Дверь за Лиз захлопывается, и звук величественным эхом разносится по холлу, отражаясь от красновато-коричневого мрамора. В центре украшенного лепниной потолка висит огромный газовый светильник – еще девятнадцатого века. Тени пляшут на полу.

Фон Браунсфельд открывает дверь в гостиную и прислоняет ружье к драпированной тканью стене. Лиз сразу смотрит на камин, где догорают поленья. На каминной полке по-прежнему стоят фотографии в рамках.

– Присаживайтесь. – Старик указывает на три диванчика, расставленных вокруг объемного стеклянного стола в центре комнаты.

Лиз переводит взгляд на свои испачканные землей кроссовки, но фон Браунсфельд отмахивается.

– Пол все стерпит. Паркет дубовый – ночью грязи не видно, а завтра утром кто-нибудь придет и уберет.

Лиз кивает. Она осматривает комнату, картины, в том числе Моне и два портрета в жанре ню кисти Ренуара, переливающиеся в отблесках точечных светильников, в центре – черная зубчатая люстра, серовато-коричневые гардины, а на их фоне – современные мягкие раскладывающиеся диванчики. Экстравагантный стиль обстановки произвел на Лиз впечатление еще во время ее первого визита сюда. Каким-то удивительным образом тут все гармонично сочеталось, хотя в обстановке были представлены разнообразнейшие стили: модерн, классика, ар-нуво и мрачные витиеватые элементы интерьера, как, например, эта готическая люстра.

Еще когда Лиз снимала интервью с фон Браунсфельдом, эти значимые и не очень нарушения стиля раздражали ее, словно фон Браунсфельд жил на грани нескольких миров.

– Вы помните о нашем соглашении? – спросил он тогда, когда они устроились на диванчиках и уже загорелся красный огонек видеокамеры.

– Ну конечно. Никаких вопросов о семье. – Лиз кивнула. Ничего другого ей не оставалось.

Сейчас она смотрит на камин. Пламя пляшет над обуглившимися поленьями.

– Коньяк? Шерри? – Виктор фон Браунсфельд подошел к бару и взял два хрустальных бокала. – Судя по виду, выпить вам не помешает.

– Воды, – качает Лиз головой.

Фон Браунсфельд, пожав плечами, наливает в один из бокалов янтарную жидкость, а затем неуклюже, по-стариковски нагибается и достает из роскошно украшенного холодильника бутылку минеральной воды «Перье».

Лиз подходит к камину. Ее взгляд скользит по фотографиям в рамках, стоящим на каминной полке. Жар от нагретых камней облицовки забирается под одежду, но от неожиданного тепла ее бросает в дрожь. После му́ки последних недель кажется, будто само солнце обнимает ее. Лиз снимает шапочку. Рыжие волосы торчат во все стороны, и она машинально пытается их пригладить. Сейчас все ее внимание обращено на фотографии, в особенности на второй снимок слева, который будто чарами притягивает ее взгляд. Несмотря на жар камина, ее вдруг обдает холодом.

– Итак… – ворчливо произносит фон Браунсфельд.

Лиз вздрагивает. Старик пристально смотрит на нее, и Лиз вдруг чувствует себя прозрачной и хрупкой, как стекло.

– Учитывая, что вы вот так просто взяли и осмелились прийти, похоже, нервы у вас стальные. Но вам не помешало бы объясниться. Почему вы вломились сюда среди ночи? Что все это значит? И что с вами случилось? Что вы уже успели натворить?

Лиз молча берет вторую фотографию слева, поворачивается к фон Браунсфельду и протягивает ему снимок. Ее руки дрожат. На фотографии в незамысловатой серебристой рамке запечатлена изумительной красоты женщина с длинными, черными как смоль волосами, темными кругами под глазами и стоической осанкой истинной патрицианки. Перед ней – подросток, светловолосый, с голубыми глазами, но в остальном похожий на нее как две капли воды. Женщина нежно обнимает его за плечи.

Фон Браунсфельд удивленно приподнимает брови.

