Находясь на расстоянии одной мили от императора и нескольких сотен ярдов от городской стены, Мехмед стоял с раскрытым от испуга ртом рядом со своим главным оружейником. Вокруг них вился дым, оставшийся после выстрелов.

На подготовку к этим первым выстрелам из его артиллерийских орудий ушло несколько недель. Бригады, которым было поручено доставить эти орудия из Эдирне к стенам Константинополя, могли двигаться со скоростью не более одной-двух миль в день. Их продвижение чем-то напоминало лаву из извергающегося вулкана, которая ползет медленно, но которую невозможно остановить. Мехмед время от времени ехал рядом с ними верхом, то подбадривая их, то ругая. Люди и животные стонали от напряжения, которое им приходилось испытывать при транспортировке огромных цилиндров из бронзы и латуни, и когда султан пытался чем-то прельстить или напугать этих людей, ему приходилось орать, чтобы заглушить шум, производимый при передвижении артиллерийских орудий.

Первые из его воинов добрались до стен города за много дней до прибытия артиллерийских орудий, и уже от одного их вида, как докладывали Мехмеду, сердца обитателей Константинополя наполнились страхом. Они знали, что Мехмед, призвав всех желающих взять в руки оружие и поучаствовать в затеянном им походе, собрал войско, насчитывающее не одну сотню тысяч людей, явившихся изо всех уголков его империи.

Большинство из его закаленных бойцов составляли сипахи – выходцы из знатных семей, выросшие в седле и умеющие сражаться с помощью лука со стрелами и копья. Они были его ударной силой и представляли собой достойных потомков кочевников, которые когда-то давным-давно прибыли сюда из пустынных районов и которые так умело владели искусством верховой езды и оружием, что о них слагались легенды. Если пехотинцы шли в атаку единой сплоченной массой в центре поля боя, то кавалеристы располагались полукругом позади и с флангов пехоты. Они подгоняли пехотинцев, наказывали тех из них, кто замешкался, совершали внезапные и молниеносные нападения на неподвижного противника или кружили, неумолимо надвигаясь на него, словно рой пчел.

Воин-сипах занимал в османском обществе примерно такое положение, какое занимал в христианских странах рыцарь-крестоносец, и сражался он, в первую очередь, ради собственной чести. Каждый воин-сипах получал от султана землю и в соответствии с площадью полученной земли должен был оснастить и обучить за свой счет определенное число воинов. Эти воины, получающие от него оружие и доспехи, были обычно его родственниками, и поэтому они сражались не только в силу своего верноподданнического долга перед султаном, но и в силу своей преданности обеспечивающему их родственнику.

Ближе всего к Мехмеду, однако, были его янычары – несколько тысяч отборных пехотинцев, которым доверяли оберегать его собственную жизнь и жизни тех, кем султан дорожил больше всего. Эти профессиональные воины, родившись в христианских семьях, еще в раннем детстве волею случая оказывались в плену у турок и воспитывались ими, как мусульмане. Они жили обособленно от других людей и считались едва ли не святыми в силу их особого предназначения. Они сражались и умирали как отдельная, отличная от всех остальных категория людей.

Впрочем, больше всего ужаса в сердца противников турок вселяло неисчислимое, казалось, множество ретивых добровольцев, которые стремились примкнуть к профессиональным воинам. Да и кто, в общем-то, смог бы выстоять против такой неугомонной массы мужчин и юношей, вооруженных своими обычными орудиями труда и мотивируемых лишь страстным порывом и религиозной верой? Уж, конечно, не жители тех немногих христианских поселений, которые все еще существовали за пределами стен Константинополя. Почти все из тех, кто проживал в городах и деревнях, расположенных на побережье Черного и Мраморного морей, или в пригородах Константинополя, были отправлены на тот свет наступающим авангардом турецкого войска. В живых удалось остаться лишь жителям тех городов, стены которых сумели выдержать натиск турецкой орды. Если такие города оказывали упорное сопротивление, наступающие турецкие отряды теряли к ним интерес и шли дальше в поисках более легкой добычи.

Мехмед рассчитал наступление своего войска так, чтобы гребень этой волны из людей обрушился на стену Феодосия на рассвете Пасхального воскресенья. Султан знал, что христиане, собравшись в своих церквях и у своих гробниц, будут чувствовать себя особенно защищенными в силу начала их самой святой недели года. Что бы ни обрушилось на них в последующие дни, всемогущий Бог и мать Его сына наверняка защитят их за молитвы и религиозное рвение в такое особенное время, разве не так? Тем не менее вопреки всем громогласным воззваниям к самым священным иконам и к самому Богу, восседающему на небесах над ними, вопреки звону сотен колоколов и целым облакам ладана, турки явились к ним на порог как раз в годовщину воскресения Христа. Вместо обещанного Христом спасения жители Константинополя увидели целый город из шатров, разбитых злобными врагами, которые появились здесь в ответ на обращенные к небесам молитвы христиан, – появились так, как за одну ночь появляется из земли превеликое множество ядовитых грибов.

