Глава V

– «Он летел по склону вниз, девяносто миль он делал в час. Тут раздался страшный свист… – пел Диксон. – Он лежал среди обломков, не оставив нам потом ков…»

Диксон замолчал, отдуваясь. Не такое уж это легкое дело – тащиться по пыльной песчаной дороге к дому Уэлчей, особенно если ты основательно нагрузился пивом. В сгустившихся сумерках мечтательная улыбка расплылась по его лицу – он припомнил и вновь пережил восхитительное мгновение, когда часы показали десять. Это было упоительно, как явление подлинного искусства, как чья-то неожиданная ласка и доброта. Это был почти неземной, божественный, захватывающий душу восторг. Поспешно проглотив последнюю, как он считал, за этот вечер пинту пива, Диксон вдруг заметил, что официанты все еще разносят кружки, и за средними столиками продолжают пить пиво, и что народу в пивной все прибывает, и лица у всех спокойные, безмятежные, и что еще один шестипенсовик упал со звоном в кассу биллиардного стола. Полное озарение сошло на него в ту минуту, когда бармен в белой куртке, согнувшись в три погибели, втащил за стойку еще две корзины пива. Этот маленький поселок находился в другом графстве, и здешние пивные – в отличие от пивных Университетского городка и ресторана, в котором он был с Маргарет, – работали в летний период не до десяти, а до половины одиннадцатого, а летний период уже официально вступил в свои права. Восторг, испытанный им в эту минуту, не поддавался описанию. Лишь с помощью нескольких новых паломничеств к стойке бара мог он хоть отчасти выразить судьбе свою признательность. В результате он истратил значительно больше денег и выпил значительно больше пива, чем мог себе позволить. И все же он не испытывал ничего, кроме блаженного умиротворения и довольства.

Больно стукнувшись о столб ворот, он сделал зигзаг и по мощеной дорожке начал потихоньку подкрадываться к дому.

В крайних по фасаду окнах длинного концертного зала света не было. И отлично. Однако дальше – в окнах гостиной – горел свет, и оттуда, как он вскоре услышал, доносились голоса. Заглянув в щелку между гардинами, Диксон увидел профессора Уэлча. На нем был знакомый синий в красную полоску плащ и светло-коричневая шляпа. Он направлялся к дверям в сопровождении местного композитора и Сесила Голдсмита. Оба они тоже были в плащах. Как видно, гости уже разъезжались. Диксон ухмыльнулся при мысли о том, каково им придется, если профессор Уэлч вздумает сам развозить их по домам. Кэрол в накинутом на плечи легком пальто задержалась в гостиной, прощаясь с Бертраном. Они остались в комнате одни.

Соседнее окно было открыто, но Диксон все же не понял, что говорил Бертран, и уловил только вопросительную интонацию. Но ответ он расслышал: «Хорошо».

После чего Бертран шагнул к Кэрол и обнял ее. Что произошло дальше, Диксон видеть не мог, так как Бертран стоял спиной к окну, но если они целовались, то поцелуй длился одно мгновение. Затем Кэрол выскользнула из объятий Бертрана и поспешно направилась к двери. Бертран вышел за ней следом.

Диксон вернулся к концертному залу и проник в него через дверь, выходившую на террасу. Сцена, свидетелем которой он только что был, почему-то неприятно встревожила его. Теоретически он ничего не имел против такого рода интрижек, однако это зрелище произвело на него довольно тягостное впечатление. Хотя он и считал Сесила Голдсмита полным ничтожеством, но ему приходилось видеться с ним по нескольку раз на неделе в течение многих месяцев, и теперь, застав его жену в объятиях другого мужчины – и тем паче этого мужчины, – он вдруг почувствовал, что его давнее знакомство с Голдсмитом к чему-то его обязывает. Диксон даже пожалел, что между гардинами была щелка, но тут же выбросил все это из головы. Сейчас нужно было сосредоточить все внимание на том, чтобы незаметно пробраться к себе в спальню.

Едва ли кто-нибудь заглянет в такой час в концертный зал, решил Диксон. Но так или иначе, все равно придется рискнуть. Он ощупью добрался до кресла, осторожно сел, откинулся на спинку, закрыл глаза и с удовлетворением услышал, как за окнами взревел мотор и машина Уэлча покатила по дороге. Но уже в следующую секунду ему показалось, что он переворачивается вверх тормашками и одновременно выворачивается наизнанку. Он открыл глаза и состроил трагическую гримасу. Да, эта последняя пинта была явно лишней. Он встал с кресла и принялся подпрыгивать на месте, резко взмахивая руками, – упражнение, которому его обучили, когда он служил в летных частях. Пятисот скачков в соединении со взмахами рук прежде всегда было достаточно, чтобы в голове прояснилось. Однако на этот раз уже на сто восьмидесятом скачке он почувствовал, что тяжелая и мутная голова куда приятнее дальнейших скачков. Надо было двигаться дальше.

