Сестра моей жены, миссис M., в возрасте тридцати пяти лет осталась вдовой с двумя дочерьми, которых она любила без памяти. Продолжая мануфактурное дело своего супруга в Богноре и оставаясь все еще очень красивой женщиной, миссис М. привлекала внимание многих поклонников. Один из них, мистер Бартон, пользовался ее особым расположением. Моей жене никогда не нравился этот мистер Бартон, и, не скрывая своих чувств, она частенько говорила сестре, что тот больше интересуется галантерейной лавкой. Был он человеком бедным и никакого другого мотива для предложения руки и сердца, как полагала моя жена, не имел.

3 августа 1831 года миссис M. договорилась пойти с Бартоном на пикник в Гудвудский парк – владения герцога Ричмондского, который любезно предоставил свои угодья для публики на весь день. Моя жена, немного раздосадованная прогулкой сестры с неподходящим человеком, заметила, что той лучше бы остаться дома, заняться детьми и делами. Миссис M., однако, настроенная выйти в свет, договорилась оставить магазин на управляющего и взяла с моей жены обещание присмотреть за ее малышками.

Компания загрузилась в четырехколесный фаэтон, запряженный парой пони, которыми правила миссис M., и в двуколку, для которой я одолжил лошадь.

Мы не ожидали их назад раньше девяти или, во всяком случае, десяти часов. Я упоминаю о данном обстоятельстве особо, дабы подчеркнуть: у моей жены и в мыслях не было ждать их прежде этого времени, чем могло бы объясниться все происшедшее далее.

Ясным летним вечером около шести моя жена вышла в сад позвать детей. Не застав их, она осмотрела все вокруг, пока не оказалась рядом с пустой конюшней. Думая, что увлеченные играми девочки могли забежать внутрь, она распахнула ворота и в темном углу увидела миссис М. Моя жена, не ожидавшая столь скорого возвращения, конечно, удивилась, но это, как ни странно, поразило ее меньше, чем вид одинокой фигуры. Весь день ощущая досаду и теперь, по своей женской природе, даже радуясь получить для колкости иной повод, чем подлинный casus belli, она произнесла:

– Харриет, полагаю, другое платье было бы уместнее для увеселительной прогулки, чем твои лучшие черные шелка.

Моя жена была старшей из сестер и считала себя немного духовной наставницей для младшей. К черному цвету тогда относились серьезнее, чем сейчас. К тому же шелк любого оттенка считался неподходящей тканью для одежды Веслианских методистов, к церкви которых мы принадлежали.

Не получив ответа, моя жена сказала:

– Ох, Харриет, если ты ни слова упрека не можешь принять не разобидевшись, то оставлю тебя одну, – и после вернулась в дом сообщить мне, что прогулка окончилась и сестра ее не в лучшем расположении духа.

В тот момент их встреча на конюшне не показалась странной. Некоторое время я прождал, что мне вернут одолженную лошадь. Миссис M. была нашей соседкой, мы всегда оставались с ней в самых дружеских отношениях, и меня удивило, что никто из гулявших не зашел поделиться впечатлениями дня. Я подумал даже сбегать и узнать, но, к моему величайшему изумлению, слуга сообщил, что экипажи еще не возвращались. Этот ответ обеспокоил меня. Однако жена, встретив Харриет на конюшне, отказалась поверить и предположила, что гуляки, вероятно, попросили молчать о своем приезде, чтобы иметь благовидный предлог продолжить катание и задержать мою лошадь еще на час или около того.

В одиннадцать вечера мистер Пиннок, мой шурин, который вместе со всеми был на пикнике, появился в нашем доме в сильном волнении. И похоже, моя жена догадалась о том, что услышит, прежде, чем он заговорил.

– В чем дело? – взволнованно спросила она. – Я знаю, что-то случилось с Харриет!

– Да, – ответил тот. – Если хотите застать ее живой, вы должны немедленно ехать со мной в Гудвуд.

Из его рассказа выяснилось, что один из пони не был объезжен должным образом; человек, у которого наняли выезд, предупреждал миссис M. править с осторожностью и неохотно дал свое согласие, но в то время другого пони в пару не оказалось. Хозяин не одолжил бы ненадежное животное, если бы не знал миссис М. как хорошего возницу.

Добравшись до Гудвуда, джентльмены оставили экипажи, и дамы решили прокатиться вокруг парка. Но то ли один, то ли оба пони в упряжке испугались чего-то на дороге, и едва миссис М. коснулась вожжей, как животные шарахнулись в сторону. Окажись там достаточно места, она легко бы справилась с незадачей, но дорога была узкой и перекрывалась воротами. Несколько мужчин бросились открывать их, но слишком поздно. Три дамы выскочили из повозки, а миссис М. старалась удержать ее, пока не поняла, что открыть створки невозможно, и лишь тогда попыталась спастись. В этот миг фаэтон столкнулся с воротами. Миссис М. спрыгнула слишком поздно и упала на землю. Тяжелый, старомодный гребень, державший прическу, от удара пробил ей череп. Герцог Ричмондский, свидетель несчастного случая, пришел на помощь, приподнял миссис М. и положил ее голову себе на колени. Единственное, что она произнесла тогда: «Господь милосердный, мои дети!» По распоряжению герцога ее немедленно отправили в ближайшую таверну, где должны были оказать медицинскую или любую другую помощь со всем возможным участием и добротой.

