– Эгей! Там, внизу!

Когда этот оклик долетел до сигнальщика, он стоял у двери своей будки, держа в руке флажок, обернутый вокруг короткого древка. Приняв во внимание рельеф местности, можно было ожидать, что он сразу определит, откуда донесся голос; однако вместо того, чтобы посмотреть вверх, где на краю крутого откоса, почти прямо у него над головой, стоял я, он повернулся и посмотрел на уходящую вдаль линию рельсов. В том, как он двигался, было что-то необычное, хотя что именно – я не мог бы объяснить при всем желании. И все же я утверждаю: необычного было достаточно, чтобы привлечь мое внимание, хотя я смотрел на этого человека сверху вниз, отчего фигура на дне глубокой и узкой ложбины, в тени, казалась укороченной, в то время как я находился высоко над ним и лучи яростно пылающего заката так били мне в лицо, что пришлось прикрыть глаза рукой, как козырьком, чтобы вообще разглядеть, кто там есть.

– Эгей! Там, внизу!

Оторвавшись от созерцания рельсов, человек обернулся и, подняв голову, увидел меня высоко наверху.

– Здесь есть какой-нибудь спуск, чтобы я мог сойти вниз и поговорить с вами?

Он смотрел на меня, не торопясь отвечать, а я смотрел на него, не торопясь повторить свой праздный вопрос, чтобы не показаться слишком настойчивым. В этот момент по земле и в воздухе пробежала легкая дрожь, она стала быстро нарастать, превратилась в громкое биение; стремительный воздушный поток заставил меня отпрянуть от края откоса, как если бы он мог увлечь меня в пропасть. Ложбина заполнилась клубами пара, извергаемого скорым поездом. Когда состав умчался вдаль и пар, доходивший до моих ног, рассеялся, я вновь посмотрел вниз и увидел, что сигнальщик сворачивает флажок, которым подавал знак при прохождении поезда.

Я повторил свой вопрос. Он помолчал еще с минуту, пристально меня рассматривая, потом указал свернутым флажком на какую-то точку в двух или трех сотнях ярдов от меня, наверху. Я крикнул ему: «Отлично!» – и направился в указанную сторону, внимательно глядя под ноги. Благодаря своей наблюдательности я сумел заметить слабо протоптанную тропинку, которая, петляя по склону, вела к железнодорожным путям.

Откос был весьма высокий и необычайно крутой. В этом месте дорогу проложили сквозь толщу какой-то пористой скользкой породы, и камень под ногами становился все более липким и влажным по мере того, как я спускался. Идти быстро здесь было невозможно, и у меня хватило времени, чтобы припомнить, с каким странным выражением неохоты, даже отвращения, этот человек указал мне дорогу.

Спустившись достаточно, чтобы вновь увидеть сигнальщика, я заметил, что он стоит между рельсами, по которым только что прошел поезд, в такой позе, будто с нетерпением поджидает меня. Левой рукой он держался за подбородок, упершись локтем в правую руку, лежавшую на груди. От него веяло таким напряжением, такой настороженностью, что я, недоумевая, остановился на очередном повороте.

Я продолжил спуск и наконец ступил на полотно дороги; теперь я мог видеть, что у сигнальщика землистый цвет лица, темная борода и густые, нависающие брови. Его пост располагался в таком пустынном и угрюмом месте, какого мне еще не приходилось видеть. По обеим сторонам – покрытые изморосью стены рваного камня, позволяющие видеть лишь полоску неба над головой; справа открывалась перспектива, напоминающая изогнутый коридор подземелья, а слева, совсем близко, тускло горели красные огни и открывался темный зев тоннеля, обрамленный массивной, грубо сложенной аркой унылого, отталкивающего вида. В этот каньон проникало так мало солнечного света, что от земли шел отвратительный запах гнили; вдобавок дорогу продувало таким холодным ветром, что меня сразу зазнобило, словно я вступил в потусторонние пределы.

