Серийный убийца Генрих Гиммлер был весьма озабочен соблюдением этикета. На протяжении долгого времени он культивировал имидж человека принципиального, а в годы Второй мировой войны стал провозвестником новоиспеченной нацистской морали, предписывавшей в массовом порядке убивать во имя исполнения священного долга защиты немцев от их заклятых врагов. Вопреки взглядам некоторых историков, нацистские преступники, подобные Гиммлеру, отнюдь не считали себя нигилистами. Гиммлер расценивал нацистское «окончательное решение» как акт справедливости, продиктованный насущной необходимостью и совершаемый из идеалистических побуждений из «любви к нашему народу», как он выразился в печально известном выступлении перед группенфюрерами СС в Познани вечером 4 октября 1943 года. То, что убийцы оставались безупречными в моральном отношении и «достойными» в ходе истребления евреев, действительно можно считать «славной страницей нашей истории», заявил он к сведению присутствовавших эсэсовских заправил.

В своей речи в Познани Гиммлер также обрисовал в общих чертах правила использования собственности убитых евреев. По его распоряжению, заявил Гиммлер, все «богатства» шли в рейх через Главное административно-хозяйственное управление СС Освальда Поля: «Но мы не имеем права присвоить себе хотя бы одну шубу или часы, одну марку или сигарету либо что-нибудь еще…» Согласно проповедуемой Гиммлером морали, санкционированные государством убийства без разбора и грабежи были в порядке вещей, но отдельные акты воровства – грехом. «У нас было моральное право, у нас был долг перед своим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас». Горстка тех, кто нарушил это священное правило, вопил Гиммлер, будут наказаны «без снисхождения» и казнены по его личному приказу. В конце концов, они украли не у евреев, а у нацистского государства, завладевшего всем награбленным.

Гиммлер слишком хорошо понимал, что образ СС как добродетельного «ордена, цвета германской расы» безгранично лицемерен. И он, и его судьи фактически проявляли снисхождение к ворам в эсэсовских рунах и расценивали соблазн воспользоваться ценностями, принадлежавшими убитым евреям, скорее как смягчающее вину обстоятельство; даже зарвавшиеся грабители отделывались весьма мягким, зачастую символическим наказанием. Кроме того, воровство и коррупция в СС отнюдь не были редкостью, как считал Гиммлер. В одном только 1942 году преступления против собственности составляли почти половину всех приговоров, вынесенных судами СС (намного более высокий процент, нежели среди солдат вермахта, располагавших куда меньшими возможностями для личного обогащения). Воровство было особенно широко распространено в концентрационных лагерях, прежде всего в тех, которые стояли в центре холокоста. В таком лагере, как Освенцим, где Главное административно-хозяйственное управление СС было по приказу Гиммлера занято осуществлением гигантской по масштабам акции грабежей, столь настойчивые напоминания рейхсфюрера СС по поводу «неприкосновенности собственности» были сродни гласу вопиющего в пустыне: если само государство считает ограбление евреев делом праведным, рассуждали лагерные охранники, почему бы и мне не последовать примеру государства?

Эсэсовские грабежи во время холокоста официально обставлялись весьма дотошно. Стоило очередному составу с депортированными евреями прибыть на станционную платформу Освенцима, как лагерная администрация запускала хорошо отработанные процедуры. Нацистские власти позволяли евреям взять с собой багаж, необходимый для обещанной им «новой жизни» на Востоке, включая одежду, еду, инструмент и другие предметы личного пользования. Это имущество отсортировывалось специальной командой заключенных, после чего погружалось в кузова машин. Все съедобное доставлялось на продовольственный склад. Как только платформа пустела, другая команда заключенных тщательно осматривала ее в поисках утерянных в ходе селекции ценностей и денег.

Вторая стадия грабежа наступала с прибытием обреченных к газовым камерам. Здесь заключенные из лагерной зондеркоманды собирали одежду, обувь и другие личные вещи – очки и часы – после того, как жертвы разденутся. По завершении отравления газом лагерная зондеркоманда также осматривала тела в поисках спрятанных на себе ценностей. Женщин перед отправлением в газовую камеру остригали наголо, волосы собирали и отправляли на просушку в помещение, располагавшееся над крематорием, чтобы впоследствии использовать их как материал для производства набивочного материала для мягкой мебели (вопреки слухам, мыло из человеческого жира не изготавливалось). Золотые зубные коронки и протезы вырывались и поступали в специальный цех на переплавку, туда же поступали и другие обнаруженные ювелирные изделия. Согласно секретному отчету, составленному заключенными Освенцима, только за вторую половину мая 1944 года (в пик истребления венгерских евреев) в виде золотых коронок из трупов было извлечено примерно 41 килограмм золота, серебра и других драгоценных металлов.

Большая часть награбленного в Освенциме оседала в специальном лагерном секторе, прозванном заключенными (а позже этот термин вошел в обиход и у эсэсовцев) «Канадой», вероятно, потому, что эта далекая страна ассоциировалась у кого-то с невиданным богатством. В связи с интенсификацией холокоста комендант Хёсс распорядился в начале июня 1942 года в срочном порядке возвести несколько деревянных бараков для хранения изъятых у евреев ценностей. В итоге под склады было отдано шесть бараков вблизи главного лагеря, но и этих складов («Канада I») – осмотренных Освальдом Полем во время его инспекционного визита 23 сентября 1942 года – вскоре оказалось мало. То есть эсэсовские охранники убивали слишком быстрыми темпами, и в лагере не успевали рассортировать награбленное, поэтому, несмотря на использование дополнительных площадей, число дорожных сумок, саквояжей и чемоданов стремительно возрастало. В конце концов в декабре 1943 года в Бжезинке пришлось создать целый огромный комплекс из 30 бараков («Канада II»). Но вскоре и их стало недостаточно, пришлось вновь подыскивать новые площади для складирования.

