– Оля, что ты на обед хочешь? – спросила я утром.

Малышка воевала с одежками. Вчера она узнала, что Зуза одевается сама, и решила, что тоже так может. Как бы я ни убеждала ее, что Зуза старше, Оля уперлась. Истерики у нее случались все реже, но упрямства меньше не становилось.

У нее был характер и свое собственное мнение. Я уже хорошо ее изучила, знала, что ее злит, а что радует, знала, что она любит кушать. Знала по именам все ее игрушки и какие сказки она любит слушать. Умела различать, когда она плачет, потому что голодна, а когда потому что устала. Знала, когда лучше ее обнять, а когда держаться подальше, когда удастся ее в чем-то убедить, а когда не стоит и пытаться.

Она тоже изучала меня. Знала, как ко мне подойти, как посмотреть мне в глаза, чтобы я растаяла. Умела обнимать меня так, что я просто не могла на нее злиться. Прошло уже семь месяцев с тех пор, как Оля поселилась в моем доме, и наша жизнь стала спокойнее. Только иногда, когда малышка засыпала, я сидела в своем любимом кресле, тупо уставившись в телевизор, потягивала коньячок и с тоской вспоминала свою прежнюю жизнь.

– Сюп!

– Ага! А какой? – спросила я с улыбкой. В последнее время список супов, которые я могла готовить, пополнился двумя новыми: бульоном и огуречным. Борщ из пакетика я к своим кулинарным достижениям не относила.

– Помидолный! Позалуста! – малышка улыбнулась в ответ.

– А ты мне поможешь?

– Ага.

В последнее время она мне охотно помогала. Ей нравилось доставать кастрюли, которые потом приходилось прятать назад, мыть овощи, а я потом перемывала их еще раз, и ломать вермишель на такие маленькие кусочки, что она становилась похожа на крупу или рис. Зато малышка была рядом и у меня на глазах.

– Оля, смотри, какая сегодня хорошая погода. Пойдем с Зузой в лес, посмотрим, может, уже земляника или черника поспели? Ну как?

– Да! Да! – радостно закричала малышка.

– Какая ты сегодня хорошая девочка. Сама оделась, теперь помогаешь мне суп варить, – продолжала я, обращаясь больше к себе, чем к Оле. – Олечка, а ты заметила, какая тетя болтливая стала? Все болтает и болтает, – тарахтела я, засунув нос в мусорку.

Я стояла на коленях возле шкафчика и чистила овощи для супа, очистки летели в ведро, а готовые овощи я бросала вслепую в мойку над головой.

– Сейчас тетя почистит морковку, Оля ее помоет, а потом мы ее в супчик положим.

Что-то подсказало мне обернуться и посмотреть, чем занимается Оля. Она стояла на своем стульчике возле плиты и увлеченно мастерила что-то над моей головой. Я, кряхтя, поднялась с пола, и тут меня бросило в жар и перехватило дыхание. Я застыла на мгновение, глядя, как Оля на моих глазах и в досягаемости моей руки пытается разрезать морковку. Я видела, как лезвие ножа соскользнуло с твердого овоща и вонзилось в указательный палец малышки. Оля тоже это видела, но все равно провела ножом по пальцу до конца.

Мне казалось, что все происходит, как в замедленной съемке. Через секунду на пальце появилась розовая, глубокая и ровная рана, словно нанесенная скальпелем. Она тут же начала наполняться кровью, которая текла и текла, выливалась из раны, выплескивалась на руку и на плиту. Девочка сначала удивленно смотрела на глубокий порез, потом зажала его другой рукой, словно хотела спрятать или втиснуть кровь обратно в разрезанный палец. Я за то время успела только зашвырнуть нож и морковь в мойку.

– Оля! – крикнула я.

В ту самую секунду она начала вопить. Махая рукой, она соскочила со стульчика и начала бегать по кухне, прижимая раненую ладонь к груди. Оставляла кровавые следы на мебели, на полу, на всем, к чему прикасалась. Ее блузка тоже была измазана кровью. Я бросилась к Оле и попыталась ее схватить.

– Оля, стой! Пожалуйста, остановись! – кричала я, бегая за ней.