– Это ваш сын, верно?

– Маркус, да. Он тут с моей женой Джилл.

– А у вашего сына было второе имя?

Фон Браунсфельд колеблется.

– Да. Маркус Валериус. А что?

«Валериус». У Лиз кровь стынет в жилах.

– Скажите, как давно пропал ваш сын?

– Вы врываетесь сюда среди ночи, чтобы спросить у меня такое? – Старик щурится. – Вы что, решили переквалифицироваться в бульварную журналистку? Или вам не хватает вдохновения для написания драмы?

– Ни то ни другое, – негромко отвечает Лиз, не сводя с него взгляда. – Вы хотите, чтобы я объяснила, почему пришла сюда? Вот вам объяснение. – Она взмахивает рукой с фотографией. – Как давно пропал ваш сын?

Фон Браунсфельд отпивает из хрустального бокала.

– В октябре 1979 года, через пару дней после своего восемнадцатилетия.

«Октябрь 1979». Лиз ощущает зуд в кончиках пальцев.

– С тех пор прошла целая вечность, почти тридцать лет. Я уже смирился с тем, что он, скорее всего, мертв. На этой фотографии ему четырнадцать. – Фон Браунсфельд медленно подходит к Лиз, берет снимок и возвращает его на каминную полку. – Это их последняя совместная фотография. Пару месяцев спустя Джилл умерла.

– Значит, в 1979-м ему исполнилось восемнадцать. И вам так и не удалось выяснить, что же могло с ним произойти? Ни малейших зацепок?

Фон Браунсфельд раздраженно смотрит на нее.

– А что?

– А то, – Лиз изо всех сил старается сдержать дрожь в голосе, – что я его видела.

– Это невозможно! – отрезал фон Браунсфельд.

– Он очень изменился. Очень. Его лицо… – Лиз проводит кончиком пальца по лицу. – Его лицо наполовину обожжено. Но я уверена, что это он.

Старик бледнеет.

– Вы… вы, должно быть, ошиблись.

– Почему? Почему вы думаете, что я ошиблась?

– Потому что… потому что он… – Фон Браунсфельд замолкает.

– Я уверена, Виктор. Я абсолютно уверена! А знаете почему? Потому что ваш сын садист и психопат. Потому что он меня похитил и мучил так, что я об этом никогда не забуду. Я узнаю его лицо всегда и повсюду. Я помню каждую его черту. Хотела бы я, чтобы это было не так, но его лицо навсегда впечаталось в мою память.

Фон Браунсфельд бледнеет еще больше. У него такой вид, словно ему явился сам Сатана.

– А знаете, куда он меня увез, похитив? Где держал меня в заточении? В доме в Швейцарии. В Вассене. В вашем доме.

– Нет, – в ужасе шепчет фон Браунсфельд. – Нет, нет, нет!

– И все время, все то время, пока я была в заточении, я понимала, что его лицо мне знакомо, что я уже когда-то видела его. Я только не знала где. Но когда мне удалось сбежать и выяснилось, что меня держали в вашем доме, я все поняла. Я вспомнила фотографию на каминной полке.

Глаза фон Браунсфельда мутнеют, стакан с янтарной жидкостью выскальзывает из его руки и разбивается на деревянном полу. Он громко, натужно дышит, пошатываясь.

Лиз поспешно подбегает к нему. Ноги у Виктора фон Браунсфельда подгибаются, точно сломались две тонкие веточки. Он обмякает на руках Лиз, обрушиваясь на нее всем своим весом. Она пытается осторожно уложить его на пол, позвоночник отдается болью.

– О господи… – стонет он. – Сердце… Мне нужны… мои капли…

– Капли? Где они?

– В ка… в кабинете, верхний ящик… стола, – бормочет старик.

Лиз разворачивается и бежит к двери в коридор.

– На вто… на втором этаже.