На складах Освенцима сотни мужчин и женщин из числа заключенных так называемой команды «Канада» работали круглосуточно, отсортировывая и проверяя оставшуюся одежду погибших. Самые многочисленные рабочие команды занимались проверкой гор фумигированной одежды, отыскивали спрятанные в ней ценности, а после проверки раскладывали в кучи по предметам одежды. Опустошая карманы пиджаков и пальто, заключенные из рабочей команды «Канада» нередко находили письма и фотографии. «Я даже не смела взглянуть на них, – писала польская еврейка Китти Харт после войны, – в считаных метрах от нас – и, вполне возможно, в тот самый момент – людей, которым все это принадлежало, травили газом или сжигали». А затем специально назначенный эсэсовец разбирался с купюрами, монетами и другими ценными вещами; рейхсмарки депонировались на специальном счете Главного административно-хозяйственного управления СС, а остальная валюта просто собиралась и упаковывалась в пачки.

Часть награбленного оставалась в лагерях. В Майданеке и Освенциме заключенным иногда выдавали одежду, обувь и головные уборы убитых евреев. Но большая часть отправлялась в другие места в Польше и Германии. Срезанные человеческие волосы, например, направляли в министерство экономики рейха и в частные компании, иногда за сотни километров. Однажды на чесальной фабрике в далеком Бремене рабочие обнаружили мелкие монеты в срезанных косах девушек-гречанок из Освенцима. Человеческие волосы прибывали и из других концентрационных лагерей. Начиная с лета 1942 года Главное административно-хозяйственное управление СС заслало по нескольким концентрационным лагерям инструкции о том, чтобы там собрали волосы официально зарегистрированных заключенных (включая мужчин), хотя план использовать этот материал для производства носков для немецких подводников и ряда других товаров в цехах эсэсовских предприятий так и не был осуществлен.

Большинство предметов одежды, скопившихся за период холокоста в Освенциме и Майданеке, отправляли фирмам согласно перечню министерства экономики рейха. Далее поставки одежды шли и в «Фольксдойче миттельштелле». Согласно распоряжению СС немецкие поселенцы получали во владение не только дома и крестьянские хозяйства убитых евреев, но и их одежду. К началу февраля 1943 года Освенцим и Майданек отправили в распоряжение VoMi 211 железнодорожных вагонов – 132 тысячи мужских рубашек, 119 тысяч женских платьев и 15 тысяч детских пальто. Новые владельцы, как предполагалось, не знали о происхождении одежды, поскольку руководители СС дали строгие инструкции удалить нашитые на одежду желтые звезды.

Верховодило грабежами в концентрационных лагерях Главное административно-хозяйственное управление СС. Как мы убедились, именно оно тайно руководило присвоением собственности в ходе операции «Рейнхард» (два лагеря Главного административно-хозяйственного управления СС – Освенцим и Майданек и три лагеря смерти Глобочника). По словам судей из США, приговоривших главу Главного административно-хозяйственного управления СС Освальда Поля к смертной казни в 1947 году, его учреждение стало «расчетной палатой всей добычи». В дополнение к изданию подробных директив для обработки и отправки награбленного и ведению счетов Главное административно-хозяйственное управление СС многое из «трофеев» сбывало.

К осени 1942 года курьеры СС регулярно доставляли ящики, полные часов, будильников и авторучек в Главное административно-хозяйственное управление СС-D в Ораниенбурге. Их в специальном цехе в Заксенхаузене ремонтировали около 150 человек квалифицированных часовых мастеров из числа заключенных, две трети из которых были евреи. Эта группа содержалась в куда лучших условиях (СС планировали организовать подобную мастерскую и в Освенциме, но так и не успели). После ремонта эти изделия через Главное административно-хозяйственное управление СС-D согласно распоряжению Гиммлера распределялись между служащими ваффен СС. Не были забыты и кригсмарине (ВМС), и люфтваффе. Очень многие фирмы сражались за награбленное в лагерях добро – все горели желанием задешево отхватить партию качественных золотых часов или авторучек; в 1943 году один обергруппенфюрер СС попросил Гиммлера, чтобы тот «побольше» выделил новогодних подарков раненым эсэсовцам. Продолжавшийся геноцид означал, что поток награбленных ценностей не иссякал, и уже в ноябре 1944 года чиновники Главного административно-хозяйственного управления СС-D получили в распоряжение свыше 27 тысяч часов и 5 тысяч авторучек. (Услышав об этом после войны, Адольф Эйхман не мог поверить, что эти «дураки» из Главного административно-хозяйственного управления СС транжирили столько драгоценного времени на такую «ерунду».)

Между тем драгоценности, иностранная валюта, зубное золото и другие драгоценные металлы, накопленные в ходе выполнения операции «Рейнхард», были отправлены в головной офис Главного административно-хозяйственного управления СС в Берлине; Одило Глобочник часто приезжал туда лично для передачи награбленных в лагерях ценностей. Упомянутые ценности принимал гауптштурмфюрер СС Бруно Мельмер, после чего в закрытых ящиках отвозил в Германский национальный банк (Рейхсбанк). Мельмер был человек занятой: с лета 1942 и по конец 1944 года он совершил в общей сложности не менее 76 визитов в Рейхсбанк. Обычно на спецсчете в Рейхсбанке размещалась эквивалентная стоимость товаров. Очищенное золото Монетный двор Пруссии переплавлял в слитки, а другие драгметаллы, как предполагалось, отправлялись для дальнейшей очистки. В первые годы войны золото зубных коронок и протезов убитых использовалось для изготовления пломб эсэсовских охранников и членов их семей. Но к осени 1942 года запас золота в СС вырос настолько, что Главное административно-хозяйственное управление СС решило поместить его в Рейхсбанк.

