Глава двадцать третья

Мрачным, дождливым утром пятницы Лена приехала в контору Кэтрин с получасовым опозданием.

– Как вчера прошло слушание? – поинтересовалась она, стряхивая в прихожей капли дождя с зонтика.

Кэтрин в ответ на ее вопрос лишь пожала плечами:

– Не особенно успешно. Судья Петерсон продолжал настаивать на том, чтобы я выполнила его требование, но в конечном итоге отложил решение вопроса до утра понедельника. Уолтер абсолютно уверен в нашей правовой позиции, и мы надеемся, что данное дело будет рассмотрено в самый короткий срок. Мы полагаем, что могли бы составить перечень вопросов не личного характера, которые не нарушают ваши конфиденциальные признания. А тем временем я бы хотела воспользоваться предоставленной трехдневной отсрочкой, чтобы дослушать ваш рассказ. Давайте усиленно поработаем, чтобы получить всю исходную информацию и Лиам смог начать поиски девочек.

– Разумеется.

Лена передала Глэдис пальто и последовала за Кэтрин в конференц-зал.

Кэтрин достала из папки блокнот с отрывными листами, пролистала свои записи и улыбнулась, как будто ей в голову пришла удачная мысль.

– Вас что-то развеселило? – поинтересовалась Лена.

Кэтрин кивнула:

– Мы начинаем наши встречи, как десятисерийный телесериал. Как там… В предыдущих сериях «Жизни Лены Вудвард»…

– Лены Шейнман, – засмеялась Лена.

– Я дважды передала секретные донесения из Освенцима полковнику Мюллеру, второй раз – без сучка и задоринки. Близилась весна, но жизнь в гетто становилась все тяжелее. У старухи с косой большой арсенал: голод, болезни, разочарование, нехватка сил, потеря надежды. Многие старики или больные достигли уже той грани, когда не могли работать, даже добывать еду и самое необходимое. Они утратили волю, чтобы каждый день бороться за выживание. Подорванный иммунитет не мог противостоять бактериям и вирусам, которые так и кишели в гетто. Вши, крысы, переносящие заразу, кожные заболевания… Наши недоукомплектованные больницы, в которых к тому же не было медикаментов, не справлялись с потоком больных. Даже обычная простуда и грипп становились смертельными и невероятно заразными заболеваниями.

Отношения Каролины и Зигфрида продолжали развиваться, поэтому нам удавалось хорошо питаться. Давид тоже имел доступ к кладовым в Цеху, и время от времени я приносила домой дополнительную краюшку хлеба. Если смотреть с этой стороны, мы с Каролиной оказались среди привилегированных работниц и отлично это понимали. Выживали молодые и здоровые. Старые и больные угасали, или их отправляли умирать.

В конце марта Давид похлопал меня по плечу, давая знать, что сегодня ночью необходимо будет передать донесение. Когда я пришла к нему в кабинет, Ян уже был там.

– Сегодняшнее донесение чрезвычайной важности! – предупредил он. – Наверное, это самое важное послание, которое когда-либо посылал Арес. Будь крайне осторожна, передай его лично полковнику.

– Конечно!

Я надела туфли и направилась в цех отгрузки. Давид упаковал двенадцать шинелей в коричневую бумагу, привязал тюк к тележке и положил мне руки на плечи.

– Лена, когда информация попадет в Лондон, это станет настоящей «бомбой». В зависимости от того, как союзники ею распорядятся, можно будет спасти множество жизней – еврейских жизней. Береги это донесение как зеницу ока.

– Обещаю, Давид!

Он обнял меня, и я отправилась в путь. Март выдался на удивление теплым, поэтому на мне была юбка чуть ниже колен и хлопчатобумажная блузка. Благоухающая весенняя ночь привела на площадь множество людей – солдат вермахта, СС, гестапо в окружении смеющихся женщин. В уличных кафе и барах царило веселье. Можно было подумать, что мы в Берлине, на Тиргартен или Паризер-плац.

Путь мой лежал вдоль площади, и я, толкая тележку, привлекла несколько пристальных взглядов. Пару раз в меня тыкали пальцами. На углу площади эсэсовец, поманив меня пальцем, начал задавать вопросы и изучать документы. Удовлетворившись написанным, он кивнул и отпустил меня. Я не заметила солдата, который встал с места в баре на противоположном конце площади и пошел следом за мной в тонущий в темноте переулок.