Я подошел к сигнальщику вплотную, и лишь тогда он пошевелился. Не отводя от меня глаз, он отступил на шаг и поднял руку.

Это было весьма уединенное место службы, как я уже упоминал, и оно поразило мое воображение, когда я заметил его сверху. Можно было догадаться, что посетители здесь – редкость; оставалось надеяться, что гостям будут рады. Правда, я был всего лишь человеком, которого долгие годы держали в тисках житейские обстоятельства, который теперь, наконец-то освободившись, испытывал свежий интерес к жизни, к новейшим достижениям ее. Все это я попытался объяснить сигнальщику; однако я отнюдь не уверен, что подобрал верные слова: мало того, что мне вообще трудно первому заводить разговор, этот человек еще и пугал меня чем-то.

Он с безграничным изумлением уставился на красный огонек семафора рядом с входом в туннель и рассматривал его долго, словно там чего-то недоставало, а уж потом взглянул на меня. Я спросил, входит ли в его обязанности присматривать за семафором.

– Разве вы не знаете? Конечно, входит, – ответил он тихо.

Его остановившийся взгляд и мрачное лицо навели меня на жуткую мысль, что передо мной – не реальный, живой человек, а дух. С тех пор я не раз задумывался, все ли у него было в порядке с головой.

Теперь уже я отступил на шаг. Но при этом успел заметить, что во взгляде сигнальщика мелькнул страх: это он меня боялся! Жуткие предположения мои тут же развеялись.

– Вы так смотрите на меня, – сказал я с вымученной улыбкой, – будто я вас чем-то напугал.

– Я усомнился, – ответил он. – Мне показалось, что я вас уже где-то видел.

– Где же?

Он указал на красный огонек, который так его только что привлек.

– Там? – удивился я.

Сверля меня настороженным взглядом, он ответил почти беззвучно:

– Да…

– Послушайте, приятель, да что мне там было делать? Поверьте, я там никогда не бывал, можете быть в этом твердо уверены!

– Да, наверное, могу, – откликнулся он. – Да, я уверен, что так оно и есть.

Его поведение изменилось, он успокоился, и я тоже. Я стал расспрашивать его, и он отвечал охотно, причем речь его отличалась правильностью и точностью выражений.

Много ли у него работы? Да, много, точнее, работа важная, ответственная, но в первую очередь от него требуют аккуратности и внимания, а вот руками работать почти не приходится. Сигналить поездам, следить за исправностью семафоров, вовремя переводить стрелку – вот и все, собственно говоря, что он обязан делать. Мне казалось, что необходимость подолгу оставаться в одиночестве должна его сильно тяготить, но он сказал только, что так уж сложилась жизнь и он сумел к ней привыкнуть. На досуге он занимался изучением иностранного языка, если это можно назвать «изучением» – сугубо зрительное, письменное ознакомление. О произношении он имел лишь самые зачаточные представления, выработанные самостоятельно. Он занимался также дробями, простыми и десятичными, слегка прикоснулся даже к алгебре; но с цифрами всегда плохо ладил, что в детстве, что потом.

– Скажите, по условиям службы вы обязаны всегда находиться в этом сыром ущелье? Неужели вы никогда не бываете на солнце, вне этих каменных стен?

– Почему же «никогда»? Бываю, смотря по времени и обстоятельствам. При некоторых условиях нагрузка на линии бывает меньше, зависит также и от времени суток.

Он рассказал, что в хорошую погоду все-таки выбирается порой из своих вечных сумерек ближе к солнышку, но, будучи обязанным постоянно прислушиваться к звонкам, во время таких прогулок вынужден удваивать внимание, а потому получает гораздо меньше удовольствия, чем я мог бы предположить.