Общая стоимость награбленного эсэсовцами в Освенциме и Майданеке не поддается точному определению, но, вероятно, составляла несколько сотен миллионов рейхсмарок; часть оставалась в СС, но львиная доля попадала в казну германского Третьего рейха. Однако это была лишь часть собственности, захваченной нацистским режимом у его жертв во всей оккупированной Европе. Евреев грабили целенаправленно и систематически еще до того, как они оказывались в концентрационных лагерях, но нацисты считали эту часть награбленного несущественной для военной экономики Германии.

Прежде всего бросается в глаза убийственный утилитаризм эсэсовских управленцев. Решительно все должно было использоваться во благо Германии, как они полагали, включая мертвецов, – то есть главенствовал холодный экономический расчет. В конце концов, особой прибыли в использовании человеческих волос не было – необходимо было их тщательно собрать, высушить, упаковать и отправить по назначению, и все ради того, чтобы обеспечить сбыт по договорным ценам: 730 килограммов волос, сбритых с голов заключенных Майданека в период с сентября 1942 и по июнь 1944 года, принесли всего-то 365 рейхсмарок чистоганом, куда меньше стоимости одного-единственного золотого портсигара, захваченного в ходе операции «Рейнхард». Эсэсовцам было мало только истребить евреев и присвоить их собственность – надлежало стереть даже следы их пребывания в этом мире. По завершении «окончательного решения» ничего не должно было остаться – трупы евреев обратятся в пепел, а принадлежавшее им имущество – в «трофеи».

Коррупция была частью структуры, неотъемлемой отличительной чертой нацистского правления, основывавшегося на покровительстве и кумовстве. С началом Второй мировой войны эта тенденция лишь усилилась. В результате дефицита продуктов и нормирования промышленных товаров в Германии пышным цветом расцвел черный рынок. Царившее повсеместно на оккупированных территориях Восточной и Западной Европы разграбление стимулировало моральное разложение, а разразившийся холокост сулил фактически неограниченные возможности личной наживы для немецких оккупантов, их местных пособников и просто всякого рода приспособленцев. Комендант Треблинки Франц Штангль позже вспоминал, что сразу по прибытии в лагерь в сентябре 1942 года тамошние эсэсовцы заверили его в том, что, дескать, «здесь столько денег и всего, что даже и не снилось, бери – не хочу».

Эсэсовские охранники лагерей на Востоке максимально использовали эти возможности, набивая карманы ценностями убитых евреев. По сравнению с «гигантских масштабов коррупцией в Освенциме», как писал оставшийся в живых заключенный-еврей Бенедикт Каутский, известный социалист из Австрии, прошедший не один лагерь с момента ареста в 1938 году, регулярные кражи эсэсовскими охранниками в довоенных лагерях, как, например, Бухенвальд, были явлением достаточно редким. Постепенно рядовые эсэсовцы прониклись завистью к ценностям, присваиваемым их командным составом, и коррупция приобрела еще больший размах – служащие восточных лагерей были буквально помешаны на наживе.

Центрами коррупции были Освенцим и Майданек, два концентрационных лагеря, наиболее сильно вовлеченные в холокост. У эсэсовцев, обслуживавших крематории, раздевалки и станционные платформы, были самые широкие возможности доступа к деньгам и ценностям. Георг В., часовой, несший службу возле комплекса газовых камер Майданека, позже признал, что обычно обходил «места, где можно было найти ценные вещи», и забирал их. Были такие эсэсовцы, кто разбогател буквально за одну ночь. Однажды офицер Освенцима по имени Франц Хофбауэр прикарманил 10 тысяч рейхсмарок. Даже машинисты, водившие транспортные составы с депортируемыми, разыгрывали неисправность локомотива, чтобы слезть и броситься на поиски оброненных заключенными по пути к гибели ювелирных изделий. Живя в перевернутом с ног на голову мире, некоторые преступники считали нацистское «окончательное решение» звездным часом.

Эсэсовские охранники грабили в лагерях Восточной Европы не только вновь прибывших и обреченных на гибель, но и обычных зарегистрированных заключенных. Товары, предназначенные для распределения в концентрационных лагерях, регулярно сбывались на сторону. В Плашуве большинство полагавшихся заключенным продуктов питания реализовалось эсэсовцами на местном черном рынке, причем с благословения коменданта Гёта, предпочитавшего скармливать собакам предназначавшееся для заключенных мясо. Эсэсовцы присваивали также одежду заключенных. В Варшаве, например, эсэсовские охранники лагерей продавали нижнее белье местным полякам. Но, несмотря на явную выгоду подобных сделок с местным населением, большинство обменов все же осуществлялось с заключенными и в границах концентрационных лагерей.

В каждом концлагере существовала своя собственная подпольная экономика – у заключенных было что предложить на обмен. Черный рынок, будучи жизненно важным во всех без исключения лагерях, приобретал особую важность на оккупированных территориях Восточной Европы. В связи с исключительно тяжелыми условиями содержания узников на первый план выдвигалось физическое выживание, невозможное без дополнительных ресурсов, доступ к которым открывался через бартер. Ради выживания им приходилось идти на всяческие ухищрения, и все, что оставалось после гибели жертв холокоста, предоставляло им такую возможность. В Освенциме заключенные в рабочей команде «Канада» были предметом зависти остальных, ибо имели свободный доступ к еде и одежде – не только для собственного использования, но и для бартера на черном рынке. Узники из зондеркоманды Бжезинки (Биркенау) также пользовались их особым статусом. «Дантист» Леон Коэн, например, обменивал золотые зубы у эсэсовцев на шнапс, курятину и другую еду. Бартер постоянно занимал мысли узников, включая и тех, кто ничего не имел для выгодного обмена. Проходя по лагерю, они постоянно смотрели под ноги в надежде найти что-то, пусть даже мелочь, которую потом можно будет обменять.