Ввиду того, что уже давно наступил комендантский час, улицы, куда не доставали с площади огни, были тихими и пустынными. На огромных кустах, которые росли, словно живые изгороди, вокруг большинства домов, буйствовал цвет. В поздний час дорогу мне освещали только редкие огни, проблескивающие в окнах домов. Задолго до того, как я обернулась и увидела тушу капрала Рольфа, я услышала шаги и тяжелое дыхание. Он схватил меня за плечо и развернул к себе лицом.

– Маленькая сучка! Через час я должен быть на работе, заступать в эту чертову ночную смену, и тебе отлично известно почему, не так ли? Все из-за тебя! Ты выставила меня дураком перед начальством. И за что? За то, что никому нельзя прикасаться к твоему священному телу? Считаешь себя лучше меня? У меня для тебя новости. Ты чертова еврейка – низшее создание на земле.

Он схватил меня за волосы и принялся дергать из стороны в сторону.

– Оглянись, сучка. Здесь никого нет. Сегодня тебя никто не спасет. Здесь только ты и я.

– У меня поручение, – яростно запротестовала я. – Я должна немедленно доставить шинели полковнику Мюллеру. Он ждет. Отпустите меня, и я никому ничего не скажу.

– Я никому ничего не скажу… – передразнил он. – Я никому ничего не скажу… Ха-ха-ха! Знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты немного опоздаешь. – Он потянул меня за волосы за кусты, второй рукой зажимая мне рот. – Сейчас ты дашь мне то, что я хотел от тебя несколько недель назад. Помнишь? Рольф всегда получает то, что хочет.

У меня душа ушла в пятки. И не только потому, что он был свирепым бегемотом, рычащим зверем, но он был вооружен: на одном бедре у него висела кобура с пистолетом, на втором – нож. Я поняла, что эту ночь не переживу.

Он достал нож из ножен и ткнул в мою юбку.

– Сама снимешь или разрезать?

Я стояла, не шелохнувшись. В другое время ему пришлось бы меня убить, прежде чем я позволила бы себя тронуть. Но сейчас в моих туфлях было спрятано донесение Ареса. Оно могло изменить ход войны. Я обязана доставить его полковнику Мюллеру! Не сводя глаз с обидчика, я сняла юбку. На его лице расплылась похотливая улыбка. Он повалил меня на землю и, широко расставив ноги, встал надо мной. Я следила за тем, как он расстегнул ремень и стал спускать штаны. Рольф тяжело задышал.

Когда он оседлал меня, взгляд мой упал на его пистолет, но дотянуться я еще не могла. Пришлось извернуться. Подвинуться в сторону. Подпустить его поближе. Я обхватила его руками и потянула на себя.

– Ага! – возликовал он. – Тебе нравится.

Дыхание Рольфа участилось. Я скользнула правой рукой ему за спину, по бедру, выхватила из кобуры пистолет и ткнула дулом ему под подбородок.

– Встать! – приказала я.

– Ха-ха! – засмеялся он. – Ни черта ты в пистолетах не понимаешь.

– Не стоит на это рассчитывать. Я же дочь Капитана.

Я нажала на спусковой крючок и проделала в его голове дыру.

Я тряслась как осиновый лист. Мои руки, лицо, блузка были в крови. Я столкнула с себя тело Рольфа и спрятала в кусты. Вытерла руки о траву, надела юбку.

Моя тележка так и стояла на улице. Я подбежала и начала поспешно толкать ее по улице за угол. Я должна была попасть к полковнику Мюллеру, но не могла войти к нему в дом вся в крови. Меня могла увидеть Эльза.

Через три квартала, по другую сторону железнодорожных путей, через город извивалась речка Хехло. Я прополоскала блузку и вымыла, как могла, лицо и руки в мутной воде. Я выглядела отвратительно, но, по крайней мере, бóльшую часть крови смыла.

Наконец я дошла до нужного дома и постучала в дверь. К счастью, открыл сам полковник. Он взглянул на меня и в ужасе отступил.

– Что, черт побери, с тобой произошло?

– На меня напали. – У меня кружилась голова. – Но я доставила донесение, господин начальник.

Он поспешно завел меня в кабинет и закрыл дверь. Я села в кожаное кресло, посмотрела на него мутным взглядом, и меня вырвало прямо на ковер.

– Господи! – воскликнул он. – Нужно немедленно все убрать. Нам повезло, что Эльзы нет дома.

