53

Хонда, добравшийся в гостиницу в Обитокэ поздним вечером 26-го числа, нашел Киёаки в тяжелом состоянии и собрался немедленно везти его в Токио, но больной решительно воспротивился. Вызванный деревенский врач, осмотрев больного, обнаружил симптомы воспаления легких.

Киёаки хотел, чтобы Хонда назавтра обязательно отправился бы в Гэссюдзи, безотлагательно встретился с настоятельницей и просил бы ее изменить свое решение. Может статься, настоятельница выслушает третье лицо. И если она разрешит встречу, то Хонда отвезет его в Гэссюдзи.

Хонда пытался сопротивляться, но кончилось дело тем, что он, вняв словам больного, отложил отъезд до завтра, пообещал, что сделает все, чтобы повидаться с настоятельницей и помочь Киёаки, но заставил того тоже твердо пообещать, что если уж ничего не выйдет, они сразу возвращаются в Токио. Ночь Хонда провел без сна, меняя на груди Киёаки компрессы. В тусклом свете лампы было видно, как от компрессов покраснела ослепительно белая кожа.

Через три дня начинались выпускные экзамены. Казалось, родители Хонды будут против поездки, но отец, когда Хонда показал ему телеграмму, не задавая лишних вопросов, сказал: «Поезжай», а то, что и мать поддержала его, было для Хонды полной неожиданностью.

Судья Верховного суда Хонда-старший, который ради старинного друга, неожиданно отправленного в отставку, намеревался пожертвовать карьерой, но не смог осуществить этого, хотел внушить сыну, что дружба священна. Хонда готовился к экзаменам в дороге — и сейчас, когда он выполнял обязанности ночной сиделки, рядом лежала открытая тетрадь с конспектами по логике. Желтоватый круг света, который бросала лампа, резко обозначил противоположности. Один был в лихорадке страсти, другой — учился, намереваясь служить жестокой реальности. Киёаки в своих грезах, с опутанными водорослями ногами, отдался на волю волн бушующего моря страсти, Хонда мечтал воздвигнуть на земле величественный храм разума. Пылающий в бреду и здравомыслящий — два человека, две натуры сошлись холодной ночью ранней весны в комнатке на старом постоялом дворе. И каждый был на пороге своего особого мира. Хонда еще никогда так остро не чувствовал, что он не в состоянии постичь Киёаки. Тело того было перед его глазами, а дух витал вне досягаемости. Иногда в бреду Киёаки как будто звал Сатоко, но пылающее лицо не выглядело измученным, оно было более живым, чем обычно, и таким прекрасным, словно под тонкой пластинкой слоновой кости горел огонь. Хонда знал, что ему не коснуться этой пылающей души. В ней бушевали чувства, ему недоступные. Нет, видно, он не может испытать всю гамму чувств! Ему недостает темперамента, чтобы позволить чувству проникнуть в сердце. Он знает, что такое дружба, что такое утрата, но, чтобы по-настоящему «чувствовать», чего-то ему не хватает. Почему ему назначено поддерживать и в мире, и в душе стройный порядок, а великие стихии — огонь, ветер, вода, земля — не находят в нем пристанища?

Он опять вернулся взглядом к тетради, заполненной мелкими, четкими знаками.

"Формальная логика Аристотеля безраздельно господствовала в научном мире Европы до конца средневековья. В ней можно выделить два этапа классической логики, которая комментировала «Категории», и "Новой логики", начало которой во второй половине XII века положил полный перевод на латинский язык "Органона".

Хонда ощутил, как прочитанное, слово за словом, выветривается из головы.