Глава IV

– Конечно, здесь дело не в аккомпанементе, как вы сами понимаете, – сказал Уэлч, раздавая нотные листки. – Тут главное – пенис. Каждая партия безупречна. Безупречна, – с яростью повторил он. – Без преувеличения можно сказать, что полифония достигла величайших высот, достигла, можно сказать, вершины в этот период, а потом начался упадок. Достаточно взять хотя бы такое, к примеру, произведение, как… ну, скажем, как этот гимн: «Вперед, христовы воины!» Ведь это же типичное… типичное…

– Мы ждем тебя, Нед, – сказала миссис Уэлч из-за рояля. Она заиграла медленное арпеджио, усердно помогая себе педалью. – Ну как? Все готовы?

На Диксона со всех сторон поплыло усыпляющее жужжание – все участники концерта принялись мурлыкать себе под нос свои партии. Миссис Уэлч присоединилась к ним, поднявшись на невысокую эстраду, выстроенную в глубине музыкального зала, и встала рядом с Маргарет – вторым сопрано. Маленькая, запуганного вида женщина с жидкими каштановыми волосами была единственным контральто. Рядом с Диксоном стоял его коллега – историк Сесил Голдсмит. Его грубоватый тенор обладал достаточной силой – особенно на верхних нотах, – чтобы заглушить любые звуки, которые счел бы необходимым издать Диксон, если бы его к этому принудили. Позади них и несколько в стороне стояли три баса: местный композитор, скрипач-любитель, временами выручавший городской оркестр, и Ивен Джонс.

Диксон пробежал глазами гирлянду черных точек, которые весьма резво, как показалось ему, то лезли вверх, то скатывались вниз, и с облегчением убедился, что все исполнители будут петь одновременно. Он только что пережил уже небольшой конфуз во время исполнения какой-то чепухи, написанной, кажется, Брамсом, которая начиналась с теноровой партии. Секунд десять или около того один-единственный тенор – точнее, один-единственный Голдсмит – вел эту партию, дважды совершенно умолкая на коварных паузах, в то время как застигнутый врасплох Диксон продолжал молча разевать рот. Теперь он осторожно старался вторить Голдсмиту, тихонько напевавшему мелодию, и с удовлетворением убедился, что получается отнюдь не плохо, скорее даже мило. И все же могли бы они, в конце концов хотя бы из простой вежливости, спросить его, хочет ли он петь! Так нет ведь – сунули в руку какие-то нотные листы и, не говоря худого слова, загнали на этот деревянный помост!

Подагрический палец Уэлча возвестил начало мадригала. Диксон наклонил голову и стал слегка шевелить губами – ровно настолько, чтобы все видели, что он ими действительно шевелит, – читая про себя слова, которые все остальные пели. «Когда к ногам я милой пал, прося ее лобзаний, – прочел он, – я цену клятв ее узнал и лживость обещаний. Когда ж спросил я, почему…» Он бросил взгляд на Маргарет, которая распевала с явным увлечением – всю зиму она аккуратно посещала спевки хора местного музыкального общества, – и подумал о том, какие изменения должны были бы претерпеть их характеры и взаимоотношения, чтобы эти слова можно было бы хоть в самой отдаленной степени отнести к нему и к ней. Если она и не давала ему клятв, то, во всяком случае, пыталась открывать ему душу, а именно это, должно быть, и имел в виду автор романса. Но если под «лобзаниями» автор понимал то, что, видимо, следовало понимать, тогда он вовсе не «просил» ничего подобного у Маргарет, хотя, вероятно, ему полагалось это делать. В конце концов все только этим и занимаются. Эх, если бы Маргарет была хоть чуть привлекательнее! Все-таки как-нибудь на днях он попытается и поглядит, что из этого может получиться.

– «На-а-ачнет опя-я-ять все о-о-отрица-а-ать, твердя-я-я, что э-э-это шу-у-утка», – оглушительным тремоло выводил Голдсмит. Это была последняя фраза. Диксон держал рот разинутым до тех пор, пока палец Уэлча продолжал торчать в воздухе, а когда палец описал дугу, он проворно закрыл рот, слегка дернув головой, как это делали, по его наблюдениям, другие певцы. Все, казалось, были в восторге от своего исполнения и жаждали чего-нибудь еще в таком же духе.

– Ну что ж, отлично, возьмем еще вот эту вещицу – прежде это называлось «танец». Конечно, в то время это понималось несколько иначе, чем теперь… Впрочем, произведение довольно известное, называется «Наступает май веселый». Теперь я только попрошу всех вас…

Где-то слева за спиной Диксона прозвучал сдавленный смешок. Диксон оглянулся и увидел бледную физиономию Джонса, расплывшуюся в ухмылке. Большие глаза с короткими ресницами смотрели на него в упор.

– Что вас так смешит? – спросил Диксон. Если Джонс смеялся над Уэлчем, Диксон готов был немедленно встать на защиту Уэлча.

– А вот увидите, – сказал Джонс. Его взгляд по-прежнему был прикован к Диксону. – Увидите, – повторил он, продолжая ухмыляться.

И не прошло и минуты, как Диксон увидел, увидел воочию. В отличие от предыдущих, новое музыкальное произведение было написано не для четырех, а для пяти голосов. Над третьей и четвертой нотными линейками стояло: «Тенор первый» и «Тенор второй». Более того, на второй странице обозначено было еще какое-то дурацкое «ля-ля-ля» со множеством пауз в каждой из вокальных партий. При этих обстоятельствах даже медвежье ухо Уэлча не могло бы, вероятно, не уловить полного отсутствия одного из теноров. И спасти положение было уже невозможно. Поздно уже объяснять, что он пошутил, когда заверил их полчаса назад, что «до некоторой степени» умеет читать ноты. Поздно уже объявлять себя басом! Разве только эпилептический припадок мог бы еще вызволить его из беды!