Лиз мчится со всех ног, взлетает по лестнице и оказывается в длинном коридоре с драпированными зеленой тканью стенами. Слева и справа тянутся темные щитовые двери. Не раздумывая, она распахивает одну дверь за другой и в третьей комнате видит массивный антикварный стол. Оттолкнув в сторону кожаное кресло, преграждающее ей путь, Лиз выдвигает верхний ящик стола. От резкого движения бутылочка с лекарством, коричневая с белой пробкой, катится по дну ящика. На этикетке написано «эффортил».

Бинго! Лиз поворачивается, собираясь бежать вниз, но тут видит кушетку и замирает. На темно-серой обивке лежит мужчина в светло-сером тренче. На лбу у него ссадина, руки и ноги связаны, во рту кляп. Судя по всему, он без сознания. Ресницы за стеклами очков в тонкой оправе подрагивают. Мужчине лет пятьдесят, жидкие волосы, узкое лицо, тонкие бледные губы. «Бухгалтер, – думает Лиз. – Он похож на бухгалтера». На полу валяется серая шляпа.

В голове Лиз – шквал мыслей. Она медленно отступает к двери. Страх подкрадывается, точно старый враг, знающий все ее слабости. Ее вновь бьет дрожь. Лиз пытается найти какое-то объяснение тому, что в кабинете Виктора фон Браунсфельда лежит без сознания связанный мужчина. Но такого объяснения нет, и это пугает еще больше. Хотя мужчина беззащитен и его глаза закрыты, Лиз едва решается пройти мимо кушетки, словно он в любой момент может вскочить и наброситься на нее. Она жмурится и мысленно медленно считает до десяти. Затем открывает глаза и сосредотачивается на своей цели – двери в коридор.

Лиз на цыпочках крадется мимо незнакомца, тихо закрывает за собой дверь и, зажав в руке бутылочку с каплями, бежит вниз. Ворвавшись в гостиную, она обнаруживает фон Браунсфельда сидящим на полу рядом с одним из диванчиков. Он протягивает руку за лекарством, не замечая, как дрожат пальцы Лиз, открывает бутылочку, запрокидывает голову и вливает препарат себе в рот. Отставив пузырек, он видит дуло охотничьего ружья. Зрачки Лиз расширены от страха.

Фон Браунсфельд, кряхтя, опускает голову.

– Послушайте, Лиз, я… я никак не могу исправить то, что сотворил с вами мой сын… Я…

– Что за мужчина там наверху? – дрожащим голосом спрашивает Лиз.

Единственное, что сейчас мешает ей сойти с ума, – это оружие в руках. Пусть она даже не имеет ни малейшего понятия, как с ним обращаться.

– Какой еще мужчина? Где?

– У вас в кабинете лежит без сознания связанный мужчина. Кто это?

– Я… я понятия не имею, о чем вы говорите, – бормочет фон Браунсфельд.

– На втором этаже, – Лиз едва удается сдерживаться, – на кушетке лежит какой-то мужчина. Ему лет пятьдесят, на носу очки, на лбу ссадина, и он перетянут веревками, точно посылка…

Старик смотрит на Лиз так, словно она сошла с ума. Опираясь руками на дубовый пол, он пытается приподняться, но у него не хватает сил.

– Лиз, я понятия не имею, о чем вы говорите. Прошу вас, бога ради, уберите вы это ружье!

Но Лиз ни на сантиметр не опускает дуло.

– Лиз, пожалуйста… – Его кожа постепенно приобретает здоровый оттенок. – Мои собаки к вам прекрасно относятся, но они чуют, когда что-то идет не так. Им может показаться, что вы угрожаете мне, а я не хочу, чтобы они на вас набросились.

– Что это за мужчина? – стоит на своем Лиз.

– Ал! Декс! – кричит фон Браунсфельд. – Ко мне!

– Помолчите.

– Ал! Декс! Ко мне!

Воцаряется тишина.

Лиз задерживает дыхание, прислушиваясь. Она ждет, что вот-вот послышится топот лап по гладкому паркету. Но до нее не доносится ни звука.

– Где мои собаки? – шепчет фон Браунсфельд. – Что вы сделали с моими собаками?

Лиз щурится.

