В речи по германскому радио 29 января 1939 года в День германской полиции Генрих Гиммлер позволил себе высказывание об эсэсовских концлагерях, что само по себе было явлением достаточно редким в устах государственных лиц. Заверив слушателей в достойных жизни условиях в «строгих, но справедливых» концентрационных лагерях, Гиммлер затронул тему их предназначения: «Лозунг, начертанный над входом в эти лагеря: путь к свободе существует. Его этапы: повиновение, усердие, честность, аккуратность, чистота, умеренность, правдивость, готовность к жертвоприношению и любовь к отечеству». Эсэсовцы были так тронуты сочиненным Гиммлером призывом, что вскоре он в разных вариациях стал появляться над въездными воротами лагерей, лозунг красовался на фронтонах хозяйственных и других зданий, с тем чтобы все заключенные имели возможность видеть его; фотоснимки заключенных на фоне лозунгов запестрели в нацистской прессе. Подобная наглядная агитация появлялась и раньше. С 1936 года, например, на кованых воротах при въезде в Дахау имелось выложенное из стилизованных металлических букв изречение: «Труд освободит от рабства», позже это же изречение перекочевало и на ворота Заксенхаузена, Флоссенбюрга и Освенцима. Эсэсовцы использовали подобные пропитанные цинизмом фразы как еще один способ подавления воли заключенных. Во время войны охранники Заксенхаузена сначала указывали вновь прибывшим заключенным напыщенную фразу из речи Гиммлера 1939 года, начертанную огромными буквами на бараках, окружавших плац для переклички, и тут же кивали на стоящий неподалеку крематорий: «Да, путь к свободе есть, но вот только через этот дымоход!»

Однако Гиммлер через призму своей деформированной психики вполне серьезно трактовал «путь к свободе». Ему нравилось думать о себе, как о строгом учителе, и видеть в лагерях в целом – некий инструмент воспитания масс – кстати, весьма расхожее мнение в нацистской Германии, повсюду насаждавшей лагеря во всем их многообразии, призванные выпестовать «товарищей по нации». Что же касалось его концлагерей, Гиммлер рассматривал их как исправительные учреждения для тех, кто, изменив «внутреннее отношение», как выражались эсэсовцы, мог бы обрести возможность воссоединения с «народным сообществом.

В соответствии с этим подходом многие заключенные, брошенные в концлагеря во второй половине 1930-х годов, были в конечном счете освобождены. Никого из них не «перевоспитали», а лишь сломали. Когда Гиммлер рассуждал об эсэсовских «методах воспитания», он имел в виду не что иное, как принуждение, наказание и террор – то есть, по его мнению, единственные способы иметь дело с этим асоциальным, грязным сбродом вырожденцев, «пеной», «мусором» в концентрационных лагерях. Более того, Гиммлер настоял, чтобы освобождались не все заключенные, пусть даже окончательно сломленные. Повторяя расхожие криминологические догмы о разделении преступников на исправимых и неисправимых, Гиммлер был убежден, что существуют и в принципе «не подлежащие освобождению» заключенные. Это законченные разложенцы и самые опасные политические противники, то есть те, кто, оказавшись на свободе, снова начнет отравлять немцев «ядом большевизма».

Лишь служащим СС с их особыми качествами, заявил Гиммлер, по силам управлять чреватыми опасностью заключенными концентрационных лагерей: «Нет обязанностей опаснее и труднее для солдата, чем охранять злодеев и преступников». Часть историков ухватились за эту фразу Гиммлера, приняв ее за чистую монету, и, по сути, разделили его идеализированный образ эсэсовского охранника, истинного борца. Что же касалось заключенных, те конечно же всеми способами старались развенчать официальное героизированное изображение, описывая охранников как паноптикум ненормальных и садистов. В Заксенхаузене они даже сочинили сатирические куплеты, высмеивавшие широко известный лозунг Гиммлера: «Есть путь в СС. Его этапы: глупость, наглость, лживость, хвастовство, увиливание, жестокость, несправедливость, лицемерие и любовь к выпивке». Хоть в этих куплетах и есть доля правды, они представляют лишь частичный социальный портрет служащих концентрационных лагерей и Инспекции концентрационных лагерей. Есть собирательное понятие для данного личного состава – Лагерные СС, хотя в те времена они были более известны под куда более зловещим именем. К 1935 году они стали носить эмблему с черепом и костями: «Вступив в наши ряды, ты породнился со смертью», как в присущем ему театральном духе выразился Теодор Эйке. Жуткий символ положил начало официальному названию, которое Гиммлер даровал Лагерным СС весной 1936 года – «Мертвая голова».

