Он лежал под скомканными простынями. Они были скомканы слишком сильно, и это не ускользнуло от его внимания. Более того, это бросилось ему в глаза: он ведь двигался в своей постели очень и очень мало и почти не комкал простыней. Если кто и наводил беспорядок в этой постели, так это засыпавшая в ней Ямина. Всегда, когда они спали вместе, он, просыпаясь, обнаруживал хаос, созданный спящей Яминой.

Мысли в его голове тоже скомкались. После шести лет пребывания в плену у своих безжизненных ног надеяться на что-либо большее было попросту опасно. Это создавало угрозу для того мира, который он сотворил из света, тьмы и фигурных теней и затем стал считать своим миром. У него также имелась Ямина – яркая разноцветная птица, с которой он делил свою клетку. Ее сильная привязанность к нему подрйзала ей крылья – почти так же, как его увечье подрезало крылья ему, – и надежда… надежда могла все это изменить.

Перед ним предстала новая возможность, которая казалась ему своего рода странствующим торговцем, предлагающим товары неизвестного происхождения и сомнительной ценности. Существующее в его жизни положение вещей явно изменилось. На протяжении вот уже нескольких недель у Константина время от времени появлялось между ног кое-какое ощущение. Это ощущение было у него и сейчас, когда он таращился на кое-что твердое, прикрытое скомканным постельным бельем. Его удивляло то, что он даже узнавал это ощущение и понимал, что оно означает, хотя нижняя часть его тела была парализованной уже немало лет. Однако, несмотря на то что ощущение это было довольно слабым, характер его был вполне понятен.

После недолгих раздумий Константин попытался прогнать эти мысли, как прогоняют недавнего друга, относительно которого возникает подозрение, что он пытается вас одурачить. Повернувшись лицом к окнам, он протянул руки, чтобы ухватиться за веревки и открыть шторы и жалюзи. Когда он это сделал, через окна в комнату проник солнечный свет, и он тут же прищурился, а затем и вовсе закрыл глаза, в глубине души надеясь, что этот свет сожжет его мечты о другой жизни – возможно, лучшей жизни. Его прежней жизни.

Предаваясь мучительным размышлениям, он вдруг заметил, что звуки, доносящиеся из-за оконных стекол, были громче обычного и представляли собой, можно сказать, какофонию. В повседневный городской шум, состоящий из звуков толкотни и топота людей, криков рыночных торговцев, разговоров, ведущихся на паре десятков различных языков, вплетались непривычные диссонирующие нотки. Взволнованные голоса то повышались, то стихали, кто-то задавал вопросы, кого-то в чем-то обвиняя и молясь. К ним примешивались голоса нескольких женщин, оплакивающих какого-то из скончавшихся родственников.

Турки в очередной раз подступили к стенам города, и их появление там чем-то напоминало появление терьера возле гнезда с утятами. Если бы у местных жителей имелась возможность куда-то удрать, они бы удрали. Однако многие из них оказались как бы в ловушке между городскими стенами и морем, а потому они теперь могли только шептаться, голосить, впадать в панику и молиться.

Он знал, что его город уже давно привык к нашествиям потенциальных завоевателей. Будучи прикованным к постели, Константин частенько разглядывал картины и карты, висящие вокруг него на стенах спальни. История Константинополя – со дня его основания и до недавнего времени – была изображена на них в такой последовательности, в которой могут промелькнуть перед глазами умирающего человека события собственной жизни.

Хотя никто не делал этого умышленно – ни художники, написавшие картины и карты, ни учителя, повесившие эти карты и картины, чтобы как-то поразвлечь его, – благодаря им он видел, что город постепенно приходил в упадок. Изображая его тысячелетнюю историю, они наглядно демонстрировали, каким был Константинополь когда-то и каким он стал сейчас. Константин снова закрыл жалюзи, и комната сразу погрузилась в полумрак. В свете, отражающемся от полированного бронзового диска – того самого, который помогал ему создавать игру теней, – Константин стал рассматривать все картины и карты поочередно.