Сделки заключались везде, где только можно. Во многих концентрационных лагерях черный рынок существовал даже как участок пространства. В лагере Клоога он располагался в довольно большом помещении с низким потолком и даже походил на «ярмарку рынка в каком-нибудь местечке», как выразился один заключенный-еврей в своем дневнике, на которой можно было достать молоко, фрукты, мед, консервы и многое другое. В Моновице он приютился в самом дальнем от казарм СС углу зоны. По словам Примо Леви, там «постоянно кишели люди, шумная толпа летом под открытым небом и в уборных зимой, собиравшаяся сразу же после возвращения заключенных с работы». Среди них были изголодавшиеся заключенные, которые надеялись выменять маленький кусок хлеба на что-то еще или, например, за рубашку добыть хоть немного еды. На другом конце собирались профессиональные деляги и воры, имевшие доступ к эсэсовским кухням или складам. Основной валютой среди заключенных служил хлеб и сигареты, в них оценивались другие товары и продукты питания (включая ежедневные порции лагерной похлебки).

Большинство обменов на черном рынке осуществлялось между самими заключенными. Но самыми выгодными клиентами были офицеры СС, и самое большое богатство сосредоточилось в их руках. В конце концов, какой толк был рядовому заключенному от золотой монеты, если он умирал от голода? Алчные эсэсовцы эксплуатировали доведенных до отчаяния заключенных, у которых, по сути, не было иного выхода, кроме как идти на заведомо неадекватную сделку. В Майданеке, где заключенные-евреи обезумели от жажды, охранники-литовцы поили их из чашечек водой в обмен на одежду и обувь. Эсэсовские охранники предлагали массу «услуг», включая перевод заключенного в привилегированную команду и передачу писем на волю. Кое-кто из эсэсовцев шантажировал заключенных, обещая спокойную жизнь, пока те им платили.

Незаконные сделки между эсэсовцами и узниками стирали грани между ними – хоть на непродолжительное время, но все же их объединяли общие интересы. Впрочем, равноправными партнерами они не становились, да и не могли стать ими. Эсэсовцы в открытую занимались надувательством заключенных. Есть один наглядный пример: один эсэсовец пообещал узнику Освенцима помочь совершить побег, разумеется отнюдь не бескорыстно, и, получив оплату, в решительный момент просто-напросто застрелил его при попытке к бегству. Те заключенные, кто знал слишком много о тайных сделках между узниками и эсэсовцами, также были обречены на гибель, как и те, кто пытался не подчиниться шантажу коррумпированных эсэсовских охранников. В случаях, если сделка по каким-нибудь причинам срывалась или условия ее нарушались эсэсовцами, заключенные никогда не сообщали об этом вышестоящим, прекрасно понимая, что их ждет – быть избитым до смерти или же застреленным при попытке к бегству.

Эсэсовцы находили применение добытому нечестным путем. Иногда они делили его. Охранники Освенцима, например, даже имели особый тайный банковский счет, где лежали десятки тысяч рейхсмарок, украденных у жертв. Эти средства шли на покрытие расходов на попойки. Многие из эсэсовских грабителей тайком вывозили награбленное из лагерей или же пытались переправить его домой в посылках, как, например, доктор Кремер. Местные офицеры СС также постоянно прибегали к воровству ради поддержания уровня жизни своих семей на оккупированном Востоке. Званые обеды в Освенциме не были бы таковыми без хороших вин и дорогостоящих закусок, льняных скатертей и элегантных вечерних нарядов. Но алчность имела и оборотную сторону. Так, жена раппортфюрера Герхарда Палича, проживавшего в доме приблизительно в 500 метрах от главного лагеря, умерла от сыпного тифа осенью 1942 года, по слухам, после того, как надела украденное со складов рабочей команды «Канада» завшивленное платье. После смерти жены сам Палич утратил чувство самоконтроля – воровал чуть ли не в открытую, а также совершал акты сексуального насилия как в отношении охранниц, так и женщин-заключенных. В конце концов его поведение привело его в тот самый бункер, в котором он подверг пыткам стольких заключенных. Как и другим «оступившимся» ветеранам лагерных СС, ему все же предоставили возможность для исправления, назначив на должность лагерфюрера в лагере-спутнике Освенцима, но потом все же вынуждены были исключить из рядов СС и отправить на фронт (Палич погиб в Венгрии в декабре 1944 года). Пример Палича отнюдь не единичен. Он был лишь одним из многих морально разложившихся эсэсовцев, подвергнутых арестам во второй половине войны в ходе кампании за восстановление «порядочности» в черном ордене Гиммлера.

Летом 1942 году года мир лагерных СС пережил небольшую встряску: два почтенных лагерных коменданта были отстранены от должности из-за коррупции. Штурмбаннфюрер Алекс Пиорковски, сменивший Ганса Лорица на посту коменданта Дахау, был временно отстранен от исполнения обязанностей за организацию масштабных махинаций в лагере; Гиммлер потребовал оперативного вмешательства суда СС и принятия мер в отношении зарвавшегося Пиорковски, который ранее уже впадал в немилость. Еще более скандальным стало дело самого оберфюрера СС Ганса Лорица, коменданта концентрационного лагеря. Еще в марте 1942 года, как выяснилось, группа эсэсовцев Заксенхаузена систематически присваивала продукты питания из лагерной кухни и складов, а также овощи и фрукты из садов и огородов. Подобные хищения были делом заурядным, и Лориц отреагировал соответственно, поспешно замяв дело и обвинив в кражах одного из заключенных. Но на сей раз эта тактика не сработала. Один недовольный из членов СС сообщил в гестапо непосредственно о Лорице: все в лагере знали, что комендант был «самым большим ворюгой», и данное утверждение имело под собой длинный перечень веских доказательств. Кроме того, Генриху Гиммлеру было отправлено анонимное письмо с дальнейшими обвинениями в адрес Лорица – как выяснилось позже, автором его была супруга одного из охранников Заксенхаузена.

