Глава 3. Перевернуть планету вверх дном

Работа в банке и редкие концерты постепенно стали приносить более-менее устойчивый доход. И хотя жизнь моя была максимально далека от идеала, я смогла совершить еще один шаг в его направлении и позволила себе снять однокомнатную квартиру, ни с кем ее не деля. Нашла фантастически заманчивое предложение – шестьдесят долларов в месяц (копейки!) – да еще и в любимом мной Царицыне. Кстати, недалеко от того памятного разрушенного здания, где двумя годами ранее почти разделила трапезу с бомжами. Здание было на месте. Бомжи наверняка тоже. На всякий случай проверять их наличие я не стала. Впрочем, дом, в котором я нашла себе жилье, не сильно от тех руин отличался. Едва войдя в подъезд, я сразу поняла, почему за квартиру просят столь фантастически маленькие деньги. Дом выглядел так, будто его бомбили. В полу зияли сквозные дыры, и при желании можно было рассмотреть, что делается в подвале. Квартира оказалась примерно в таком же состоянии, но с моим тогдашним доходом привередничать не приходилось, и я туда переехала. В первую же ночь обнаружила, что живу не одна – на кухне откуда ни возьмись (скорее всего, из подвала) материализовалась огромная рыжая крыса. Чувствовала она себя там по-хозяйски и страшно удивилась, когда обнаружила, что на ее законной жилплощади поселился кто-то еще. Окинув меня оценивающим взглядом, крыса вернулась к инспекции кухонных ящиков и столов. Ассортимент мою соседку вполне удовлетворил, особенно ее вдохновили сосиски. Крыса аккуратненько выгрызла их из полиэтиленовой оболочки, а потом поволокла эту шкурку куда-то в укромный уголок. Я – юный натуралист со стажем – не могла упустить редкий шанс и решила завязать с ней отношения. Для начала, думаю, надо бы ее искупать, все-таки подвальный житель, кто знает, какая там антисанитария. Положила в ванной кусочек сыра и заняла наблюдательный пост в коридоре на полу. Жду крысу, а чтобы не терять время даром, пишу песню «Ветром стать». Когда был дописан второй куплет, крыса обнаружила свое присутствие – вальяжно продефилировала по коридору в ванную. Зашла, осмотрелась, увидела сыр и замерла в нерешительности: есть явно хотелось, но смущали лужи на полу ванной: мокрые лапы, видимо, не входили в планы животного. Знаете, что она придумала? Вспомнила про шкурки от сосисок, которые сама же недавно где-то заныкала. Принесла эти шкурки в зубах в ванную. Постелила их на пол. И по ним уже дошла до сыра. Я, воспользовавшись тем, что крыса увлеклась трапезой, ее поймала – опыт-то у меня внушительный, и ужей, бывало, ловила, и ящериц. Посадила в ванну, пустила струю воды из крана – крыса моя как завизжит! У меня чуть уши не лопнули. Вывернулась она из моих цепких объятий и исчезла в ближайшей дырке в стене. Больше я ее не видела. Что характерно, других крыс в квартире тоже не наблюдалось, хотя в подвале они тусовались большой толпой. Видать, моя передала товарищам по цепочке: «Не ходите туда, там, конечно, сосиски дают, но зверей при этом мучают так – живыми не уйдете».

Так я и жила – одна в пустой квартире с дырявым полом и трещинами в стенах. Впрочем, одиночество продлилось недолго. Мои казанские друзья быстро прознали, что у Марины есть теперь своя хата, где можно перекантоваться в случае необходимости, и ко мне потянулась вереница близких и дальних друзей. Кто-то уже освоился в Москве и возил по студиям свой новый материал, кто-то приезжал впервые и делал робкие попытки утвердиться в шоу-бизнесе. Вопросов, где жить, у них не возникало. Иногда у меня на полу одновременно размещались на ночлег до десяти человек. Особо дорогие гости купили свои именные матрасы и, приезжая, имели гарантированное спальное место. Одним из таких гостей был Шульц. С того момента, как мы расстались, прошло уже много времени, раны в душе затянулись. Мы постепенно начали общаться снова, как хорошие друзья, а потом и вовсе стали друг другу кем-то вроде близких родственников. Дружили семьями. Он женился на девочке, которая давно ему симпатизировала, у них родился сын, и я наблюдала, как он растет. Шульц часто бывал у меня в гостях и однажды прямо с порога объявил:

«У меня для тебя есть подарок!» На его раскрытой ладони сидел маленький мышонок. «Вот тебе друг, – сказал Шульц, – он, когда вырастет, сожрет всех твоих врагов!» Андрей все-таки очень хорошо меня понимал и знал, что мне просто жизненно необходим был хоть какой-нибудь домашний питомец. Мышонка назвали Доберманом, через несколько месяцев он превратился в огромную крысу, но был абсолютно ручным. Ездил вместе со мной по важным делам, сидя либо в кармане, либо у меня на плече. Мы понимали друг друга без слов, и нам было очень хорошо вместе.

Жизнь была прекрасна. За одним только маленьким исключением – концертов становилось все меньше и меньше. Я радовалась любым предложениям, мчалась куда-то в Подмосковье на какие-то сомнительные площадки, где кроме меня выступали еще сорок человек. Но постепенно иссякли и они, наступило полное затишье. Обо мне забыли. «Пора возвращаться в Казань к маме с папой», – решила я и начала собирать вещи. Но однажды в квартире раздался звонок. «Мы приглашаем вас выступить на большом фестивале в Питере». Я купила билет в общий вагон (на другие не было денег) и поехала, уверенная, что опять позвали спеть у кого-нибудь «на разогреве». Ранним утром выхожу из поезда на Московском вокзале – мне навстречу охранники. Красивые. В пиджаках. Ну, думаю, не иначе звезда какая-то в поезде едет, сейчас встречать ее будут с музыкой. Оглянулась даже – нет, вроде никого. Иду себе дальше. Мне наперерез бросается организатор с букетом. «Здравствуйте, мы вас ждем, проходите, пожалуйста». И цветы мне вручает. Сажает в машину, везет в гостиницу. «Ой, неудобно-то как. Перепутали меня с кем-то. Скандал будет!» – думаю я, глядя в окно машины на пробегающие мимо питерские улицы. И вдруг краем глаза замечаю афишу того самого фестиваля, на который, собственно говоря, приехала. И там между группами «Звери» и «Дискотека Авария» стоит некая «Макси-М». «Это вообще кто? Может, это действительно я? Ну ладно, была не была, выйду на сцену, спою две песни и сбегу потом на поезд, пока не поймали и не объявили самозванкой». С этими мыслями я шагнула из-за кулис к микрофону.

