Неназвавшийся священник в черной рясе доставил барона Доминго Хьортта в исповедальни Среднего Дома Цепи, и они вместе стали ждать в тени увенчанной гаргульями колонны, когда анафема, убившая его сына, выйдет из кабинки. Вот он шестидесятипятилетний ветеран полувека кровавых войн и куда более суровых битв на политической арене империи, – и ему так же тошно и тревожно, как в тот день, когда мать привезла его в Леми, в Азгаротийскую военную академию. Он был совсем еще мальчишкой, пусть и на грани возмужания, обязанным приумножить впечатляющую когорту военных предков. Годы спустя та же сцена повторилась… частично. Он скрывал страх, зная, что этого хочет мать, но Эфрайн держался с трудом, пока они ждали у кабинета декана: юнец переминался с ноги на ногу, как будто это могло облегчить бремя судьбы, возложенное на его узкие плечи.

Тогда Доминго раздражала слабость сына, но теперь он обнаружил, что, точно как тот перепуганный мальчик, живущий в его сердце, машинально переминается с пятки на пятку и не питает никаких надежд. Поймав себя на этом, он не мог не задуматься, всегда ли у него была такая привычка и не копировал ли отца маленький Эфрайн с самого начала, а он до сих пор этого не понимал…

Черная дубовая дверь исповедальни распахнулась, и коренастая анафема выбралась из узкой кабинки. Казалось, что у нее подгибаются колени, когда она надела маску и поспешила прочь из громадного зала. Доминго вообразил, как бросается за ней и отсекает правую ногу кавалерийской саблей. Он точно знал, какой получится звук, когда его сталь перережет плоть и берцовые кости, и улыбнулся, мысленно услышав его. Он представил, как ее крики о милосердии эхом носятся по Среднему Дому Цепи, представил, как она во всем признаётся, как вся правда выходит из нее яркой струей, под стать алому цвету мундира ее палача…

– Барон?

Доминго заморгал на стоявшего рядом священника, потом бросил последний взгляд на анафему.

Он подумал: вдруг она созналась в своем преступлении – тогда не будет нужды в развитии плана. Впервые в жизни здесь, в Доме Падшей Матери, он чуть не начал молиться ей, но спохватился. Случается все, вне зависимости от надежд смертных, – в этом вопросе, пусть даже ни в каком другом, Вороненая Цепь и безбожный барон сходились полностью.

Священник в капюшоне вручил Доминго тощую свечку и направил к кабинке. Когда барон открыл дверцу под скамейкой, то обнаружил, что толстая сальная свеча анафемы хотя и догорела почти донизу, но все еще освещает нишу. Он бросил свою рядом и без малейшего сожаления или беспокойства из-за кощунства задул обе и закрыл дверцу. Пусть ему поджарят задницу – боль Доминго была куда острее, и он испытывал ее ежедневно, демон побери, каждую минуту, с тех пор как весть о смерти его единственного потомка достигла Кокспара. Он не видел нужды добавлять к своему несчастью чрезмерную покорность измышлениям какого-то безумного пророка, сколь бы модной ни стала в последние годы эта бредятина.

Прежде чем войти в исповедальню, он расстегнул пояс и снял саблю, чтобы устроиться в узкой кабинке хоть с минимальным удобством. Поставив ножны между ног и усевшись, он обнаружил, что скамья все еще горяча: исповедальня напомнила ему сауны в Кремнеземье, только здесь деревянные стенки изобиловали отвратными барельефами. С железной решетки на него пялилось сетчатое лицо, нечто среднее между мужским и женским, между ангельским и демоническим, а позади сетки двигалась чья-то тень. После неловкого молчания Доминго вздохнул достаточно громко, чтобы женщина на той стороне услышала, но она так и не заговорила, и он нехотя начал ритуальные танцы:

– Матерь, прости меня, ибо я нечист.

– Как давно ты в последний раз очищался? – спросила исповедница, чья настойчивость в продолжении этого фарса прошлась по его израненной гордости, как наждаком.

