В понедельник, 16 апреля 1945 года, внушительная процессия, состоявшая из свыше тысячи мужчин, женщин и детей, вышла из центра Веймара и медленно двинулась к горе Эттесберг, после чего оказалась перед воротами Бухенвальда. Эти люди собрались по приказу американских военных, которые и провели их по территории концлагеря. Местных жителей не избавили ни от одного из ужасных зрелищ, от изможденных выживших заключенных в бараках до обугленных трупов в крематории, при этом американские офицеры рассказывали горожанам об их вине. Подобные сцены весной 1945 года происходили и в других освобожденных концлагерях, когда союзные войска заставляли обычных немцев воочию увидеть злодеяния нацистского режима. При этом производилась эксгумация трупов из массовых захоронений на территории концлагерей и по пути следования «маршей смерти», а местных жителей заставляли раскапывать могилы, обмывать тела, а затем принимать участие в торжественных похоронах. 7 мая 1945 года, в ходе массовых похорон 200 заключенных концлагеря Воббелин на ближайшей городской площади, американский капеллан обвинил местных жителей в «личной и коллективной ответственности за эти зверства», поскольку они поддерживали нацизм.

Концентрационные лагеря наподобие Бухенвальда и Воббелина были в фокусе всеобщего внимания в первые дни и месяцы после окончания войны. В ходе агрессивной кампании денацификации, проводимой пропагандистами союзных держав, до населения всей оккупированной Германии – с плакатов, листовок, брошюр, газетных полос, из кинохроники и радиопередач – доносились яркие подробности. Согласно рассказу одного из очевидцев, всю страну «наводнили фотографии трупов». Апогея пропагандистская кампания в Германии достигла в 1946 году, когда свыше миллиона человек посмотрели жуткий 22-минутный американский документальный фильм «Фабрики смерти», в котором вина за ужасы нацизма возлагалась на плечи широких масс населения. Новые подробности становились известны из мемуаров бывших заключенных концлагерей и признаний преступников, о чем тогда много писала пресса.

Однако образ концлагерей в общественном сознании был еще далек от полноты. История создания и функционирование концлагерей все еще оставалась неточной, тогда как преступников в основном описывали как зверей, особенно женщин-нацисток, чьи деяния объясняли извращениями женской натуры. Увлечение журналистов этой темой достигло пика в 1947 году, когда проходил процесс в Дахау. Тогда много писали о вдове первого коменданта концлагеря, Ильзе Кох, хотя она не была эсэсовкой и играла в преступлениях второстепенную роль (впоследствии американские власти сократили ее пожизненный срок до четырех лет тюремного заключения).

Реакция обычных немцев на то, что им стало известно о концлагерях, была неоднозначной, потому что они прожили жизнь в Третьем рейхе. Некоторые продолжали отводить взгляд, занятые своей жизнью. Однако в 1945–1946 годах этой темы было трудно избежать, а поэтому возникало много подобных разговоров, как под давлением со стороны оккупационных властей, так и из личного интереса. Некоторые немцы публично заявляли о своем стыде и негодовании и требовали сурового наказания для преступников. По другую сторону подобных споров в немецком обществе стояли те, кто отвергал истории о зверствах нацистов, называя их распространяемой союзниками пропагандой, эти люди защищали концлагеря, называя их хорошо организованными учреждениями для содержания и перевоспитания опасных отбросов общества, реанимируя нацистскую пропаганду.

Большинство немцев, скорее всего, занимали промежуточную позицию. Они признавали, что в стране происходили ужасные вещи, и иногда выражали искреннее отвращение злодеяниями нацистов, однако отрицали любую личную ответственность. Во-первых, они утверждали, что преступления совершали за их спинами фанатики-нацисты. Это был миф о незрячем обществе, которое стирало из памяти все воспоминания о концлагерях, от открытого террора первых концлагерей до «маршей смерти» в конце их существования. Во-вторых, многие немцы затушевывали характер преступлений, приравнивая судьбы заключенных к своей собственной судьбе. Это был миф о жертвах, понесенных немецким народом. И узники концлагерей, и простые немцы якобы в равной степени пострадали от нацизма и войны. Поэтому многие немцы приходили в ярость от обвинений в коллективной вине, присоединяясь к направляемой политиками и клерикальными кругами политической кампании по оправданию нацистского режима. Воскресным утром 22 апреля 1945 года, всего через шесть дней после устроенной американцами для жителей Веймара экскурсии в Бухенвальд, в местных церквях зачитали воззвание, в котором утверждалось, что местные жители «не несут никакой вины» за преступления, о которых «абсолютно ничего не знали». Эти мифы подкреплялись прекращением союзниками кампании денацификации и стали укореняться уже в конце 1940-х годов, сформировав основу первых послевоенных легенд о Третьем рейхе.