То, что произошло потом, не укладывается у меня в голове до сих пор. Пятнадцать тысяч человек, увидев меня, разом начали аплодировать, кричать, в зале началась какая-то вакханалия. Овации были такими, что я не могла начать выступление. Просто опустила микрофон и стояла, выжидая, когда зал немного затихнет. А когда зазвучали аккорды «Трудного возраста», зрители запели. Хором. Я не понимала, что происходит. Еще вчера я сидела дома и, глядя в глаза своей крысе, говорила ей о том, что мы уезжаем в Казань, потому что никому не нужны, а сегодня стою перед огромным залом, и пятнадцать тысяч человек поют мою песню. Дослушав свою композицию в исполнении зрителей, я поклонилась им и медленно, совершенно ошарашенная, ушла за кулисы. Вечером заперлась в номере в ожидании обратного поезда, села на диван и долго раздумывала на тему: «Это вот что сейчас происходило?» В Москве я была абсолютно оторвана от медийной жизни: газет не читала, телевизора и радио, а уж тем более Интернета не имела. И я знать не знала, что мои песни уже давно просочились в Сеть и зажили там очень активной, отдельной от меня жизнью. Люди их искали, скачивали, слушали, особо ушлые продавцы помещали композиции на самопальные сборники, называя меня там то певицей Светой, то почему-то группой Тату. Самые осведомленные придумали какую-то Макси-М (ее я и видела на афишах фестиваля). Люди учили песни наизусть и очень хотели выяснить, кто же это все сочинил и поет. Я знать не знала ни о чем! И если бы не это приглашение на фестиваль – уехала бы в Казань учить детей музыке. И вместо певицы Максим жила бы сейчас на свете преподаватель сольфеджио Марина Сергеевна.

Едва поезд Санкт-Петербург – Москва примчал меня домой, вокруг началось активное движение. Звонили представители самых разных лейблов, предлагали заманчивые контракты. К счастью, в этом вопросе я была тогда уже стреляным воробьем. За два года до этого, бродя от продюсера к продюсеру с сумкой своих кассет в руках, я заглянула в том числе и в компанию Арс, которой руководил Игорь Крутой, и там познакомилась с прекрасным человеком – Вадимом Боднарюком. Он был директором Арса – крупнейшей по тем временам компанией, любой музыкант посчитал бы за честь просто войти в эти двери и не быть изгнанным. И я, девчонка, мечтала о том, что мной будет заниматься Игорь Яковлевич. Вадим хотя и понимал, что я им совершенно не подхожу (прежде всего из-за моего строптивого характера), но тем не менее всегда был со мной подчеркнуто вежлив. Он совершенно безвозмездно прочитал мне целый курс лекций по юридическому ликбезу, поясняя на пальцах, какие ловушки поджидают человека в каждом контракте и что стоит за каждым хитрым вычурным речевым оборотом. Впоследствии я не раз видела, как молодые артисты губили себя, попадаясь на удочку: «Ой, мне предложили контракт в Москве». И подписывали все бумаги, не глядя, не вчитываясь, обрекая себя на годы творческого простоя. Неопытный певец, заключая контракт, уверен в том, что отныне им будут заниматься, не дадут пропасть и введут в высший свет российского шоу-бизнеса. На деле все получается совсем не так. Если ты талантливый, молодой и красивый – тебя подпишут на лейбл. Но заниматься будут не тобой, а другим артистом – менее талантливым и красивым, но одарившим компанию не песнями и стихами, а папиным бюджетом. А твои песни придержат до лучших времен – авось как-нибудь сами выстрелят. При этом распоряжаться ими ты не сможешь. Подписал контракт на пять лет? Свободен. И в результате огромное количество артистов мечтают не подписать контракт хоть с кем-нибудь, а расторгнуть уже имеющийся, который связывает их по рукам и ногам.

Наученная горьким опытом своих коллег, я не подписывала ничего до тех пор, пока не пришла в компанию «Гала-рекордз». Туда я отправилась не с пустыми руками, а прихватив с собой копию записи того самого фестиваля в Санкт-Петербурге, на которой видно, как пятнадцатитысячный зал хором поет песню «Трудный возраст». Мы с «Гала-рекордз» друг другу сразу подошли. Я не говорила: «Сделайте из меня звезду, и побыстрее». Они не обещали: «Девочка, мы сделаем тебя лидером всех хит-парадов прямо завтра» – и не пытались меня обдурить. Видели, что пришел готовый артист, сделавший уже очень многое и при этом не вложивший в свою раскрутку ни копейки. Единственный их минус (обернувшийся впоследствии плюсом) – до меня «Гала-рекордз» занималась только продажей пластинок, у них был каталог одной из крупнейших европейских компаний EMI, были стеллажи с дисками, и они знали, как продавать уже готовое. А как создавать новое имя – не знали. Мы договорились, что будем пробовать и учиться, пусть даже на ошибках. Подписали в результате не контракт, а некое трудовое соглашение, с которым и проработали десять лет.