Саперы султана сразу же приступили к работе: они стали очищать территорию перед стеной от всех нежелательных объектов, которые можно было удалить. Здания и заборы, деревья и кусты (а точнее, даже целые фруктовые сады и лесные массивы) пали под их молотками и топорами, чтобы для артиллерийских орудий, когда те прибудут сюда, обеспечить свободное пространство, позволяющее вести стрельбу. В восьмой части мили перед стеной – параллельно ей – турки выкопали огромный ров, который протянулся от бухты Золотой Рог до Мраморного моря. Выкопанные при этом камни и землю они уложили в виде длиннющей насыпи перед рвом, призванной защищать бомбарды Мехмеда, которые имели большую ценность. На вершине этой насыпи они установили сплетенный из ивовых прутьев забор, чтобы укрыть от взгляда противника действия артиллеристов (которые тоже имели немалую ценность, но все же меньшую, чем бомбарды).

На протяжении целого тысячелетия эта стена стояла на участке в четыре мили поперек основания полуострова, на котором располагался Константинополь, и из этого тысячелетия в течение более семисот лет то одни, то другие враги-мусульмане тщательно изучали ее конструкцию. Мехмед и его саперы знали размеры и особенности стены как свои пять пальцев.

Все, кто имел какие-то дела в Константинополе и кто отправлялся в этот город через равнины Фракии, в конце концов наталкивались не на одну, а на целых две стены. Они располагались параллельно друг другу, и между ними находилось пространство, где врага ждала смерть. Те вражеские отряды, которым удалось бы прорваться через первую стену, наверняка были бы уничтожены защитниками, находившимися на второй стене и вооруженными арбалетами и бомбардами, копьями и валунами, кипящим маслом и греческим огнем.

Прежде чем добраться до внешней стены, нападающие сначала должны были преодолеть глубокий ров, выложенный кирпичами и представляющий собой настоящую братскую могилу, подготовленную для трупов тех, у кого хватит глупости сделать попытку перебраться через него. В своей совокупности оборонительные сооружения города, обращенные в сторону суши, представляли собой защитный барьер шириной шестьдесят и высотой тридцать метров. В обеих стенах по всей их длине имелись башни общей численностью около двух сотен, что еще больше усиливало позиции вооруженных защитников города, круглосуточно наблюдающих за местностью, находящейся за пределами городских стен.

Также по всей длине стен имелись ворота – и большие, и маленькие. У каждых из них было как минимум одно название, а некоторые заслужили себе даже не одно название, поскольку им довелось стать немыми свидетелями большого числа знаменательных событий из жизни города. Как бы там ни было, и султану, и простым жителям были известны ворота Харисия, которые также называли Кладбищенскими, ворота Красных, также именующиеся Третьими Военными воротами, ворота Ресиос, ворота Святого Романа и Золотые ворота, через которые в лучшие времена императоры заезжали в город со своими трофеями после завоевательных походов. Имелись еще ворота Серебряного Озера, ворота Источника, ворота Деревянного Цирка, Калигарийские ворота и многие другие. Все они сейчас были закрыты для Мехмеда и его соплеменников, а потому некоторые из этих ворот – или же их все – нужно было пробить, прежде чем он, султан, сможет выполнить свое предназначение в жизни.

Когда известие о приближении всадников султана донеслось до города, император Константин тут же приказал закрыть все ворота и никого не впускать. Все мосты через ров поспешно убрали или же уничтожили, а все ворота в городских стенах – закрыли и заперли на засовы.

Все это Мехмед, конечно же, предвидел – и в своих снах, и в реальной жизни. Он также знал, где ему лучше всего искать пути к осуществлению своей мечты. Местность, по которой тянулись стены, не была ровной, и ее холмистость приводила к тому, что некоторые участки оборонительных сооружений оказывались в низинах и затем снова поднимались вверх по склону очередного холма. На возвышенностях, находящихся неподалеку от таких низин, осаждающие город воины могли найти позиции, с которых прекрасно просматривалась не только вся верхняя часть стены, но и территория, укрывающаяся непосредственно за ней. Именно поэтому, несмотря на то что стена Феодосия всегда была непреодолимой, кое-какие надежды пробиться через нее все же имелись, особенно у такого завоевателя, как султан Мехмед, который мечтал покорить Константинополь и тем самым осуществить свою мечту. А тем более сейчас, когда он обладал столь мощным оружием.