Он вышел из кабинета, а я достала донесение и положила его на стол. Одна из бумаг развернулась. То, что я прочла, меня испугало. Безумие! Просто невероятно! Я и без того жила в кошмаре, но в донесениях Ареса описывались вещи намного более ужасные, чем можно было себе представить: камера в бункере № 2, куда заводили обнаженных узников и массово травили газом. В бумагах говорилось, что завод концерна ИГ Фарбен производит газ «Циклон Б» для дальнейшего истребления еврейской расы.

Далее описывался сам процесс отбора. Евреев, приезжающих в Освенцим, делили на мужчин и женщин. Затем эсэсовцы шли вдоль рядов и тех, кого считали пригодными для работы, сгоняли в одну сторону площадки. Остальных – женщин, детей до четырнадцати лет, стариков и инвалидов – уводили в бараки. Донесение также содержало план двух лагерей, расположение бараков и блоков.

Я даже не представляла, что прочитанное может так ужаснуть. Неудивительно, что Ян подчеркивал: это бумаги чрезвычайной важности. Когда я читала донесение, в кабинет вошел полковник. Я схватила бумаги и потрясла перед его лицом.

– Вы знаете об этом? Что же вы, немцы, творите? Чудовищно!

Он схватил меня за плечи:

– Тсс… Ни слова! Ты ничего не видела. Ты меня поняла? Это должно попасть в Лондон. Любая утечка информации… если гестапо прознает об этом… нас найдут. Они уничтожат сеть. Ты хотя бы на секунду представляешь, что будет, если нас обнаружат? Гестапо – самая совершенная контрразведка в мире. В начале года они обнаружили в Праге документы и раскрыли наших лучших секретных агентов-поляков. Они выследили их даже в Стамбуле. Если они узнают о донесениях Ареса, то рассекретят его и всех наших агентов, включая тебя, меня и Давида. Не следовало тебе вообще читать эти донесения.

– Обо мне не беспокойтесь. Я ни слова не пророню. Единственное, что меня волнует, – чтобы эта информация достигла остального мира.

Он кивнул:

– Расскажи, что сегодня с тобой произошло.

Я рассказала ему о нападении. Губы у меня дрожали, но не от страха. От злости. Ярости.

– А тело где? – спросил полковник. – Мы должны немедленно избавиться от него. Если СС и гестапо обнаружат убитого капрала вермахта, последуют массовые репрессии. Но сперва нужно тебя отмыть. Ты знаешь, где ванная. Прими душ и пойдем.

Странно было вновь принимать душ в собственном доме. Я стояла в своей ванной и смывала с себя кровь насильника-нациста. Все казалось нереальным. Ничего из этого не происходило на самом деле. Как в одном из этих странных снов, когда невероятные эпизоды связаны вместе и когда, просыпаясь, гадаешь: как же разум мог создать подобные причудливые вещи? Я закончила принимать душ и чуть не отправилась в свою спальню.

Полковник взял лопату, и мы вышли из дома. Мы везли тележку шесть-семь кварталов до того места, где на меня напали. Тело Рольфа – без значительной части черепа – так и лежало в кустах со спущенными штанами. Мы попытались затолкать его на тележку, но в нем было килограммов сто. Мертвого веса. Мы не смогли его поднять, поэтому наклонили тележку и вкатили на нее тело. Потом вырыли у реки неглубокую могилу и свалили в нее Рольфа. Туда же бросили его пистолет и фуражку. Я не дала полковнику натянуть на него штаны.

– Зароем так, как он умер, – заявила я. – Он не заслуживает уважения. Если кто-нибудь его найдет – поймет, почему его убили.

– А у тебя крутой нрав, – улыбнулся полковник Мюллер. – Я сразу это понял. Ладно, зароем его с приспущенным «флагом».

Мы забросали Рольфа землей, и полковник велел мне везти тележку к Давиду, а сам зашагал к себе домой. Следовало бы сказать «ко мне домой»… Он сделал шаг и обернулся:

– Отличная работа, дочь капитана Шейнмана! Отец гордился бы тобой.

Я доехала до Цеха и поставила тележку на место. Давид открыл дверь, впустил меня и сразу спросил:

– Что, черт побери, с тобой произошло?

Я разрыдалась и какое-то время не могла говорить, только сообщила, что донесение доставлено. Как обычно, на ночь я осталась у Давида. Он был таким добрым и понимающим. Ближе к утру я подробно рассказала ему, как все прошло, но так и не призналась, что на меня напали.

Он заверил, что гордится мною. Сказал, что я героиня Польши.

– Больше тебе не придется работать связной. Мы найдем другого человека. Ты уже внесла свою лепту, этого достаточно.