У меня началась совершенно новая, интересная и насыщенная жизнь. Мы действовали по наитию, совершали ошибки, дело шло не так быстро, как бы нам того хотелось, но работа приносила колоссальное удовольствие. Мы всегда оставались командой: вместе придумывали новые ходы для того, чтобы о певице Максим узнали как можно больше людей. Бюджета при этом у нас не было никакого. Единственное, во что мы вложились – в съемки клипа «Трудный возраст», потратили на него аж целых шестнадцать тысяч рублей! Снимали в Таллине, сценарий писали, что называется, «на коленке» в поезде по дороге на съемочную площадку. Изначально предполагалось, что я буду романтично ехать куда-то вдаль на мопеде, с голубым шарфиком, развевающимся за спиной, и в очках-«кошках». Но я, прочитав этот вариант сценария, сказала: «Этого не будет. Ребят, ну какой шарфик, вы что?» И мы быстро принялись переписывать весь сюжет. Скейтеров и танцоров, которые тоже приняли участие в съемках, нашли уже на месте, буквально на улице. Увидели группку подростков, которые тусовались неподалеку от места съемки, подошли к ним и спросили: «Не хотите сняться в клипе?» Чем мотивировали – уже не помню, то ли за еду предложили поработать, то ли за идею, то ли за место в истории. Но отработали они на совесть – видимо, мы были достаточно убедительны. Да и как иначе? Когда у тебя на все про все только шестнадцать тысяч, сработать могут лишь энтузиазм, тяга к экспериментам и решительность. На этом топливе работали тогда все. Наши менеджеры ночами напролет дежурили в подъездах главных редакторов важных изданий, выжидая, отлавливая, доказывая, что надо дать в журнал несколько строчек про Максим. Телефоны обрывали, разговаривали, придумывали информационные поводы. И если кто-то приносил газету с напечатанной заметочкой – это становилось счастьем для всех. Мы делали общее дело, и я при этом никогда не чувствовала себя какой-то там звездой – была такой же частью команды, как и все остальные.

Руководители лейбла были людьми уникальными. Я очень часто встречала в своей жизни музыкальных бизнесменов, уверенных на сто процентов, что только они знают, как надо писать стихи и что делать с голосом. При этом сами они в своей жизни не написали ни строчки и не спели ни ноты, но убежденность в том, что они – боги поэзии и гармонии, не покидала их ни на минуту. Так вот мои продюсеры, в отличие от этих, вышеупомянутых, занимались только бизнесом, творческую часть полностью отдали на откуп мне. Я приходила в офис и говорила: «Вот, песня новая родилась». Все садились и внимательно слушали, могли комментировать, но никто и никогда не командовал: «А ну-ка быстро перепиши второй куплет». Единственным вмешательством в творчество была смена моего имиджа. Кстати, дреды я к тому времени уже состригла – надоели – и ходила с короткой стрижкой, а поскольку волосы от природы у меня очень сильно вьются, то была похожа на одуванчик. Прическу старалась спрятать под клетчатой кепкой, а дополняли эту картину брюки, майки и ботинки. Пока концертов было немного, такой вид еще кое-как годился. Но когда мы стали готовиться к моему первому большому сольнику, стало очевидно, что имидж надо менять. Пригласили дизайнера, он уверенно сказал: «Сейчас все будет!» И сшил целый ворох платьев, увидев которые, я наотрез отказалась даже примерить их – все эти рюши и стразы я не нацепила бы на себя даже под наркозом. Согласилась в итоге только на одно – синее, длинное в пол. Когда я его надела, дополнила десятисантиметровыми шпильками и пришла в офис, там воцарилась мертвая тишина. И спустя пять минут из этой тишины вдруг прорезался осторожный голос: «Ой, Максимова, а ты что, женщина?!» До этого в платье они меня не видели ни разу и были уверены, что я – пацан, свой в доску, при котором можно рассказывать крепкие анекдоты и вообще не особо напрягаться. Что, собственно, и делали. Меня, выросшую в окружении мальчишек, это не смущало, и я чувствовала себя абсолютно комфортно, но постепенно пришлось привыкать к новым реалиям, в том числе к каблукам, платьям и тому подобной мишуре.

Финансовые вопросы я отдала целиком и полностью на откуп компании. И – по тем временам неслыханное дело – меня ни разу не обманули. Завели счет, куда переводили проценты с продажи дисков, билетов на концерты и авторские отчисления (поскольку все песни писала я сама). В подобных ситуациях у финансовых менеджеров очень велик соблазн вообще не довести до счета артиста деньги или довести туда лишь малую часть. А зачем платить? Если можно сказать артисту, что его выступление стоит, условно говоря, тысячу долларов, самим брать с организатора концерта пятнадцать тысяч и отлично жить. Случаев таких в нашем бизнесе было – вагон и маленькая тележка. Девяносто процентов всех конфликтов продюсера и артиста, особенно на начальном этапе его творчества, происходили именно по этой причине. Я, зная о таких схемах, еще «на берегу» оговорила все условия, в том числе и то, что я буду получать отчеты по всем своим концертам – кто сколько и кому заплатил, но за все годы нашей совместной работы ни разу в эти бумажки не влезла. На жизнь хватало. Главное – у меня была работа!

Да. Работа была. Моя жизнь стала похожа на сказку, в которой персонаж сказал: «Горшочек, вари», – и началось. Гастролей становилось все больше, в Москве я появлялась реже и реже, бедный мой Доберман заскучал, да и квартира простаивала, и я нашла себе соседку. Лиля жила у меня, кормила мою крысу, которую ей пришлось полюбить, как родную, – крыса-то была любвеобильная и Лилю стала обожать буквально с первого взгляда, каждое утро забиралась ей в волосы и вылизывала лоб своим шершавым язычком. Обаятельный зверь, что и говорить. А какой романтичный! Однажды мне подарили огромный букет роз, я его разместила в большой вазе на полу. Утром просыпаюсь – цветов нет, одни палки торчат из вазы. Что происходит, думаю? Не могла же крыса за ночь сожрать столько роз? Ее же разорвало бы на месте! А Доберман сидит рядом, смотрит мне в глаза и, поймав мой взгляд, рысит к дивану. Я поднимаю диван и вижу, что весь ящик под ним устлан розовыми лепестками. Этот зверь устроил себе «Красоту по-американски» – обкусал все цветы и разложил их живописно в ящике. И смотрит на меня: «Ну как тебе? Нравится? Правда, красиво?»

