Я сидела на скамейке в Сент-Джеймс-парке и пялилась в свой телефон. Было так холодно, что мои пальцы едва двигались. Прежде я и представить себе не могла, что стану сидеть в красивом парке в огромном городе, где рядом сидят на камушках пеликаны, справа находится дворец, слева – Уайтхолл, где люди повсюду заняты чем-то интересным, и пытаться разобраться в «Твиттере».

Тем не менее именно этим я занималась. Если Лара находится в Таиланде, она неизбежно будет выходить в Интернет. А в таком случае сможет использовать и свой аккаунт в «Твиттере». Я знала о нем, поскольку СМИ раскопали, что она лишь однажды разместила там твит такого содержания: «Пытаюсь научиться пользоваться «Твиттером».

Однако у нее оказалось свыше двадцати семи тысяч подписчиков. Все эти люди регулярно посещали ее страницу в социальной сети, просто на тот случай, если эта громкая драма продолжится на просторах Интернета. Мир – странная штука.

Для меня же это был один из возможных способов связаться с Ларой. «Фейсбук» не подходил, потому что я не была среди ее друзей, а настройки ограничения доступа не позволяли мне отослать ей сообщение.

У меня изо рта облачками вылетал пар. Слабые и бледные облачка эти растворялись в студеном воздухе, неотвратимо обещавшем снег. Другие люди спешили через парк, топая ногами в дорогих ботинках, дрожа в дешевых анораках, – каждый из них направлялся туда, где есть стены и обогреватель.

Я завела аккаунт в «Твиттере». Моей картинкой, как у Лары, было яйцо, и я выбрала себе имя в честь моих бедных кошек: я назвалась @desi_ophelia. Это был целый мир. Спустя некоторое время я осознала, к собственному ужасу, что по-прежнему не могу отослать Ларе частное сообщение, даже подписавшись на ее аккаунт, так как для этого надо было, чтобы она подписалась на мой. Я заставила свои замерзающие пальцы напечатать нечто, что выдержит испытующий взгляд любого постороннего человека.

Вот что в итоге гласил мой первый твит: «Привет, Лара. Это Айрис. Надеюсь, у тебя все хорошо. Если ты увидишь это сообщение, не могла бы ты мне ответить? Я знаю, что ты невиновна».

Я хотела сначала упомянуть Таиланд, но, поскольку мой твит технически был открыт для публики (хотя я не могла представить, чтобы кто-нибудь заглянул в мой аккаунт и прочитал это сообщение), я не стала этого делать. Я решила приберечь это для частной переписки в том невероятном случае, если она произойдет.

Я встала и зашагала. Я не собиралась покидать парк, но неподвижно сидеть было холодно. Мои пальцы уже побелели и начали неметь. Я быстро прошла на середину моста и посмотрела на воду, наполовину замерзшую. Мне вспомнился Холден Колфилд, который задавался вопросом, куда деваются утки из Центрального парка, когда весь пруд замерзает. Утки в Сент-Джеймс-парке стоически ютились на незамерзших участках и держались как обычно, но, должно быть, чувствовали себя несчастными. Судя по их утиным физиономиям, они изо всех сил храбрились.

«Над пропастью во ржи» – любимая книга Лори, а это – его любимый парк. Он любил его, потому что парк был маленьким, но богатым – «дистиллированным», как Лори его называл.

Иногда, бывало, мы стояли на мосту и кормили уток. Он никогда не разрешал мне приносить хлеб. «Это ужасно для них, – говорил он. – Почему, черт возьми, люди думают, что уткам нужен хлеб? Какую пользу может принести диета из обработанных углеводов существам, которые живут в воде и едят водоросли? Зачем кого-то, кто кормится зеленью и живым белком, пичкать сахаром, солью и консервантами?» Лори тщательно собирал паек для уток, где содержались кусочки бекона и пакетики богатых биогенными веществами зерен, которые он покупал в зоомагазине возле своего офиса. Отчасти поэтому я его так любила.

То были наши счастливые времена. Мы жили в западном Лондоне, и все было прекрасно. И я бы никогда не могла представить нас такими, какими мы стали в последние несколько лет: прячущимися от мира, бледной тенью тех нас, какими мы были когда-то.

Я топала по тропинкам и по траве, слоняясь по парку без особой цели. Мне нравились розовощекие дети, бегавшие вокруг и взволнованные предчувствием пришествия снеговиков. Мне также нравилось смотреть на людей с Уайтхолла в их деловых костюмах. Они спешили мимо, и над их дорогими пальто все еще витал дух их важной службы. Они приносили в парк маленький ореол политики и явно считали, что парк должен быть благодарен.

– Вот и вы, – произнес Алекс. Я подняла глаза и увидела его. Он возвышался надо мной, высокий и немного странный, улыбаясь слегка нервной улыбкой.

– Вот и я, – согласилась я, отступая в сторону. Хотя я пришла сюда, чтобы встретиться с ним, он появился в каком-то смысле неожиданно.

Мы помолчали. До сих пор морозило. Снега все не было.