«Элитная часть политических солдат» – так величали Гиммлер и Эйке Лагерные СС. В мирное время Эйке без устали повторял своим подчиненным, что, мол, они – единственные из тех, кто защищает германский фатерланд, днем и ночью сражаясь с врагом за колючей проволокой концентрационных лагерей. Образ «политического солдата» стал популяризоваться в рядах штурмовиков в годы Веймарской республики. Но Генрих Гиммлер и его эсэсовские лидеры быстро взяли это название на вооружение. Они вообще обожали именовать себя и стойкими, и не знавшими пощады солдатами. В полной мере претендовал на подобный статус и Теодор Эйке, и когда его самолет 26 февраля 1943 года был сбит на Восточном фронте, некролог в «Фёлькишер беобахтер» был озаглавлен следующим образом: «Эйке, политический солдат».

Воспитание лагерных охранников СС как политических солдат включало несколько компонентов. Все начиналось, как выражался Эйке, с «чести мундира», основанной на «сердечном товариществе». Идеал вооруженных сил, опиравшийся на дух товарищества, был полностью заимствован из мифов о германском братстве в окопах Первой мировой войны, с прославлением солидарности и жертвенности. Он становится мощным политическим инструментом и в послевоенной Германии, в частности при мобилизации нацистских активистов. Оборотной стороной товарищества была его закрытость для чужаков, и Эйке призывал эсэсовцев не проявлять жалости к заключенным. На сочувствии самих охранников друг к другу он настаивал, причем сердечность к своему товарищу должна быть прямо пропорциональна непримиримости к врагу – заключенному концлагеря. «На службе должна проявляться лишь беспощадная суровость и твердость, – вдалбливал Эйке своим подчиненным, – а вот неслужебное время должно быть посвящено дружбе и товариществу». «Терпимость означает слабость», – утверждал он, и для Эйке не было ничего хуже сострадания к врагам. Что касалось слабаков, таким не было места среди эсэсовских охранников лагерей, пусть отправляются в монастырь. «Сохраняйте наши ряды чистыми, – предупреждал он подчиненных. – Не терпите ни растяп, ни никчемных и мягкотелых слабаков». Затем следовали достоинства мужчины – воинская выправка, выносливость, физическая сила и хладнокровие. Только настоящие мужчины способны добиться успеха в лагере СС.

Но как из новичка выпестовать политического солдата? Генрих Гиммлер знал как. Закрепив будущее системы концлагерей в 1935 году, он перешел к практическим шагам по консолидации и расширению этой системы. Гиммлер раздавал приказы, назначал руководящий персонал, совещался с Эйке, посещал новые лагеря и уже существовавшие. О некоторых его визитах в лагеря их коменданты знали заранее, поэтому работали в поте лица, силясь доказать рейхсфюреру СС, что их вотчины ближе всего некоему официальному образцу, что неизменно производило впечатление и на Гиммлера, и на других эсэсовских бонз. Иногда, однако, Гиммлер сваливался как снег на голову, к великому страху эсэсовцев. Несмотря на все разговоры о товариществе, Гиммлер не пользовался особой популярностью среди подчиненных, недолюбливавших его за излишнюю сдержанность и побаивавшихся его привередливости; один из ветеранов лагерной охраны впоследствии описывал главу СС как «среднего ума педанта» и «мелкого тирана».