– Вам лучше взять первую теноровую партию, Джим, – сказал Голдсмит. – Вторая будет посложней.

Диксон рассеянно кивнул. Джонс снова захихикал, но Диксон его почти не слышал. Прежде чем он успел крикнуть «караул», вступление было окончено, и все уже гудели что-то – каждый свое. Он начал смыкать и размыкать губы в такт: «Вышли гулять на лужок, с каждой – ми-и-и-илый дружок, ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля», – но палец Уэлча вдруг перестал описывать дуги и неподвижно застыл в воздухе. Певцы умолкли.

– Послушайте, господа теноры, – начал Уэлч, – я что-то не слышу…

В противоположном конце комнаты раздался резкий стук в дверь, которая тотчас распахнулась, и на пороге возник высокий мужчина в лимонно-желтой спортивной куртке, застегнутой на все три пуговицы. На ярком фоне куртки отлично выделялась большая борода, подстриженная как-то наискось, а из-под бороды высовывался конец малинового галстука. С чувством жгучей радости Диксон сообразил, что это, вероятно, не кто иной, как пацифист-мазилка Бертран, о возможном прибытии которого вместе с невестой Уэлч оповещал всех гостей с присущей ему экзальтацией каждые пять минут, после того как они встали из-за чайного стола. Рано или поздно появление этого молодого человека должно было, без сомнения, повлечь за собой какие-нибудь новые неприятности, но в это мгновение оно оказалось спасительным, положив конец куда более роковым мадригалам. Пока эти мысли проносились у Диксона в голове, мистер Уэлч-старший и миссис Уэлч, покинув свои места, устремились навстречу сыну, а следом за ними, хотя и не столь стремительно, двинулись, болтая, остальные исполнители, обрадовавшись, как видно, передышке. Оставшись в одиночестве, Диксон с упоением закурил сигарету. Голдсмит и местный композитор разговаривали с Кэрол – женой Голдсмита, которая с самого начала с завидной твердостью отказалась петь, согласившись лишь на роль слушательницы в кресле у камина. Скрипач-любитель завладел Маргарет. Джонс что-то исправлял в рояле. Диксон прошел через зал и, миновав всех гостей, встал, прислонившись к стене у книжного шкафа неподалеку от двери. Заняв эту позицию, он смог, смакуя свою сигарету, беспрепятственно рассмотреть приятельницу Бертрана, когда она неуверенно переступила порог и остановилась, никем не замеченная, возле самой двери.

Через несколько секунд Диксон уже разглядел все, что ему требовалось: прямые, коротко подстриженные светлые волосы и карие глаза (красивое сочетание!), отсутствие губной помады и четкий рисунок губ, прямые плечи, узкие бедра и полную грудь, подчеркнутую простоту вельветовой юбки и гладкой белой полотняной блузки. Все в этой девушке бросало жестокий вызов его привычным представлениям, вкусам и честолюбивым стремлениям и, казалось, было задумано специально для того, чтобы раз и навсегда указать ему его место. Диксон уже давно привык к мысли о том, что такие женщины – непременно собственность какого-нибудь Бертрана, и даже перестал воспринимать это как несправедливость. Для него же и ему подобных судьбой уготована более обширная разновидность женщин, и к ней принадлежит Маргарет. Это женщины, у которых стремление нравиться порой заменяет умение нравиться, но лишь до тех пор, пока слишком узкая юбка, или слишком яркая губная помада, или отсутствие ее, или жалкая неумелая улыбка не разрушат иллюзии и, казалось бы, непоправимо. Однако иллюзия почти всегда создавалась снова. Новый джемпер помогал забыть о больших ногах, великодушие заставляло не замечать сухих, как пакля, волос, а две пинты пива придавали очарование банальной болтовне о лондонских театрах или о французской кухне.

Девушка обернулась и увидела, что Диксон смотрит на нее в упор. Сердце Диксона мгновенно ушло в пятки, а девушка тотчас распрямила плечи и вся как-то подтянулась – словно стоявший вольно солдат, услышавший команду «смирно!». С минуту они молча смотрели друг на друга, и Диксон почувствовал, что у него начинают гореть уши. Тут до него донесся высокий лающий голос:

– А, вот и ты, детка! Иди же сюда знакомиться! – И Бертран шагнул к девушке, метнув на Диксона враждебный, настороженный взгляд. Этот взгляд не понравился Диксону. По его мнению, единственное, что должен был сделать Бертран, – это принести всем извинение, и притом самое смиренное, за свою нелепую наружность.

Вид приятельницы Бертрана привел Диксона в такое расстройство, что у него не возникло ни малейшего желания быть ей представленным, и в течение некоторого времени он старался никому не попадаться на глаза. Потом прошел в другой конец зала и присоединился к Маргарет, беседовавшей со скрипачом-любителем. Бертран, окруженный гостями, стоял посреди зала, что-то длинно рассказывал и то и дело разражался хохотом. Его приятельница не сводила с него глаз, словно ждала, что он может попросить ее впоследствии изложить в двух словах суть его нескончаемого анекдота. Подали кофе и печенье, что должно было знаменовать собой ужин. Диксон пошел раздобыть побольше и того и другого для себя и для Маргарет, и это занятие поглотило его целиком. А затем неизвестно почему к нему вдруг подошел Уэлч и сказал:

– Идите-ка сюда, Диксон. Я хочу познакомить вас с моим сыном и с его… с его… идите-ка сюда.