– Значит, вы все-таки приехали, – сказала я наконец и зашагала. Алекс зашагал вместе со мной. Теперь он выглядел более легкомысленно, чем прежде: оказалось, что полицейский в нерабочее время – совершенно другой человек. Если бы я не знала, что Алекс – детектив-констебль, я бы подумала, что он занимает куда менее серьезную должность. На нем были джинсы и ярко-красный джемпер с узором, похожий на рождественский и довольно стильный. Куртка у него была пуховая, в альпинистском стиле, которую сама бы я никогда ни для кого не выбрала, но по поводу которой тут же испытала зависть из-за ее явной теплоты.

– Да, – отозвался Алекс. – Путь неблизкий, но все прошло нормально.

– Мне нравятся ваши сапоги, – призналась я. – Похожи на ковбойские, верно? Как у рок-звезд.

Эти слова его порадовали.

– Я купил их в магазине подержанных вещей, – признался он. – Я не был уверен, что они мне подходят, но все равно купил. И оказалось, это самая удобная обувь, какая когда-либо изготавливалась человеческими руками, так что покупка была удачной.

– Да, вам повезло, – согласилась я. – Пойдем куда-нибудь в тепло?

– Я умираю с голоду. Вы забрали свой паспорт?

Я принялась расстегивать сумку, чтобы показать документ, но мои замерзшие пальцы никак не могли справиться с застежкой, поэтому я просто сказала «да».

Когда мы достигли Трафальгарской площади и пошли мимо каменных львов, начали падать снежные хлопья.

– Итак, – сказал Алекс, откидываясь на стуле. – Я кое-что выяснил и могу сказать, что они здорово злятся на меня за мое вмешательство. Вот что всплыло в ходе расследования, когда миссис Финч только что пропала.

– Лара, – поправила я его, жуя кусок огурца.

– Да. Лара. Извините. Забыл, что я не на службе. Я всегда стараюсь не думать о работе в отпуске. Обычно я провожу отпуска, гуляя по пляжу, и не читаю газет. Как бы там ни было, Лара. Примерно двенадцать лет назад она явилась в полицию и призналась кое в чем очень странном.

Он подцепил кусок жареной картошки со своей тарелки. Мы сидели в хорошем бургер-ресторане на Чаринг-Кросс-роуд, и я смогла оценить, насколько приятнее обедать не в одиночестве. Сидеть в ресторане одному, подумала я, может, и неплохо, если у тебя есть книга и ты в подходящем настроении. Однако же ничто не сравнится с компанией.

Я приуныла, осознав, что в течение пяти лет у меня не было друзей, кроме Лары. Это ненормально. Что-то в моей душе сейчас радостно просыпалось. Оно отпихивало прочь мою прежнюю жизнь и наслаждалось моментом.

– В чем она призналась?

– Так вот. Это действительно фантастично. Лара пришла одна, изрядно огорченная, и объявила, что в течение нескольких месяцев занималась в Азии контрабандой наркотиков и что по ее вине одна женщина оказалась в тюрьме. Как вы можете представить, никто толком не знал, что с ней делать. Так или иначе все закончилось ничем. Она выбежала из здания и вернулась на следующий день в сопровождении своего отца и от всего отреклась. Он объяснил, что Лара находится в состоянии сильного стресса и сама не знает, что говорит, и что она все это сочинила. Но в промежутке между этими двумя событиями кто-то навел справки и обнаружил, что Лара призналась в том же самом, будучи в Сингапуре, где к ней отнеслись как к человеку, попусту отнимающему время, посадили на ближайший самолет до дома и велели не возвращаться.

– Она сказала, что занималась контрабандой наркотиков? – нахмурилась я и сделала глоток вина. – Лара?

– Я знаю. Никто ей не поверил. Вопрос в том, однако, зачем она это сказала? Выгораживала ли кого-то? Старалась ли привлечь внимание к чему-то? У нас нет никаких подробностей из Сингапура, но я их запросил.

– И все это всплыло? И вы, ребята, это проигнорировали?

Его глаза расширились.

– Это проигнорировал Пензанс. Я не занимаюсь расследованием дела. Беда в том, что ее интрижка с Гаем Томасом затмила все остальное. Не было нужды углубляться в ее далекое прошлое, когда более недавнее прошлое – а скорее настоящее – вроде бы и так давало ответы на все вопросы.

– Да. Я понимаю.

– Хотя я не на работе, но раз уж вы пытаетесь разобраться, я вам помогу.

Я улыбнулась ему и взяла с тарелки свой вегетарианский бургер.

– Спасибо.

Мы побрели сквозь небольшой снежный ливень в Национальную галерею, и я повела Алекса к своей любимой картине Тициана «Вакх и Ариадна».

– Тут все дело в синеве, – сказала я. – Я раньше приходила и стояла перед этой картиной всякий раз, когда требовалось успокоиться. И мне нравится, что Ариадна была покинута человеком, которого она считала великой любовью всей жизни, а тут появляется Вакх и не только предлагает на ней жениться, но и дарит в качестве свадебного подарка несколько звезд. Вообще-то, удивительно, что я так долго пробыла в Лондоне и не пришла поздороваться с этой картиной.