Рейхсфюрер СС без промедлений приступил к официальному расследованию. Наряду с вполне рутинными фактами коррупции – заключенные ткали ковры для коменданта, и не только для него, рисовали картины, изготовляли вазы, мебель и даже парусную лодку, – вскрылись и вещи куда более серьезнее: например, незавершенная вилла под Зальцбургом. В 1938 году Лориц приобрел солидный участок земли в тихой деревушке Санкт-Гильген у озера Вольфганг-Зее и распорядился начать строительство силами заключенных «дома его мечты», а также разбить террасные сады, соорудить искусственные водопады, фонтаны и пр. Когда Лориц в 1942 году оказался под колпаком, большая часть работы была завершена, его жена вместе с сыновьями уже перебрались в новую виллу, а заключенные заканчивали недоделки. Когда в июне 1942 года с Лорица потребовали объяснений, он напыщенно заявил, что, дескать, его честь офицера СС неизбежно пострадает, если данные факты станут достоянием его лагерных подчиненных. Лориц был искренне изумлен тем, что, мол, ему отчего-то не позволили то, что позволялось везде и всюду другим. И что он отнюдь не единственный из лагерных эсэсовцев, кому захотелось обосноваться на берегу Вольфганг-Зее. В двух шагах от принадлежавшей ему виллы заключенные концентрационного лагеря сооружали еще одно роскошное обиталище – для Артура Либехеншеля из Главного административно-хозяйственного управления СС.

Почему же эсэсовские заправилы так ополчились на Лорица летом 1942 года? Ближе к концу войны, по мере возрастания трудностей для многих обычных немцев, нацистское руководство стало относиться куда щепетильнее к проявлениям коррупции в своих рядах, опасаясь, что поведение отдельных зарвавшихся высокопоставленных эсэсовцев может негативно повлиять на и без того снижавшуюся популярность нацистов в стране. Весной 1942 года Гитлер объявил, что ведущие фигуры режима должны пропагандировать аскетизм, и летом того же года Гиммлер был вынужден признать, что случаи коррупции вызывали негодование в широких массах (хотя его собственная семья продолжала купаться в роскоши). И поэтому Гиммлер решил примерно наказать Лорица, чьи злоупотребления перешагнули границы Заксенхаузена.

У главы Главного административно-хозяйственного управления СС Освальда Поля были свои причины для расправы с Гансом Лорицем. После недавнего объединения системы концентрационных лагерей под его началом, Поль стремился упрочить свою власть. А разве не лучший способ продемонстрировать свое могущество на примере увольнения Лорица, ветерана лагерных СС, служившего в этой сфере еще с периода первых лагерей и к тому же протеже Теодора Эйке, давнего соперника Освальда Поля? В то же время Поль использовал возможность выставить себя неподкупным, о чем уже свидетельствовало обставленное воистину с театральным размахом отстранение от должности Алекса Пиорковски. Судя по всему, Поль вызвал коменданта Дахау в Берлин, где понизил его в должности, хоть и не имел на то полномочий, завершив унизительное для Пиорковски шоу, лишив его церемониального кинжала – символа мужества СС.

Однако эсэсовские руководители ранга Поля предпочитали не вдаваться в истинные причины, порождавшие коррупцию. Хотя Главное административно-хозяйственное управление СС отлично знало, что большинство охранников концлагерей было в чем упрекнуть, лишь немногие были наказаны. И даже вопиющие факты нарушений, как это имело место с Лорицем и Пиорковски, расследовались отчасти формально, вероятно, еще и потому, что не становились достоянием гласности вне рамок «черного ордена». Хотя Гиммлер все же выставил Пиорковски из СС, никакого судебного разбирательства за этим не последовало. Что же касается Лорица, тот сохранил эсэсовское звание и был переведен на новую должность – создавать сеть исправительно-трудовых лагерей в Норвегии; его семья между тем так и не рассталась с виллой на берегу озера Вольфганг-Зее.

Однако Генриху Гиммлеру по-прежнему доносили о неприглядных случаях в СС, и в 1943 году он дал ход еще одной кампании – антикоррупционной акции, вызванной расследованием деяний еще одного ветерана лагерных СС, Карла Отто Коха. Кох был одним из самых знаменитых лагерных комендантов предвоенного периода, но крах карьеры пришелся на войну, и падение Коха стало самым знаменательным случаем из всех, касавшихся офицеров лагерных СС. В конце 1941 года, после первого ареста в связи с нечистоплотными делишками, Гиммлер пощадил Коха, назначив его, как мы уже знаем, комендантом Майданека. Но и там вскоре он взялся за старое. В ночь на 14 июля 1942 года свыше 80 человек советских военнопленных совершили побег, сумев каким-то образом преодолеть смертоносное проволочное заграждение. Чтобы скрыть легкость, с которой лагерь покинули упомянутые узники, Кох распорядился расстрелять несколько десятков их товарищей, тоже советских военнопленных, оставшихся в лагере, доложив начальству, что, мол, расстрелянные тоже участвовали в массовом побеге. Кох также попытался свалить вину за побег на неудовлетворительное состояние лагеря, неопытность и халатность охранников, в частности двоих часовых, которых комендант решил сделать козлами отпущения, одним из них был Густав Шлаф (его фамилию можно перевести с немецкого как «Соня»). Но Гиммлер, на ко торого вышеописанный инцидент, казалось, особого впечатления не произвел, явился в Люблин несколько дней спустя после побега. 25 июля 1942 года он издал распоряжение об отстранении Коха от должности и расследовании судом СС халатного отношения коменданта лагеря к своим обязанностям. Кох бесславно вернулся в свой прежний Бухенвальд, где дожидался результата. Но в конце концов дело против него было прекращено, однако в прежней должности он так и не был восстановлен.