На возвышенности перед воротами Святого Романа, которые считались наиболее слабым местом обороны города, Мехмед расположил не только собственные шатры и шатры своих телохранителей, но и наибольшую из бомбард Орбана. С обеих сторон от орудия – самого крупного из всех «покорителей городов» – поместили другие артиллерийские орудия, кажущиеся малышами по сравнению с этим гигантом. Со стороны главная бомбарда казалась чем-то похожей на медведицу, окруженную медвежатами, когти которых были в такой же степени опасными, как и у их матери. Когда начался артиллерийский обстрел города, именно в тени огромной «медведицы» и стоял Мехмед.

Массивный ствол главной бомбарды расположили в вырытом перед стеной рве, на деревянной платформе, которую можно было поднимать и опускать, тем самым изменяя угол вылета ядра, с помощью подставок и клиньев. Артиллеристы засы́пали черный порох в зияющее жерло бомбарды, а затем запихнули в него круглый деревянный пыж, равняющийся по своему диаметру крышке круглого столика и вырезанный так, чтобы он точно соответствовал размерам канала ствола. Этот пыж артиллеристы забили в канал ствола железными прутьями. Затем дошла очередь до ядра – тщательно изготовленного камня круглой формы, который двое крупных мужчин лишь с трудом смогли бы обхватить вместе руками. Как только ядро затолкали в темную глубину канала – так, чтобы оно уперлось в пыж, – вокруг ствола закрепили большие деревянные брусья, закопанные одним концом глубоко в землю и предназначенные для того, чтобы помочь сдержать энергию предстоящего выстрела.

Все отошли на безопасное расстояние – все, кроме тех, кому поручили поднести фитиль к отверстию, просверленному близко к тыльной оконечности этой громадины.

В миле от этой бомбарды, над площадью, выложенной блестящим плитняком, бородачи Джона Гранта стали подниматься в небо, продолжая драться друг с другом за добычу. В это самое время язычок пламени, скользнув внутрь бомбарды, воспламенил огромную массу пороха, находящегося в ее стволе. Звук, который раздался долей секунды позже, был звуком зарождения новой эры, и ее родителем был Мехмед, сын Мурада.

Из дула бомбарды вырвался столб огня, вслед за которым появилось огромное клубящееся облако темного дыма. Из середины этих миазмов выскочило само ядро, и Мехмед зачарованно проследил за тем, как оно описало громадную дугу в воздухе и стукнуло, словно кулак самого Бога, по стене возле ворот Святого Романа.

Результат был подобен землетрясению. Ядро разлетелось на тысячу неровных осколков, которые обрушились каменным дождем на землю и в речку Лик, протекающую под стеной города и являющуюся сейчас там единственным желанным гостем.

Однако это был не единственный выстрел, и отнюдь не одно ядро полетело в сторону городской стены. Каждое из выставленных в линию артиллерийских орудий выстрелило одновременно с самым большим и самым главным из них – именно совместная сила всех выстрелов заставила землю содрогнуться, отчего, казалось, вся стена должна была рухнуть под таким натиском. Вся она, однако, не рухнула, но тем не менее целые секции древней каменной кладки задрожали и обрушились. Кое-какие башни тоже попадали, как срубленные деревья, или же осели, как раненые люди.

– Альхамдулиллах, – беззвучно пошевелил губами Мехмед, у которого аж перехватило дыхание от осознания той силы, которую он только что обрушил на своих врагов и вообще на окружающий мир. Он стал мысленно благодарить и восхвалять Аллаха.

Если Мехмед утратил дар речи, то большинство из окружавших его людей – нет, и пока он зачарованно смотрел на разваливавшуюся каменную кладку и поднимающиеся облака пыли, его благодарственная молитва, дружно подхваченная войском, прозвучала над турецкими позициями.

– Вы видите, Ваше Величество? – крикнул Орбан, подпрыгивая от радости при виде тех разрушений, которые вызвали его творения. – Вы видите, я выполнил свое обещание!

Мехмед сделал несколько шагов вперед и, отогнав от себя все мысли об уместности и неуместности, обхватил руками шею своего оружейника и поцеловал его в обе щеки, поросшие колючей щетиной.

На этот раз удивился уже Орбан: он ошеломленно уставился на молодого султана. Его глаза заблестели, как бы отражая сияющее от восторга лицо султана.

– Это воля Бога! – заявил Мехмед, к которому наконец-то вернулся дар речи. – Его воля!

А по ту сторону стены, под Влахернским дворцом, земля содрогнулась, и один мир, похоже, исчез в тот момент, когда появился другой. Даже искалеченный юноша, который не видел ни двуглавой птицы, ни ярких языков пламени, вырвавшихся из стволов сотни бомбард, почувствовал, что порядок вещей изменился.

Артиллерийские орудия султана пустили перед собой волну, от которой вздрогнуло каждое сердце на дюжину миль вокруг. Помимо дрожи и вопреки ей, принц Константин почувствовал кое-что еще – совсем другую вибрацию, которая была древнее и которая волновала юношу и привлекала к себе его внимание больше, чем любое дело рук человеческих.