Сигнальщик пригласил меня в свою сторожку. Там были камин и стол, где лежал регистрационный журнал, куда он должен был заносить разные служебные сведения, и стоял телеграфный аппарат с циферблатом, стрелками и электрическим звонком, о котором он упоминал. Надеясь, что сигнальщик простит мою дерзость, я не удержался и сказал, что, судя по всему, он получил хорошее образование и, быть может («Извините, если я вас обидел!»), слишком хорошее для подобной должности.

– Случаи таких несоответствий, – ответил он, – вовсе не редкость в тех местах, где трудятся большие массы людей. Мне рассказывали, что так бывает на фабриках, в рядах полиции и даже в армии – последнем пристанище отчаявшихся. Примерно так же обстоит дело и среди персонала железной дороги. Когда-то, в молодости, я изучал естествознание (сидя в той сторожке, я с трудом мог в это поверить, да и он сам, казалось, не верил), посещал лекции. Но поддался страстям, пошел по дурной дорожке, упустил все благоприятные возможности, опустился – да так и не сумел подняться вновь. Я не жалуюсь на невезение. Как я сам себе постелил, так и спать приходится. Поздно уже что-то исправлять.

Все, что я кратко изложил здесь, он говорил спокойно, только его тяжелый взгляд то и дело метался от меня к семафору и обратно. Время от времени, особенно вспоминая о своей молодости, он вставлял обращение «сэр», как бы предлагая мне осознать, что он не претендует ни на какое иное положение, кроме нынешнего. Несколько раз его речь прерывалась звяканьем звоночка, и ему приходилось принимать сообщения и отправлять ответы. Один раз ему понадобилось выйти наружу и постоять с развернутым флажком, пока проходил поезд; он также передал машинисту на словах какое-то техническое распоряжение. Я заметил, что при исполнении своего долга он чрезвычайно точен и бдителен: как только требовалось что-то сделать, он прерывал свой рассказ на полуслове и не возобновлял разговор, пока все не исполнит.

Одним словом, мне следовало бы охарактеризовать этого человека как самого подходящего, надежного исполнителя должности сигнальщика, если бы не одно обстоятельство: беседуя со мной, он дважды умолкал, бледнел, оборачивался к телеграфному аппарату, хотя звонок НЕ включался, потом распахивал дверь (которую держал закрытой, чтобы не впустить в комнату нездоровую сырость) и приглядывался к красным огням возле выхода из туннеля. В обоих случаях он возвращался к камину с тем невыразимо странным видом, который вызвал у меня смутное беспокойство, еще когда нас разделяло немалое расстояние.

Наконец я поднялся, собираясь уходить, и напоследок сказал:

– Все услышанное заставляет меня думать, что сегодня я встретил человека, довольного жизнью.

(Мне очень неловко, но должен признаться, что я сказал это, чтобы направить разговор в нужное мне русло.)

– Долгое время так и было, – ответил он, понизив голос, как и в начале нашего знакомства. – Но я беспокоюсь, сэр, право, беспокоюсь.

Он явно пожалел о том, что эти слова вырвались у него. Однако они прозвучали, и я тут же отозвался на них:

– В чем же дело? Что вас беспокоит?

– Это очень трудно объяснить, сэр. Об этом очень, очень трудно говорить. Но если вы пожелаете снова навестить меня, я попытаюсь рассказать вам все.

– Я всенепременно наведаюсь к вам снова. Когда вам будет удобнее встретиться?

– Завтра рано утром я должен буду уйти и вернусь к десяти часам вечера, сэр.

– Хорошо, я приду к одиннадцати.

Он поблагодарил меня и вышел проводить.

– Я посвечу вам своим белым фонарем, сэр, – сказал он все тем же странным тоном, – пока вы не найдете тропинку. Когда вы ее найдете, пожалуйста, не кричите! И когда выберетесь наверх, не кричите!

Он вел себя так, что у меня мурашки по коже пробежали и стало как-то зябко, но я сказал в ответ лишь:

– Хорошо, не буду.