В отличие от других Теодор Эйке пожинал плоды добрых рабочих отношений со своим шефом, основывавшихся на общем для обоих видении лагерей, на вечной благодарности Эйке Гиммлеру и на уважении Гиммлера к Эйке как к подчиненному, которого он считал превосходным управленцем лагерной системы СС. И решение Гиммлера предоставить, казалось, окончательно скомпрометированному Эйке еще один шанс с лихвой окупилось. Он доверял Эйке, и, если речь заходила о возведении очередного нового лагеря, Гиммлер предоставлял тому значительную свободу действий, восхищаясь, а возможно, даже завидуя взаимопониманию, быстро устанавливавшемуся между Эйке и его подчиненными.

Вскоре деятельность Эйке наложила отпечаток на концентрационные лагеря. Он преобразовал Инспекцию концентрационных лагерей из малочисленной и второстепенной структуры в наделенный довольно значительными полномочиями аппарат. Штат ИКЛ увеличился с 5 (январь 1935 года) до 49 (декабрь 1937 года) сотрудников, в нем добавилось несколько новых отделов. Имелся главный (или политический) отдел, отделы, ведавшие кадрами, административными вопросами, а также медициной. ИКЛ стала руководящим центром лагерной системы СС. Принимаемые здесь Эйке и его чиновниками ключевые решения передавались по отдельным лагерям. С 1937 года ИКЛ также выпускала ежемесячный информационный бюллетень, где публиковались директивы и наставления Эйке по самым разным организационным вопросам, касавшимся поведения эсэсовцев и их обращения с заключенными. Желая продемонстрировать свою независимость от гестапо, Эйке вскоре перевел ИКЛ из помещений на Принц-Альбрехт-штрассе в помещение большей площади. Первый такой переезд произошел в июне 1936 года – ИКЛ расположилась в самом центре Берлина на Фридрихштрассе, а второй последовал в августе 1938 года, когда ИКЛ разместилась в совершенно новом здании в Ораниенбурге, в непосредственной близости от Заксенхаузена (часть заключенных была брошена на строительство). Из-за формы здание прозвали «Т». Сам Эйке занял громадный кабинет, выходящий окнами на природу. После службы по вечерам он удалялся в свою расположенную неподалеку роскошную виллу, где его ждал сытный ужин с вином. В соответствии с возраставшим статусом и остальные сотрудники ИКЛ отнюдь не могли пожаловаться на условия проживания.

Однако Эйке никогда не рассматривал себя как кабинетного работника. И, как многих других нацистских руководителей, бумажная работа его раздражала; он был убежден, что должен оставаться верным своему идеалу энергичного и смелого солдата, настоящего мужчины. Эйке личным примером доказывал подчиненным необходимость проверок и личных встреч с комендантами лагерей, график которых был достаточно плотным. «Я в разъездах по 20 дней в месяц, работаю на износ, – писал он Гиммлеру в августе 1936 года, как всегда стремясь произвести впечатление на своего шефа. – Живу только тем, чтобы и впредь выполнять возложенные на меня и моих подчиненных обязанности, и нахожу в этом радость». Кроме того, Эйке проводил регулярные совещания с комендантами лагерей. На одной из встреч в конце 1936 года собравшиеся решили увековечить себя – на фоне Цугшпитце (самой высокой горы Германии, 2963 метра) у живописного отеля был сделан фотоснимок: Эйке и его подручные катаются в снегу в длиннющих эсэсовских кожаных пальто с эмблемой «Мертвой головы».

Власть Эйке над подчиненными была неограниченной, его авторитет – непререкаемым. И хотя в конечном счете он лишь исполнял волю Гиммлера, это подпитывалось силой его индивидуальности. Эйке принадлежал к числу харизматических лидеров, и многие его подчиненные чувствовали себя связанными с ним узами веры в его героическую натуру, в его исключительные организаторские способности и видение будущего. Его сподвижники боготворили Эйке как человека, лично устранившего Рёма, и, соответственно, наделяли его воистину эпическими чертами характера, изображая Эйке как некоего колосса. И хотя Эйке упивался властными полномочиями, он неизменно старался выставить себя эдаким простым комендантом и даже просил подчиненных обращаться к нему на «ты». «Я готов когда угодно выслушать самого молодого товарища и поддержать его, если это человек открытый и честный». На корпоративных сборищах эсэсовцев Эйке даже в компании с рядовым составом вел себя непринужденно, готов был посидеть не за одной кружкой пива, подымить сигарами, иногда и ночь напролет, что было совершенно немыслимым для застегнутого на все пуговицы Гиммлера.