Наконец, догнала возле двери. Какое счастье, что она была заперта и Оля не успела нажать на ручку, иначе пришлось бы гоняться за ней по всему дому. Взяла малышку на руки. Она брыкалась, как молодой теленок, и пару раз больно пнула меня в бедро. Головой боднула меня в нос, и я почувствовала во рту вкус крови. Наконец, я затащила девочку в угол кухни, рядом со шкафами поставила на пол и придавила ее всем своим весом к дверцам. Малышка утонула в моем животе. Я чувствовала, как моя блузка пропитывается кровью, слезами и соплями. Потянулась к ближайшему ящичку, чтобы посмотреть, есть ли там хоть что-то, чем можно остановить кровь. Нашла пару канцелярских резинок, повернулась к Оле спиной и вытянула ее левую руку. Прижимала теперь ее бедрами и задом.

– Олька, если не успокоишься, так пукну, не поздоровится!

– Ааааааааа!

– Знаю! Знаю, что больно, но перестань дергаться, а то я не смогу тебя перевязать, – повысила я голос, пытаясь ее перекричать. – Оля, немедленно перестань.

Я так стиснула ей запястье, что рука побелела, но зато рана перестала так сильно кровоточить. Я посильнее прижала ее к шкафчику, малышка на секунду затихла, и я воспользовалась ситуацией, чтобы надеть резинки ей на палец.

– Ура, получилось! – воскликнула я, довольная собой, и на секунду отодвинулась от шкафа.

Оля воспользовалась ситуацией и сразу сбежала, но я ей не стала мешать. Может, я ничего не смыслила в детских травмах или в резаных ранах верхних конечностей, но немало повидала разрезов в своей жизни и понимала, что этот придется зашивать. На секунду я задумалась. Мысль о том, что придется опять ехать в больницу, после нашего последнего позорного визита, меня пугала. Пошла в ванную за аптечкой. Даже не глядя, знала, что там завалялись две пачки хирургических ниток. Насколько я могла судить, для такого пореза хватило бы пары швов. Взяла из аптечки нитки, салициловый спирт, ножницы и пинцет. Ножницы и пинцет я вымыла в кухне жидкостью для посуды, а потом полила водкой из холодильника.

– Я же говорила, что алкоголь в доме всегда пригодится, – пробурчала себе под нос.

Импровизированные операционные инструменты я сложила в мисочку и еще раз полила водкой. Взяла всю марлю, которую смогла найти, чистую тряпочку и пошла в комнату. Оля лежала на кровати, прижимая к себе Гав-гава здоровой ручкой, и таращилась на палец, обвязанный резинкой. Я его хорошенько перетянула – он уже побелел, а кровь сочилась по капле.

– Оля, нам надо зашить рану, – сказала я.

Девочка грустно посмотрела на меня огромными глазами, в которых еще стояли слезы. Она не понимала, чего я от нее хочу. Я окинула взглядом комнату, пытаясь найти что-то, что поможет мне успокоить ребенка и уменьшить боль. Резинка, которая пережимала палец, и так снижала чувствительность, но я понимала, что этого будет недостаточно. Тут я вспомнила о свечках и парацетамоле в сиропе, которые мне на всякий случай дала Иоанна, когда мы из больницы выписывались. Вот они нам и пригодились. Оставила свои хирургические инструменты и пошла назад в ванную. Вернулась с лекарствами и соком.

– Олечка, прими лекарство, чтобы больно не было.

– А-а-а…

– Оля, пожалуйста, оно вкусное, – убеждала я малышку.

Я знала, что силой сироп влить не удастся, потому хотела для большего обезболивающего эффекта поставить ей свечку. От парацетамола еще никто не умирал. Мне пришлось ее немного поуговаривать и даже самой выпить немного отвратительного сиропа, похожего на густые сладкие сопли, но в конце концов Оля сдалась и проглотила ложечку. Похоже, ей понравилось. Она проглотила сироп, причмокивая, как котенок, и не выплюнула.

– Хорошо, а теперь давай немножко отдохнем и попробуем с другой стороны, – вкрадчиво сказала я. – Иди сюда, тетя тебя обнимет.

Пришлось немного подождать, но наконец Оля придвинулась ко мне и положила голову на колени.

Я сидела на краю кровати. Гладила малышку по головке и по спинке. Посмотрела на палец. Время шло быстро, он еще больше побелел, и надо было спешить. Нужно как можно быстрее восстановить кровообращение. Я прижала малышку покрепче, перевернула на спинку. Она пока не сопротивлялась. Плакала и держалась за пальчик. Я сняла с нее штанишки, трусики и попыталась поставить свечку. Оля не протестовала и доверчиво позволяла делать то, что мне надо. Но как только почувствовала, что я пытаюсь засунуть свечечку, стала вырываться. Я была готова к такому, прижала ее чуть покрепче и сделала то, что надо. Потом опять гладила ее по спинке. Только вот она убрала голову с моих коленей, отодвинулась в угол кровати и повернулась ко мне спиной.