– Никогда, – бесцеремонно отрезал он, зная правильное начало только по пьесам, на которые Люпитера, жена брата, всегда затаскивала его в «Иглесию Мендосу», единственный приличный театр в Кокспаре. Сцена исповеди, по словам Люпитеры, всего лишь простое средство донести какую-либо информацию до публики. – Я пришел сюда не играть алтарного мальчика, ваша всемилость, так что…

Черная Папесса зашипела на него сквозь решетку, и Доминго одернул себя. Как бы ни относился он к языческим обычаям, она единственная, кто протянул ему руку помощи, единственная, кто предложил нечто большее, чем багряную свечу на могилу Эфрайна. Что он за воин, если отталкивает единственного союзника своей неуступчивостью?

– Матерь, прости меня, ибо я нечист, – пробормотал Доминго, начиная заново. – Я незнаком с вашими обычаями; я пришел сюда как грешник, ищущий облегчения в бальзаме Вороненой Цепи. Прости паломнику его слабость.

– Приукрашивание оной еще более оскорбительно, барон, – ответила папесса И’Хома Третья, но говорила она скорее ехидно, чем гневно. – Я сочувствую вашей слабости и с самого начала сочувствовала. Вот почему протянула вам руку – хороший человек слабой веры намного достойнее женщины в рясе, которая преступает свои обеты.

– В этом мы сходимся, – сказал Доминго, хотя и не без укола совести из-за того, что совершил во имя добра утром и что замышлял сделать в данный момент. Не только духовенство умеет вольно трактовать свои клятвы. – Вам может быть интересно: я снова действующий полковник Багряной империи и агент королевы.

– Она сильно орала по этому поводу?

Доминго не понравилось, как жадна до сплетен о королеве оказалась папесса, но это явно выдавало ее человеческую приземленность – И’Хома говорила не как сосуд божества, а как подросток, жаждущий сенсации.

– Мне были заданы вопросы, предложены альтернативы, – ответил он. – Но мудрый полководец никогда не покидает поля боя, а я неплохо фехтую и языком, и саблей. Да и какой у нее был выбор, кроме как принять мою присягу? От Змеиного Круга до Диадемы Пятнадцатый полк для империи дороже любого другого, и она хочет, чтобы солдаты Азгарота были готовы действовать, а не баклуши били, пока тянется процесс назначения нового командира.

Здесь, как и в тронном зале, не было нужды говорить, что почитание Цепи в Азгароте распространялось со скоростью чумной сыпи, и если бы королева Индсорит отклонила предложение Хьортта, во главе Пятнадцатого мог бы встать какой-нибудь забытый до поры дворянин, а не явный еретик. И все же он здесь, планирует заговор с Черной Папессой, – это даже почти забавно.

– Если бы мой дядя убедил вас нарушить клятвы раньше, то гражданская война закончилась бы значительно быстрее и с куда более удачным исходом.

– Я не нарушал никаких клятв, – запальчиво возразил барон. – Сегодня утром я поклялся защищать Багряную империю, ту же самую клятву я дал пятьдесят лет назад, и ее же принес мой сын… когда прошлым летом принял командование Пятнадцатым полком. Ту же клятву давала моя мать до меня. Сотни лет мы были частью Багряной империи, и ни один полковник из Азгарота не изменил своему долгу перед Короной.

– Перед Короной, а не перед дурой, которая ее носит. – Злобный тембр голоса И’Хомы резанул Хьортту слух почти так же, как правда, стоявшая за ее оскорбительным заявлением. – Насколько я помню, вы сопротивлялись Поверженной Королеве больше, чем любой другой лошадке из багряной конюшни?

– Я сомневаюсь, чтобы вы помнили такие вещи, учитывая, что были только в проекте у какого-то кардинала, когда Индсорит сбросила самозванку в пропасть. Клятвы я приносил королю Калдрууту задолго до того, как Кобальтовая Ведьма подняла против него восстание. И я давал отпор ее подонкам на каждом шагу, пока она не пробралась в Диадему и убийством не проложила путь к Короне. Но я здесь не для того, чтобы обсуждать ее прошлое: меня интересует ее будущее. Вам удалось выудить из Портолес что-нибудь еще? Я видел, как она выходила из кабинки.