Многие эсэсовцы из числа подчиненных поклонялись Эйке. Они (включая самого Теодора Эйке) видели в своей принадлежности к Лагерным СС некую замену семье – «Мои люди мне дороже моей семьи», – писал один из подчиненных Эйке однажды явно в припадке чувств, отводя ему роль могущественного отца. Подчиненные нередко называли его Папой Эйке (о чем Эйке с гордостью сообщал Гиммлеру). Одним из них главных почитателей Эйке был Иоганн Хассебрёк, 25-летний выпускник элитной академии СС (Junkerschule), назначенный Эйке в 1936 году комендантом взвода. Преданность Хассебрёка Эйке не потускнела и десятилетия спустя после войны. «Эйке был не просто комендантом, – вспоминал в 1975 году 65-летний эсэсовец на пенсии, вперив в пространство затуманенный взор. – Он был настоящим другом, и мы были его друзьями, как могут быть только истинные мужчины».

Предаваясь фантазиям о своих политических солдатах, Генрих Гиммлер превыше всего ценил в них одно – благопристойность. Среди всех заповедей, а он сочинил их великое множество, главным была и оставалась именно эта. Однако, творя зверства в борьбе с врагом, его люди обязаны были помнить, что сражаются они за великую Германию, но уж никак не ради собственной выгоды и не из удовольствия. Выступая перед лидерами СС в 1938 году, Гиммлер втолковывал им, что, дескать, всякое сочувствие к заключенным ничуть не лучше садизма.

Призыв Гиммлера к соблюдению норм поведения и морали отражался и в его приказах комендантам лагерей. Еще в октябре 1933 года Теодор Эйке, прослуживший в должности коменданта Дахау лишь несколько месяцев, инструктировал охранников, строго-настрого запретив им «плохое обращение с заключенными или придирки к ним». Не отставали от Эйке и коменданты других лагерей СС. Впоследствии охранники-эсэсовцы обязаны были даже подписать письменное обязательство о том, что никогда впредь «не допустят рукоприкладства» в отношении врагов государства. Тем лагерным эсэсовцам, кто не подчинился этому распоряжению, грозили строгие наказания. В марте 1937 года Теодор Эйке в информационном бюллетене предупредил своих подчиненных о том, что Гиммлер готов снять с должности охранников даже за «малейшие провинности при обращении с заключенными (затрещина)». Всего несколько месяцев спустя в другом информационном бюллетене появилось ошеломляющее объявление: «Обершарфюрер СС Цайдлер из концентрационного лагеря Заксенхаузен жестоко избил заключенного. Он был разжалован в эсэсовца (рядовой), исключен из рядов СС без права восстановления, а дело о его проступке передано в суд по уголовным делам. Информацию об этом случае решено довести до сведения личного состава в назидание другим». Что же такое случилось? С какой стати Гиммлера и Эйке вдруг так озаботили наносимые эсэсовскими охранниками побои заключенным концлагерей?

На самом деле главарей СС беспокоило отнюдь не дурное обращение с заключенными, последние их как таковые не интересовали, но, как втихомолку пояснил один из адъютантов Гиммлера, всякого рода «излишние жестокости», кроме того, что покушаются на декорум, могут быть признаком хаоса и самоуправства. И в целях пресечения подобных актов произвола эсэсовские концлагерные заправилы вынуждены были принять достаточно жесткие меры. Во-пер вых, был составлен официально одобренный перечень наказаний лагерных заключенных, в основном основывавшийся на уже надежно зарекомендовавших себя в Дахау методах. Во-вторых, подвергать упомянутым наказаниям был вправе лишь комендант лагеря. В случае, когда охранники фиксировали то или иное нарушение, они были обязаны придерживаться установленных правил, то есть не подвергать виновного физическим наказаниям по своему усмотрению, а направить письменный рапорт по команде. Даже комендант лагеря не был полностью самостоятелен при принятии соответствующих решений. Если речь шла о телесных наказаниях, самой жестокой из всех категорий, комендант лагеря обязан был послать письменное заявление в трех экземплярах в ИКЛ.