– Олечка, – уговаривала я ее, – знаю, что это неприятно, но мы же должны вылечить твой пальчик.

Я пошла в ванную и тщательно вымыла руки. Поймала себя на том, что обрабатываю их, как перед операцией. Навык есть навык.

Придвинула кресло к стене под окном – старое такое, с декоративными ремешками, высокой спинкой и подлокотниками, а рядом, на столике, разложила «хирургические инструменты», так, чтобы до них легко можно было дотянуться. Потом пошла за Олей. Девочка спокойно дала взять себя на руки. Я посадила ее в кресло, сама села рядом, прижав ее к спинке. Вытянула вперед ее левую руку и обездвижила, прижав своим боком, а запястье просунула под ремешком, украшающим подлокотник. Оля почувствовала, что что-то не так, и начала вырываться. К счастью, между спинкой кресла и моим задом оставалось так мало свободного места, что пинаться она не могла. Все остальное меня не интересовало. Не первый раз я зашивала рану, а пациентка вырывалась изо всех сил. Когда я только начинала работать врачом, обезболивающие применялись не так широко и мне часто приходилось зашивать места более чувствительные, чем палец. Так что к сопротивлению, брыканию и крикам я привыкла.

– Не сопротивляйся, моя панночка, не поможет. Отпущу, как закончу, – убеждала я малышку, не обращая внимания на ее протесты.

Полила рану спиртом, отчего вопли за спиной усилились, а потом протерла стерильной марлей. Повнимательнее присмотрелась к ране, нет ли каких-нибудь поврежденных сосудов, вытащила нить с иглой и проколола кожу. С того момента Олины вопли перестали для меня существовать. Я медленно и аккуратно накладывала матрацные швы. Старалась, чтобы края раны хорошо смыкались. В паре мест пришлось спуститься ниже, чтобы захватить разрезанную мышцу. Так она быстрее заживет и не будет ограничения подвижности. Все прошло легко и быстро. Пришлось наложить всего три шва. Я сняла резинку и пару минут наблюдала, как кровь вновь наполняет рану. Она еще сочилась, но в пределах нормы. Я наклеила пластырь и забинтовала палец. Потом встала с кресла и только теперь взглянула на себя. Оля выскочила из кресла и помчалась к кровати. Прижала к себе Гав-гава и обиженно разрыдалась. Я подошла к ней, села рядом и хотела погладить по спинке, но тут кто-то позвонил в дверь.

– Не, ну вы только посмотрите на нее! – возмущенно завопила я. – Аська? Нашла когда прийти! Жалко, тебя пятнадцать минут назад здесь не было.

– Тетя, – воскликнула Оля, соскочила с кровати и помчалась к двери. – Тетя! Тетя Ася!

Я пошла за ней.

– Ну, ты знаешь, когда прийти, дорогая моя! – крикнула я, подходя к двери. Открыла и остолбенела.

– Добрый день, пани доктор, извините, что без приглашения. Я тут неподалеку была и решила зайти. Здравствуй, Оля. Ой, а что тут у вас случилось? Господи, что происходит?

Пани куратор уже вошла в коридор и удивленно рассматривала все кругом. Оля вцепилась в мою юбку, на фоне которой отлично выделялся большой забинтованный палец. Ее мордочка опухла, а на щечках блестели слезы. Рубашка и руки были измазаны кровью. Я украдкой взглянула на себя в зеркало. Сама выглядела не лучше: одежда в беспорядке, волосы взлохмачены, блузка, юбка и все лицо в крови, видимо натекло из носа, когда Оля меня боднула. Заглянула в кухню. Там вообще вид был как на бойне. Плюс ко всему я почувствовала какой-то странный запах.

– Вот холера! Холера, холера! – завопила я, когда мой мозг наконец интерпретировал доходящие до него сигналы.

Я же суп на огне оставила! Большая часть нашего обеда выкипела, и под плитой натекла небольшая лужа. Мясо превратилось в шкварки и лежало на дне пустой кастрюли, которая из бежевой стала коричнево-черной.

– Не прикасайтесь ни к чему, пани! Только газ выключите! – кричала мне в кухню пани куратор. Оля громко вопила.

– Я что, идиотка? – рявкнула я в ответ. – Или блондинка крашеная?