И Диксон вместе с Маргарет очутились лицом к лицу с вышеупомянутой парой и стоявшим рядом Ивеном Джонсом.

– Познакомьтесь с мистером Диксоном и мисс Пил, – сказал Уэлч и, подхватив под руки Годдсмитов, отошел с ними в сторону.

Не дав воцариться молчанию, Маргарет спросила:

– Вы к нам надолго, мистер Уэлч? – и Диксон почувствовал к ней благодарность за то, что она оказалась тут и, как всегда, нашла, что сказать.

Челюсти Бертрана успешно сомкнулись, раздавив печенье, которое чуть было не ускользнуло от них. Несколько секунд он задумчиво жевал, потом ответил:

– Сомневаюсь. По зрелом размышлении мне приходится усомниться в том, что это возможно. Разнообразные дела, требующие моего наблюдения и руководства, призывают меня в Лондон. – Он улыбнулся в бороду и принялся стряхивать с нее крошки. – Тем не менее мне чрезвычайно приятно побывать здесь у вас и воочию убедиться в том, что светоч культуры все еще ярко пылает в провинции. Очень, очень утешительно.

– А как идет ваша работа? – спросила Маргарет.

Бертран рассмеялся и обернулся к своей приятельнице, которая рассмеялась тоже. Смех у нее был чистый, мелодичный, чем-то похожий слегка на перезвон серебряных бубенчиков Маргарет.

– Моя работа? – переспросил Бертран. – Вы спрашиваете это так, словно я – миссионер. Впрочем, кое-кто из наших друзей не стал бы особенно возражать против подобной характеристики. Фред, например? – сказал он, снова оборачиваясь к своей приятельнице.

– Конечно. Да и Отто, пожалуй, – подхватила она.

– Разумеется, и Отто. Он, безусловно, очень похож на миссионера, хотя ведет себя несколько иначе. – Он снова рассмеялся, а за ним и девушка.

– А какой работой вы занимаетесь? – решительно спросил Диксон.

– Я маляр, только, увы, к сожалению, не размалевываю стены, а малюю картины, иначе мог бы уже нажить капитал и почить на лаврах. Да, увы, я пишу картины и – снова увы! – не пишу портретов ни профсоюзных деятелей, ни мэров, ни обнаженных женщин, ибо в противном случае я бы уже возлежал на еще более пышных лаврах. Нет, нет, я пишу просто картины, картины как таковые, картины в буквальном смысле слова, или, как говорят наши братья-американцы, картины в современном понимании. А вы какой работой занимаетесь? Если, разумеется, мне позволено задать этот вопрос.

Диксон ответил не сразу. Речь Бертрана, которая, за исключением последних слов, явно произносилась им не в первый раз, привела его в неописуемое раздражение. Приятельница Бертрана смотрела на него вопросительно, приподняв темные, очень темные по сравнению с волосами брови. Потом сказала своим глубоким грудным голосом:

– Пожалуйста, удовлетворите наше любопытство.

Глаза Бертрана, казавшиеся странно, неестественно плоскими, были прикованы к Диксону.

– Я работаю под руководством вашего отца, – сказал Диксон, обращаясь к Бертрану и решив, что следует сбавить тон. – У меня на откупе средние века.

– Прелестно, прелестно, – сказал Бертран, а его приятельница спросила:

– Вам это нравится?

Диксон заметил, что Уэлч снова подошел к ним и стоит рядом, переводя взгляд с одного на другого, и, как видно, жаждет вступить в разговор. Решив любой ценой помешать ему это сделать, Диксон сказал поспешно, хотя все еще довольно спокойно:

– Разумеется, это по-своему захватывает. Я, конечно, понимаю, что это не может быть так увлекательно, как та профессия, – тут он повернулся к девушке, – которую себе избрали вы. – Пусть Бертран не воображает, подумал он, что у него не хватит смелости вовлечь ее в разговор.

Девушка озадаченно взглянула на Бертрана.

– Я как-то не нахожу ничего особенно увлекательного в том, чтобы…

– Ну, разумеется, – сказал Диксон, – я понимаю, что ваша профессия требует огромного, упорного труда и постоянных упражнений, но тем не менее балет это… – Маргарет толкнула его локтем в бок, но он не обратил на это внимания, – это необычайно увлекательно. Так мне всегда казалось, во всяком случае. – При этих словах он наградил Бертрана дружелюбной, товарищески завистливой улыбкой и, изящно держа чайную ложечку, помешал в чашке.

Лицо Бертрана стало пунцовым. Он наклонился к Диксону, делая отчаянные усилия, чтобы поскорее проглотить половину сдобной булочки и обрести дар речи. Девушка с искренним удивлением сказала растерянно:

– Балет? Но я же работаю в книжной лавке. Почему вы решили, что…

Джонс ухмылялся во весь рот. Казалось, даже Уэлч не остался на этот раз безучастен к словам Диксона. Что такое он натворил? У Диксона засосало под ложечкой от страха, и в то же мгновение промелькнула мысль: а что, если в семействе Уэлчей под словом «балет» принято подразумевать физическую близость?

– Послушайте, Дикенсон или как вас там, – начал Бертран, – быть может, ваши шутки кажутся вам необыкновенно остроумными, но я бы попросил вас их прекратить. Лучше покончим добром, не так ли?