– Когда завтра вечером будете спускаться, тоже не кричите! А теперь позвольте мне на прощание задать вам один вопрос. Почему вы сегодня вечером закричали: «Эгей! Там, внизу!»?

– Бог знает почему, – сказал я. – Мне просто нужно было как-то вас окликнуть….

– Нет, не просто, сэр. Вы именно эти слова произнесли. Я хорошо их запомнил!

– Ну что ж, допустим, я сказал именно так. Надо полагать, причина в том, что я увидел вас внизу.

– И другой причины не было?

– Какая же иная причина у меня могла быть?

– У вас не было ощущения, что вам их подсказали сверхъестественным путем?

– Нет, не было.

Пожелав мне спокойной ночи, сигнальщик поднял над головой фонарь. Я прошел по шпалам (борясь с пренеприятнейшим ощущением, что за спиной у меня вот-вот выскочит поезд) до того места, где начиналась тропинка. Подниматься по ней оказалось легче, нежели спускаться, и я добрался до своей гостиницы без каких-либо приключений.

Мне свойственна пунктуальность: вечером следующего дня согласно уговору я ступил на извилистую тропинку в тот момент, когда часы на отдаленной колокольне начали отбивать одиннадцать. Сигнальщик поджидал меня внизу с зажженным фонарем.

– Я не кричал, – сказал я, приблизившись к нему. – Могу я теперь говорить?

– Сколько угодно, сэр.

– В таком случае доброго вам вечера, и вот моя рука!

– Добрый вечер, сэр.

Мы обменялись рукопожатием, и пошли бок о бок к его сторожке, и вошли в нее, и, закрыв дверь, уселись у огня.

– Я решил, сэр, – начал сигнальщик полушепотом, нагнувшись ко мне, как только мы сели, – не заставлять вас снова спрашивать, из-за чего я беспокоюсь. Вчера вечером я принял вас за кого-то другого. В этом-то и дело.

– В этой ошибке?

– Нет. В этом ком-то другом.

– Кто же он?

– Я не знаю.

– Он похож на меня?

– Не могу сказать. Я не видел его лица. Он закрывает лицо левой рукой, а правой машет. Яростно машет, вот так.

Судя по тому, что он показал, эти жесты свидетельствовали о крайнем возбуждении и испуге; их можно было бы выразить словами: «Бога ради, прочь с дороги!»

– Одной лунной ночью, – продолжал сигнальщик, – я сидел здесь и вдруг услышал крик: «Эгей! Там, внизу!» Я вскочил, выглянул вот из этой самой двери и увидел того… другого. Кто-то стоял возле красного семафора у входа в туннель, размахивая рукой, как я вам сейчас показывал. Голос, как бы охрипший от крика, зазвучал снова: «Берегитесь! Берегитесь!» А потом еще: «Эгей! Там, внизу! Берегитесь!» Я схватил красный фонарь, зажег его и побежал туда, крича: «В чем дело? Что стряслось? Где?» Фигура четко выделялась на темном фоне туннеля. Я приблизился настолько, что разглядел рукав, которым человек закрывал глаза. Я подбежал вплотную к нему и протянул руку, чтобы отдернуть этот рукав, но тут фигура исчезла.

– В туннеле?

– Нет. Я пробежал по туннелю ярдов пятьсот. Потом остановился, поднял фонарь над головой и огляделся. Я увидел цифры, отметки расстояния, пятна сырости и потеки на стенах, капли воды, сочащейся со свода. Выбежал я оттуда быстрее, чем вбежал, потому что мне стало там страшно, смертельно страшно. Возле красного огня семафора я задержался, посветил собственным красным фонарем, оглядел все и полез по железной лестнице на галерею – там, над аркой, есть галерея для прохода. Оттуда я слез и бегом добрался сюда. Отправил телеграфом сообщения в обе стороны дистанции: «Был дан сигнал тревоги. Что происходит?» И с обеих сторон пришел ответ: «Все в порядке».