Самым древним было, конечно же, упорядоченное переплетение улиц, созданное еще при Константине Великом. Порядок и твердая власть на восточном рубеже. Западная цивилизация, воссозданная на Востоке. Новому императору и его полководцам казалось, что Рим как столица находится уж слишком далеко от границ империи, и поэтому они построили Nova Roma – Новый Рим – и перенесли в него столицу.

Принц Константин разглядывал эти картины и карты, выполненные более тысячи лет назад, с восхищением, которое не поубавилось даже после нескольких лет ежедневного лицезрения. Задуманный и созданный как небеса на земле, Новый Рим рос, восхищая и очаровывая всех, кому доводилось его увидеть, и был похож на блестящий белый драгоценный камень, помещенный между двумя сапфирами – бухтой Золотой Рог и Мраморным морем. Жители поначалу считали себя римлянами, живущими в Новом Риме, но вскоре стали называть свой город Константинополем – в честь его основателя и благодетеля.

В последующие столетия в произведениях искусства, создаваемых местными жителями и приезжими, стали раскрываться, причем совершенно непреднамеренно, изъяны бриллианта. Константинополь теперь чем-то походил на некогда красивую женщину, которая, являясь роскошным плодом матери и отца, жила воспоминаниями и пряталась от своего собственного отражения в зеркале.

Как было видно на более поздних картах и картинах, город Константина в значительной степени состоял из пустых пространств – как редкозубая улыбка стареющего рта. Превратившись из мечты в реальность, он когда-то представлял собой место, достойное римских императоров. Улицы, украшенные колоннадами, в которых колонны были выше и толще деревьев; элегантные площади со статуями богов и императоров; величественные здания, при взгляде на которые прохожие робели; трофеи, перевезенные сюда из старого Рима и городов, находящихся между старой и новой столицами; чудеса, созданные в различных уголках мира и затем ставшие составными частями новорожденного чуда.

Город с самого начала привлекал к себе тех, у кого он вызывал восхищение. Однако то, что когда-то казалось недоступным и недосягаемым, со временем стало жертвой алчных рук… Константин перемещал свет, отражаемый диском, от одного произведения к другому, разглядывая этапы постепенного упадка Константинополя.

За шесть лет, в течение которых молодой принц бульшую часть времени проводил в этой комнате, он стал необычайно чувствительным и моментально реагировал на приближение к нему других людей. Ямина, осторожная, как молодой олень, иногда умудрялась подкрасться к его двери незаметно для принца. Однако в большинстве других случаев ему казалось, что он становится своего рода пауком, а его комната – центром невидимой паутины, которая начинала подрагивать, стоило кому-то приблизиться к ней. Точно такое же подрагивание он почувствовал и сейчас – и сразу же повернул диск так, чтобы полоска света переместилась на закрытую дверь. Услышав шаркающие шаги, он – еще до того, как подошедший к двери человек успел что-то сказать, – крикнул:

– Входи, кем бы ты ни был! Я слышу, как ты дышишь.

Ручка двери повернулась, и дверь открылась внутрь комнаты. Солнечный луч высветил дородную фигуру Дуки – одного из самых доверенных лиц его отца и главного историка империи.

– Мне жаль, если я потревожил тебя, мой молодой принц, – сказал Дука ласковым голосом, наводящим на мысли о тающем сливочном масле, – но я испытываю необходимость поговорить – главным образом, с тобой.

Дука держал одну ладонь у своего лица, защищая глаза от луча света, но Константин узнал его еще до того, как он заговорил.

Осознав, что это его друг, а не враг, Константин повернул диск в сторону, чтобы дать возможность глазам наставника привыкнуть к царящему в комнате полумраку, и направил луч света на картину, на которой были изображены самые тяжелые для города времена – времена, когда он был разграблен и опустошен не какими-нибудь турками-иноверцами, а христианскими воинами, облаченными в одежду с крестом.

Он знал, что за прошедшие одиннадцать с лишним веков город снова и снова оказывался в осаде. От вод бухты Золотой Рог на севере до Мраморного моря на юге тянулась гигантская оборонительная стена. Точнее говоря, стен было целых две: одна находилась позади другой, – а перед ними имелся глубокий, выложенный кирпичами ров с водой. Эти стены простояли по меньшей мере тысячу лет и уже сами по себе были настоящим чудом. Их никому никогда не удавалось проломить.