Он уже добрался до середины прихожей, когда до него донесся смех Бертрана, приглушенный, впрочем, закрытой дверью. Диксон стал крадучись подниматься по лестнице – ступеньки тихонько поскрипывали у него под ногами – и пересек площадку. По странной причуде архитектора попасть в отведенную Диксону спальню можно было только через большую ванную комнату, дверь которой он сейчас никак не мог отворить, сколько ни пытался. По-видимому, ванная комната была занята. Быть может, это Джонс решил блокировать доступ в спальню осквернителю его журнала. Диксон отступил на шаг и, широко расставив ноги, поднял руки вверх – словно дирижер перед началом громоподобной увертюры или симфонии. Затем, попеременно становясь то боксером, то снова дирижером, он проделал целую серию не слишком пристойных телодвижений. В эту минуту дверь на противоположной стороне площадки отворилась. Не оставалось ничего другого, как принять соответствующую позу и сделать вид, что он ожидает, когда освободится ванная комната. Эту военную хитрость до некоторой степени испортило то обстоятельство, что он все еще был в плаще.

– Джеймс! Что вы тут делаете?

Никогда еще Диксон не испытывал такой радости, услышав голос Маргарет.

– Ш-ш-ш! – зашипел он. – Спрячьте меня куда-нибудь.

Он проникся к ней еще большей любовью, когда она поманила его за собой и, не проронив ни слова, провела к себе в спальню. И едва за ними затворилась дверь, как из ванной комнаты кто-то вышел. Диксон почувствовал, как бешено колотится у него сердце.

– Слава тебе, Господи! – пробормотал он.

– Где вы пропадали весь вечер, Джеймс?

Он принялся рассказывать ей свои похождения. Осуждающее выражение, появившееся на ее лице, он принял на свой счет, и чувство облегчения исчезло. Можно себе представить, на что все это будет похоже, если они когда-нибудь поженятся. В то же время он не мог не признаться, что Маргарет в голубом халате, с распущенными по плечам каштановыми волосами, освобожденными от всех этих шпилек и заколок, выглядит сейчас довольно мило. Диксон снял плащ, закурил сигарету и почувствовал себя значительно лучше. Он закончил свой рассказ, умолчав лишь о том, что довелось ему увидеть в окне гостиной.

Маргарет молча выслушала его и улыбнулась.

– Ну что ж, я не могу вас особенно бранить. Но, конечно, так не поступают. Мне кажется, миссис Уэлч считает, что вы слишком много себе позволяете.

– Ах, значит, она так считает? Ну, ну. А как вы ей объяснили, куда я ушел?

– У меня не было возможности ничего ей объяснять. Ивен сказал ей, что, вероятно, вы отправились в пивную.

– Как-нибудь на днях я сверну шею этому ублюдку.

Нет, каково, а? Подлинный дух товарищества. Это самым наилучшим образом испортит мои отношения с Уэлчем. И я бы попросил вас не называть его Ивеном.

– Вы зря так беспокоитесь. Мне кажется, Уэлч не придал этому особого значения.

Диксон фыркнул.

– А как вы можете это знать? Никогда нельзя знать, какие мысли гнездятся у него в голове, если они вообще там гнездятся. Обождите меня минуточку, ладно? Мне нужно пойти в ванную комнату. Не уходите.

Когда он возвратился, она по-прежнему сидела на кровати, но он заметил, что в его отсутствие она слегка подкрасила губы. Это понравилось ему, вернее, польстило, так как особого эстетического впечатления не произвело. Он чувствовал себя уже почти сносно и с каждой минутой – все лучше и не без приятности развалился в кресле. Они поговорили о том, как прошел вечер. Затем Маргарет сказала:

– Ну, вам, пожалуй, пора уходить. Уже поздно.

– Да, я знаю. Сейчас уйду. Мне так хорошо здесь.

– Мне тоже. Я уж не помню, когда мы с вами были так… Совсем вдвоем.

Слова эти неожиданно заставили Диксона почувствовать, как сильно он пьян, и впоследствии ему так никогда и не удалось понять, почему он сделал то, что сделал, – почему пересел на кровать рядом с Маргарет, обнял ее за плечи и крепко поцеловал в губы.

Что побудило его к этому? Голубой халат, или рассыпавшиеся по плечам волосы, или накрашенные специально для него губы, или количество выпитого пива, или желание привести их отношения к какому-то концу, или стремление избежать очередного залпа интимных вопросов и признаний, или тревога за свое место в университете? Но что бы ни толкнуло его на этот шаг, результат получился совершенно недвусмысленный: Маргарет обхватила руками его шею и весьма пылко ответила на его поцелуй – куда более пылко, чем прежде, во время их вялых свиданий у нее на квартире, которые, собственно говоря, не было оснований называть любовными.