Лающий голос Бертрана – последний вопрос он уже совсем не проговорил, а пролаял – в сочетании с некоторой шепелявостью возбудил в Диксоне непреодолимое желание указать ему на эти недостатки, а также и на странную особенность его глаз. Тогда, пожалуй, Бертран бросится на него с кулаками… Ну что ж, великолепно – Диксон был уверен, что выйдет победителем из подобной схватки с любым художником. А быть может, пацифизм Бертрана не позволит ему применить силу? Но среди внезапно воцарившегося молчания Диксон решил, что лучше пойти на попятный. Он что-то напутал, и незачем ухудшать дело.

– Я прошу извинить меня, но мне почему-то казалось, что мисс Лусмор имеет некоторое отношение…

Он повернулся к Маргарет, ища поддержки, но, прежде чем она успела открыть рот, вмешался сам Уэлч:

– Бедняга Диксон… ха-ха-ха! Он спутал, как видно, эту… эту барышню с Соней Лусмор, приятельницей Бертрана, которая не так давно всех нас очень подвела. Мне кажется, Бертран думал, что вы… что вы его поддразниваете. Ха-ха-ха.

– Ну, если бы он взял на себя труд представиться, этого бы не произошло, – сказал Бертран все еще раздраженным тоном. – А вместо этого он…

– Пустяки, не придавайте этому значения, мистер Диксон, – перебила его девушка. – Самое обыкновенное, довольно глупое недоразумение. Я вполне понимаю, как это могло случиться. Меня зовут Кристина Кэллегэн. Совсем иначе, как видите.

– Да ведь я… Я так рад, что вы не обиделись. Мне очень неприятно, право же, очень.

– Пустое, пустое, не расстраивайтесь, Диксон, – сказал Бертран, бросив взгляд на девушку. – А теперь, если вы ничего не имеете против, мы хотим немножко побеседовать с друзьями.

Они направились к группе гостей, среди которых были Голдсмиты. Джонс последовал за ними, держась на некотором расстоянии. Диксон остался вдвоем с Маргарет.

– Возьмите сигарету, – сказала Маргарет. – Вам сейчас надо покурить. Боже мой, какая свинья этот Бертран. Не мог же он не понять…

– Нет, это я во всем виноват, – сказал Диксон, исполненный благодарности за участие и сигарету. – Я должен был представиться.

– Да, это верно. А почему вы не представились? Но все равно, он не должен был ничего усложнять. Впрочем, это похоже на него, насколько я понимаю.

– Я почему-то не мог заставить себя подойти к нему. А вы часто с ним встречались раньше?

– Он приезжал сюда как-то раз вместе с этой Лусмор. Мне кажется, все это довольно странно, не правда ли? Он же собирался жениться на Лусмор и вдруг явился с другой девушкой. Ведь Недди всего дня два назад без конца распространялся о Лусмор и о предстоящей свадьбе. Так что он сам, по-видимому…

– Послушайте, Маргарет, а не пойти ли нам выпить? Мне это просто необходимо сейчас, а здесь ведь ничего не достанешь. Только что пробило восемь, и мы успеем вернуться.

Маргарет расхохоталась так, что он увидел почти все ее зубы. На одном из клыков было красное пятнышко губной помады – Маргарет всегда слишком густо накладывала губную помаду.

– О, Джеймс, вы неисправимы, – сказала она. – Интересно, что вы еще придумаете? Разумеется, мы не можем удрать. Что скажут Уэлчи? Не успел появиться их гениальный сынок, как нас и след простыл? Да вы завтра же получите уведомление, что через неделю университет уже не будет нуждаться в ваших услугах.

– Боюсь, вы правы. Но я бы, кажется, все отдал сейчас за три пинты пива. Вчера вечером по дороге сюда я пропустил одну, и с тех пор – ничего.

– Что ж, это только на пользу вашему карману. – Маргарет снова расхохоталась. – В мадригалах вы были просто неподражаемы. Превзошли самого себя.

– Не напоминайте мне, прошу вас.

– Это удалось вам даже лучше, чем роль ануйевского хулигана, хотя ваше произношение сделало ее поистине зловещей. Как это? «La rigolade – c'est autre chose»? Очень впечатляюще, я бы сказала.

Диксон тихонько застонал, не разжимая губ.

– Перестаньте. Это невыносимо. Почему они не могли взять какую-нибудь английскую пьесу? Ладно, ладно, я понимаю. Можете не объяснять мне. Послушайте, а что будет дальше?

– По-моему, флажолеты.

– Ну, это, во всяком случае, меня не касается. Не уметь играть на флажолете – еще не позор. В конце концов я не принадлежу к числу избранных натур. Но скажите, правда, это ужасно, Маргарет? Правда, это ужасно и чудовищно? А сколько этих проклятых дудок будет гнусавить зараз?

Она опять рассмеялась и окинула быстрым взглядом комнату – безошибочный признак, что ей весело.

– Точное количество мне неизвестно.

Диксон тоже рассмеялся, стараясь отогнать от себя мысль о пиве. Что верно, то верно – в его кошельке оставалось теперь всего три фунта стерлингов, и на них надо было протянуть до следующего жалованья – еще девять дней. Правда, на счету в банке у него лежало 28 фунтов, но это были сбережения на случай, если его уволят.

– Хорошенькая девушка эта Кристина или как там ее, – сказала Маргарет.

– Да, пожалуй.

– Великолепно сложена, верно?

– Да.

– Большая редкость – такая красивая фигура в сочетании с хорошеньким личиком.

– Да, конечно. – Диксон напряженно готовился к неизбежной шпильке.