А вскоре Коха постигли куда более серьезные неприятности. В марте 1943 года Гиммлер прибыл в Бухенвальд с инспекционным визитом и был несказанно удивлен, обнаружив, что Кох вместе с женой до сих пор обитает в роскошной вилле. Гиммлер распорядился об отправке на фронт «усталого и обленившегося», как он выразился, Коха. Не успели это распоряжение привести в исполнение, как вскрылись новые свидетельства махинаций Коха, побудившие Гиммлера начать новое расследование. На следующий день на комендантской вилле прошел обыск, а 24 августа 1943 года Карл Отто Кох вместе с женой Ильзой был арестован и препровожден в тюрьму гестапо в Веймаре.

Дело Коха вел самонадеянный молодой эсэсовский юрист Конрад Морген. Он провел несколько месяцев в Бухенвальде, начиная с лета 1943 года, собирая обвинительные материалы. Родившийся в бедной семье в 1909 году, Морген пробился в университет, где стал изучать юриспруденцию. Непродолжительное время он пробыл членом суда СС, после чего продолжил карьеру в гиммлеровском ордене, но уже в только что учрежденном РСХА, где начиная с 1940 года занимался правовыми вопросами. Затем Моргена направили в генерал-губернаторство заниматься вопросами коррупциии в рядах СС, а в конце июня 1943 года по личному распоряжению Гиммлера ему было поручено расследование дела Коха. После войны дальновидный Морген свидетельствовал против некоторых служащих лагерных СС, пытаясь выставить себя неустанным борцом за законность и правопорядок. Некоторые историки клюнули на это, как, впрочем, и часть судей. Но все его послевоенные свидетельские показания представляли собой попытки выгородить себя и самую бесстыдную ложь. Конрад Морген был и оставался убежденным эсэсовцем. Во время расследования злоупотреблений Коха он оправдывал убийства заключенных в медицинских экспериментах, а также больных заключенных, убитых по распоряжению РСХА. Основная цель Моргена состояла не в том, чтобы положить конец убийствам узников и бесчеловечному отношению к ним, а вскрыть случаи морального разложения среди лагерного начальства, воровство и другие махинации. Иными словами, Морген отнюдь не являл собой пример бескорыстного борца за права заключенных, а был заурядным исполнителем, винтиком в машине очередной гиммлеровской кампании по очищению рядов СС от разложенцев – неаппетитного пятна на безукоризненно чистой черной форме ордена «добродетельных» изуверов.

В связи с расследованием Моргеном дела Коха под лупу попали и многие другие служащие лагерной охраны. Среди прочего Морген обнаружил, что практически весь унтер-офицерский состав в период пребывания Коха на посту коменданта Майданека был «насквозь коррумпирован» – нижние чины без зазрения совести пихали в свои карманы ворованные ценности. Однако по заслугам получили далеко не все, а лишь ближайшие подельники Коха. Среди них был гауптшарфюрер Готтхольд Михаэль, который обвинялся в проведении мошеннических операций заодно со своим шефом, а также в краже собственности заключенных в целях личного пользования, включая дорогие кожаные чемоданы. Из старших офицеров ответчиком был Герман Хакман, которому всячески покровительствовал Кох, у которого Хакман служил адъютантом в Бухенвальде и которого он повысил до лагерфюрера Майданека – типичный пример кумовства лагерных СС. Хакман был приговорен к смертной казни эсэсовским судом 29 июня 1944 года за систематическое присвоение собственности, но приговор так и не был приведен в исполнение – полгода спустя Хакмана выпустили из Дахау и бросили в бой с наступавшими американскими войсками.

Расследование деяний Карла Отто Коха затянулось. Гиммлер распорядился о проведении пыток для установления истины о коррупции в рядах СС, и в марте 1944 года Коха вынудили частично признать вину. Однако слепая поддержка начальства превратила его в страдающего манией величия, изначально безгрешного, как он сам заявил, поэтому он и отрицал вину. В сентябре 1944 года все же начался суд над Кохом – он предстал и перед судом СС и перед полицейским судом в Веймаре, но процесс был вскоре отложен и возобновился лишь 18 декабря 1944 года. Ильза Кох, которой было предъявлено обвинение в соучастии в преступных деяниях мужа, была признана невиновной. А супруга приговорили к смертной казни. Однако эсэсовские руководители не торопились приводить приговор в исполнение. Лишь в начале апреля 1945 года, то есть незадолго до конца войны, Коха доставили из полицейской тюрьмы Веймара в Бухенвальд, где он был расстрелян взводом эсэсовцев. Стоя под наведенными на него стволами винтовок, он отказался от повязки на глаза, желая таким образом продемонстрировать несгибаемый дух СС.

В связи с тем, что в 1943 году доказательства крупномасштабной коррупции в Бухенвальде росли как снежный ком, Генрих Гиммлер санкционировал проведение расширенного внутреннего расследования СС еще в нескольких концентрационных лагерях. К началу 1944 года несколько десятков офицеров работали в составе следственных групп Конрада Моргена. Для расследования запутанных дел были учреждены особые суды СС и полиции. Впрочем, число случаев коррупции, подлежавших расследованию, было ограниченно, и группа Моргена изучила ситуацию всего в пяти-шести концлагерях. Основное внимание уделялось оккупированному востоку Европы, где доступность к «собственности евреев» привела к «хорошо знакомым проявлениям коррупции», как писал в 1944 году Морген. Некоторых из лагерных эсэсовцев пришлось арестовать, включая двух комендантов. Герман Флорштедт, комендант Майданека с ноября 1942 года, сначала удостоился похвал начальства за реформирование лагеря после хаоса периода господства Коха. Но, как выяснилось уже очень скоро, Флорштедт воровал ничуть не меньше предшественника, и осенью 1943 года он был арестован по подозрению в растрате, кроме того, ему были предъявлены и другие обвинения. В случае с Флорштедтом дело до суда не дошло, тем не менее в конце марта 1945 года он все еще содержался в полицейской тюрьме Веймара. Дальнейшая судьба бывшего коменданта Майданека Германа Флорштедта неясна до сих пор. А между тем в Плашуве в сентябре 1944 года был арестован комендант Амон Гёт – тот самый помешанный на золоте Гёт, но, как и в случае с Флорштедтом, ни суда, ни приговора не последовало.