Огромные голубые глаза кураторши округлились, и она нервно смахнула со лба белокурый локон.

– Вот холера! – ругалась я, мечась по кухне.

Не знала, за что хвататься. Оля не отпускала моей юбки и вопила диким голосом.

– Мне кажется, вам стоит сначала заняться ребенком, – холодно порекомендовала мне кураторша.

– А может, вы перестанете мне указывать! Я уже взрослая, а мои родители давно умерли, – отрезала я, но все-таки взяла Олю на руки и побрела в комнату. Положила малышку на кровать, села рядом и гладила ее по спинке, пока она не уснула.

Кураторша терпеливо ждала. Я слышала, как она бродит по дому. Конечно же, она заметила начатую бутылку коньяка и бокал рядом. А еще увидела мой набор юного хирурга и открытую бутылку водки в кухне на столе. Мне уже было все равно. Я ужасно устала, и мне хотелось, чтобы этот день поскорее закончился. Приближался полдень. Когда Оля наконец уснула, я встала с кровати и подошла к кураторше.

– Давайте пойдем на кухню, – попросила я. – Не хочу разбудить Олю.

– Вы мне можете объяснить, что здесь происходит? – спросила она официальным тоном.

– Небольшой несчастный случай, – ответила я, наливая воду в чайник. – Хотите чаю? Или, может, вы в другой раз к нам зайдете?

– Какой несчастный случай? – поинтересовалась кураторша, доставая красный блокнот, и ее лицо приобрело официальное выражение.

Я не ответила. Искала чашки, наливала чай, досыпала сахар в сахарницу.

– Пани Анна, пожалуйста, объясните мне, что здесь произошло. Я должна знать, чтобы защитить права ребенка, который незаконно находится под вашей опекой. Вы отдаете себе отчет в том, что Оля нуждается в особой заботе? – Она сделала паузу, чтобы еще больше подчеркнуть собственную важность. – Я являюсь представителем службы опеки и должна действовать в интересах малолетней Александры. Потому прошу вас о помощи и содействии и требую четко отвечать на заданные вопросы.

– Пани Данута, – вздохнула я. – Я понимаю, что как представитель службы опеки вы обязаны получить ответы на ваши вопросы. Но… раз речь зашла об этом… помните, несколько лет тому назад… кажется, то был девяносто первый год? Или третий? – ядовито поинтересовалась я, глядя ее прямо в глаза. Женщина побледнела. Она знала, о чем пойдет речь, но жалеть я ее не собиралась. – Вы пришли тогда ко мне во время ночного дежурства со своей шестнадцатилетней дочкой… со своей несовершеннолетней… извините, вы, как представитель службы опеки, лучше разбираетесь: девушка в шестнадцать лет малолетняя или несовершеннолетняя? Пани Данута?

Она молчала, тупо глядя на стол, а я продолжала:

– Не хотите содействовать? Очень жаль. Вы же пришли ко мне со своей дочкой… малолетней или несовершеннолетней. Помните? Нет, не пришли, вы принесли ее вместе с мужем. Девочка была в очень тяжелом состоянии. Почему, пани Данута? Попытка домашнего аборта? – Я сделала паузу, а кураторша судорожно вцепилась в папку. – Скажите, я вас спрашивала тогда о чем-то? Просила объяснить «что здесь происходит»? – допытывалась я, копируя ее официальный тон. – Требовала помощи и содействия? – издевалась я над ней. – Да, кстати, а как там ваша дочечка поживает? Слышала, она в университете учится? Поздравляю! – насмешливо сказала я и замолчала.

Тут засвистел чайник. Я встала и выключила газ. На соседней горелке стояла почерневшая кастрюля с супом, а на столешнице, рядом с мойкой, запеклась Олина кровь. Силы оставили меня, словно кончился завод. Я осела на пол и разрыдалась. Закрыла глаза и долго плакала. Когда успокоилась, поняла, что в кухне больше никого нет. Встала с пола и принялась за работу. В голове шумело, сердце бешено билось и выскакивало из груди. Я старалась ни о чем не думать. Автоматически выполняла привычные действия.

Когда Оля проснулась, я уже вымыла кухню, а набор юного хирурга лежал на своем месте в ванной. Девочка зашла на кухню заспанная, ее глаза опухли от слез, и она все еще была вымазана кровью. Держала перед собой забинтованный палец как величайшую ценность. Ротик кривился в недовольной гримаске, а глаза были грустные-грустные.