Мне показалось, будто ледяной палец медленно прошелся по моему позвоночнику. Но, стараясь не поддаться ужасу, я принялся доказывать своему собеседнику, что эта фигура наверняка была иллюзией, обманом зрения, что подобные фигуры возникают вследствие заболевания тончайших нервов, которые управляют работой глаза, что такие случаи довольно часты и известны и что некоторые пациенты сумели осознать природу своего недуга и даже подкрепили этот факт опытами, которые проводили сами над собой.

– А что касается якобы услышанного вами крика, – сказал я, – то достаточно лишь прислушаться, как звучит ветер, пролетая по этому искусственному ущелью, пока мы с вами разговариваем так тихо, и какие дикие мелодии играет он на телеграфных проводах!

– Все это замечательно, – возразил он после того, как мы помолчали, прислушиваясь, – однако вам не кажется, что я кое-что знаю о шуме ветра и проводах, учитывая, сколько долгих зимних ночей я провел здесь, в полном одиночестве, будучи постоянно начеку? И я, осмелюсь заметить, еще не договорил.

Я извинился, и он, коснувшись моей руки, медленно произнес:

– Вы помните, какая авария произошла недавно на этой линии? Так вот, она случилась через шесть часов после видения, а еще через четыре часа по туннелю стали носить погибших и раненых, аккурат мимо того места, где я видел ту фигуру.

Очень неприятная дрожь пронзила меня, но я сопротивлялся ей изо всех сил. Нельзя отрицать, отметил я, что совпадение вышло примечательное, оно не могло не оставить глубокий отпечаток в душе человека. Но столь же несомненно и то, что подобные совпадения случались и случаются сплошь и рядом, и этот факт следует принимать во внимание, когда мы рассуждаем на подобные темы.

– Впрочем, я должен, разумеется, признать, – добавил я (поскольку предвидел, что сигнальщик собирается высказать возражение на этот счет), – что здравомыслящие люди в своих обыденных житейских расчетах не слишком-то принимают во внимание подобные совпадения.

Он снова дал мне понять, что еще не договорил. Я снова извинился за то, что постоянно прерываю его.

– Все это, – сказал он, вновь коснувшись моей руки и бросив мутный взгляд через плечо, – происходило как раз год назад. Шесть или семь месяцев миновало, и я уже оправился от потрясения, как вдруг однажды утром, на заре, я вышел наружу, посмотрел в сторону семафора и опять увидел призрака.

Он умолк, пристально глядя на меня.

– Призрак кричал что-нибудь?

– Нет. Он не издал ни звука.

– А руками он махал?

– Нет. Он прислонился к столбу семафора и закрыл ладонями лицо. Вот так.

И снова я, наблюдая за движениями сигнальщика, попробовал определить значение жеста. Он явно выражал скорбь. Мне приходилось видеть статуи в такой позе на каменных надгробиях.

– Вы к нему подошли?

– Я зашел внутрь и сел, отчасти чтобы собраться с мыслями, а отчасти потому, что меня ноги не держали от испуга. Когда я снова смог выйти, солнце уже поднялось высоко, а призрак исчез.

– Но что же было потом? Случилось ли что-нибудь?

Он принялся постукивать указательным пальцем по моему плечу, жутковато покачивая в такт головой.

– В тот же самый день я встречал один из поездов. Когда состав вышел из туннеля, я заметил в окне вагона со своей стороны какую-то суматоху: мелькали головы, руки, кто-то чем-то махал. Увидев это, я успел передать машинисту сигнал «Стоп». Он сразу включил тормоз, но поезд проехал еще ярдов полтораста или более, прежде чем остановился. Я побежал туда и еще на бегу расслышал ужасные вопли и рыдания. В одном из купе скоропостижно скончалась прекрасная молодая леди. Ее перенесли сюда и положили на пол, как раз где вы сидите.