– Я? Ничего. Я ничего… – Осекшись, она смотрит на фон Браунсфельда. – Мужчина без сознания, собаки… о нет…

Старик широко распахивает глаза.

– Так вы говорите, что у меня в кабинете связанный мужчина? И на лбу у него рана?

Лиз кивает.

– Он здесь, – шепчет фон Браунсфельд. – Я уверен, он здесь.

– Кто здесь?

– Валериус.

Лиз опускает ружье. У нее волосы становятся дыбом от ужаса.

– Тот мужчина, собаки… это он сделал. Это мог сделать только он, – одними губами произносит фон Браунсфельд.

Тишина ядом разливается по комнате. Один-единственный приглушенный стук пронзает тишину, будто выстрел в отдалении. Затем – еще один стук, еще один, все больше и больше, пока отдельные звуки не сливаются в грохот.

– Что это? – Лиз испуганно оглядывается.

– Град, – шепчет фон Браунсфельд. – Это град.

А грохот все нарастает, будто с неба сыплется гравий.

– Нам нужно убираться отсюда немедленно! – заявляет старик. – Если он действительно тут, если он освободился, он убьет меня.

– Что вы имеете в виду? В каком смысле «освободился», и почему, бога ради, он должен вас убить?

– Помогите мне встать. Я вам потом объясню. Вначале нам нужно выбраться отсюда.

Лиз откладывает ружье, берет фон Браунсфельда под руки и помогает ему подняться.

– Идти сможете?

– Попробую. Лекарство уже действует. Пойдемте.

Его костлявая ладонь ложится Лиз на плечо. Старик тянет ее к прилегающей к дому застекленной террасе и открывает дверь на веранду. Град сходит с неба, словно снежная лавина.

– Пойдемте же, пойдемте.

– Туда? Наружу?

– Нам нужно в оранжерею. Это кратчайший путь.

Фон Браунсфельд выходит за порог и тянет Лиз за собой. На ступени наружной лестницы, ведущей в сад, падают градины размером с горох. У Лиз начинает болеть голова, будто кто-то бьет ее по затылку молотком.

Сгорбившись, они идут через сад. Лужайку покрывает тонкий слой инея, над которым вздымаются одиночные былинки. Одна градина ударяет Лиз по голове, и она чуть не падает. Сверху сыплются куски льда, некоторые размером с грецкий орех.

– Скорее! – закрывая голову руками, Лиз пытается перекричать этот грохот.

И вспоминает, что ружье фон Браунсфельда осталось на вилле. Тихо ругнувшись, Лиз идет дальше. Старик молчит.

Вдруг в некотором отдалении раздается звук бьющегося стекла. Лиз оглядывается по сторонам. Оранжерея! Некоторые градины уже размером с куриное яйцо. В оранжерее бьется стекло, и осколки летят внутрь.

– Нам нельзя туда заходить! – вопит Лиз.

– Пойдемте, мы уже почти там.

Фон Браунсфельд тянет ее за руку, доводит до оранжереи и пытается открыть дверь, но та не поддается.

– Заклинило, помогите мне.

Лиз упирается ладонями в металлическую дверную раму, а фон Браунсфельд толкает дверь плечом. Та резко распахивается, старик теряет равновесие и падает на пол.

Он с трудом поднимается, и на его лице проступает какое-то странное выражение изумления.

У Лиз перехватывает дыхание.

Виктор фон Браунсфельд, замерев, уставился на свой живот. На белой рубашке расползается багровое пятно. Словно в трансе, старик вытягивает из тела продолговатый окровавленный осколок и отбрасывает его в сторону.

Парализованная ужасом, Лиз смотрит, как пятно все увеличивается. Время между ударами ее сердца будто растягивается, и кажется, что даже град идет медленнее. Фон Браунсфельд пытается что-то сказать, однако ни слова, ни звука не слетает с его губ. Но тут крупная градина бьет его по голове, и время снова ускоряется.

– Нам нужно… в подвал, – бормочет фон Браунсфельд. – Там мы будем в безопасности.