– У-у-у, – тихонько заскулила она, показывая мне больной пальчик.

– Болит, моя маленькая? – спросила я, протягивая ей руки. Девочка подошла и прижалась ко мне. – Знаю, что болит. Мне так жаль. Но знаешь что? Ты такая храбрая! Никогда еще таких храбрых девочек не видела! – Оля подняла головку и посмотрела на меня. В ее глазах, в самой глубине, промелькнуло любопытство, потому я продолжила: – Знаешь, я многих взрослых пани зашивала, и они кричали сильнее, чем ты. Честное слово! Ты вела себя так храбро, не кричала и не пиналась. Я так тобой горжусь! Ты такая молодец!

В ее глазах появилась улыбка, а недовольная гримаска почти исчезла.

– Оля синая!

– Да, Оля сильная и храбрая девочка! – похвалила я малышку еще раз и тут вспомнила, что у меня в шкафу спрятаны две игрушки. Мы их в прошлый раз в магазине купили, а я решила дозировать удовольствие. – Пошли, у меня есть подарок за то, что ты так хорошо сегодня себя вела.

Обед у нас был скромный, пришлось ограничиться сардельками. Потом мы пошли купаться. Вдвоем. Прямо в одежде. Оля хохотала до слез. Мы плескались и дурачились целый час. Потом пришлось сменить промокшую повязку. Когда я ее сняла, Оля с интересом принялась рассматривать рану и спросила про заметные швы. Я показала ей иголку и хирургическую нить и объяснила, как я зашивала пальчик. Он все еще болел, потому я дала ей ложечку парацетамола в сиропе. После обеда, когда мы гуляли, Оля показала пальчик Зузе и с гордостью рассказала на своем языке, как это случилось и как она храбро себя вела. Зуза сказала, что тоже хочет зашитый пальчик, и помчалась за ножом. Ева еле успела ее схватить.

Вечером, когда Оля уснула, я позвонила Роберту. Магда все еще лежала в больнице. Очевидно, операция прошла не очень гладко, анализы были плохие, и ее никак не хотели выписывать.

– Роберт, у нас будут проблемы, – перешла я к главному после приветствий, «как делов» и светской беседы о погоде.

– Ой, Аня, что случилось? – спросил он. Я уже по горло была сыта этим их «ой, Аня». Чего они такие нервные?

– Я сегодня с кураторшей встречалась. Боюсь, она больше не будет смотреть сквозь пальцы на то, что Оля живет у меня.

– Что случилось? С чего ты взяла?

Я ему объяснила, с чего я взяла. Подробно описала, что увидела кураторша, когда к нам пришла, ни о чем не забыла, даже о бокале с коньяком. Рассказала о ломке, которая у меня случилась в больнице, хотя зять о том и так знал, сказала, что люди из деревни регулярно жалуются на меня солтису и в социальные службы, и, наконец, поведала о том, как мы с пани Данутой в кухне побеседовали.

– Такие дела, мои дорогие. Я в этом ничего не смыслю, но думаю, что вам нужно побыстрее забрать Олю к себе, а потом нанять адвоката и урегулировать все формальности.

На той стороне провода воцарилась тишина.

– Алло! Ты там?

– Да, просто я немного задумался. Аня, а может, все не так уж плохо? Может, ты съездишь, извинишься перед кураторшей? Ты же на нее ни с того ни с сего набросилась. Съезди к ней, купи коробку конфет или духи какие-нибудь, сама знаешь, как такие вопросы решаются. Может, стоит…

– Может, стоит забрать Олю, и прямо сейчас? – рявкнула я, перебивая его. – Она здесь уже больше семи месяцев.

– Аня, ну ты же знаешь, что сейчас мы не можем ее забрать.

– Роберт, ей здесь не место. Ее могут отправить в приют. Я не хочу о ней до конца жизни заботиться. И вообще, никакой суд мне ее не отдаст.

– Аня, ты сама во всем виновата. То, как ты живешь…

– Заткнись и послушай. Я заслужила немного покоя. Я сама себе такую жизнь выбрала! Отстаньте от меня! – выкрикивала я в трубку затертые банальности. Я так часто повторяла их, что сама поверила. На секунду замолкла, глубоко вдохнула и процедила сквозь стиснутые зубы: – Если решите отдать Олю в приют или придется ее отдать, то без меня. Хочешь или нет, но через месяц я привезу ее к вам и оставлю на пороге. – Потом я швырнула трубку.