Я посмотрел на доски пола в том месте, куда он указывал, и невольно отодвинулся вместе со стулом, а потом взглянул на рассказчика.

– Это все правда, сэр. Истина. Точно так все происходило, уверяю вас!

Я на некоторое время потерял дар речи, во рту у меня пересохло. Ветер гудел в проводах, аккомпанируя рассказу протяжным жалобным плачем.

– А теперь, сэр, – вновь заговорил сигнальщик, – вообразите, как эти два события поразили меня. Но вот призрак вернулся – неделю назад. И с того дня то и дело показывается, каждый раз внезапно.

– Возле семафора?

– Возле красного сигнала опасности.

– И как он себя ведет?

Сигнальщик повторил уже виденный мною жест «Бога ради, прочь с дороги!» с той же, если не большей, горячностью.

– Я лишился покоя и сна, – продолжал он. – Призрак жалобно кричит, зовет меня, бесконечно твердит: «Эгей! Там, внизу! Берегитесь! Берегитесь!» Машет мне рукой. Сигналит звонком…

Тут я кое-что сообразил.

– Значит, вчера вечером, когда я был здесь, звонок заработал, поэтому вы подошли к двери?

– Он звенел дважды.

– Но послушайте, – сказал я, – ведь это очевидно была злая игра вашего воображения! Я смотрел на звонок, я слышал, когда он действительно звонил, и, клянусь своим здоровьем, в те моменты он НЕ ЗВОНИЛ. Не было никаких звонков, кроме тех, которые представляли собой естественное следствие физических причин, то бишь тех случаев, когда с вами хотели связаться работники станции.

Сигнальщик потряс головой.

– Я не заблуждаюсь относительно физических явлений, сэр. Ни разу не спутал я сигнал призрака с сигналом, отправленным рукой человека. Призрак создает в колокольчике звонка странную вибрацию, возникающую как бы ниоткуда, и ни одна деталь звонка при этом не движется. Немудрено, что вы ничего не увидели и не услышали сигнала. Но я – слышал!

– А, как по-вашему, призрак присутствовал здесь, когда вы выглядывали из двери?

– Он присутствовал ТАМ.

– Оба раза?

– Оба раза, – уверенно подтвердил он.

– Что, если мы сейчас вместе подойдем к двери и выглянем – нет ли его на месте?

Сигнальщик прикусил нижнюю губу, явно не желая соглашаться, но все-таки встал. Я открыл дверь сторожки и сошел на ступеньку, он остался стоять в дверном проеме. Мы увидели на семафоре красный сигнал опасности. Мы увидели мрачный зев туннеля. Мы увидели высокие, влажно поблескивающие каменистые откосы. Мы увидели звезды над нашими головами.

– Призрак здесь? – спросил я, внимательно следя за лицом моего странного знакомца. Он напрягся и широко раскрыл глаза; но, пожалуй, я сам тогда выглядел примерно так же, всерьез пытаясь что-то разглядеть возле туннеля.

– Нет, – ответил сигнальщик. – Его нет.

– Мне тоже так кажется, – сказал я.

Мы вернулись в дом, захлопнули дверь и снова уселись. Я обдумывал, как бы воспользоваться этим удачным стечением обстоятельств (если, конечно, тут вообще можно было говорить о какой-либо удаче), чтобы переменить к лучшему настроение моего собеседника, но тут он сам возобновил разговор в таком спокойном тоне, словно мы обсуждали прозаический, бесспорный факт, и это ослабило мои позиции.

– Теперь-то вам должно быть ясно, сэр, – сказал он, – что причина моей тревоги заключается в вопросе: чего добивается призрак?

– Я, признаться, не вполне вас понимаю.