– Черта с два! Я читала сегодняшнее донесение, Давид, и знаю, что написал Арес. Это безумие! Я настаиваю на том, чтобы оставаться частью сети.

Услышав это, он поцеловал меня и сказал, что очень встревожен.

– И в ту ночь вы окончательно в него влюбились? – поинтересовалась Кэтрин.

– Я не говорила, что влюбилась в Давида.

– Я вам тоже не говорила, что беременна.

Лена улыбнулась:

– Знаете, отвечу вам так: если бы я до этого не влюбилась – точно влюбилась бы в ту ночь.

– Утро наступило слишком быстро.

Давид легонько толкнул меня локтем.

– Пересменка, – сказал он, – я должен спуститься вниз. А ты возьми выходной, отправляйся домой и поспи.

– Думаешь, я смогу заснуть?

– Тогда оставайся здесь. Я приду позже.

Я и осталась. Честно признаться, на целых три дня. Я была на седьмом небе от счастья.

– Любовь зарождается даже при самых ужасных обстоятельствах, – сказала Кэтрин. – Напоминает мне «Касабланку» – базовые инстинкты действуют.

– Кэтрин! – урезонила ее Лена, правда, с улыбкой.

– Простите, но я верю в трогательные любовные истории. Особенно во время войны. У меня такое чувство, как будто я разговариваю с Ингрид Бергман.

– Ладно-ладно. Довольно. – Лена села прямо, скрестила ноги и поправила юбку. – В 1942 году немцы начали ликвидировать польские гетто в соответствии с принципами Ванзейской конференции и постановили очистить Хшанув уже к концу года. Как и бóльшая часть мира, мы понятия не имели о Ванзейской конференции.

– Расскажите о ней подробнее.

– В июле 1941 Герман Геринг назначил обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха ответственным за «окончательное решение еврейского вопроса». В январе 1942 года была созвана тайная конференция, на которой Гейдрих сообщил нацистским лидерам, что попытки Рейха избавить Европу от одиннадцати миллионов евреев путем иммиграции, истощения и иными способами оказались в значительной степени неудачными. Необходимо было принять «окончательное решение», что означало уничтожение европейских евреев.

Согласно Ванзейскому протоколу, трудоспособные евреи, разделенные по половому признаку, должны были быть отправлены в трудовые лагеря. Всех остальных евреев нужно было собрать и депортировать в перевалочные лагеря, а оттуда – в лагеря смерти, где путем массового истребления европейский континент будет избавлен от оставшихся десяти миллионов евреев. И в 1942 году немцы начали вывозить евреев из гетто Хшанува.

– Значит, массовое истребление евреев началось после Ванзейской конференции?

– Массовые убийства уже происходили по всей Польше и территории СССР. Были построены лагеря смерти, такие как Треблинка, и нацисты уже истребляли евреев. Еще до конференции был построен лагерь смерти Белжец. Суть Ванзейской конференции – сделать депортацию и транспортировку более эффективными, и никаких иллюзий относительно судьбы евреев в Европе не осталось. В результате, с одной стороны, были очищены от гетто польские города и села, с другой стороны, одновременно они становились Judenfrei.

В мае нацистское командование потребовало, чтобы юденрат Хшанува составил список из полутора тысяч фамилий для немедленной депортации, включая детей младше десяти лет и взрослых старше шестидесяти. Официальная причина, объявленная в юденрате: гетто слишком перенаселено и рабочих следует перевести в другое место. Старики не могут выполнять тяжелую работу на благо Германии, маленькие дети работать не могут вообще. Нацисты официально заявили, что младенцев и детей постарше отправят в детский концентрационный лагерь, где их будут обучать и переподготавливать, а стариков – в лагерь, где работа не такая тяжелая.

Этот приказ молниеносно разнесся по гетто. Родители не хотели отдавать своих детей. Матери цеплялись за малышей и умоляли юденрат что-то сделать. Кто-то пытался сбежать, но на дорогах стояли блокпосты, и все попытки побега потерпели крах. Нацисты поспешили сообщить нам, что всех беглецов схватили и расстреляли.

Юденрат тут же высказал протест против нацистского приказа: нельзя отрывать маленьких детей от родителей. Но немцы ответили, что в детских лагерях есть игровые площадки, больницы, медсестры и заведующие хозяйством; там они смогут ходить в школу, играть с другими детьми, там их обучат какому-нибудь ремеслу, полезному в жизни.

– В наших детских лагерях условия намного здоровее, чем в жилых кварталах вашего нищенского гетто, – уверяли они.