Константин удерживал луч света на огромной картине, автор которой уже давно был забыт. На ней с душераздирающими подробностями изображалось нашествие христиан-крестоносцев на Константинополь более двух столетий назад, то есть задолго до его рождения, и то опустошение, которому они подвергли город в своей злости и зависти. В поисках добычи крестоносцы метались по всем улицам, улочкам и переулкам, обшаривая все дома – от самых богатых до самых бедных. Жители – мужчины, женщины и дети – подверглись насилию, и большинство из них были изрублены мечами или убиты каким-либо другим жестоким способом. Их тела были сожжены на кострах. Начался пожар, после которого уцелела лишь половина города. Разрушенный, изгаженный, так и не сумевший впоследствии восстановиться полностью, Константинополь навсегда утратил свою красоту, превратившись в уродца с ужасными шрамами и деформированными костями.

– Ты угрюмый парень, Коста, – сказал Дука, подходя к кровати принца и грузно садясь рядом с ним, так что Константин едва не подскочил на своем матрасе.

Глядя на выделенное светом изображение греческих девушек, которые сбились в кучу в тени фасада церкви, имеющей портик, и которых пронзали мечами крестоносцы с обезумевшими лицами и красными от крови руками, он потянулся рукой к юноше и похлопал его ладонью по бедру.

– Ты помнишь слова моего коллеги-историка по поводу разрушения нашего города теми, кого нам надлежало считать раньше нашими братьями во Христе? – спросил Дука.

Константин улыбнулся и откинул голову на сложенные стопкой подушки. Его глаза были открыты, но он позволил миру разделиться на две части – как разрезанный пополам гранат – и, освободившись от искалеченной телесной оболочки, пошел в своем воображении по мощеным улочкам Месы – главной улицы, которая была хребтом построенного римлянами города.

– Подожди, дай я подумаю… – сказал Константин. – Ты имеешь в виду, конечно же, нашего друга Акомината. Никиту Акомината.

– Хорошо. Теперь продолжай, – сказал Дука и, сплетя свои толстые пальцы, положил руки на колени, укрытые роскошной материей его одежды.

Он обучал своего ученика согласно методике Сократа, настаивая на том, что все важные знания нужно запоминать. В то утро, когда они в первый раз встретились в качестве наставника и ученика (Константину тогда было всего лишь восемь лет от роду), Дука начал с того, что дорогой к мудрости является память, и только память. Он также заявил, что, по мнению Сократа, ведение каких-либо записей – это не что иное, как отвлечение внимания от пути к истине.

При этом он процитировал Сократа.

– «Это твое открытие породит забывчивость в душах обучающихся, потому что они не будут использовать свою память, – сказал он мальчику, обрадовавшемуся тому, что ему не придется ничего писать. – Они будут доверять написанным где-то буквам и не будут стараться запомнить. Средство, которое ты открыл, содействует не памяти, а нечетким воспоминаниям, и ты даешь своим ученикам не истину, а лишь подобие истины».

Константин хорошо помнил то, что он выучил наизусть путем многократного повторения.

– «Как мне начать рассказ о делах, совершенных этими нечестивыми людьми?!» – начал цитировать он описание, составленное Акоминатом более двух веков назад, когда память об этих делах была еще теплой, как только что разорванная плоть.

– «Увы, по изображениям, которыми следовало бы восхищаться, топтались ногами!» – с легкостью продолжал принц, шагая в своем воображении по тому городу, который он мысленно представлял себе после изучения карт и рисунков, но которого никогда не видел и не мог видеть в реальной жизни.

Он давно научился использовать свое воображение для хранения получаемых им знаний. Улица, по которой он шел теперь, была заполнена людьми, на ней происходили какие-то события, но при этом царила абсолютная тишина. Константин воспринимал это так, как если бы его опустили головой вниз в глубокую воду.