– Не так много, как я надеялась, но ее молчание изобличает, как откровенная исповедь, – ответила И’Хома. – Она определенно агент Индсорит, теперь я в этом уверена. Анафема проболталась, что ее отсылают из города… Это может означать только одно: королева приказала ей довершить дело, которое ваш сын оставил незаконченным: выследить и убить Софию, прежде чем вся остальная Звезда обнаружит, что Поверженная Королева жива. Индсорит, должно быть, хочет, чтобы Софию убили тихо, в палатке, а не сделали опять мученицей на каком-нибудь поле боя при бесчисленных свидетелях.

Ненавистное имя вызвало нежеланные образы, пронесшиеся перед мысленным взором Доминго. Кровавые воспоминания о кровавых временах: сокрушительный разгром в Йеннеке, когда Пятнадцатый обратил в бегство толпу крестьян и копыта и копья стали такими же багряными, как кавалерийские штандарты; лес под Эйвиндом, где каждое дерево было увешано пленными солдатами; безумие в Ноттапе, которое можно объяснить только демонскими происками; и еще худшие события в Виндхэнде, о которых он слышал только рассказы, но и те внушали ужас. А теперь Холодный Кобальт восстала из могилы, чтобы убить единственного сына Доминго…

Возможно, это расплата за те неприятности, которые Доминго устраивал крестьянской армии Софии во время Кобальтовой войны, а может быть, просто так совпало, что Индсорит послала в Курск Эфрайна. Едва ли это имело значение. Важно было другое, и оно значило даже больше, чем убийство Эфрайна или укрывательство королевой Индсорит этой цепной ведьмы Портолес от справедливого возмездия; даже больше, чем игры багряной королевы и Черной Папессы друг против друга, – один простой факт: если София и вправду вернулась, то вся Багряная империя в опасности.

– Ваши шпионы принесли еще какие-нибудь новости? – спросил Доминго.

– Мои информаторы, – с нажимом поправила Черная Папесса, – говорят, что близки к прорыву. Королева Индсорит держит карты так близко к груди, что может сбросить одну в декольте, но она опаздывает. Все уже знают, что эта мятежная армия, терроризирующая юг, называет себя Кобальтовым отрядом, и распространяются слухи, будто ее ведет сама София.

– Я возвращаюсь в Азгарот сегодня вечером, – сказал Доминго. – Подготовлю Пятнадцатый к походу еще до конца лета, и тогда мы втопчем Кобальтовый отряд в пыль и казним всех до единого. Вторая Кобальтовая война закончится, не начавшись.

– Я думала, вы хотите подождать более явных доказательств, прежде чем приступать.

– Убежден, что этих мятежников нужно остановить, – сказал Доминго, недовольный, что эта девица как попугай повторяет ему его же слова. – Я не считал случайным нежелание королевы обрушить всю мощь империи на этот новый Кобальтовый отряд. Полагал, она сохраняет наши силы, чтобы отобрать Линкенштерн у воров-непорочных. Это объяснение становится все более бессмысленным, по мере того как кобальтовые наглеют в своих атаках, а северным полкам по-прежнему не отдано королевского приказа освободить Линкенштерн, пока непорочные не достроили стену.

– Даже не начинайте про непорочных, – сказала И’Хома. – Я получила разведданные, что у них похитили важную принцессу и якобы это сделал один из моих миссионеров. Из-за этого беснуются все острова Северо-Западного Луча. Мне еще нужно выяснить, не София ли забрала девчонку, чтобы шантажом вовлечь непорочных в восстание, или за всем этим стоит Индсорит с какими-то своими целями.

Была и третья возможность: сама И’Хома похитила принцессу, чтобы перетянуть непорочных на свою сторону, когда Вороненая Цепь предпримет еще одну попытку захвата Сердоликовой короны. Но это не обсуждалось. Доминго не особенно надеялся, что Черная Папесса посвятит его во все, – нет, он уже и так впутался в ее планы глубже, чем ему хотелось. Командир Пятнадцатого полка Багряной империи, замышляющий крамолу вместе с Вороненой Цепью, – что сказала бы мать Доминго о подобном позоре? Ничего приятного для церкви, это уж точно.