В молодой Федеративной Республике Германии память о концлагерях на первых порах была отодвинута на второй план, отражая широкий общественно-политический консенсус в отношении отказа от нацистского прошлого. Подавляющее большинство немцев ощущали, что пришло время двигаться вперед, и сосредоточили усилия на перестройке своей жизни и страны. Широко распространившейся амнезией начала 1950-х годов воспользовались оставшиеся на свободе преступники. Она стала благодатной почвой для призывов к помилованиям и апелляциям к союзникам явить «правосудие победителей». Под давлением нового правительства Западной Германии его стратегический союзник в обострявшейся холодной войне – власти США – выпустил на свободу множество эсэсовских преступников. Последний осужденный американским трибуналом в Дахау эсэсовец вышел из тюрьмы в 1958 году. Британские и французские суды (как и власти Польши и Советского Союза) тоже объявили амнистию. Часть отбывших наказание преступников вернулись к своим старым профессиональным занятиям. Профессору Отто Бикенбаху, например, было разрешено работать врачом после трибунала, признавшего его вину в проведении смертоносных опытов с применением фосгена над заключенными Нацвейлера. Многие бывшие эсэсовцы нашли себе работу. Выпущенный в 1954 году на свободу бывший комендант концлагеря Гросс-Розен Йоханнес Хассебрек стал зарабатывать на жизнь коммерцией.

Под незначительным политическим давлением прокуратура систематически проводила немногочисленные расследования, но обвинительные приговоры эсэсовцам резко пошли на убыль. В 1955 году суды Западной Германии осудили всего 27 преступников, тогда как в 1949 году наказание получили 3972 человека. Время трибуналов прошло, и, похоже, тем, кого не осудили, уголовное наказание больше не грозило. Существенным моментом является то, что основная масса скрывавшихся от правосудия эсэсовцев, приспособившись к послевоенным нормам либерального общества, оставалась незамеченной, что еще раз подчеркивает важность социально-психологических причин концлагерных преступлений, поскольку, оказавшись в другом окружении, эти бывшие палачи сидели тихо и вели законопослушную жизнь. Однако, несмотря на перемену поведения, их убеждения часто оставались неизменными. Остатки сетей старших концлагерных эсэсовских функционеров продолжали существовать. Те, кто в них состоял, а также их семьи старались держаться вместе, спаянные ностальгией к прошлому. В 1975 году, в интервью израильскому историку Тому Сегеву, бывший комендант Хассебрек издевательски заявил: «Единственное, о чем я сожалею, – так это о крахе Третьего рейха».

В то время как память о концлагерях в молодой Федеративной Республике понемногу стиралась, полностью она все-таки не исчезла. Отчасти из-за спорного вопроса о компенсациях, который в 1950–1960-х годах вызывал крайнее неудовольствие у ведущих западногерманских политиков и промышленников. Стремясь подвести окончательную черту под прошлым, власти ФРГ крайне неохотно предоставляли прямые компенсации жертвам концлагерей и единовременные выплаты Израилю, странам Западной Европы и еврейским организациям (представленным «Клеймс конференс»). Имевшие целью скорее способствовать расширению контактов Западной Германии с мировым сообществом, нежели помочь всем потерпевшим, эти меры в итоге сложились в достаточно несправедливую и унизительную (как мы видели на примерах Эдгара Купфера и Морица Хойновски) систему. В результате бывшие узники практически ничего не получали, поскольку немецкие промышленники утверждали, что рабский труд заключенных концлагерей их принуждал использовать нацистский режим. Одним из бывших заключенных, осмелившихся опровергнуть эту ложь, был немецкий еврей Норберт Волльхайм, прошедший в концлагере Освенцим-Моновиц через подневольный труд на концерн «ИГ Фарбен». В 1951 году он подал на этот промышленный гигант в суд. Судебный процесс обернулся долговременной политической и юридической драмой, завершившейся в 1957 году внесудебным урегулированием, в результате которого ответчик выплатил еврейской организации «Клеймс конференс» 30 миллионов немецких марок. (Другие крупные немецкие корпорации подобное решение раскритиковали и выиграли тяжбы с бывшими узниками концлагерей.)