Жизнь вокруг била ключом: люди оживленно жестикулировали друг перед другом, их губы двигались так, как будто они произносили пылкие речи, мужчины и женщины боролись за свою жизнь и умирали, дети кричали и бегали туда-сюда. Однако при этом принц не слышал никаких звуков, кроме глухого гула в ушах. Он повернул налево, на хорошо знакомую ему боковую улицу, и, ничуть не удивившись, увидел, как изувеченный и залитый кровью праведник, облаченный в грязные одежды и держащий в руках потертую позолоченную чашу, вышел из дверного проема какого-то дома и, оступившись, упал возле сточной канавы. К нему подбежал человек в доспехах – подбежал так, как будто хотел помочь, – но вместо этого он, пихая тело лежащего праведника ногой, столкнул его в сточную канаву. Этот неприятный случай заставил Константина вспомнить и процитировать еще один отрывок из повествования историка.

– «Увы, останки святых мучеников были брошены в места с нечистотами! Затем взору предстало то, о чем услышишь и содрогнешься: божественное тело и кровь Христа была сброшена на землю и разбросана там и сям. Они хватали драгоценные сосуды, бросали себе за пазуху украшения, которые в них хранились, и использовали обломки этих сосудов в качестве кастрюль и чаш для питья…»

Дука зачарованно смотрел на своего ученика, уже не в первый раз испытывая странное ощущение: Константин, казалось, находился сейчас далеко отсюда, совершая прогулку по знакомым местам. Случайные прохожие были освещены тускло, и благодаря этому главные персонажи, по которым он ориентировался – яркие, отчетливые и привлекающие его внимание, – всегда находились в центре наблюдаемых им событий.

Он повернул направо и пошел по улице, параллельной главной улице города, – Месе. С обеих сторон от него возвышались красивые здания, колонны, скульптуры и высокие старинные деревянные двери. Справа от себя он разглядел округлую часть ипподрома, который построили для Константина Великого и на вершине которого красовались четыре огромные удивительные бронзовые лошади, созданные гениальным скульптором Лисиппом. Перед Константином, в конце улицы, высилось ни с чем не сравнимое здание собора Премудрости Божией, также называемого собором Святой Софии. Бледно-голубой купол его крыши, похожий на выпученный глаз, смотрел, не моргая, в небеса прямо над ним и был, как всегда, слеп к страданиям верующих.

– «Невозможно равнодушно слушать и об осквернении великого храма, ибо священный алтарь, состоящий из всевозможных драгоценных материалов и приводивший в восхищение весь мир, был разбит на кусочки, которые затем разделили между собой воины, – как разделили они и все другие священные сокровища, поражающие своим удивительным и безграничным великолепием».

Из основного входа в собор текла невообразимо жуткая река, состоящая из экскрементов людей и животных и несущая в себе как целые трупы мужчин и женщин, так и их части, а также туши животных. Пульсирующий поток грязи обтекал с двух сторон основание большой каменной колонны высотой в сто футов. На ее вершине находилась колоссальная статуя Юстиниана – последнего великого римлянина. Он сидел на могучем коне и был изображен так, как обычно изображают Ахилла, – с блестящим нагрудником и в шлеме, украшенном щетиной в форме петушиного гребня. В левой руке он держал шар, который символизировал то, что тень его руки, руки завоевателя, падает на весь мир.

Константин пошел по направлению к потоку, ничему не удивляясь и ничего не боясь. Среди мусора и трупов виднелись священные мощи, лежащие в ковчегах и оссуариях, представляющих собой золотые сосуды, украшенные драгоценными камнями. Все это нес поток все еще теплой мочи и жидкого кала.

– «Священные сосуды и принадлежности непревзойденного изящества и красоты, изготовленные из редких материалов и чистого серебра, украшенного золотыми деталями, увозились в качестве награбленного добра. Мулов и оседланных лошадей подводили прямо к алтарю храма. Некоторых из тех, кто не смог удержаться на ногах на великолепном и скользком покрытии пола, пронзали клинками, когда они падали, и поэтому священный пол был вымазан в крови и грязи».

Он теперь находился внутри храма и наблюдал за дерущимися воинами, которые, измазываясь в грязи, катались по полу, борясь друг с другом за тот или иной кусок золота или серебра. Из источника потока грязи поднималась легко узнаваемая фигура – Мария, матерь Божья, облаченная в грязные и промокшие одежды, прилипающие к ее коже и подчеркивающие каждый изгиб и каждую выпуклость ее тела. Хотя она сохраняла облик Пречистой Девы Марии, она уже не была чистой. Ее бледно-голубое одеяние было разорвано так, что стали видны груди. Ее ноги тоже были отчетливо видны, и, что самое ужасное, ее уж очень красные губы расплылись в распутной улыбке.