Лиля не только стала няней Доберману. Она была моими ушами и глазами в Москве, собирала все небылицы, которые люди друг другу про меня рассказывали в Интернете, читала отзывы о песнях и концертах, и именно от нее я узнавала, что мною активно интересуются слушатели. Лиля была единственным свидетелем того, как бренд «Максим» набирает обороты: с одной стороны, все возрастающее число запросов на имя «МакSим» в Интернете, а с другой – я сама, приезжавшая раз в месяц на побывку и рассказывающая ей всю правду о том, что творится на гастролях. Она оказалась очень домашняя, любила готовить, встречала меня с гастролей, кормила и слушала. Я была ей очень за это благодарна.

От полной безвестности до идущих нон-стопом стадионных сольных концертов прошло совсем немного времени. События разворачивались очень быстро, но я мгновенно вписалась в эту новую реальность, и мне в ней было комфортно, как в домашних тапочках. Поскольку я от природы человек гиперактивный, мне все время надо действовать, куда-то ехать, бежать, что-то покорять – такая жизнь оказалась в кайф. Я радовалась каждому дню, каждому выходу на сцену и была просто счастлива. Знаете, родилось ощущение, как будто я много лет что-то говорила людям, пытаясь донести до них важную информацию, кричала на пределе возможностей, но меня не замечали. А потом вдруг все одновременно вынули вату из ушей и обернулись ко мне. Услышали. Но при этом почву под ногами чувствовала хорошо – помнила о том, как «звездила», когда мне было четырнадцать. Тогда казалось, что тот мимолетный успех – он навсегда, что я уже выше всех и дальше можно расслабиться. К двадцати годам стало очевидно, что в жизни артиста взлеты и падения чередуются и сменяют друг друга довольно быстро, одно неизбежно следует за другим. И никакого головокружения от успехов я не чувствовала.

Условия, в которых мы с моими музыкантами тогда существовали, были, мягко говоря, спартанскими. Понятие «райдер» в моем тогдашнем лексиконе отсутствовало. Поскольку в «Гала-рекордз» не было концертного отдела, а стало быть, людей, которые понимают, как организовать гастроли, мы тыкались в мир шоу-бизнеса, как слепые котята. Обычно все договоренности утрясались в телефонном разговоре, нам что-то обещали в телефонную трубку, а на деле оказывалось, что люди вообще не понимали, о чем говорят. Мы могли приехать в город, отправиться на саундчек и не увидеть элементарных вещей, которые нужны были для работы. Например, микрофона. Вот все есть, а микрофона нет. «Где?» – спрашивает директор, уже уставший задавать этот вопрос в разных городах. «Микрофон-то? – уныло соображает организатор концерта. – А его нету. Да и зачем он вам?» У людей была непрошибаемая уверенность в том, что эта девочка живьем петь никак не может. Тем более что они видели по телевизору клип «Знаешь ли ты» (там певица, дурачась, поет в фен). «Да-да, – кивал мой директор, – в клипе она в фен поет, а на концерте в дрель, как правило. Или в отвертку». Практически в каждом городе приходилось объяснять, что нам нужен не только микрофон, а еще очень много разной другой аппаратуры. У организаторов девочка с голосом олененка Бемби никак не ассоциировалась с живым коллективом и тяжелой музыкой. А ведь это и было нашей главной фишкой – совместить мой детский голос и рок-н-ролльные гитары. Но донести до организаторов пожелания моих музыкантов, вышедших из рок-команд и умеющих играть только живьем, оказалось сложно. Я ставила ультиматумы: если не будет нужного количества микрофонов – мы не выйдем, потому что я не выступаю под фонограмму, а в дрель петь не умею. Принимающая сторона тут же начинала канючить, давить на жалость: «Ну что вам стоит? Вы ведь уже здесь, вы так долго ехали, ну выйдите на сцену, люди ждут, они на вас посмотрят, а петь не обязательно». Но все это было бесполезно, халтурить я не умела и не собиралась.

Разумеется, устроив парочку подобных выволочек, я прослыла у промоутеров капризной взбалмошной девчонкой. Они меня, мягко говоря, не обожали. Да и мы уже устали бороться и постепенно, наученные горьким опытом, стали рассылать по организаторам наш райдер, где черным по белому было написано, какие должны быть микрофоны и где должны стоять мониторы. Впрочем, это тоже не спасало. Особенно не любила я выступать в цирках. Там зрительный зал устроен так, что сцена располагается внизу, а люди сидят почти под потолком. И чтобы звук распределялся равномерно по всему залу, под куполом обязательно должны размещаться специальные колонки под названием подвесы. В нашем райдере это было четко прописано, на словах организаторы их наличие всегда подтверждали, но как только мы оказывались на месте, выяснялось, что подвесов нет. Я терпеливо объясняла организаторам, что, мол, нет подвесов – нет концерта, потому что верхним рядам не будет слышно ничего, получится брак, а я не могу обманывать публику. «Мы не можем ничего сделать», – говорил директор цирка, разводя руками. Я его понимаю: чтобы повесить и правильно закрепить эти колонки, нужны специальное разрешение, специалисты-техники и даже альпинисты. И директору проще, глядя мне в глаза, объяснить, что это никак невозможно и колонки вон там висеть не могут исключительно по природе своей. Помню, однажды я, взбешенная, полезла сама под купол цирка, чтобы пальцем лично ткнуть директору в крюки, на которых должны эти злосчастные колонки крепиться. Люди, находящиеся в тот момент на площадке, чуть в обморок не попадали – высота там довольно внушительная, но остановить меня было просто невозможно.