В 1950-х годах уголовные суды способствовали тому, что концлагеря продолжали оставаться в поле зрения общества. Пресса продолжала писать о подобных процессах, которые теперь занимались делами надсмотрщиков и концлагерных функционеров из числа эсэсовцев самых нижних рангов, вроде рядового СС Штейнбреннера, предполагаемого убийцы Ганса Баймлера в Дахау, который в 1952 году был приговорен судом Мюнхена к пожизненному заключению. В конце 1950-х годов отдельные судебные процессы привлекли большое внимание прессы, поспособствовав более критичному отношению к концлагерям. В их числе были дела Густава Зорге и Вильгельма Шуберта. Оба, пройдя угольные шахты Сибири, в 1956 году вернулись в ФРГ. Однако они не принадлежали к тем нацистским преступникам, которых по возвращении из советского плена встречали с распростертыми объятиями. Их тут же снова арестовали и отдали под суд. Суд над ними оказался в центре внимания немецкой и международной прессы, и в начале 1959 года их приговорили (во второй раз) к пожизненному заключению. Зорге умер в тюрьме в 1978 году и был одним из немногих осужденных эсэсовцев, кому хватило смелости прямо посмотреть в лицо прошлому. («Мы утратили чувство своей правоты!» – закричал он однажды на психолога.) Шуберт, напротив, остался верен прежним взглядам. Отпущенный на свободу в 1986 году, он соорудил в своей квартире настоящее нацистское святилище с множеством фотографий, где он был запечатлен рядом с Гитлером и другими вождями Третьего рейха. На его похороны в 2006 году собрались толпы неонацистов.

В 1960-х годах общественные настроения в Западной Германии продолжали меняться. Отчасти это было связано с новой волной интереса к воспоминаниям бывших узников концлагерей. Бессменный с момента образования ФРГ канцлер Конрад Аденауэр в 1960 году сам написал предисловие к одним из подобных мемуаров, критикуя тех соотечественников, кто хотел бы залакировать образ нации, похоронив память об ужасах концлагерей, которые творили немцы. Еще большую важность имели судебные процессы, обозначившие более системный юридический подход, стимулируемый созданием в 1958 году Центрального ведомства управлений юстиции земель Федеративной Республики Германии по расследованию национал-социалистских преступлений. Наиболее значимым был первый освенцимский процесс, состоявшийся во Франкфурте-на-Майне в декабре 1963 – августе 1965 года. На скамье подсудимых оказались 20 преступников во главе с двумя бывшими адъютантами (комендант Рихард Баер, арестованный в 1960 году, умер от сердечного приступа накануне суда). Сопутствующий ему настоящий ураган в СМИ с почти тысячей публикаций в одной только центральной прессе, а также передачи на радио и телевидении привлекли внимание большинства немцев. «Черт побери! – писал читатель в одну из франкфуртских газет в декабре 1964 года. – Да успокойтесь вы уже со своими репортажами об Освенциме».

Эти западногерманские судебные процессы отмечены несправедливостью, поскольку преступникам часто предоставлялась та правовая защита, в которой отказывали их жертвам. Также их особенностью стали неизвлеченные уроки истории. Отчеты в средствах массовой информации были нерегулярными, особенно о таких гигантских делах, как суд над эсэсовцами Майданека, начавшийся в Дюссельдорфе в ноябре 1975 года и завершившийся пять лет и семь месяцев спустя, установив рекорд самого продолжительного и дорогостоящего западногерманского судебного разбирательства. Более того, отчеты оставались поверхностными. Возможно, наиболее очевидно это проявилось в продолжении отношения к обвиняемым как к ненормальным. Тон здесь задали процессы союзников и первые немецкие суды, в том числе и второй процесс над окрещенной прессой «зеленоглазой и рыжеволосой ведьмой Бухенвальда» Ильзе Кох, повторно арестованной после того, как американцы выпустили ее на свободу. В 1951 году суд Аугсбурга приговорил ее к пожизненному заключению. (Позднее Кох сошла с ума, считая, что в камере над ней издеваются бывшие концлагерники, и в 1967 году покончила с собой.)

В 1960–1970-х годах отношение западногерманского общества к этим судам было неоднозначным. В первую очередь освенцимские процессы ненадолго гальванизировали оппозицию новым судам над нацистскими преступниками. Однако в то же самое время судебные дела ознакомили общественность с подробностями быта концлагерей, что послужило важным толчком для педагогических и культурных инициатив молодого поколения немцев, немало сделавшего для того, чтобы сохранить память об ужасах нацизма.

В 1980-х годах искаженный образ концлагерей, нарисованный в первые годы существования Федеративной Республики, дал трещины. В первую очередь потускнел миф о невидимости концлагерей – произошло это после того, как местные активисты вскрыли мириады связей между концлагерями СС и широкими массами населения. Историки и активисты также начали проливать свет на те группы жертв нацистского режима, которые прежде общество не замечало. Иерархии заключенных, сложившиеся в концлагерях, продолжили существование и после войны. Социальные аутсайдеры, в том числе гомосексуалисты и цыгане, господствовавшими в обществе предрассудками, а также стараниями бывших политзаключенных, преисполненных решимости отмежеваться от не пользовавшихся общественной поддержкой жертв, с самого начала оттеснялись на обочину. Еще в 1946 году некоторые бывшие узники из числа «асоциальных» и «криминальных» элементов объединились для борьбы с социальной изоляцией, издавая собственный недолго просуществовавший журнал. Они писали о невозможности измерить пережитые в концлагерях страдания цветом треугольника на арестантской робе. Однако их не услышали. Изгоям общества отказывали в компенсациях и уважении, и потребовались десятилетия, прежде чем их признали узниками концлагерей.