Сцены, мелькающие перед мысленным взором Константина, были весьма яркими и реалистичными. Он уже давно понял, что этого вполне можно достичь, если должным образом стимулировать свою память и свое воображение.

– «Более того, некая шлюха, причастная к совершаемым ими безобразиям, жрица фурий, прислужница демонов, произносящая заклинания, несущая разврат, поносящая Христа, села на трон патриарха, напевая непристойную песню и то и дело вставая и танцуя…»

Снова выйдя на улицу и оставляя оскверненный храм за своей спиной, он пошел обратно домой, сворачивая наугад то в одну, то в другую сторону, но при этом будучи уверенным, что он встретит на своем пути все, что ему необходимо, дабы вспомнить остальные слова давно умершего историка.

В одном из дверных проемов отчаянно боролись мужчина и женщина. Мужчина, облаченный в кольчугу, держал полуголую женщину рукой за горло. Его свободная рука сжимала грозный клинок, острие которого упиралось в ее тело чуть пониже грудной клетки. Юбки несчастной были высоко задраны, и насильник пытался протиснуться между ее ног. Бедра мужчины терлись о бедра женщины, а его разинутый рот прижимался к ее шее. Из ее глаз текли слезы. В других местах вопящих мужей оттаскивали от их жен и уводили прочь или же убивали прямо на глазах ближайших родственников. Дети умоляли пощадить их отцов, плакали и визжали, а матери этих детей рвали на себе одежду и волосы и падали на землю.

– «Никого не обошло горе. В переулках, на улицах и в храмах раздавались причитания, плач, стенания, вопли и стоны мужчин, пронзительные крики женщин. Людей ранили, насиловали, уводили в плен, разлучали с теми, кто был им наиболее близок».

Закончив цитировать, Константин почувствовал, что созданный в его воображении город постепенно исчезает, перемещаясь куда-то за его спину. Перед ним же теперь была его спальня – его неизменная спальня. Увидев самого себя лежащим в постели, а своего наставника – сидящим на ее краю, он закрыл глаза.

– Прекрасно, мой дорогой Коста, – произнес Дука, отвернувшись от картины и посмотрев в глаза своему ученику. – Замечательно.

Минуту-другую спустя принц открыл глаза. Его пристальный взгляд встретился со взглядом старшего друга.

– Турки, которые стали лагерем возле наших стен… Сколько их? – спросил он.

Дука вздохнул и, опустив глаза, уставился на свои колени. После недолгой паузы он снова посмотрел на Константина и сказал:

– Если судить по словам наших наблюдателей, турок около пяти тысяч.

Константин улыбнулся, увидев, как его наставник нахмурился и как у него при этом между бровями появились глубокие складки.

– Но… – сказал Константин, приподнимая подбородок и тем самым задавая немой вопрос.

– Но намного больше находится на пути сюда. Насчет этого нет никаких сомнений.

Константин, ничего не говоря, продолжал смотреть на полное лицо Дуки.

– Намного, намного больше, – повторил наставник. – Мехмед наступает из своей столицы Эдирне вместе со всеми имеющимися в его распоряжении воинами. Те из наших людей, кто уже видел их, говорят, что собранное войско… неисчислимое.

Константин кивнул.

– Я уверен, что на самом деле все так и есть, – сказал он. – Должен признать, что в глубине души я даже немного рад тому, что увижу столь огромное скопление людей собственными глазами.

– У меня нет такого стремления, – сказал Дука. – К сожалению, нам обоим еще до конца недели представится возможность увидеть их во всей их красе.

– Что собрало их вместе? – спросил Константин. – Я уверен, что они настроены очень решительно. Как эти иноверцы называют нашу стену? Костью в горле Аллаха?

– Именно так, мой принц, – подтвердил Дука. – Как это ни печально, он этой костью пока не подавился.

– Да ладно тебе, Дука, – поднимая бровь, сказал Константин. – Разве мы все не библейские люди? Мусульмане, христиане, иудеи – у нас всех один и тот же Отец Небесный, только его называют по-разному.