Очень часто люди, читая технический райдер нашего коллектива, считали, что мы сошли с ума и бесимся с жиру. Ну ладно, семь микрофонов, ладно, такие-то мониторы. Но зачем, например, в райдере написано, что комбы (колонки первой линии, предусмотренные для вокалиста) должны стоять на определенном расстоянии друг от друга? Кому какое дело, сорок между ними сантиметров или сто? Может быть, этим капризным московским артистам кажется, что сто – это красиво, а сорок – некрасиво? Однажды мне пришлось преподнести прямо-таки очень наглядный урок людям, считавшим, что прописанное в райдере расстояние – моя блажь. Это произошло на открытой площадке в одном из южных городов, народу перед сценой было – яблоку негде упасть. И вот я начинаю петь, в процессе исполнения выхожу вперед, оставляя комбы за спиной, подхожу совсем близко к краю сцены, чтобы посмотреть своим слушателям в глаза. А потом легкой походкой иду обратно на исходную точку, двигаясь задом, чтобы не поворачиваться к зрителю тыльной стороной. Я была уверена: мониторы стоят там, где им и положено. Но они оказались на полметра правее, то есть ровно на моем пути. Ох, и красиво я кувырнулась через эту колонку! Туфли куда-то ввысь упорхнули, я спиной полетела на сцену, такой кульбит выписала роскошный! Сижу на полу и от смеха даже подняться не могу, обессилела. Музыканты на меня смотрят в ужасе и не понимают, что делать. «Чего, – говорю, – стоите, поднимайте артистку! Не видите, что ли, упала она у вас!» Продолжила петь, а сама думаю: «Все-таки хорошо, что я люблю макси-платья, вполне приличное падение получилось, чинное и благородное». В общем, публику я тогда повеселила, а вот администрация зала, наблюдая мой полет над сценой вверх тормашками, напряглась сильно. До них, наконец, дошло, почему в райдере было прописано именно это расстояние.

Еще одна техническая неполадка случилась в Архангельске. Нарядилась я тогда перед выходом к зрителю – ну чисто сказочная принцесса! Пышное белое платье, каблуки высоченные, вся в цветах. Музыканты играют проигрыш, я стою за кулисами в ожидании. Зрителей полон зал, аплодисменты, певица Максим выходит на сцену, приветствует всех высоко поднятой рукой. Публика ревет от восторга. И в этот трогательный момент каблук певицы проваливается между досками сцены и намертво застревает там. Полет, скажу я вам, был впечатляющий. Приземлилась носом в пол, платье накрыло меня с головой. Лежу, уткнувшись в эти щелястые доски, и думаю: «Ну что ж такое! Почему до сцены руки у них в последний момент доходят?! Зал отреставрировали, аппаратуру купили, даже занавес обновили, а доски с занозами, покрашенные масляной краской, как лежали на сцене еще с советских времен, так и продолжают лежать. И как же я завтра буду красиво смотреться в Интернете под тегом: «Максим, ржака, смотреть до конца!» Опасалась, кстати, я зря: мобильные телефоны в тот момент были в руках у половины зала, и мой выход явно снимали, но – удивительное дело – никто из зрителей не выложил в Сеть этот «полет шмеля».

Впрочем, однажды мне все-таки не удалось избежать огласки неприятного инцидента. С самого начала гастрольной истории у нашего коллектива было железное правило – «матч состоится при любой погоде». Мы отрабатываем концерт в любом случае, что бы с нами ни случилось и как бы мы себя ни чувствовали. Травма ноги? Не влияет! Выносим, ставим, играем. Болит голова? Выходим. Нет голоса? Поем тем, что от него осталось. А оставалось, порой, совсем немного. Однажды мы больше месяца колесили по отдаленным северным районам нашей родины в режиме «один день – один концерт». После выступления, разгоряченные, садились в холодный, продуваемый сибирскими ветрами автобус, и он гнал всю ночь в соседний город, а мы пытались в этом ледяном доме на колесах хоть как-то выспаться, восстановить силы и связки. С утра нас ждал саундчек, вечером концерт, и снова в холодный автобус. В результате через месяц голос меня покинул. Совсем. Я не то что петь – говорить не могла. Когда мы приезжали в следующий по расписанию город, встречали нас не организаторы, а «Скорая помощь», я пересаживалась из автобуса в машину, и мы мчали прямиком в больницу к фониатрам. Они делали какие-то сумасшедшие инъекции адреналина прямо в связки, и я с горем пополам отрабатывала концерт, после которого не могла говорить даже шепотом. Мне твердили: «Пока нет голоса – пой под фанеру. Зрителям все равно, а ты восстановишься хоть немного». Но я не могла себе этого позволить. И вот в один прекрасный день поняла, что мне конец – даже инъекции не спасли. Я замолчала. В тот день был намечен сборный концерт, артистов ожидалось огромное количество. Такие групповые выступления – это все-таки не сольник, когда несколько тысяч человек бросают все дела только ради того, чтобы увидеть своего кумира. Отменить сольное выступление можно лишь в одном случае – если артист умер. Но сборный концерт – другое дело, там отсутствие одного певца могут и не заметить. Я прихожу к организаторам и жестами им объясняю, что выступить сегодня не могу никак. «Вариантов нет: ты либо поешь, либо платишь неустойку! Ты же артист! Подумаешь, голоса нет! Найди!» – говорят мне. Я разозлилась. «Сейчас найду». И вышла. И спела. Что из этого получилось, можете посмотреть в Интернете в разделе: «Позор певицы Максим!» Потом я очень сильно себя корила за эту выходку, за то, что не смогла отстоять свое артистическое достоинство и отменить выступление. Это сейчас мои поклонники уже знают, как я пою на самом деле, и даже если вдруг потеряю голос – поддержат меня и поймут. А тогда многие, видевшие меня впервые в жизни, действительно решили, что вот этот жалкий хрип – все, на что способна певица Максим живьем. В общем, погорячилась я, что и говорить. Но люди, работающие со мной, поняли – давить на меня не надо. Это чревато.