Телесные наказания заключенных были излюбленным методом лагерной охраны, да и самого Гиммлера. Палки и плети уже успели прижиться еще в первых лагерях, поскольку штурмовики и эсэсовцы предпочитали действовать не голыми руками – не дай бог сами могли невзначай пораниться, избивая кого-то. И потом, испокон веку рабов хлестали плетьми, так к чему отказываться от дарованных цивилизацией благ? В дополнение к диким избиениям в некоторых первых лагерях практиковались и формальные телесные наказания. В Дахау эсэсовцы при коменданте Векерле регулярно организовывали «инициирующие» порки вновь прибывших заключенных. Людей бросали на стол и хлестали, нередко до потери сознания. Векерле ввел телесные наказания и для подозреваемых в том или ином нарушении. «Виновные» заключенные получали от 5 до 25 ударов плетью или розгами. Традицию продолжил и новый комендант Теодор Эйке, включивший «25 ударов» в официальную инструкцию о телесных наказаниях в лагере Дахау, составленную им в октябре 1933 года. Позже, будучи уже в должности инспек тора лагерей, он распространил этот порядок и на другие концентрационные лагеря.

Большинство ритуальных телесных наказаний происходило за закрытыми дверьми. Но иногда лагерные эсэсовцы организовывали и зрелищные порки заключенных на плацу для перекличек, целью которых было унизить, опозорить одних заключенных и запугать других (в Бухенвальде, например, только за 6 месяцев 1938 года публичным поркам подверглось свыше 240 человек). В таких случаях все заключенные обязаны были вытянуться по стойке смирно и стоять часами до завершения экзекуции, которой иногда подвергались десятки, если не сотни узников. Случалось, что розги ломались, что очень расстраивало исполнителей наказаний. По Гиммлеру, подобные экзекуции являли собой пример «достойного» наказания.

Подобным же по жестокости было наказание, когда жертву привязывали к столбу. Этот официально утвержденный эсэсовцами вид наказания уходил корнями во времена инквизиции, и впервые оно было введено именно в Дахау и только потом распространилось на остальные концлагеря. Заключенных подвешивали за связанные за спиной руки к столбу. Иногда так, что они касались пальцами ног земли, а иногда и нет. Нередко в таком положении их оставляли на несколько часов. Для усиления мучений эсэсовцы пинали ногами заключенных или же раскачивали их из стороны в сторону. Боль порванных связок, вывихнутых суставов или сломанных костей была настолько мучительной, что заключенные задыхались и обливались потом. Некоторые, собрав в кулак всю выдержку, упорно боролись, стремясь продемонстрировать эсэсовцам и остальным заключенным, что даже этими зверствами их не сломать. Отметины на телах заживали долго, иногда по несколько недель. Один из заключенных Заксенхаузена, которого летом 1939 года промучили в подвешенном состоянии свыше трех часов, позже признавался, что, «наверное, дней 10 вообще не мог определить, есть ли у него руки, поскольку не чувствовал их, и мои товарищи все делали за меня… потому что руки у меня просто отнялись». Некоторые жертвы, не выдержав чудовищной пытки, умирали; другие были настолько травмированы психически, что пытались свести счеты с жизнью.

Подвешивание и телесные наказания были лишь двумя из нескольких одобренных СС методов пыток. Кроме того, официальный перечень телесных наказаний Эйке включал штрафные работы, физические упражнения на развитие брюшного пресса (так называемый «спорт»), урезание рациона питания, помещение в карцер или временный перевод в блок уголовников. Большинство из перечисленных наказаний оставалось в силе до крушения Третьего рейха, являя собой одно из многих пагубных наследий довоенных лагерей.