– Где вход?

– В центре оранжереи. Под деревянным люком.

Лиз тянет старика за собой вглубь оранжереи. Снова раздается оглушительный грохот, и на пол сыплются осколки. Деревянные доски пола усеяны битым стеклом. Лиз нагибается и, дрожа, ищет щель между досками. Вот она! В полу небольшой квадратный проем размером два на два сантиметра. Лиз засовывает туда указательный и средний пальцы. Осколки стекла впиваются в кожу, когда она поднимает крышку люка. В полу открывается проход – бетонная лестница, ведущая на три метра вниз к гладкой двери без ручки. Справа от двери виднеется клавишная панель.

Фон Браунсфельд протискивается мимо Лиз.

– Быстрее!

Пошатываясь, он спускается по лестнице.

У него так дрожит рука, что он едва попадает по кнопкам, и только после третьей попытки ввести код дверь распахивается. Сердце гулко стучит в груди Лиз, когда она закрывает крышку люка и спускается в темный подвал. Над ними разбивается очередное окно, и стекло со звоном падает на доски.

– Закройте дверь, скорее!

Лиз пытается нащупать дверную ручку, но тщетно. Наконец ей удается ухватиться за край двери и потянуть ее. Она едва успевает отдернуть руку, чтобы не прищемить пальцы, как дверь с грохотом захлопывается, отрезая все звуки внешнего мира. Тут, внизу, царит кромешная тьма, и тишина шумит у Лиз в ушах, словно град. Рядом слышится хриплое дыхание фон Браунсфельда.

– Выключатель рядом с дверью, – с трудом говорит он.

Пальцы Лиз паучьими ножками пробегают по голой стене, натыкаются на выключатель, и наконец вспыхивает свет. Коридор словно вырезан в бетонной стелле. Похоже, он ведет в сторону виллы.

– Пойдемте дальше, – сдавленно произносит фон Браунсфельд.

Лиз смотрит на его пропитанную кровью рубашку.

– Вам нужно к врачу.

– Мне нужно бы передохнуть. Но если вы пойдете впереди и я смогу опереться на вас, мы сможем передвигаться быстрее.

Лиз проходит вперед, и старик опускает ладонь ей на плечо. Они идут по узкому коридору, который вскоре сворачивает налево. Чувствуется, что коридор под наклоном уходит вниз. Через двадцать метров гладкий бетон сменяется кирпичными стенами с удивительно аккуратной кладкой. Через каждые пять метров на стене висят светильники. В коридоре немного сквозит. Они проходят еще пятнадцать метров, и путь им преграждает старая, но прочная деревянная дверь.

Лиз открывает дверь, и у нее перехватывает дыхание. Впереди раскинулся древний склеп, венчающийся подземным крестовым сводом. Длина квадратной крипты около пятнадцати метров. Тяжелый сводчатый потолок поддерживает десяток римских колонн. На другом краю крипты в полукруглой нише находится какое-то древнее каменное сооружение, украшенное вычурной резьбой. Уже через мгновение Лиз понимает, что это саркофаг.

Она входит в колонный зал и вздрагивает, заметив за каменным гробом какую-то фигуру. Только присмотревшись, она понимает, что видит себя в огромном мутном зеркале, установленном в нише за саркофагом.

– Невероятно, – шепчет она.

– Помогите мне. – Фон Браунсфельд показывает на правую стену.

Между округлыми колоннами, возвышающимися над выложенным песчаником полом, стоят широкие кушетки с красной обивкой. Каменную стену за ними закрывают гобелены с причудливыми изображениями, напоминающими картины нидерландского художника Иеронима Босха.

Лиз приобнимает фон Браунсфельда и помогает ему добраться до кушетки. Старик со стоном ложится.

– Тут есть телефон? – спрашивает Лиз. – Нам нужно позвонить в полицию. И в «скорую».

Фон Браунсфельд качает головой. Его левая рука зажимает живот, пальцы поблескивают от крови.

– А второй выход?

– Не тот, которым мы могли бы воспользоваться.