Количество поклонников нашей музыки с каждым днем росло, но пропорционально ему росло и число недоброжелателей. В какой-то момент руководство обрадовало меня: «Отныне везде и всюду ты будешь передвигаться только и исключительно в сопровождении охранника». Вы не представляете, что со мной было, когда я это услышала. Я?! С охранником?! Вы шутите? Но они были непреклонны. Оказалось, что, пока я моталась по городам и весям с гастролями, в офис стали поступать звонки и письма с угрозами. Какие-то посторонние незнакомые люди рассказывали менеджерам, что они спят и видят, как бы облить певицу Максим кислотой. Обещали подстеречь у подъезда и приставить к горлу нож. Там было еще много разных вариантов, все не припомню. Объяснить внятно, когда певица успела насолить каждому из них лично, эти люди не могли. Скорее всего, мы имели дело с частными случаями психических обострений у отдельных индивидуумов, и лично Максим тут была совершенно ни при чем. Но поскольку звонков с угрозами становилось все больше и игнорировать их стало уже тяжело, у меня появился охранник. Опыт общения с секьюрити других артистов подсказывал мне, что эти странные люди в черных костюмах обычно не помогают, а только все портят. Идет, например, артист по улице, а сзади на отлете следуют два суровых парня, которые привлекают дополнительное, никому не нужное внимание к своему подопечному, толкая прохожих и мешая им пройти. Я к тому времени уже знала – если не хочу быть узнанной, достаточно просто надеть темные очки и кепку и очень быстро идти по своим делам. Прохожим на улице обычно дела нет до артиста, идущего навстречу, все настолько поглощены собой и своими мыслями, что по сторонам даже не смотрят. Нет, разумеется, если публичная персона мечтает, чтобы на нее показывали пальцем и просили сфотографироваться, это сделать легко – надо просто встать посреди улицы и принять картинную позу. Ну, или обзавестись охранником. Так я думала до того момента, пока не стала работать с Игорем. Он очень быстро понял, что я не люблю пафоса и излишнего внимания к себе, но при этом обижать людей, которые искренне мне симпатизируют и хотят мирно пообщаться, тоже не планирую. Поэтому костюм мой секьюрити не надевал, поклонников, которые хотели со мной сфотографироваться, не отгонял и вообще вел себя крайне корректно. Но и я со временем поняла, что задачи у него куда более серьезные, чем представлялось мне раньше. Игорь прочел мне целый курс лекций о том, как надо себя вести, находясь в окружении большого скопления публики. Толпа – это явление страшное и непредсказуемое, объяснял он. Причем опасна она не только для меня, но и для каждого из людей, эту толпу составляющих. Когда ты проходишь сквозь строй фанатов, которые жаждут тебя потрогать и обнять, ни в коем случае нельзя останавливаться. «Идешь быстро, – учил меня Игорь, – опускаешь голову, в глаза никому не смотришь. На секунду затормозила – и те, кто ближе всех к тебе стоит, потянулись за автографом, за ними рванули вторые ряды, дальше третьи, кольцо сжимается, те, кто подальше – напирают, и в результате начинается такая давка, что живой из нее не выйдешь ни ты, ни те, кто стоит ближе всего к тебе». На его памяти были случаи, когда народную артистку пришлось буквально выволакивать на себе из такой вот давки. Все остались живы, но помялись здорово. Впрочем, были ситуации, когда советы Игоря не помогали и охрана оказывалась бессильна. Помню, как я испугалась, когда поклонники окружили машину, в которой мы сидели, и начали ее раскачивать. Мы полчаса умоляли опустить машину на землю и дать нам проехать. Постепенно я уже привыкла к подобным явлениям и относилась к ним куда спокойнее, понимая, что надо просто выждать. Но все эти частные инциденты не отменяли нашей главной традиции – после каждого концерта, каким бы тяжелым он ни был, музыканты обязательно оставляли время, чтобы пообщаться со всеми желающими. Раздать автографы, сфотографироваться, посмотреть в глаза каждому, кто пришел нас послушать. Конечно, когда проходили стадионные концерты, это было физически невозможно, но если мы выступали в небольших залах, я всегда настаивала – не уйду со сцены, пока не раздам все автографы. И это было важно в первую очередь для меня самой. Открою секрет: артист, выходя на сцену, не только отдает залу свою энергию. Он и забирает ее тоже. И увидеть лицо человека, с которым ты только что так искренне говорил, – это очень важно. Это окрыляет. И дает силы.

Музыканты мои всегда эту традицию поддерживали и, даже если смертельно уставали, все равно терпеливо дожидались, пока я со всеми сфотографируюсь. У нас очень дружный коллектив, могу сказать без ложной скромности. То есть до такой степени дружный, что нашему клавишнику или барабанщику могла в пять утра прийти эсэмэска от какой-нибудь поклонницы: «Скажи, пожалуйста, что сейчас делает Марина?» У наших зрителей, видимо, складывалось такое ощущение, что мы и живем всем кагалом в одной комнате. И барабанщик может в пять утра оторвать голову от подушки, оглядеться вокруг и отчитаться, что Марина на соседней кровати спит, а клавишник на раскладном диване в углу в это же время читает «Сагу о Форсайтах». Хотя временами так оно и было – мы месяцами зависали в студии, записывая альбом, жили в одном концертном автобусе, который возил нас по городам и весям. А если мне заказывали отдельную машину, какой-нибудь, скажем, представительский «Мерседес», я просила его отменить, потому что у меня было четкое правило – передвигаюсь только вместе с коллективом: в одном автобусе и в одном самолете, экономклассом. А если кто-то из организаторов хочет повысить класс обслуживания, я говорю: «Пожалуйста, но только с тем условием, что билеты в бизнес-класс вы покупаете всей команде». Живем мы в одинаковых номерах и в одинаковых условиях – если удобства во дворе, то у всех. Мы всегда друг за друга горой стояли, и я лично готова была рвать зубами тех, кто обижает моих ребят. Помню, давали какой-то большой сборный концерт. Гримерок, как всегда, на всех не хватало, и артистов поселили в общие комнаты по несколько человек. Мы, уставшие и разбитые после дальней дороги, доплелись до своей гримерки, мечтая об одном – сесть и хотя бы на секунду вытянуть ноги. Обстановочка нас ожидала спартанская: стульев нет, диванов нет, посреди комнаты – единственное зеркало, а перед ним, спиной ко мне, сидит человек с сеточкой на голове и в длинном платье, которое разлетается по полу. Вокруг суетятся гримеры, костюмеры, помощники. Я бросаю на человека секундный взгляд и думаю: «Пародист какой-то, что ли? Обычно они такие платья любят надевать на сцену». Смотрю на часы – скоро наш выход. Моя танцовщица решила подправить прическу и встала позади стула этого человека, чтобы увидеть себя в зеркало. И тут же кто-то из его помощников грубо ей сказал: «А ну отойдите от артиста!» Я, слыша это, чувствую, что у меня начинает закипать кровь. Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы произнести монолог в духе: «Вы тут расселись, а это девочка, ей восемнадцать лет, и ей нельзя даже в зеркало глянуть, да кто тут еще артист!» И дальше в таком же стиле. Девчонки, которые уже к тому времени научились считывать мое настроение по одному только движению руки, шепотом говорят: «Марина, можно тебя на минуточку в коридор?» И чуть ли не силой уводят. А там, тем же таинственным шепотом, спрашивают: «А ты вообще узнала, кто это был? Нет? Эдита Пьеха!» И я внезапно понимаю, что еще секунда – и мой монолог, полный праведного гнева, обрушился бы на голову Эдиты Станиславовны. Это ей я бы сейчас объяснила в популярных выражениях, кто тут настоящий артист! «Все, – подумала, – пора идти на курсы управления гневом, а то так до беды недалеко!»