– От чего он предостерегает нас? – задумчиво произнес сигнальщик, глядя в огонь, потом повернулся ко мне. – В чем заключается опасность? Откуда она грозит? Где-то на линии кого-то подстерегает беда. Должно случиться что-то ужасное. После всего, что уже произошло, сомневаться в том, что будет и третий раз, не приходится. Но уже сейчас призрак причиняет жестокие мучения мне. Что я могу сделать?

Он вытащил из кармана платок и отер пот с разгоряченного лба.

– Если я пошлю по линии сигнал «Опасность», в одну или в обе стороны, я не смогу объяснить, зачем это сделал, – продолжал он, вытирая ладони. – У меня будут большие неприятности, а толку – никакого. Меня сочтут сумасшедшим. Вот как все произойдет. Я пошлю сообщение: «Опасность! Будьте осторожны!» Меня спросят: «В чем опасность? Где?» Я отвечу: «Не знаю. Но, бога ради, будьте осторожны!» Засим меня уволят. А что им еще останется?

На его душевные страдания больно было смотреть. Он мучился тем сильнее, что был человеком совестливым, чувствовал себя ответственным за жизнь людей и ему невыносимо было сознавать, что он не может определить источник опасности. Всю меру его отчаяния выдало нервное, лихорадочное движение, каким он потер виски.

– Когда призрак появился у красного огня впервые, – добавил сигнальщик, откинув темные спутанные волосы со лба, – почему бы ему не указать мне, где произойдет крушение, если оно должно было случиться? Почему не подсказать, как можно предупредить несчастье, если это было возможно? Когда он явился во второй раз, зачем прятать свое лицо, вместо того чтобы сообщить: «Женщина умрет. Пусть остается дома»? Если он являлся дважды лишь затем, чтобы на примере этих случаев показать, что его предвестия истинны, и тем самым подготовить меня к чему-то третьему, почему бы теперь не открыть мне причину напрямую? А я… Боже милостивый, я всего лишь простой сигнальщик на этом пустынном перегоне! Отчего он не пришел к кому-то более уважаемому, наделенному властью, способному принять меры?!

Видя беднягу в таком состоянии, я понял, что ради спасения его рассудка, ради безопасности на железной дороге следует, прежде всего, помочь этому человеку успокоиться. Потому, отложив в сторону не решенный нами вопрос о реальности – или нереальности – видения, я заговорил о том, что служащий, который ревностно исполняет свой долг, несомненно, полезный член общества, что, не понимая сути таинственных видений, он должен утешиться хотя бы тем, что понимает свою ответственность. В этом направлении я достиг гораздо большего успеха, чем в попытках разубедить его доводами разума. Сигнальщик успокоился; внимание его вновь обратилось к служебным делам ночного дежурства, и в два часа пополуночи я с ним попрощался. О том, чтобы я остался до утра, он и слушать не захотел.

Не вижу причины скрывать, что на обратном пути я не раз оглядывался на красный глаз семафора, что этот красный свет в ночи действовал на меня угнетающе и что я вряд ли мог бы спокойно уснуть вблизи от него. Очень не понравилась мне последовательность несчастий – крушение поезда и смерть женщины. Этого я также скрывать не стану.

Но гораздо больше смущали меня мысли о том, как надлежит поступить теперь, когда я оказался посвященным в эту тайну? Я убедился в том, что сигнальщик умен, энергичен, старателен и пунктуален, но надолго ли он сохранит эти качества при таком душевном разладе? Хотя он и принадлежал к низшему разряду служащих, тем не менее от него многое зависело, и согласится ли кто-то (например, я сам) рисковать жизнью из-за неспособности сигнальщика неукоснительно исполнять свою работу?

Поставить железнодорожное начальство в известность о том, что этот человек доверил мне? При мысли об этом я не мог отделаться от ощущения, что поступить так, прежде чем мы разберемся в ситуации и к нему вернется равновесие, – значит стать предателем. Наконец я решил, что предложу сигнальщику отвезти его к самому лучшему доктору, какой сыщется в этих краях (утаив пока секрет от всех остальных), и узнать его мнение. Мне уже было известно, что назавтра он сменится с дежурства вскоре после восхода солнца, а сразу после заката вновь заступит на смену. Соответственно, мы договорились о новой встрече вечером.