– Зря только она держится так натянуто. – Секунду Маргарет колебалась, затем решила, что это следует растолковать более основательно. – Смешно, когда молоденькая девушка разыгрывает из себя великосветскую даму. Да еще такую чопорную.

Диксон, который сам уже пришел к такому же заключению, почувствовал вдруг, что в устах Маргарет оно ему неприятно.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Рано еще об этом судить.

В ответ зазвенели серебряные бубенчики.

– Конечно, разве вы можете устоять перед смазливым личиком! Впрочем, и я всегда говорю, что хорошенькая мордашка может искупить все грехи.

По мнению Диксона, это была истина – глубокая и неоспоримая. Однако заявить это вслух он побоялся и молчал, не зная, что сказать. Они настороженно взглянули друг на друга, словно каждый опасался услышать что-нибудь обидное для себя. Наконец Диксон пробормотал:

– В ней есть что-то такое… Мне кажется, они с Бертраном одного поля ягода.

Маргарет улыбнулась насмешливо и презрительно.

– Да, я бы сказала, что у них очень много общего.

– Пожалуй.

Служанка уже собирала посуду, и гости прохаживались по залу. Очевидно, надвигалось продолжение программы. Бертран и его приятельница куда-то исчезли

– вероятно, отправились распаковывать чемоданы. Уэлч поманил к себе Диксона, и тому пришлось покинуть Маргарет, чтобы помочь расставить стулья.

– Какова теперь наша программа, профессор? – спросил Диксон.

После неестественного возбуждения последних часов лицо Уэлча снова приобрело свое обычное уныло-отсутствующее выражение. Он рассеянно поглядел на Диксона.

– Две-три инструментальные вещицы.

– Очень интересно! А что пойдет первым номером? Уэлч задумался, положив плоские, как доска, ладони на спинку нелепо низкого кресла, похожего на пуфик, к которому зачем-то приделали спинку. Мало-помалу выяснилось, что местный композитор и скрипач-любитель собираются попробовать свои силы в скрипичной сонате, вышедшей из-под пера какого-то нудного немца, после чего неизвестное число флажолетов должно исполнить соответствующий опус, а затем Джонс, быть может, извлечет мелодию из своего гобоя. Диксон кивал головой с довольным видом.

Он вернулся к Маргарет, которая болтала с Кэрол Голдсмит. Эту сорокалетнюю женщину, худую, с длинными прямыми каштановыми волосами, Диксон считал своей союзницей, хотя порой его несколько угнетал ее возраст.

– Привет, Джим, как самочувствие? – спросила его Кэрол. У нее был чистый и звонкий, почти неестественно звонкий голос.

– Скверно. Не меньше часа нам придется слушать пиликание и бренчание.

– Да, что скверно, то скверно, ничего не скажешь. Зачем мы вообще сюда явились? Впрочем, зачем вы явились, Джим, это я еще понимаю, а бедняжка Маргарет живет здесь. А вот какого черта я сюда притащилась, хотелось бы мне знать!

– Как преданная жена – чтобы поддержать супруга, – сказала Маргарет.

– Вероятно, вы правы. Ну, а он зачем пришел? Здесь даже нечего выпить.

– Да, Джеймс это уже отметил.

– Едва ли стоило являться сюда только для того, чтобы познакомиться с великим живописцем, – сказал Диксон. Ему хотелось повернуть беседу так, чтобы избавиться наконец от мерзкого ощущения, которое осталось у него после этой кэллегэно-лусморовской неразберихи.

Однако по какой-то непонятной ему причине слова его явно не имели успеха. Маргарет посмотрела на него, вздернув подбородок, словно собиралась упрекнуть его за бестактность. Впрочем, в глазах Маргарет любое ироническое замечание по чьему бы то ни было адресу было недопустимо, если он позволял его себе в присутствии третьего лица.

Кэрол прищурила глаза и пригладила свои прямые волосы.

– А почему, собственно, вы так говорите? – спросила она.

– Да ни почему, просто так, – растерянно сказал Диксон. – Мы чуть-чуть поцапались с ним сейчас, вот и все. Я принял его приятельницу за кого-то другого, а он сразу ощетинился и, по-моему, зря. В общем, ничего страшного.

– Это очень на него похоже, – сказала Кэрол. – Ему всегда кажется, что его хотят обидеть. Что, впрочем, нередко бывает.

– Так вы давно знакомы с ним? – спросил Диксон. – Мне очень жаль, Кэрол, что так получилось. Вы с ним большие приятели?

– Нет, я бы не сказала. Видите ли, прошлым летом, когда вас здесь еще не было, мы – Сесил и я – встречались с ним довольно часто. Он порой бывает довольно занятным собеседником, хотя в том, что вы сказали насчет «великого живописца», есть доля правды. Временами это в самом деле раздражает. Вам ведь тоже приходилось уже встречаться с ним, Маргарет? Что вы о нем думаете?

– Я познакомилась с ним во время его последнего приезда сюда. Мне кажется, он не так уж плох, когда становится самим собой. Но в обществе он всегда позирует, непременно хочет произвести впечатление.

Громкий лающий смех заставил их обернуться. Бертран приближался к ним под руку с Голдсмитом. Смех еще дрожал во всех морщинках его лица, когда он обратился к Кэрол:

– А, вот вы где, красавица моя! Ну, как дела?

– Благодарю вас, неплохо, красавец мой. А как дела у вас – я уже вижу. Выбор несколько необычный для вас, сдается мне.

– Кто? Кристина? Это превосходная девушка, превосходная, каких мало.

– Да? Каковы же ваши планы? – улыбаясь, спросила Кэрол.

– Планы? Какие планы? Нет, нет! Никаких планов. Решительно никаких.