Но несмотря на то что за своих я умела воевать до последнего, отношения в коллективе никогда не были панибратскими. Субординация соблюдалась железно. Если выдавался свободный вечер, мы могли все вместе пойти в кино или просто прогуляться, подышать, скажем, свежим сибирским воздухом. Но это вовсе не означало, что при обсуждении каких-то ключевых рабочих моментов перед концертом или на саундчеке музыканты могли подойти ко мне, хлопнуть по плечу и сказать: «Да ну, Марин, чего-то ты сейчас чушь какую-то сморозила, не будем мы так делать!» Последнее слово всегда было за мной, и решения принимала я. Среди музыкантов других команд ходили слухи о том, что Максим – тиран и деспот, совсем загоняла своих ребят, в грош их не ставит. Но мне всегда казалось: тот факт, что почти вся моя группа играет со мной еще со времен репетиций первой программы в Казани, о многом говорит. Была бы я тираном, вряд ли люди столько лет терпели бы меня.

Музыкантов своих я всегда любила и ценила, но при этом держалась несколько обособленно. Мы могли поболтать о музыке или путешествиях, но свою душу никому из них я не изливала, не жаловалась на разные жизненные неурядицы и не плакалась в жилетку. Мне всегда казалось, что такие разговоры – проявление слабости, а этого я допустить не могу. И был только один раз, когда я позволила себе расслабиться.

«Марина, познакомься, это Алексей. Он очень хороший звукорежиссер, сейчас сделает нам звук в лучшем виде», – сказали мне однажды ребята и кивнули в сторону веселого симпатичного парня, который стоял около пульта в нашей студии и с энтузиазмом крутил ручки. Возмущению моему не было предела – я же все настроила, как мне надо, что он себе позволяет? Сейчас все испортит! «Иди, девочка, пой, я справлюсь», – уверенно сказал он мне. Честно говоря, я до крайности удивилась, обычно со мной люди как-то повежливее старались обходиться, особенно если мы вообще не были с ними знакомы. Но виду не подала, ушла работать. Леша стал нашим концертным звукорежиссером, быстро влился в дружный слаженный коллектив. Он выгодно отличался от нас, замученных непрерывными двухлетними гастролями, оставался энергичен, бодр, весел, чего о нас в то время сказать было уже нельзя. Мы моментально подружились, хотя и регулярно ссорились на производственные темы. Помню, однажды я отыграла целый концерт на стадионе, совершенно не слыша свой собственный голос. От первой до последней песни – наугад. И все благодаря Леше – что-то он там такое неправильно наладил. Уходя со сцены после нескольких композиций на бис, я была так зла, что со всей дури запустила в него микрофоном. Но это были единичные случаи, в основном же на звук не жаловалась ни я, ни зрители. С приходом в наши ряды нового звукорежиссера популярность моих концертов начала расти как на дрожжах, а значит, дело свое он знал.

Я не строила относительно Леши никаких романтических планов. Сначала мне вообще казалось, что он – герой не моего романа. В тот момент мне было уже двадцать три года, и я решила, что хватит тесно общаться с отвязными и веселыми молодыми людьми, пора искать спутника жизни, подходящего такой солидной взрослой даме, как я, – серьезного и правильного. И подобные знакомства в моей жизни тогда случались, но они все совершенно не цепляли, как бы я ни пыталась саму себя убедить в обратном. А с Лешей… Чем больше мы общались, тем отчетливее было понятно, что мне с ним хорошо. И он стал моим лучшим другом. Как начались наши с ним отношения – я, убей бог, не помню. Как мы друг другу в любви признались первый раз, как за руки взялись? Никаких воспоминаний. Все как-то само собой случилось. Ухаживаний не было, да и не подходили они для Леши, он человек конкретный, а романтизм, в общем-то, чужд нам обоим. Вряд ли он встал бы передо мной на колени и завалил цветами, да и я, увидев его коленопреклоненным, засмеялась бы, скорее всего. И на этом романтический момент завершился бы. Сейчас у меня такое ощущение, что Леша просто пришел ко мне в гости и остался жить. Явочным порядком, что называется. Хотя, если честно, жили мы в основном в аэропортах и на вокзалах, потому что гастроли шли просто непрерывной чередой.