– Куда же ведет этот второй выход?

– В подвал виллы, – шепчет старик.

Лиз приподнимает брови.

– Почему, бога ради, мы не воспользовались им, чтобы спуститься сюда?

– Я боялся встретить его.

– Вашего сына?

– Да, Маркуса. – Фон Браунсфельд кивает.

– Вы уверены, что он в доме?

– Связанный мужчина в моем кабинете, исчезнувшие собаки… То, что он совершил с вами… Это он.

И вдруг фон Браунсфельд выгибается дугой от боли.

– Вы истечете кровью, – тихо говорит Лиз.

– Нельзя было пить лекарство, от этих капель кровотечение только усиливается.

Лиз удрученно молчит.

– До этого вы сказали: «Если он освободился». Что вы имели в виду?

– Маркус… – с трудом выдыхает фон Браунсфельд, стиснув зубы. – Он… он…

– Психопат, – договаривает за него Лиз.

– Еще ребенком он был непредсказуем. Его невозможно было контролировать. Джилл не могла с ним справиться. Ему было десять, когда я случайно застукал его ночью на пляже в компании подростков с сигаретами и пивом. Остальным было лет по шестнадцать-восемнадцать. И они уже хорошо его знали. Оказалось, что каждую ночь он вылезал из окна мезонина, когда Джилл спала или была пьяна. Она даже не замечала, что утром он отдает провонявшиеся никотином вещи нашей экономке. Я пытался что-то сделать, приструнить его, я правда пытался… – Старик стонет, пробует поднять голову, чтобы взглянуть на рану, и понимает, что у него даже на это не хватает сил. – Когда Джилл умерла, все стало совсем плохо. Он был точно планета, у которой украли солнце. Никакой гравитации, движение по орбите нарушено. У меня не было выбора. Он страдал от… нарушений в поведении. Я должен был что-то предпринять. Все это стало невыносимо. Он стал невыносим.

– В каком смысле «что-то предпринять»?

– Я отправил его в психиатрическую клинику, чтобы все вернулось на круги своя, а мой сын пришел в себя.

Лиз потрясенно смотрит на него.

– Вы отправили его на психиатрическое лечение? Я думала, он пропал без вести.

– В каком-то смысле так и было. Я не хотел, чтобы об этом кто-то узнал. Я… положил его в клинику в Швейцарии.

Лиз огорошенно открывает рот.

– Вы тридцать лет продержали его в психиатрической клинике в Швейцарии?

Фон Браунсфельд пожимает плечами.

– Просто потому, что он стал «невыносим»?

– Вы понятия не имеете, о чем говорите.

– Теперь мне ясно, почему он хочет вас убить, – с отвращением заявляет Лиз.

Фон Браунсфельд отводит взгляд.

– Но и это еще не все, верно?

– Что вы имеете в виду?

– Это еще не вся правда.

– Правда… – Фон Браунсфельд словно выплевывает это слово. – Вы, журналисты, со своей правдой… – У него закатываются глаза от боли, ресницы подрагивают.

– Ночь тринадцатого октября 1979 года. Что тогда случилось?

Старик корчится от боли.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду.

– Прекрасно вы все понимаете, – шепчет Лиз. – Вскоре после этого он «пропал», как вы выразились. Верно?

Губы фон Браунсфельда дрожат.

– Что-то случилось той ночью. Я не знаю, что именно, но эта ночь – ключ ко всему.

– Вы… просто что-то выдумываете.

– Я? Я что-то выдумываю? Ваш сын хотел меня убить. И для него самое главное – то, что случилось той ночью тринадцатого октября. Он хотел отомстить за ту ночь Габриэлю. Моему парню. Габриэлю Науманну. Вам что-то говорит это имя?

– Нет, ничего оно мне не говорит. Но, возможно, вам стоит спросить своего молодого человека. Уж он-то будет знать, о чем идет речь.

– Я спрашиваю вас.

Фон Браунсфельд качает головой.

– Проклятье, Виктор! Что вам еще терять?