Начиная с осени 1943 года Конрад Морген вместе со следователями своей группы работали в Освенциме, вскрывая один за другим случаи хищений и мошенничества эсэсовцев, включая и уже известный нам случай, когда один из санитаров лагеря попытался переправить роственникам золото, вложив в посылку золотой слиток. С тем чтобы остановить расследование Моргена, освенцимские эсэсовцы предупредили своих подчиненных «в последний раз», что принадлежавшие заключенным золото и ценности неприкасаемы и что все те, кто «запятнал себя такими грязными делами», как воровство, будут изгнаны из рядов СС и понесут строгое наказание. Но коррупция слишком глубоко въелась в души личного состава лагерной охраны, чтобы решить эту проблему одним махом. После нескольких месяцев пребывания в Освенциме и поисков, изучения документации и допросов охранников подчиненные Моргена арестовали несколько человек (23 унтер-офицера и 2 офицеров, как заявил впоследствии член следственной группы). И вновь обещанные драконовские меры не последовали. Даже крупным расхитителям сошли с рук их деяния, они отделались несколькими годами тюрьмы или того меньше. Другие вообще понесли символические наказания. Например, Франц Вюнш, унтер-офицер склада «Канада», пойманный с поличным во время хищения перчаток, ножей, сигарет и т. д., получил всего пять недель одиночного заключения.

Расследование хищений СС в Освенциме продолжилось и в 1944 году. Ходили слухи о расширении сферы его компетенции: в июне Морген слышал, что Гиммлер якобы собрался поручить ему возглавить расследование «от Венгрии до Освенцима». Очевидно, начавшееся весной 1944 года в Бжезинке повальное истребление венгерских евреев не принесло ожидаемой выгоды. Возникли обоснованные подозрения в присвоении части богатств; неясно, было ли упомянутое расследование вообще начато. В конце концов вырисовалась и самая крупная фигура в расследовании коррупции Моргена – глава политического отдела Освенцима Максимилиан Грабнер. Роль политических отделов в системе концентрационных лагерей во время Второй мировой войны, имевших самое непосредственное отношение к массовым убийствам, резко возросла, причем именно в Освенциме это проявилось наиболее сильно. В обязанности сотрудников политических отделов входил и контроль за комплексом «газовая камера – крематорий». Грабнер, перешедший на службу в лагерную охрану Освенцима из венского гестапо, сумел обеспечить вверенному ему отделу значительную автономию, став почти независимым от коменданта Хёсса и наверняка самой грозной фигурой СС в лагере. Используя свое привилегированное положение, Грабнер без каких-либо ограничений распоряжался собственностью убитых евреев, чемоданами отсылая домой награбленное. Его схема в конце концов привлекла внимание следователей Моргена, и 1 декабря 1943 года он был снят с должности.

Осенью 1944 года Грабнер предстал перед особым судом СС и полицейским судом, но рассмотрение дела вскоре приняло необычный оборот, выставив напоказ полнейшую абсурдность эсэсовской юстиции. Грабнер был обвинен не только в коррупции, он был единственным в лагере Освенцим, кого СС обвинили в несанкционированных свыше убийствах заключенных. Вероятно, Грабнер воспринял это обвинение как в высшей степени нелепое: разве он действовал вразрез с общими установками нацистского террора? Некоторые его коллеги по Освенциму, вызванные свидетелями по делу, выступили в его защиту. Рудольф Хёсс утверждал, что о деяниях Грабнера и упоминать вообще не стоило на фоне ежедневных массовых убийств в лагере. Один из бывших подчиненных Грабнера Вильгельм Богер зашел еще дальше – он, по словам очевидцев, выразил свои мысли вслух: «Мы еще слишком мало убили за фюрера и рейх!» Подобные радикальные взгляды, вероятно, разделял и Генрих Гиммлер, который, как правило, выступал в поддержку никем не санкционированных актов насилия лагерных СС. Даже изредка упрекая отдельных эсэсовцев за то, что они, дескать, явно перегибали палку, рейхсфюрер СС готов был признать, что действовали они все же в правильном направлении. И нетрудно догадаться, учитывая взгляды на происходящее самого Гиммлера и всеобщий террор в концентрационных лагерях, что вина Грабнера в превышении должностных полномочий была изначально недоказуемой. Суд над ним отложили, а впоследствии в обстановке всеобщего хаоса так и не возобновили.

Фанатично настроенный Вильгельм Богер заявлял своим сослуживцам из лагерных СС в Освенциме, да и не только в Освенциме, что расследование Конрада Моргена не более чем «комедия». И все же большинству лагерных эсэсовцев было явно не до смеха, поскольку комиссия Моргена представляла для них потенциальную угрозу; они всецело полагались на воровство и мошенничество, видя в них, по сути, источник наживы, своего рода прибавку к должностным окладам, и совершенно не желали ставить под угрозу такую привычную жизнь. Они боялись и ненавидели Моргена и приложили все усилия, чтобы затруднить, саботировать работу его следственной группы. И разумеется, не случайно однажды (в декабре 1943 года) барак Освенцима, где хранилась большая часть собранных следственной группой Моргена доказательств, при загадочных обстоятельствах сгорел дотла.

