начало начал.

Основы религии Хоссо, которую исповедуют в Гэссюдзи, это 30 заповедей буддийского учения виджнаптиматраты, но это учение за основу берет учение Лая, сущность которого составляет чувство Алая. Санскритское «Алая» первоначально означало хранилище, склад, в который собирают семена результаты деятельности.

Где-то глубоко в нас, за шестью чувствами — зрением, слухом, обонянием, осязанием, вкусом, сознанием, — живет седьмое чувство — самосознания, осознания самого себя, а еще глубже — чувство Алая. В "30 заповедях виджнаптиматраты" записано: "Вращение подобно бурному потоку", значит, прервать постоянное вращение жизни невозможно, как нельзя остановить течение воды. Осознание этого есть результат работы души.

На этом чувстве Алая зиждется специфическая концепция времени. Она связана с представлением об одномоментности и взаимосвязи причины и следствия. Учение виджнаптиматраты считает, что законы существуют (на самом деле они продукт сознания) только в настоящее мгновение, следующее мгновение отрицает, разрушает их. Одномоментность причины и следствия тоже существует только миг, в который каждое есть и причина, и следствие, но в следующий момент они вместе исчезают, а в следующий — опять рождаются, и каждое в этой взаимосвязи выступает и как причина, и как следствие. Время возникает в результате того, что каждый миг уничтожается существующим. Миг за мигом, каждый из которых отмечен уничтожением и исчезновением, создается непрерывная цепь, именуемая временем, — точно так точки образуют линию.

Хонда чувствовал, как его затягивает разверзшаяся пучина; сейчас его дух естественника дремал, и под градом сыпавшихся на него незнакомых буддистских понятий сам он не находил душевных сил, чтобы внимать объяснениям или высказывать сомнения по поводу излагаемых концепций, например, как же разграничить причину и следствие, если нет исходной точки, или как определить тождественность причины и следствия в некий момент времени — существующее в этом противоречие может оказаться главным элементом, формирующим само время… Кроме того, Хонду раздражало непрерывное поддакивание старицы, которая постоянно вставляла "истинно так", "все, как вы говорите", он только отметил про себя "30 заповедей виджнаптиматраты" и "учение Махаяны", собираясь их внимательно изучить, а потом задавать вопросы. Хонда не понимал, как эти запутанные теории, которые излагала настоятельница, связаны с судьбой Киёаки и их собственными судьбами, эти теории напоминали ему луну, бросающую с неба, из бесконечного далека, свой свет на поверхность пруда.

Хонда поблагодарил настоятельницу и тут же покинул Гэссюдзи.