На самом деле я не была удивлена. До недавнего времени я старалась держаться подальше от своих старых призраков.

– Думаю, именно подарок сыграл свою роль, – согласился Алекс. – Интересно, она приняла его предложение из любопытства?

– Думаю, да. – Собственно говоря, я была уверена, что да, но по некоторым причинам не хотела говорить об этом Алексу.

Он кивнул:

– Знаете, что точно так же действовало на меня?

– Скажите.

– Просто бродить по какой-нибудь галерее вроде этой, глядя на все картины, где изображена Мадонна с младенцем. Часто младенцы выглядят так чудно́, что вызывают смех. У них лица маленьких старичков и странные шеи в складочку. Видно, что художник старался придать ребенку более серьезный вид, чем у реального младенца. Из-за того, что это Сын Божий и все такое. А этого невероятно трудно добиться.

Я внимательно посмотрела на него.

– Я делала то же самое. Большинство младенцев выглядят как из ужастиков. Но время от времени натыкаешься на младенца, такого великолепного и такого нежного, что забываешь обо всех остальных.

– Да! Хотя это бывает удивительно редко.

– Вам нравится хранящийся здесь этюд Леонардо со святой Анной и Иоанном Крестителем?

Алекс засмеялся:

– Вряд ли мне может не нравиться что-то из работ да Винчи. Пойдем на него посмотрим? Вообще-то, я этот рисунок обожаю. Это один из моих любимых младенцев. – Он посмотрел на меня с улыбкой. – Вы сами скажете, что этот этюд совсем не смешон, или мне это сказать?

– Я ждала, что вы это произнесете.

– А я собирался как рыцарь предоставить это вам.

– Что ж, будем считать, что это озвучено.

Пока мы ходили по галерее, я поняла, что почти ничего не знаю об Алексе и что я, в сущности, смотрю на картины, обсуждаю школьные группы и стайки студентов и слушаю обрывки чужих экскурсий вместе с незнакомцем. До сегодняшнего дня мы говорили только о Ларе.

– Что вы думаете обо всем этом джунглевом антураже? – спросил он, когда мы стояли перед полотном под названием «Нападение в джунглях» Анри Руссо. Это была сцена, написанная человеком, который никогда не бывал в джунглях, с оскаленным тигром и стилизованной зеленью.

– Мне нравится, но я бы не стала стоять перед ней часами, – решила я. – Хотя забавно, что в зале, где также висят «Подсолнухи» Ван-Гога и куча Сезаннов, мы оба направились именно сюда. Эта картина захватывает. Она очень в духе своего времени, верно? Руссо ведь, кажется, был таможенником?

– Le douanier – точно.

– Но это весьма проблематично в наше время, не правда ли? В смысле, здесь прослеживается многослойность: он таможенник, которого чествует мир искусства, относится к нему как к милому человечку, случайно производившему эти восхитительные примитивистские картины. А его картины изображают сцены в джунглях, полные подспудных колониальных настроений и пропитанные ориентализмом и чужеродностью. Здесь говорится, что Руссо срисовывал листья из парижского ботанического сада.

Алекс смотрел на меня, слегка улыбаясь.

– Именно так. Это скорее историческая реликвия своего времени, чем бессмертный шедевр. Правда, это время не лишено очарования, верно? Сословия. Иерархия. Снисходительное отношение людей к низшим слоям.

– Да, – согласилась я. – А вы знаете эту галерею так же хорошо, как и я. Я-то думала, что буду вести себя покровительственно по отношению к вам. Показывать корнуоллскому полицейскому кусочек лондонской культуры. Однако оказалось, все не так. Я ничего о вас не знаю, Алекс Зеловски. Значит, вы жили в Лондоне?

Он посмотрел на меня, позабавленный.

– Фамилия Зеловски должна послужить ключом. Я не корнуоллец до мозга костей, хотя и вырос там. Но я учился в университете в Лондоне. Я прожил здесь несколько лет, а затем вернулся в Корнуолл, к его так называемому образу жизни. Потому что там я ощущал себя дома, ну и еще малость постарел, стал нудным и любил натыкаться в пабе на старых школьных товарищей, и все такое. Заниматься серфингом по воскресеньям. Прогуливаться по прибрежной тропинке до паба.

– Не была ли тут замешана девушка? Готова спорить, что была.

Алекс рассмеялся:

– Неужели это так очевидно? Да. Джульетт. Из этого ничего не вышло, как видите. Когда мы расстались, я подумывал покинуть Корнуолл, но потом обнаружил, что мне не хочется. Она по-прежнему там. Замужем, у нее ребенок. И, как ни странно, мы лучшие друзья. Мы гораздо лучше ладим теперь, чем когда были вместе.

Сейчас мы находились в вестибюле галереи и направлялись к выходу. Я подумала, что дружба с его бывшей характеризует Алекса лишь с положительной стороны. Он славный и незлобивый, не вспыльчивый, как Лори. Алекс вел себя предсказуемо в том, в чем Лори был необуздан.

Я выкинула эту мысль из головы.