К концу 1930-х годов эсэсовцы выработали тщательно продуманную бюрократию пыток: еще до наказания заключенных заполнялись все необходимые формы и составлялись отчеты, которые подписывались начальством. Эсэсовские бонзы видели в этом ряд преимуществ для себя. В первую очередь произвол становился подконтрольным. К эсэсовским лагерям применялся принцип лидерства, на котором, собственно, и базировались все остальные элементы нацистского государства, а во избежание возможного хаоса вводилось некое централизованное управление издевательствами. Кроме того, новая система возымела желаемый эффект запугивания заключенных. Поскольку любое поведение при желании можно было истолковать как нарушение правил, каждый заключенный подвергался риску быть наказанным – а он хорошо понимал все возможные последствия такого наказания. Что касается жертв, мукам пыток предшествовали иные муки. Люди днями или даже неделями вынуждены были ждать, какой вид наказания им уготован. Наконец, бюрократизация изуверств служила защитой лагерным эсэсовцам. Их начальство все еще смущала реакция других нацистских институтов, поэтому они и прибегли к официальному перечню наказаний, стремясь снабдить концентрационные лагеря фасадом законопослушания. Как признавался подчиненным Эйке, он от души сочувствовал тем, кто призвал к порядку этих «распущенных арестантов», но не мог же он открыто потворствовать им! «Будь это так, имперское министерство внутренних дел заклеймило бы нас, как неспособных работать с заключенными».

Но никакие официальные инструкции не положили конец злоупотреблениям в концентрационных лагерях. Да они и не служили такой цели. Охранники-эсэсовцы расценивали насилие как свое законное право. Они продолжали издевательства над заключенными и изыскивали способы ужесточения официально предусмотренных видов наказаний, например могли нанести наказуемым ударов больше положенного. Такое происходила с ведома и при поддержке офицеров лагерных СС, которые понимали, что чем больше заключенного бьют, тем сильнее его страх. Действительно, большинство комендантов знали изначально: уже подписывая распоряжение на наказание, они тем самым оскорбляли заключенных, не прибегая к письменным уложениям. Именно сосуществование регламентированного и спонтанного насилия и обусловило столь высокий уровень террора эсэсовцев в лагерях.

Двуликий Янус нацистского террора – с его нормативной и прерогативной сторонами – отражал далекоидущие планы Гиммлера и Эйке. В обычных условиях, как они рассчитывали, их охранники будут действовать в соответствии с духом и буквой закона. Но политический солдат, окажись он в чрезвычайной ситуации, не станет дожидаться письменного разрешения ударить заключенного. Если враг за колючей проволокой перейдет в наступление – а заключенных всегда подозревали в скрытой готовности к неповиновению охране, – разве кто-то станет заглядывать в свод правил? В нравственном микрокосме лагеря эсэсовцы имели возможность оправдать практически любое насилие в отношении узников необходимостью действовать по обстановке. Это имело и свои чисто прагматические преимущества, поскольку затрудняло судебные расследования. В секретном приказе глава охранников Дахау напоминал личному составу, что любые злоупотребления в отношении заключенных официально должны оформляться как меры необходимой и допустимой самообороны.