– Люди бывают разные, – грустно произнес Дука. – Я сомневаюсь, что Аллах хочет нам вреда. Но Мехмед и его охотничьи псы?..

Этот вопрос Дуки остался висеть в воздухе, словно дурной запах.

– Псы? Псы? Да угомонись ты, Дука! Сначала ты желаешь вреда Отцу Небесному, а затем обзываешь его детей.

– Да уж, все – его дети, – сказал Дука. – Под знаменами султана на нас, возможно, движется столько же христиан, сколько и иноверцев. И я допускаю, что наступает самый настоящий конец света.

– Нужно верить, друг мой, – с укоризной произнес Константин и, протянув руку, ласково похлопал ладонью по толстому колену Дуки. – Сейчас пришло время веры. Сколько осад пережил наш город за тысячу лет?

– Более двадцати, – ответил Дука, не поднимая взгляда.

– Двадцать две, – уточнил Константин. – Аллах пытается выплюнуть из своего горла стену Феодосия вот уже тысячу лет. Я не вижу, почему двадцать третья осада должна закончиться не так, как все предыдущие.

Дука спокойно посмотрел на своего ученика.

– Я устремляю свой взор на море и вижу волны, которые никогда не останавливаются, – сказал он. – Я смотрю на наши стены, обращенные к морю, и вижу, что они всегда находятся на одном и том же месте. Османские турки – сыновья и дочери неугомонного народа. Они не любят городб так, как их любим мы. Думаю, они скорее презирают их. Подобно тому, как море постоянно движется и ни на мгновение не замирает, так и турки всегда пребывают в движении. Их сердца испытывают больше всего счастья не в дворцах или на городских улицах, а в пути. Мы оказались преградой у них на пути. Наши стены – это оскорбление всему тому, во что они верят и чем они являются. Волны должны катиться вперед, а стены должны падать.

– Почему же тогда они медлят со своим походом на Константинополь? – спросил принц. – Если наше присутствие здесь настолько отвратительно и неприемлемо для них, то почему они не примчатся сюда галопом?

Дука поднялся с постели принца и подошел к окну. Его внимание привлекла длинная процессия горожан, которые шли, сомкнув ладони в молитвенном жесте и опустив головы, и что-то бормотали. Во главе процессии находилась группа священников, несущих икону Девы Марии в натуральную величину.

– Турки тащат с собой большие… машины, – сказал Дука, продолжая наблюдать за верующими, на лицах которых застыло отчаянное выражение. Он знал, что жители города непрерывно, день и ночь, умоляют небеса вмешаться в происходящее.

– Машины? – спросил Константин. – Какие именно? Катапульты, тараны? Все это уже побывало у наших стен и ни разу не привело к положительному результату. «Кость в горле Аллаха» нельзя ни выплюнуть, ни проглотить.

– У меня не хватает слов для того, чтобы описать эти последние творения, – сказал Дука. – Наши люди в деревнях, расположенных за городскими стенами, – тех деревнях, мимо которых уже проходили эти нечестивые турки, – говорят, что у турок есть большие бомбарды.

– Бомбарды? – спросил Константин, хмурясь. – Но у нас они тоже есть.

– Не такие, Коста… – Дука тяжело вздохнул. – Те, кто уже видел новые бомбарды Мехмеда и остался в живых, говорят, что эти машины равняются по длине высоте жилого дома. Они такие огромные, что внутри них человек может стоять в полный рост…

Дука замолчал, и Константин терпеливо дожидался, когда его наставник заговорит снова.

– Самая большая из них стреляет камнями размером с телегу, везущую сено, на расстоянии более мили, – продолжил Дука. – Я слышал, что их называют «покорителями городов» и что они такие громоздкие, что требуется сто человек и столько же тягловых животных, чтобы переместить их за целый день на милю или две.

– «Покорители городов», – задумчиво повторил Константин. Его лицо вдруг стало мрачным, как небо, на котором сгустились грозовые тучи. – Возможно, пальцы Аллаха в конце концов стали достаточно длинными, чтобы дотянуться до кости и вытащить ее из горла раз и навсегда.