Леша оказался именно тем человеком, который мне был тогда нужен позарез. Он, спокойный и сильный, гасил мои взрывные эмоции, мои вспышки гнева, разочарования, тормозил импульсивные решения. Мог просто обнять посильнее, прижать к себе – и весь негатив, который во мне клокотал, вдруг испарялся в одну секунду. Теоретически я была его начальником и даже более того – работодателем.

Но поначалу нас это вообще не волновало. Выдавала Леше деньги за работу не я, а человек, специально обученный считать наши гонорары.

Я же была всегда максимально далека от денег, даже от своих собственных. Мне часто говорили: «Марин, ты бы следила за своими деньгами, считала бы доходы, вдруг тебя обманывают?» Но я была уверена в своем начальстве, а на жизнь мне вполне хватало: на гастролях и поили, и кормили, и возили, и в гостиницы селили за счет принимающей стороны. И кстати, коллективу нашему всегда было решительно наплевать на то, в каких условиях мы живем. Главное, чтобы соблюдался технический райдер, чтобы хватало микрофонов и проводов, а где там санузел и что стоит в гримерке – кого это волновало. Эта ситуация изменилась как раз с приходом Леши. Он первый обратил наше внимание на то, что вообще-то комфортные гостиницы выглядят не так. «Почему вы живете в этих номерах и терпите обглоданные занавески, вонищу, туалет на этаже? Сейчас вообще-то двадцать первый век на дворе!» И тогда я, впервые оглядевшись по сторонам, подумала: «А действительно, почему это мои ребята живут в таких условиях?» С тех пор в райдере начали появляться бытовые подробности.

Но даже несмотря на то, что со мной рядом теперь всегда был Леша, и на то, что наш быт становился все более комфортным, непрерывные гастроли постепенно давали о себе знать. Однажды я с удивлением обнаружила, что не могу встать с кровати. Звенит будильник, я его выключаю – и… не могу двинуться. Ругаю себя, подгоняю – ничего не получается. Тело отказывается подчиняться мозгу. Слезы текут рекой, но это помогает мало. Когда та же ситуация повторилась снова и снова, я насторожилась. Дальше все стало еще хуже – я погрузилась в какое-то странное состояние, в котором перестаешь понимать, что сон, а что явь. Слабость, дрожь в ногах, руки немеют, и такое чувство, будто их колют иглами. Я перестала спать, у меня совершенно пропал аппетит. Я не могла пройти по прямой, меня шатало, как травинку на ветру, хотя никаких предпосылок для этого не было – я не пила и ветра вокруг не наблюдалось. В общем, певица Максим превратилась в зомби. И даже выходы на сцену уже не радовали. У меня не было сил аккумулировать радостные эмоции, собраться, сконцентрироваться, даже просто улыбнуться. И это было ужасно, потому что я понимала – зрители вообще не виноваты в том, что у меня закончились силы. Они приходят посмотреть на артиста, а тот уходит с половины концерта, просто потому что иначе грохнется в обморок прямо у микрофонной стойки.

Нет, конечно, можно было бы все вытерпеть, как-то собраться, еще день простоять. Еще три дня. Еще две недели. Знать, что вот сейчас будет трудно – а потом ты приедешь домой, отоспишься, наешься каких-нибудь таблеток от больного горла, от головы, от нервов. Выдохнешь. Но проблема заключалась в том, что я вообще не понимала, когда закончатся гастроли. График был расписан минимум на год вперед, и новые концерты все прибавлялись и прибавлялись. Пошла к начальству просить о пощаде. «Ты что, Марина, какие выходные?! – удивились руководители. – Так хорошо все идет! Нельзя останавливаться! Куй железо, пока горячо. Ну, годик еще потерпишь, два в крайнем случае – и там уже отдохнешь. И потом, у тебя же есть отпуск – в январе две недели и в июле, вот и отдыхай». Я кивнула и пошла дальше ковать железо. Но однажды, сидя в зале ожидания аэропорта, вдруг поймала себя на мысли: «Так вот ты какое, умопомешательство!» В тот момент у меня в ушах раздавался звук, так нежно любимый всеми артистами – казалось, что полный зал скандирует мое имя: «Мак-сим, Мак-сим». Но только этот звук в моей голове трансформировался в какой-то ужасный шепот, как из фильма ужасов. И он никак не заканчивался. Я сидела на чемоданах, держалась руками за голову и пыталась хоть как-то прийти в себя, усмирить этот мерзкий звук. Но он не прекращался. «Мак-Сим!»

И вот тут уже я всерьез начала мечтать о таких вещах, о которых думать вообще-то ни в коем случае нельзя, чтобы не накликать беду. Я размышляла: «А хорошо было бы взять и сломать ногу… Или заболеть так, чтобы врачи насильно упекли в больницу, привязали к кровати и поставили капельницы. Вот тогда бы точно никто не смог потребовать, чтобы я отыграла концерт». Я была в отчаянии. Заблудилась. Потерялась. Не понимала, куда мне идти дальше и хватит ли у меня сил на эту дорогу. Есть ли в моей жизни цель? Или все, к чему я стремлюсь, – это приехать в незнакомый город и отработать концерт? И так изо дня в день, из года в год. До суицидальных мыслей дело не дошло, но я чувствовала, что они где-то рядом. Но самое страшное – я не хотела больше писать песни. Нет, конечно, когда накатывало вдохновение – сопротивляться ему было невозможно. Помню, как я лежала животом на деревянном полу в номере одной из питерских гостиниц, выцарапывая карандашом на лакированных досках слова песни «Мой рай». Ручки и бумаги не нашлось, а записать необходимо было срочно, пока текст еще был в памяти. Так что новые песни появлялись даже помимо моей воли. Но я прекрасно отдавала себе отчет, что будет дальше. Запишу сингл, надо будет снимать клип, писать альбом и снова отправляться в тур в его поддержку, а это значит, что кочевая жизнь, которую я уже не в силах переносить, продлится еще как минимум на год. В общем, силы мои были совсем на исходе, и неизвестно, чем бы закончилось это состояние, если бы не случай, который снова развернул мою жизнь на сто восемьдесят градусов.