Вечер следующего дня выдался погожим, и я отправился в путь пораньше, чтобы насладиться прекрасными видами. Солнце еще не село, когда я вышел на полевую тропинку, которая тянулась по верху холма над железной дорогой. Я прикинул, что могу погулять еще часок, полчаса вперед и полчаса обратно, пока не настанет момент навестить сигнальщика.

Прежде чем двинуться дальше, я подошел к краю откоса в том месте, откуда впервые заметил его, и машинально глянул вниз. Я не в силах описать ужас, который охватил меня, когда я разглядел вблизи от входа в туннель фигуру человека, заслонившего рукавом глаза и взволнованно машущего правой рукой!

Однако безымянный ужас, мгновенно поразивший меня, так же мгновенно и прошел, ибо я понял, что передо мною не видение, а живой человек, а неподалеку обнаружилась кучка других людей, к которым, по-видимому, и были обращены жесты первого. Красный сигнал семафора еще не был зажжен. К его столбу был прислонен какой-то предмет, которого я здесь прежде не видел, сделанный из жердей и брезента. Он смахивал на кровать с короткими ножками.

Ошибки быть не могло – случилось что-то нехорошее. Меня пронзил страх, порожденный укорами совести: я оставил сигнальщика на посту одного, никого не известив, не потребовав, чтобы прислали кого-нибудь приглядеть за ним, исправить какие-то его ошибки. Неужели из-за этого произошло нечто фатальное? Я спустился по неровной тропинке, торопясь изо всех сил.

– Что тут случилось? – спросил я у железнодорожников.

– Сигнальщик погиб нынче утром, сэр.

– Неужели тот, который сидел в этой сторожке?

– Тот самый, сэр.

– Тот, с которым я знаком?

– Если вы были с ним знакомы, сэр, то узнáете его, – сказал старший из работников, торжественным жестом обнажив голову и отдернув край брезента, – потому как лицо совсем не повредилось.

– О! Как же это случилось? Как это могло случиться? – начал допытываться я, когда брезент снова скрыл тело погибшего.

– Его сбил локомотив, сэр. Во всей Англии было не сыскать лучшего сигнальщика, чем он. Но почему-то он стоял прямо на рельсах. Уже было совсем светло, а он зачем-то и сигнальный огонь включил, и фонарь держал в руке. И стоял спиной к движению поезда. Вот и вышло, что локомотив, как выехал из туннеля, его сбил. Вот этот парень вел состав. Он нам показывал, как все случилось. Покажи это джентльмену, Том!

Парень в темной куртке грубого сукна вернулся на прежнее место у входа в туннель.

– Видите ли, сэр, – сказал он, – туннель-то изгибается, и когда я изгиб обогнул, то увидел человека вдали, у выхода, как в подзорную трубу. Замедлять ход времени не было. Вообще-то, этот сигнальщик всегда был очень осторожен, а тут – стоит и на гудок внимания не обращает. Ну, я затормозил, когда уже совсем близко было, и стал кричать во все горло.

– Что же вы кричали?

– Эгей! Там, внизу! Берегитесь! Берегитесь! Бога ради, сойдите с пути!

Я вздрогнул.

– Ох, сэр, и натерпелся же я страху! Я кричал, прямо надрывался. Закрыл лицо рукой, чтобы не видеть, а другой все махал до последнего момента. Но без толку…

Не стоит мне продолжать рассказ, вдаваясь в подробности этого странного происшествия в ущерб другим событиям, но в заключение я хотел бы заметить, что в предупреждении, которое выкрикивал машинист, содержались не только слова, так долго преследовавшие несчастного сигнальщика, но также и мое толкование жестов призрака, которое я вслух не произносил.