– Что-то непохоже на вас, старина, – мягко промурлыкал Голдсмит, чей громогласный тенор еще недавно так оглушал присутствующих.

– Сейчас, откровенно говоря, она меня порядком уязвила, – сказал Бертран и, соединив большой и указательный пальцы, сделал такой жест, словно колет кого-то иголкой.

– Как же это? – участливо спросил Голдсмит.

– Да, видите ли, несмотря на мою страстную любовь к такого рода развлечениям, – Бертран кивнул в сторону рояля, где скрипач-любитель при содействии местного композитора настраивал свою скрипку, – меня, как вы можете себе представить, не так-то легко было бы затащить сюда, хотя я и сердечно рад повидать вас всех. Однако мне была обещана встреча с неким Джулиусом Гор-Эрквартом, о котором вы, быть может, слышали.

Да, Диксон действительно слышал о Гор-Эркварте. Это был богатый меценат, жертвовавший время от времени крупные суммы художественным разделам различных периодических изданий. В этих краях у него был загородный дом, где порой гостили весьма важные персоны, и Уэлч не раз уже тщетно пытался подцепить себе на крючок эту редкую рыбу. Глаза Бертрана снова приковали к себе внимание Диксона. Они и в самом деле были необычайны – похожи на два совершенно плоских пятна или на два отверстия, затянутых изнутри кусочками узорчатой ткани. Что общего могло быть у обладателя таких глаз, такой бороды и (Диксон только сейчас обратил на это внимание) таких дегенеративных ушей с человеком вроде Гор-Эркварта?

Ответ на этот вопрос он получил через несколько минут. Оказалось, что пока общего было не так уж много. Мисс Кэллегэн, которая была знакома с Гор-Эрквартом и даже как будто состояла с ним в родстве, собиралась представить ему Бертрана в это воскресенье. Но затем выяснилось, что Гор-Эркварт находится сейчас в Париже, и таким образом для встречи с ним художнику предстояло еще раз посетить родные пенаты. По каким-то причинам, которые тут же выскочили у Диксона из головы, встреча в Лондоне была бы менее желательна.

А что, собственно, должен был Гор-Эркварт сделать для Бертрана?

Когда Маргарет обиняками, как она всегда умела, поставила этот вопрос, Бертран вскинул свою большую голову и, прежде чем ответить, посмотрел сверху вниз по очереди на каждого из присутствующих.

– Из вполне достоверных источников мне стало известно, – размеренно произнес он, – что у нашего влиятельного друга в самом непродолжительном времени освободится место личного секретаря. Едва ли на замещение этой вакансии может быть объявлен публичный конкурс, и все мои старания устремлены в настоящий момент на то, чтобы оказаться подходящим кандидатом на этот пост. Синекура, понимаете, синекура – вот чего я там ищу! Одной рукой я буду вести его переписку, а другой – писать свои картины. – Он рассмеялся. Голдсмит и Маргарет вторили ему. – Вполне понятно, что я не хочу упустить эту возможность. Куй железо, пока горячо, если позволительно так выразиться.

«А что тут, собственно, непозволительного? – подумалось Диксону. – Что?»

– Когда же вы предполагаете наведаться к нам снова, старина? – спросил Голдсмит. – Надо бы кое-что предпринять. На этот раз, как видите, не было никакой возможности.

– Да недельки через две, я думаю, – сказал Бертран и, помолчав, добавил значительно: – На следующее воскресенье у нас с мисс Кэллегэн другие планы, и вы, конечно, понимаете, что я никак не хотел бы их нарушить.

– Через две недели будет университетский летний бал, – поспешно сказала Маргарет, стремясь, как показалось Диксону, затушевать двусмысленность последнего заявления Бертрана. (И как только у него хватает духу говорить подобные вещи в присутствии женщины, с которой он почти незнаком, и мужчины, который, как нетрудно было заметить, невзлюбил его с первого взгляда!)

– Ах вот оно что! – с видимым интересом отозвался Бертран.

– Да. А вы посетите в этом году наш бал, мистер Уэлч?

– Надо постараться. В прошлом году я как будто бы не очень скучал на вашем балу. Что это – кажется, я вижу сигареты? Я большой любитель сигарет. Могу я разорить вас на одну, Сесил? Чудесно. Да, так как же насчет этого бала? Надеюсь, Сесил, им не удастся помешать вам присутствовать на нем.

– Боюсь, что на этот раз удастся, – сказал Голдсмит. – В Лидсе собирается конференция преподавателей истории, и ваш отец хочет послать туда меня.

– Очень, очень печально, – сказал Бертран. – Разве они не могут послать кого-нибудь другого? – Он повернулся к Диксону.

– Боюсь, что нет, – сказал Голдсмит. – Мы уже это обсуждали.

– Жаль, жаль. Что же касается остальных присутствующих, то они, надо полагать, будут на балу?

Маргарет посмотрела на Диксона, а Кэрол спросила:

– Вы пойдете, Джим?

Диксон решительно потряс головой.

– Нет. Боюсь, что я плохой танцор и для меня это выброшенные на ветер деньги.

Будет просто ужасно, если Маргарет вынудит у него обещание повести ее на этот бал!

– О, мы, конечно, не хотим, чтобы вы выбрасывали деньги на ветер, – сказал Бертран. – Это, конечно, ни к чему. Хотел бы я знать, где замешкалась наша мисс Кэллегэн. Думается мне, что за это время можно было уже основательно напудрить нос. А почему же не звучат скрипки наших музыкантов?