По сравнению с большинством представителей лагерных СС позиция Генриха Гиммлера относительно коррупции была неоднозначной. Он всегда пытался выставить себя эталоном морали. И способствовал началу расследования в концентрационных лагерях в связи с участившимися в период холокоста случаями присвоения имущества погибших. Гиммлер лично одобрил кандидатуру Конрада Моргена на должность главы антикоррупционной группы и продолжил оказывать ему поддержку, невзирая на сопротивление старших офицеров лагерных СС. Уже летом 1944 года Гиммлер выразил удовлетворение деятельностью особых судов СС и полицейских судов и поощрил Моргена, присвоив ему звание штурмбаннфюрера СС. В то же время угрозы Гиммлера о неизбежности наказаний погрязших в коррупции служащих лагерных СС так и оставались пустыми словами – в душе рейхсфюрер СС явно не стремился к суровым приговорам. У Гиммлера не было и желания расширить рамки деятельности Моргена, поскольку он, вероятно, понимал, что более глубокое и вдумчивое расследование махинаций эсэсовцев дестабилизировало бы всю систему концлагерей – в конце концов, именно коррупция, подобно цементному раствору, скрепляла ее. Итак, почему же Гиммлер вообще поддерживал Моргена? Прежде всего, потому, что расследование выполняло функцию некоего символа. Если сравнивать Гиммлера с другими нацистскими лидерами, прекрасно знавшими о том, что творят лагерные охранники всех мастей и рангов, готовность рейхсфюрера наказать горстку зарвавшихся преступников из числа лагерных СС представлялась зримым и неоспоримым доказательством моральной чистоты, строгости и конечно же порядочности СС.

Если Генрих Гиммлер и проявлял двуличие в подходе к коррупции, то двуличие в подходе к ней главы его системы концентрационных лагерей было куда более явным. Официально у Освальда Поля и его управителей из Главного административно-хозяйственного управления СС не было иного выхода, кроме как выступить в поддержку кампании против воровства и мошенничества. Поль был даже готов пожертвовать отдельными офицерами из числа своих подчиненных, в особенности если это упрочивало его собственные позиции, как в случае с Лорицем. Но Поль был категорически против фундаментального расследования деятельности лагерных СС и неоднократно торпедировал все попытки более основательно взяться за коррупцию, ибо это, по его мнению, подрывало лагерные основы – управляемость заключенными и военным производством в целом.

Налицо были причины обструкционизма Поля: как и другие фюреры СС, он извлекал несомненную выгоду из нацистского террора. Разведенный в 1938 году, Поль заключил повторный брак 12 декабря 1942 года, который был зарегистрирован в Восточно-Прусском главном управлении Гиммлера (Гиммлер подобрал Полю невесту намного младше его, некую Элеонору фон Брюнинг, богатую наследницу). Супружеская пара жила как феодалы. В Берлине они заняли большую виллу, «ариезированную» (ранее вилла принадлежала состоятельной еврейке, которая впоследствии погибла в Равенсбрюке). Поль не платил ни пфеннига арендной платы, при этом создал комфортабельные условия в новом доме. Вилла была отремонтирована силами заключенных Заксенхаузена, кроме того, пять узников постоянно находились в доме в качестве слуг. Поль вступил в новоиспеченное нацистское дворянство, включавшее и других напыщенных павлинов, как Герман Геринг, например. В ознаменование своего становления как дворянина Поль даже составил собственный герб, изобразив на нем рыцарский шлем с опущенным забралом и вздыбившимся конем.

Прежде всего Поль видел себя как дворянина-землевладельца – он лгал Гиммлеру, утверждая, что произошел из крестьянской семьи, имеющей глубокие корни, – и, соответственно, отхватил себе в Германии целых два поместья. Его супруга имела приданое в виде живописного участка земли в Баварии и имения, которое также приводили в порядок заключенные Дахау, хотя и Поль, и его жена бывали там лишь наездами до самого конца войны и краха Третьего рейха. Чаще они предпочитали бывать в поместье Комтури в Северной Германии, где было много места и так упоительно жарко пылали камины. Имение служило своего рода лагерем-спутником Равенсбрюка, располагаясь примерно в 10 километрах от главного лагеря. К услугам четы Поль были десятки рабов-заключенных, часть из них была занята на сельхозработах, другие поддерживали чистоту и порядок в доме, третьи следили за садом и т. д. Расточительность Поля обходилась в сотни тысяч рейхсмарок, оплачиваемых из кассы СС.

Его растущий имущественный портфель включал также и роскошное обиталище в Дахау прямо у плантаций СС, куда Поль являлся во время визитов в Южную Германию (Поль не был чужаком в Дахау, до войны он жил со своей первой женой в поселке СС). Он был трудоголиком, но в Дахау все же предпочитал приезжать на отдых. Лежа в шезлонге, он наслаждался сладостным бездельем в окружении прислуги, готовой по первому зову исполнить любую прихоть хозяина; смаковал еду, приготовленную его личным поваром, и в сопровождении егеря (тоже личного) ходил на охоту.

Все существование Освальда Поля было намертво привязано к концентрационным лагерям. Для него сии учреждения были отнюдь не пустой абстракцией. Он жил и дышал ими. Во время совещаний и инспекционных поездок, да и в частной жизни этот человек постоянно пребывал в окружении заключенных, насилие и гибель были его верными спутниками. Бывший узник Дахау Карел Казек, тот, кто видел Поля, так сказать, «крупным планом», описывал его как типичного нацистского парвеню, во всем подражавшего сильным мира сего и который вел себя будто он «и сам бог, и император». Подавая пример местным эсэсовским охранникам, Поль рассматривал заключенных как личную собственность, расхаживая по своим владениям в халате, раздавая направо и налево распоряжения, в том числе и отполировать до блеска его сапоги. Для него заключенные были и оставались рабами, предназначенными для использования исключительно по усмотрению их господина и владельца.