Старик закрывает глаза. Его голова похожа на череп мертвеца, кожа – словно растрескавшийся пергамент. Его веки поднимаются, но зрачки подернулись пленкой и кажется, что фон Браунсфельд смотрит внутрь себя.

– Что? Что случилось той ночью?

Взгляд старика пуст. Фон Браунсфельд полностью обессилел, он больше не может сопротивляться.

– Маркус убил одну женщину…

– Он… что?!

– Той ночью, – слабо отвечает фон Браунсфельд, – он убил женщину. Вернее, девушку, совсем молодую, лет двадцати. Тут, в крипте. Он… он совсем спятил и… вспорол ее ножом, от влагалища до груди. И она была еще жива…

– О господи! – Лиз отворачивается и видит гобелен над кушеткой.

Там изображен мужчина с длинной седой бородой – возможно, христианский бог. Он сражается с какими-то чудовищами. Узловатая рука одного из монстров тянется к его белоснежным волосам, какая-то рептилия с птичьим ключом пытается впиться ему в пальцы, огромный орел зажал в лапе посох, изготовившись для удара. На краю гобелена – огромная жаба. Она лежит на спине, расставив лапы, а на ней верхом – обнаженный мужчина размером не меньше ее самой. Мужчина добивает жабу дубинкой. Лиз начинает смутно подозревать что-то.

– Он убил ее тут, внизу? Почему именно здесь? – тихо спрашивает она. – Что это за место?

Фон Браунсфельд, заметив ее взгляд, слабо улыбается.

– Да. Это «Искушение святого Антония», часть Изенгеймского алтаря, копия работы 1512 года. Настоящий шедевр… Просто что-то невероятное. Хотел бы я заполучить ее в оригинале. Но, к сожалению, это было невозможно.

Он указывает на гобелен и вдруг смеется. Его смех похож на хриплый лай.

– Видите лист бумаги вон там, в углу?

Лиз переводит взгляд на правый нижний угол гобелена, где изображен лист бумаги с какой-то надписью от руки.

– Это латынь, – хихикает фон Браунсфельд. – Вы знаете, что это означает?

Лиз качает головой. В данный момент этот вопрос занимает ее в последнюю очередь.

– «Где ты был, благий Иисусе? Почему вначале не пришел прекратить мои страдания?» – переводит фон Браунсфельд. Его хихиканье переходит в кашель. – Очень подходящая цитата, вам не кажется?

– Почему он убил ее? – спрашивает Лиз. – Что здесь произошло?

Фон Браунсфельд качает головой, на его губах выступает кровь, на глаза наворачиваются слезы.

– Нельзя было… – По его телу проходит крупная дрожь. – Нельзя было этого допускать. Я не мог… ничего поделать… Он же… Он же… Мой…

Взгляд фон Браунсфельда стекленеет, зрачки на мгновение проясняются, но смотрит он куда-то на сводчатый потолок. Хриплое дыхание вырывается из его горла. Последний вздох, крошечное облако, которое тут же исчезает.

Лиз задерживает дыхание и вытирает ладонью лицо. Внезапно боль возвращается, ноет низ живота, ломит спину, горят мышцы, пульсирует след от пореза на ладони.

Она смотрит на мертвое тело фон Браунсфельда и понимает, что застряла тут. Проход, через который они проникли в крипту, перекрыт дверью без ручки, зато с электронным замком, защищенным кодом. А она этот код не знает.

Где же второй выход?

Виктор фон Браунсфельд даже не намекнул, где он может быть. Но даже если бы она это знала… Второй коридор ведет на виллу. К нему.

Ее взгляд в отчаянии мечется среди колонн, и внезапно Лиз замечает, что по нижнему краю каждой колонны тянется выбитая в камне надпись на латыни:

«Лови ночь».

У Лиз мурашки бегут по спине. Она вспоминает телефонный разговор Буга и фон Браунсфельда, который подслушала в туалете в «Линусе». Именно так он и сказал.

И вдруг ей становится ясно, как все это связано. Лиз понимает, что происходило тут, в крипте.