Диксон снял сначала свои, а потом и ее очки и, не глядя, положил их куда-то. Он снова поцеловал ее, еще крепче, и почувствовал, как у него все сильнее и сильнее кружится голова. Через две-три минуты ему показалось уже вполне естественным сунуть руку под «отворот ее халата. Маргарет что-то нежно проворковала и еще крепче сжала его шею.

Почему было не пойти дальше? Казалось, он может себе это позволить, хотя и было неясно – до какого предела. Хотелось ли ему этого? Да, в какой-то мере. Но честно ли это по отношению к ней? Ему припомнилось смутно, что он сам после истории с Кэчпоулом советовал Маргарет воздержаться на некоторое время, ну, скажем, на год, от всяких, даже самых невинных, любовных отношений с кем бы то ни было. Так честно ли он поступает по отношению к ней? Честно ли он поступает по отношению к самому себе? Он мог держать Маргарет в узде лишь до тех пор, пока у них были приятельские отношения. Став ее любовником, он уподобился бы новичку-ковбою, вступившему в единоборство с прославленным своей свирепостью быком. Нет, конечно, это было бы нечестно по отношению к себе самому. И, конечно, нечестно по отношению к ней. 'Прежде всего это неизбежно будет большим потрясением для Маргарет, не говоря уже о возможных последствиях. Нет, ради нее он не должен до этого доводить. Но, с другой стороны… Мысли разбегались, Диксон тщетно пытался хоть что-нибудь сообразить… С другой стороны, Маргарет сама, очевидно, хочет этого. Он ощутил ее теплое дыхание на своей щеке, и затухающее желание внезапно вспыхнуло в нем с новой силой. Ясно, что его тревожит – он просто боится получить отпор. Диксон принял руку, затем снова сунул ее – на этот раз под ночную рубашку. От этого жеста и от того, как затрепетала Маргарет, у него еще сильнее закружилась голова, и он окончательно потерял способность мыслить. Напряженная тишина звоном отдавалась у него в ушах.

Минутой позже, когда они уже лежали рядом на постели, он сделал движение не только вполне недвусмысленное, но даже, пожалуй, чрезмерно откровенное. Как восприняла это Маргарет, понять было трудно, хотя реагировала она весьма бурно. Диксон больше не колебался. Последовала короткая схватка, и он отлетел в сторону, больно ударившись головой о спинку кровати. Маргарет встала, запахнула халат и взяла со стула его плащ.

– Убирайтесь, – сказала она. – Убирайтесь вон, Джеймс.

Он с трудом поднялся на йоги и кое-как поймал свой плащ, который она ему швырнула.

– Позвольте… Что случилось?

– Вон! – Ее трясло от ярости.

– Хорошо, хорошо, только я не понимаю.

Она распахнула дверь и кивнула ему, чтобы он уходил. На лестнице послышались чьи-то шаги.

– Послушайте, там кто-то идет…

Он очутился за дверью с плащом, перекинутым через руку. У него было такое ощущение, словно голова начала теперь кружиться в обратную сторону. У дверей ванной комнаты он вдруг столкнулся с этой самой Кэллегэн.

– Добрый вечер, – сказал он учтиво.

Она отвела глаза и прошла мимо него к себе в спальню. Он хотел отворить дверь в ванную комнату – дверь снова была заперта. Не раздумывая долго, он закинул голову, набрал в легкие побольше воздуха и испустил громкий, протяжный, исполненный ярости рев, напоминавший вокальные упражнения Голдсмита. Затем скатился вниз по лестнице, повесил в прихожей свой плащ, прошел в столовую и присел на корточки перед не то поддельным, не то настоящим буфетом восемнадцатого столетия.

Среди бутылок коньяка, пива и сидра, стоявших на полке, он отыскал бутылку портвейна. Это была та самая бутылка, из которой вечером Уэлч налил ему такую микроскопическую порцию вина, что Диксон не сразу понял – в шутку это или всерьез. Надпись на этикетке была на каком-то романском языке, а дальше – по-английски. Очень хорошо – и не английский и не иностранный напиток! Пробка выскочила с праздничным новогодним звуком, и Диксону вдруг нестерпимо захотелось орешков с изюмом. Он основательно приложился к бутылке. Часть вина прохладно-холодящей струйкой потекла по подбородку и за воротник. Бутылка была на три четверти полной, когда он запрокинул ее над головой, и оказалась на три четверти пустой, когда он отнял ее ото рта. Он с шумом поставил ее обратно на полку, вытер рот дорожкой, постланной на буфете, и, ощутив себя на верху блаженства, беспрепятственно добрался до своей спальни.