Многие родители отказывались верить нацистам и пытались спрятать детей, но солдаты прочесывали гетто и силой забирали малышей. Родителей, которые сопротивлялись, расстреливали. Кто-то из родителей умолял, чтобы их отправили вместе с детьми, но немцы сказали, что этот лагерь только для детей – родителям туда вход воспрещен. Они пообещали, что после войны родители воссоединятся со своими детьми. В итоге более тысячи двухсот детей собрали на железнодорожном вокзале в Хшануве. Во время посадки в поезд нацисты давали каждому ребенку кусочек хлеба с мармеладом, чтобы показать, как им будет хорошо. Дети махали на прощание плачущим родителям и доверчиво садились в вагоны. Они не выжили – никаких лагерей для детей не было.

В тот день я вернулась в нашу квартиру и увидела, что депортация детей произвела на Каролину особенно сильное впечатление. Никто не остался безучастным – все, у кого есть сердце, были безутешны, – но, казалось, для Каролины это личная трагедия. Она плакала ночами, и я наконец поняла почему. Мы мылись и стирали свою одежду в воде, которую набирали ведром в фонтане, когда Каролина замерла, увидев, что я не свожу глаз с ее обнаженного тела. Наши взгляды встретились.

– О черт, Каролина… И какой срок?

Она прикусила губу:

– Три месяца.

– Зигфрид?

– Я больше ни с кем не была, Лена! – возмутилась Каролина.

– А он знает?

– Не думаю. Когда мы вместе, уже довольно темно.

– А ты не собираешься ему сказать?

– Не знаю. Но если я не избавлюсь от ребенка, то дольше скрывать не смогу.

– А ты собираешься это сделать? Подумываешь прервать беременность?

Губы у Каролины задрожали, на глаза навернулись слезы. Она схватила меня за плечи и встряхнула.

– Я не знаю, Лена! Я не знаю! Я не хочу. Не знаю. Что мне делать?

– Что я могу сказать? Как вы относитесь друг к другу?

– Он уверяет, что любит меня. Постоянно это повторяет.

– Если ты веришь, что он тебя любит, – я имею в виду, по-настоящему любит, что это не просто слова в пылу страсти, – ты должна ему сказать. А если говорить ничего не собираешься, то вы должны прекратить отношения.

– Я не хочу рвать отношения с Зигфридом. Не хочу делать ему больно. Он не поймет. Мы уже вели разговор о совместной жизни после войны. У него есть дом в Баварии.

Для меня это звучало неправдоподобно.

– Он знает, что ты еврейка?

Она кивнула:

– Конечно. Он говорит, что ему все равно. Он любит меня. И уверяет, что его родители тоже меня полюбят.

Меня шокировала сама ситуация. Не то время, не то место, не тот человек – все не то…

– Ты его любишь, Каролина?

– Думаю, что люблю. Я хочу сказать, он хороший парень. Он добрый. Нежный. И очень хорошо ко мне относится. Но, черт побери, Лена, как это все разрешится? Ему запрещено вступать в отношения с еврейкой. Нас могут поймать в любой день. Его могут обвинить в преступлении. Сослать на фронт. Что будет?

У меня не было ответа на эти вопросы. Я понимала, что Каролине нужен совет, утешение, но была потрясена сложившейся ситуацией. Все, что мне оставалось, – это обнять ее. Так мы и стояли, рыдая.

– Я могла бы попросить доктора Голда сделать аборт. Я знаю, что он уже сделал несколько в клинике.

– А ты этого хочешь?

Она покачала головой:

– Нет.

А я думала о том, какая глупость с ее стороны – пытаться сохранить этого ребенка, ведь немцы только что отобрали у родителей тысячу двести детей. Даже если больше никого депортировать не будут, как она сможет в таких условиях воспитать его? А потом меня осенило: посреди кошмара войны Каролина нашла что-то прекрасное, что-то очень человечное. Что можно любить. За что можно цепляться.

– В больнице существует риск заражения во время операции, – твердо сказала я. – Я бы не рекомендовала тебе делать аборт. Лена Грюнберг после аборта умерла. В больнице нет лекарств. На твоем месте я бы оставила ребенка. Кроме того, в ближайшие полгода многое может измениться. Война может закончиться.

Она смахнула слезу с глаза:

– Спасибо, Лена.

Я погладила ее по животу:

– Уже немножко видно. Ты должна или порвать с Зигфридом, или все ему рассказать.

Она кивнула:

– Ты права. Я ему все расскажу.