Диксон кинул взгляд через плечо и увидел, что оба исполнителя прохаживаются, покуривая сигареты и болтая. С настройкой инструментов, видимо, было уже покончено, ноты поставлены на пюпитры, и смычки натерты канифолью. Но Уэлча нигде не было видно. Должно быть, он очередной раз решил продемонстрировать свою жуткую способность исчезать, словно растворяясь в воздухе. Диксон заметил, как в противоположном конце этого длинного, с низким потолком, слабо освещенного зала отворилась дверь и вошла мисс Кэллегэн. «Как сложена! А двигается довольно неуклюже», – подумалось Диксону.

– Наконец-то, моя дорогая! – сказал Бертран, отвешивая галантный поклон. – А мы уже удивлялись, куда это ты запропала.

Девушка, казалось, была смущена.

– О, я всего-навсего…

– Мы говорили о мистере Гор-Эркварте и прикидывали, вернется ли он через две недели, когда здесь будет нечто вроде университетского праздника с танцами. Не можешь ли ты пролить свет на этот вопрос?

– Его секретарь сказал, что он пробудет в Париже до середины следующего месяца. Значит, на бал он, конечно, не попадет.

– Да, видимо, не попадет. Да, разумеется. Ну что ж, встретимся как-нибудь в другой раз, верно? – Казалось, это сообщение ничуть его не обескуражило.

– Во всяком случае, я написала дяде и просила его известить меня, когда он думает вернуться.

Диксон с трудом удерживался от смеха. Его всегда очень забавляло то, как женщины (никто из мужчин этого не делает) говорят «дядя» или «папа» и тому подобное – так, словно во всем мире существует только один-единственный дядя или папа и этот дядя или папа доводится дядей или папой всем присутствующим.

– Что вас так забавляет, Джим? – спросила Кэрол, а Бертран смерил его взглядом.

– Ничего, пустяки, – ответил Диксон и тоже в упор посмотрел на Бертрана. Ему до смерти хотелось, чтобы возник какой-то спор, в котором он мог бы одолеть Бертрана, даже рискуя навлечь на себя гнев его отца. Любые средства казались ему в данном случае хороши, за исключением разве чрезмерно грубого применения физической силы. Но он не видел, где и как мог бы применить такого рода средства. В эту минуту он готов был посвятить свою жизнь тому, чтобы стать известным критиком в области искусства и написать разгромную статью о творчестве Бертрана. Ему вдруг припомнилась фраза из какого-то романа: «И с этими словами он схватил старого мерзавца за шиворот и, клянусь Богом, чуть не вытряс из него душу». Диксон снова ухмыльнулся, и на скулах Бертрана под бородой заиграли желваки, но он не сказал ни слова, и на несколько секунд воцарилось молчание.

И на этот раз, как всегда, нашлась Маргарет:

– Совсем на днях я читала о вашем дядюшке, мисс Кэллегэн. Он подарил несколько акварелей нашей картинной галерее, и в местной газете была напечатана о нем заметка. Я просто не знаю, что бы мы все делали, не будь на свете таких людей, как он.

Это замечание, которое, в сущности, не требовало никакого ответа, произвело обычный, хорошо знакомый всем, близко знавшим Маргарет, эффект: оно озадачило присутствующих откровенностью ее намерений – во что бы то ни стало втянуть их в разговор. Тут откуда-то со стороны донесся хриплый смех скрипача, которому что-то рассказывал местный композитор.

Но где же все-таки Уэлч?

– Да, он очень щедр, – сказала мисс Кэллегэн.

– Большое счастье, что есть еще люди, которые могут себе позволить быть щедрыми, – сказала Маргарет. Диксон поглядел на Кэрол, стараясь перехватить се взгляд, но она в эту минуту переглянулась с мужем.

– Боюсь, что таких людей скоро не станет, если господа лейбористы будут и дальше указывать нам, как жить, – заметил Бертран.

– Ну, по-моему, они справляются с этим не так уж плохо, – вмешался Голдсмит. – В конце концов вы не станете…

– Конечно, их внешняя политика могла бы быть еще менее удачной, если не считать свойственной им потрясающей неспособности сглаживать острые углы. – Бертран окинул всех быстрым взглядом и продолжал: – Но их внутренняя политика… я хочу сказать – это стремление выкачивать деньги из состоятельных людей… – На секунду он замялся. – Словом, это же все просто и ясно и каждому понятно, не так ли? В конце концов так это или не так, спрашиваю я вас? То есть я хочу сказать, что получается ведь именно так, именно так это выглядит, разве вы не согласны со мной? Я, во всяком случае, считаю, что это именно так, а не иначе. Или, может быть, я ошибаюсь?

Делая вид, что он не замечает предостерегающе нахмуренных бровей Маргарет и выжидательной усмешки Кэрол, Диксон спокойно произнес:

– Ну и что ж в этом дурного, если это именно так, а не иначе? Если у одного человека есть десять сдобных булочек с изюмом, а у другого только две и кто-то из них должен отдать одну из своих булочек, так уж, конечно, следует их взять у того, у кого их десять.

Бертран и его приятельница, как по команде, взглянули друг на друга. В эту минуту у них было совершенно одинаковое выражение лица. Они дружно улыбнулись, удивленно приподняв брови, покачали головой, вздохнули. Словно Диксон заявил, что ничего не понимает в искусстве, но хорошо знает, что ему нравится, а что – нет.

– Но мы вовсе не считаем, что кто-то должен отдавать свою булочку, мистер Диксон, – сказала девушка.

– В этом-то все и дело.