Расхаживая по комнате и раздеваясь на ходу, он с недоумением вспоминал о том, что произошло у него с Маргарет, и старался собраться с мыслями. Так ли уж все это было ему нужно? Ответ был вес тот же: да, до некоторой степени. Однако он бы не сделал ни малейшей попытки и уж во всяком случае не был бы столь предприимчив, если бы она не проявила такого пыла. Но зачем понадобилось ей проявлять пыл, после того как она столько времени его не проявляла? Вероятно, виной всему какой-нибудь новый роман, который она только что прочла. Но если на то пошло, это же все вполне естественно, именно этого она, в сущности, и хочет. Диксон нахмурился от усилия, которое потребовалось ему сделать, чтобы сформулировать свою мысль. Она об этом и не подозревает, но это именно то, чего она хочет, чего требует ее натура. И, черт побери, в конце концов это его законное право, если вспомнить, чего он от нее натерпелся… Но хорошо ли это, честно ли это по отношению к ней – ставить ее в такое положение, особенно после всего, что она перенесла? Почувствовав, куда могут завести его эти мысли, Диксон поспешил отбросить их и направился в ванную комнату, завязывая на ходу шнур пижамы.

В ванной комнате ему вдруг стало хуже. Невзирая на прохладу весенней ночи, пот катился с него градом. Он немного постоял перед умывальником, стараясь разобраться в своих ощущениях. Ему казалось, что желудок у него страшно раздуло и он стал непомерно тяжел. Свет электрической лампочки меньше всего был похож на электрический свет, а превратился в какой-то мглистый фосфоресцирующий газ, и по комнате от него словно разливалось жужжание. Диксон открыл холодный кран и наклонился над раковиной. После этого ему уже с трудом удалось подавить желание наклоняться все ниже и ниже и всунуть голову между кранами. Он сполоснул лицо, снял бакелитовую кружку со стеклянной полки над раковиной и выпил довольно много воды. Это несколько освежило его, но вместе с тем оказало еще какое-то действие. Какое – он не разобрал. Он вычистил зубы, употребив колоссальное количество пасты, снова сполоснул лицо, снова наполнил кружку водой и съел еще немного пасты.

Возле своей кровати он остановился в раздумье. Ему казалось, что лицо у него стало необыкновенно тяжелым, словно под кожу в разных местах были вшиты мешочки с песком, которые оттягивали мясо от костей. А впрочем, никаких костей словно бы и не существовало. Внезапно он почувствовал себя очень худо и тяжело, с содроганием вздохнул. У него появилось такое ощущение, словно кто-то проворно подскочил к нему сзади и натянул на него водолазный костюм – невидимый и мягкий, как вата. Он тихонько застонал. Уж хуже этого, кажется, быть не могло.

Он начал укладываться в постель. Четыре уцелевшие сигареты – неужто он в самом деле выкурил двенадцать сигарет за этот вечер? – лежали в бумажной пачке на полированном столике у изголовья кровати, рядом со спичками, бакелитовой кружкой с водой и пепельницей, которую он взял с каминной полки. Закинув одну ногу «а постель, Диксон обнаружил, что не в состоянии сразу проделать то же и с другой ногой, и только тут понял, как подействовала на него выпитая вода – он снова был пьян. Он улегся в постель, и тотчас ему стало ясно, что именно это действие воды и было основным, а освежающий эффект – второстепенным. На качающейся каминной полке стояла небольшая фарфоровая статуэтка – Будда в знакомой традиционной позе. Может быть, Уэлч поставил ее сюда, чтобы напомнить ему о преимуществах созерцательной жизни? Если так, то его нравоучение запоздало.

Диксон протянул руку, дернул за болтавшийся у него над головой шнурок и выключил свет. И тотчас нижний правый угол комнаты начал вздыматься вверх вместе с правым углом кровати, которая как бы стремилась перевернуться, оставаясь вместе с тем в прежнем положении. Диксон сбросил с себя одеяло и сел, свесив ноги. Комната была неподвижна. Посидев немного, Диксон снова закинул ноги на постель и вытянулся. Комната начала опрокидываться. Он спустил ноги на пол. Комната застыла в неподвижности. Диксон закинул ноги на кровать, но не лег, а продолжал сидеть. Комната опрокидывалась. Он спустил ноги с постели – все кончилось. Он закинул одну ногу на кровать.

Началось. Да еще как! Кажется, в любую минуту с ним может произойти катастрофа. Хрипло бранясь, Диксон взбил повыше подушки, привалился к ним, полусидя, полулежа, и наполовину свесил ноги с кровати. И в этом положении ему кое-как удалось погрузиться в сон.