– Отложим проблему непорочных в сторону, – сказала И’Хома. – Рада, что мы пришли к согласию относительно ваших действий.

– Что же я буду за отец, если не учту ваших слов? – ответил Доминго.

Он с содроганием вспомнил, какую испытал боль, узнав, что Эфрайн убит не кем иным, как Кобальтовой Софией, и что багряная королева, которой верно служили и отец, и сын, с самого начала это знала. Притворный допрос сестры Портолес в Багряном тронном зале только подтверждал истину: никто больше не знал, от кого Эфрайн получил приказ напасть на деревню Софии, так как команда наверняка исходила от самой королевы Индсорит, и она бы рискнула целой империей, чтобы сохранить в тайне тот факт, что София не умерла.

– Что же вы будете за полковник? – поправила И’Хома, явно думая, что барон Хьортт во всем покладист – как был покладист, когда его вынудили приехать ко двору на суд. – При помощи оружия, которое я вам предлагаю, Пятнадцатый полк в одиночку сможет перебить кобальтов, прежде чем вырастет их войско. Девятый и Третий полки уже изводят мятежников, так что вряд ли у вас вообще возникнут какие-либо проблемы. Что может быть лучше для устойчивого мира в империи, чем беспощадное уничтожение банды разбойников? Не ждать же, когда она развалится из-за махинаций королевы.

Припомнив все свои сражения, Доминго мог бы назвать довольно много вариантов – лучших, чем прямое столкновение с хорошо вооруженными и вымуштрованными мятежниками, предводительствуемыми чрезвычайно осторожным и хитрым противником, – но оставил это при себе. Какими бы ни были мотивы Черной Папессы, она права: Кобальтовый отряд уже выпил не одну бочку имперской крови, и жажда вряд ли уймется, если его ряды и репутация будут расти. Лучше перебить бунтарей как можно быстрее, ради блага империи. И ради удовольствия оглохнуть от воплей, когда Пятнадцатый полк будет резать мерзавцев на куски. Если все обстояло так, как выглядело, и Поверженная Королева действительно командовала этим новым Кобальтовым отрядом, то имелся шанс, пусть и малый, встретить ее на поле перед боем. И если это случится, если представится возможность отомстить за сына, за старого короля, за мечты о Багряной империи, которые София смешала с дерьмом лет двадцать тому назад, – что ж, тогда о клятве не нападать на врага, пока рог не протрубит к бою, можно ненадолго забыть.

– А что насчет обещанного оружия, ваша всемилость? – спросил Доминго. – Я выполнил ваши условия, пора и вам выполнить мои.

– С удовольствием, – ответила Черная Папесса. – Когда покинете исповедальню, загляните в кабинет кардинала Даймонда. Он вас ожидает. Вы получите кое-что более смертоносное, чем любая армия. А теперь, прежде чем вычеркнуть эту беседу из памяти, задайте вопросы, если они у вас остались.

Сколько раз он говорил себе, что был точно таким же в возрасте Эфрайна – мягковатым, слегка испорченным и нимало не охочим до войны? Сколько ночей Доминго пролежал без сна, убеждая себя, что сын достоин его титула и чина? Что он не дворянчик, который не заслуживает, а покупает медали и о котором рядовые сочиняют глумливые песенки? Насколько иной могла бы стать их жизнь, подари он Эфрайну котенка, которого тот хотел на десятый день рождения, вместо меча и книг по военной философии?

Но это не те вопросы, на которые может ответить взбалмошная кукла с претензией на божественность. Поэтому барон сказал:

– Согласитесь, трудно поверить, что крестьяне все это время были правы. С тех самых пор как София вылетела из тронного зала Диадемы, они знай бубнят: «Поверженная жива».

– Это ненадолго, полковник Хьортт, – ответила папесса И’Хома Третья, Пастырша Заблудших. – Совсем ненадолго.