– А я считаю, что далеко не только в этом, – сказал Диксон одновременно с Маргарет, которая потребовала:

– Давайте не будем устраивать кулачные бои из-за…

Но тут Бертран прервал ее:

– Все дело в том, что люди богатые…

Победителем из поединка вышел Бертран.

– Все дело в том, что богатым людям принадлежит ведущая роль в современном обществе, – сказал он, и лающие ноты прозвучали в его голосе особенно отчетливо. – Сейчас более, чем когда-либо. Вот и все. Я не собираюсь докучать вам, повторяя банальные истины, что только этими людьми движется вперед искусство, и прочее, и тому подобное. Уже одно то, что эти истины стали банальными, доказывает, насколько я прав. А я люблю искусство.

Это загадочное «этжеясн» слетело у Бертрана с языка вследствие его привычки жевать концы фраз. К тому времени, когда Диксон сообразил наконец, что это может означать, было уже поздно подыскивать какое-либо путное возражение, и он удовлетворился тем, что пробормотал:

– Ну еще бы! – стараясь, чтобы это прозвучало как можно презрительнее и насмешливее.

Его слова, казалось, подстегнули Бертрана.

– Да, люблю! – сказал он, еще больше повысив голос, что заставило всех поспешно взглянуть на него. – И хотите знать, что я люблю еще? Я люблю богатых людей и горжусь тем, что образ мыслей такого рода нынче совсем не популярен. Я люблю богатых людей, потому что они благовоспитанны и обаятельны, потому что они щедры и умеют ценить то, что я сам ценю в жизни, и потому, наконец, что их дома полны красивых вещей. Вот почему я их люблю и почему я не хочу, чтобы из них выкачивали деньги. Есть возражения?

– Пойди сюда, милый, – раздался у них за спиной голос миссис Уэлч. – Мы потеряем даром вечер, если будем ждать твоего отца. Почему бы нам не начать? Идите все сюда.

– Отлично, мама, – бросил Бертран через плечо, и все направились к своим местам. Но Бертран задержался и сказал, пристально глядя на Диксона:

– Надеюсь, вам все ясно?

Маргарет потянула Диксона за рукав, и, не желая продолжать бой после гонга, он сказал мирно:

– О да. Вам, по-видимому, посчастливилось иметь дело с более приятными людьми среди богачей, нежели мне, вот и все.

– Это меня нисколько не удивляет, – с оттенком презрения промолвил Бертран и сделал шаг в сторону, пропуская Маргарет.

Диксон огрызнулся:

– Советую вам получше использовать эти знакомства, пока не поздно. Это ведь ненадолго, как вы понимаете.

Он двинулся следом за Маргарет, но мисс Кэллегэн заставила его остановиться, сказав:

– Сделайте одолжение, не разговаривайте, пожалуйста, в таком тоне, если вам не трудно.

Диксон оглянулся. Остальные гости уже расселись по местам, и скрипач-любитель прилаживал под подбородок свой инструмент. Опускаясь на ближайший стул, Диксон пробормотал:

– Как вы сказали? Вы бы хотели, чтобы я не разговаривал таким тоном?

– Да, сделайте милость. – Она и Бертран заняли свои места. – Подобные разговоры всегда действуют мне на нервы. Может быть, это моя вина, но, боюсь, я ничего не могу с собой поделать.

Заявления такого рода Диксону уже не раз приходилось слышать от Маргарет, и они давно ему прискучили. Иначе, быть может, у него не сорвалось бы с языка:

– А вы не пробовали обращаться к врачу?

Скрипач-любитель качнулся верхней половиной туловища вперед и, ретиво поддержанный местным композитором, внезапно извлек из своего инструмента лихорадочную какофонию звуков. Бертран наклонился к Диксону.

– Что вы мелете? – прошипел он.

– А вас какой психиатр лечит? – парировал Диксон, открывая огонь по всему флангу.

– Послушайте, Диксон, вы хотите, чтобы вам расквасили нос?

Когда Диксон бесился, мысли у него обгоняли слова:

– Уж не воображаете ли вы, что не вы ли мне его… тоже мне!

Бертран нахмурился, силясь разгадать эту головоломку:

– Что такое?

– Вы знаете, на кого вы похожи с этой вашей бородой? – сказал Диксон, не мудрствуя лукаво и чувствуя, как отчаянно начинает колотиться у него сердце.

– Вот что, выйдем-ка отсюда.

– Что? – громко переспросил Диксон, и в ту же секунду миссис Уэлч, Маргарет, Джонс, Голдсмиты и худощавая дама-контральто, все, как по команде, обернулись к нему.

– Ш-ш! – раздалось общее шипение, словно паровоз спускал пары под высокой крышей вокзала. Диксон встал и на цыпочках направился к двери. Бертран поднялся, чтобы последовать за ним, но мисс Кэллегэн удержала его.

Когда Диксон был уже у двери, она распахнулась, и появился профессор Уэлч.

– О, уже начали? – сказал он громко, даже не пытаясь сколько-нибудь понизить голос.

– Да, – прошептал Диксон. – Но я хотел бы на минутку…

– Жаль, что не могли немножко подождать. Меня, понимаете ли, вызвали к телефону. Звонил этот… этот…

– Я ненадолго… – Диксон начал бочком продвигаться к двери.

– Разве вы не останетесь послушать П. Рэсина Фрикера?

– Я скоро вернусь, профессор. Я просто хочу… – Диксон сделал несколько достаточно неопределенных, как ему казалось, жестов. – Я скоро вернусь. – И, чувствуя на себе пристальный, хмуро-недоумевающий взгляд профессора, он закрыл за собой дверь.