Было бы неверно рисовать 1980-е годы «золотым веком». Нацистское прошлое оставалось в ФРГ спорным вопросом, а народная память о концлагерях была обрывочной и неполной. Мало кто из немцев полностью понимал функционирование и масштабы концлагерной системы, многие главные концлагеря и почти все их филиалы оставались им неизвестны. Часто люди не знали, кто был жертвами, а кто руководителями концлагерей, поскольку в общественном сознании сохранялись одномерные образы нацистских преступников. Однако по сравнению с моментом образования Федеративной Республики Германии в сознании населения произошли значительные изменения. Прежде всего, большинство немцев приняли теперь моральные обязательства перед памятью жертв концлагерей.

В соседней Австрии дело обстояло несколько иначе. Политическая элита страны, создав миф об Австрии как первой жертве нацистской тирании, до 1980-х годов избегала открытой конфронтации с собственным нацистским прошлым. В то время как правовой аппарат ФРГ координировал преследования концлагерных преступников, Австрия пошла другим путем и еще в начале 1970-х годов фактически отказалась от предъявления обвинений бывшим нацистам. Один из последних процессов против двух эсэсовских архитекторов, спроектировавших комплекс газовых камер и крематория в Бжезинке, завершился в 1972 году насмешкой над правосудием. Присяжные признали подсудимых не только невиновными, но и потерпевшими. Большинство австрийцев никак не отреагировали на этот и подобные вердикты, и лишь национальная газета компартии выразила негодование по поводу скандального приговора, превратившего Австрию в «убежище нацистских массовых убийц».

Такое заявление звучало в унисон с высказываниями коммунистического руководства Германской Демократической Республики, при любой удобной возможности подвергавшего критике тех, кто освобождал нацистских преступников от ответственности, дабы блеснуть собственным антифашистским знаком почета. На самом деле к середине 1950-х годов количество судебных процессов в ГДР также резко сократилось. Руководство Восточной Германии хотело двигаться дальше и выпускало осужденных преступников на свободу, одновременно молчаливо позволяя бывшим сторонникам нацизма интегрироваться в структуры нового государства. Судебное преследование концлагерных преступников снова усилилось и стало более скоординированным в 1960-х годах, отчасти из нежелания отставать от Западной Германии. На скамье подсудимых оказался Курт Хайсмайер, проводивший эксперименты по заражению туберкулезом Жоржа Кона и других детей в Нойенгамме, который при молчаливом покровительстве местных властей благополучно работал пульмонологом в Магдебурге. В 1966 году его приговорили к пожизненному тюремному заключению, и он вскоре умер. Однако подобные судебные процессы были сильно политизированы и мало способствовали более глубокой конфронтации с нацистским прошлым, как это постепенно происходило в Западной Германии.

Поскольку ГДР объявила себя преемницей антифашистского Сопротивления, центральное место в государственной мифологии заняли концлагеря. Всю работу по сохранению памяти монополизировала Социалистическая единая партия Германии (СЕПГ), используя полные самовосхвалений мемуары таких бывших узников-коммунистов, как Руди Ян, который в написанных сразу после войны и выпущенных большими тиражами воспоминаниях хвастливо утверждал, что Бухенвальд был «штабом сопротивления, боровшимся за освобождение Европы от фашизма». Превращение подобного рода преувеличений в официальную историю позволило множеству бывших узников-коммунистов занять государственные должности. (Хотя в ГДР, в отличие от Польши, никто из них не занял высших государственных постов подобно одному из главных руководителей освенцимского подполья социалисту Юзефу Циранкевичу, ставшему в 1947 году премьер-министром.) В 1960–1970-х годах бывшие узники-коммунисты, как живые воплощения антифашистского духа, обрели особый статус и в издававшихся массовыми тиражами мемуарах были призваны всеми силами популяризировать официальную версию концлагерей (а сочтенные ренегатами из истории вычеркивались). Отвечающие линии партии рассказы о концлагерном сопротивлении надлежало озвучивать в ходе торжественных церемоний на мемориалах, прежде всего в Бухенвальде, превращенном в своеобразное святилище, прославлявшее коммунистическое сопротивление.