В шесть часов вечера, когда моя жена на конюшне увидела – как мы теперь понимали – дух своей сестры, миссис M. на мгновение пришла в себя и предприняла отчаянную, но безуспешную попытку заговорить. Ее взгляд бродил по комнате с торжественной и пугающей задумчивостью, словно она хотела увидеть близкого или друга, которого не оказалось рядом. Я отправился в Гудвуд в двуколке вместе с мистером Пинноком и прибыл вовремя, чтобы в два часа ночи проводить свояченицу в мир иной. После того, единственного раза сознание к ней так больше и не возвращалось. Она лежала бездыханная в своем черном шелковом платье.

Когда мы продали мануфактурную лавку и разобрались с делами, девочкам-сиротам осталось ничтожно мало. Однако отец миссис М., человек с хорошим достатком, взял их на воспитание. После его смерти, которая случилась вскоре, все состояние перешло к старшему сыну, и тот быстро промотал наследство. В течение двух лет дети по очереди гостили у многочисленных родственников, перебиваясь несчастной жизнью скиталиц.

Некоторое время я и сам задумывался, как помочь бедняжкам, когда на моем попечении много других детей, и уже почти решился взять к себе и этих, в какие бы хлопоты сие ни вылилось, и воспитывать со своими собственными, как дела призвали меня в Брайтон. Вопрос был настолько спешным, что потребовал ночного путешествия.

В крытой двуколке я выехал из Богнора прекрасной лунной зимней ночью, когда хрустящий свежий снег укрыл всю землю. Стылый ветер свивал искрящуюся поземку в маленькие вихри, тотчас их разметая. Ледяная крупа жалила мои щеки, заставляя их пылать на морозе. Для компании я взял своего замечательного Боза (сокращенно от «Боцман»). Он, сонно щурясь, растянулся на свободном сиденье под ворохом теплых пледов.

Между Литлхемптоном и Уортингом пустынный отрезок пути, долгого и безотрадного, проходил через холодную голую местность, по колено занесенную снегом, искрившимся в лунном свете. Вид был настолько унылый, что я повернулся поговорить со своим псом – больше для того, чтобы услышать звук живого голоса.

– Хороший Боз, – сказал я, погладив его, – славная собака!

Вдруг он задрожал и сжался под пледами. И в ту же минуту лошадь внезапно шарахнулась, едва не сбросив меня в канаву.

Я посмотрел вперед. Перед лошадью шествовала дама, одетая в свободные и настолько белые одежды, что сияла на фоне снега. Я видел ее спину, непокрытую голову, растрепанные и спутанные волосы, казавшиеся тонкими и черными на фоне платья.

Я поначалу так удивился виду дамы, столь легко одетой для подобной ночи, что едва понимал, как поступить, но, оправившись от изумления, громко предложил свою помощь, если она того пожелает. Ответа мне не было. Я поехал быстрее. Лошадь моргала, артачилась, время от времени вздрагивала, уши ее были прижаты от страха. Тем не менее фигура по-прежнему оставалась чуть впереди. Тогда я подумал, что вижу не женщину, а переодетого грабителя, который ждет подходящей минуты, чтобы схватиться за узду и остановить двуколку. Охваченный этой мыслью, я произнес:

– Умница, Боз! Эй! Погляди-ка на это, мальчик!

Но пес лишь вздрогнул, словно в ужасе. Тем временем мы добрались до перекрестка.

Ожидая самого худшего, я натянул поводья и вытащил упиравшегося Боза наружу за уши. Пес был мне хорошим защитником от любых напастей – от крысы до человека, – но той ночью убежал в кусты и улегся там, пряча морду в лапы, скуля и воя. Я подошел к фигуре, стоявшей перед лошадью. И, когда незнакомка обернулась, увидел Харриет – так ясно, как вижу теперь вас! – бледную, спокойную и безмятежную, словно смерть сделала ее совершенной и прекрасной. Признаюсь, что хоть я и человек с крепкими нервами, но тогда почувствовал слабость. Харриет смотрела мне в лицо долго, требовательно и безмолвно. Я догадался, что передо мной ее дух, и на меня снизошло странное спокойствие и уверенность, что она ничем мне не навредит. Когда я смог заговорить, то спросил, что ее беспокоит. Она по-прежнему взирала на меня, в ее холодном, остановившемся взгляде ничто не изменилось. Но в моей голове промелькнула мысль, что все дело в детях, и я произнес:

– Харриет, вы беспокоитесь за своих девочек?

Молчание.

– Харриет, – продолжал я, – если вы тревожитесь за детей, то будьте уверены: пока у меня есть силы, они ни в чем не будут нуждаться. Покойтесь с миром!

И снова ответа не было.

Я смахнул со лба холодный пот, а когда опустил руку, призрак уже исчез. Я стоял один на унылой заснеженной земле. Утихнувший было ветер овевал меня прохладой, в которой чудился отголосок благодарности моей таинственной визитерши. Холодные звезды мерцали с далеких синих небес. Пес подобрался ближе и украдкой лизнул меня в руку, словно говоря: «Добрый хозяин, не сердись. Боз служил тебе всегда, кроме этого случая».

Я забрал детей и растил их до той поры, пока они не смогли позаботиться о себе сами.