Лишь в исключительных случаях допустивший злоупотребления охранник мог быть наказан. Как, например, уже упоминавшийся выше в информационном бюллетене Эйке Пауль Цайдлер. Но и Цайдлера не выгнали из СС за издевательства над заключенным, как расписывал Эйке; если бы превышение власти в отношении заключенных служило основанием для увольнения из СС, то большинство охранников оказались бы не у дел. Истинной виной Цайдлера было то, что он позволил судебным органам поймать себя. Цайдлер был в составе группы эсэсовских охранников, которые в феврале 1937 года в карцере Заксенхаузена убили заключенного Фридриха Вайсслера: неторопливо избив его в кровавое месиво, эсэсовцы задушили узника его же собственным носовым платком. Если бы все ограничилось внутрилагерным расследованием, дело просто спустили бы на тормозах. Но на сей раз не вышло. Вайсслер был известным юристом и деятелем евангелической церкви – он был арестован вскоре после того, как подал петицию Гитлеру, в которой критически высказался в отношении режима и лагерей. Позже текст петиции был опубликован в иностранной прессе. Гибель Вайсслера была воспринята с возмущением как в церковных кругах, так и за пределами Германии. Кроме того, Вайсслер был бывшим коллегой обвинителей Берлина – пока не был уволен в 1933 году из-за еврейского происхождения, он был председательствующим судьей в региональном суде. Это и послужило причиной более тщательного расследования, в ходе которого виновники были быстро установлены. Только под давлением обстоятельств – случай получил невиданную огласку – администрация лагеря решила пожертвовать изворотливым Цайдлером. Когда тот на закрытом судебном заседании был приговорен к одному году заключения, эсэсовцам удалось избавить от ответственности других сообщников из числа эсэсовцев Заксенхаузена, в том числе коменданта лагеря Карла Отто Коха, которому суждено было стать одной из самых заметных фигур в системе концентрационных лагерей предвоенного периода.

Во второй половине 1930-х годов эсэсовская «Мертвая голова» быстро расширялась, численность ее возросла с 1987 человек (январь 1935 года) до 5371 (январь 1938 года). Во всех концентрационных лагерях личный состав подразделялся на две основные группы. Немногие избранные, легко узнаваемые по букве «K» на форменной одежде, относились к привилегированной группе – так называемому штабу коменданта и управляли большинством ключевых аспектов лагерей, включая состав заключенных. Остальные принадлежали к охранникам частей охраны – батальону «Мертвая голова» (позже полк), приданному каждому концентрационному лагерю для мужчин. Части охраны отвечали за внешнюю безопасность. Они патрулировали периметр лагеря и укомплектовывали вышки, открывая огонь по заключенным, пересекавшим линию сторожевых постов. Они также охраняли заключенных, работавших снаружи, и пользовались любой воз-можностью беспрепятственно издеваться над ними. Хотя было много точек соприкосновения между частями охраны и штабом коменданта, эсэсовцы пытались поддерживать разделение обязанностей; обычно часовые не допускались даже на основную территорию лагеря. Такое разделение обязанностей между управлением лагерем и его охраной существовало уже в первых лагерях – например, в Дахау, – став главным организационным отличием концентрационных лагерей.

Подавляющее большинство личного состава лагерных СС составляли охранники частей охраны; в конце 1937 года численность охранников в 11 раз превосходила таковую штаба коменданта. Как и остальные служащие СС в тот период, охранники также проходили тщательный отбор, что было важно для поддержания имиджа элитных подразделений СС. Все новички должны были быть физически здоровыми и ростом не ниже 170 (согласно приказу Гиммлера от 1932 года, а с 1936 года – 174) сантиметров, обладать не только определенными физическими качествами, но и психическими, в первую очередь «мужественным характером». Кроме того, все кандидаты должны были соответствовать гиммлеровским критериям расовой чистоты: их «арийское» происхождение отслеживалось до XVIII века. На этапе комплектования охранников для первых лагерей перечисленными критериями нередко пренебрегали. Но с координацией системы концлагерей во второй половине 1930-х годов Теодор Эйке проявлял куда более систематизированный подход к вербовке новобранцев в части охраны, основное внимание уделяя двум критериям – молодости и принципу добровольности.

Эйке был сторонником отбора светлоглазых и мускулистых охранников. Он приветствовал даже 16-летних рекрутов, считая всех, кто старше 25 лет, «лишь обузой». «Мальчиками», как окрестил их Гиммлер, по мнению главарей СС, было куда легче манипулировать, превращать их в политических солдат. Но играла роль и чисто прагматическая составляющая – учитывая финансовые трудности, переживаемые СС, молодые люди обходились дешевле. Одержимость Эйке молодежью изменила облик лагерей – к 1938 году средний возраст эсэсовцев составлял примерно 20 лет; многие новобранцы приходили прямо из гитлерюгенда. Но Эйке был довольно разборчив в подходе к новобранцам, жалуя далеко не всех. Они, как предполагалось, должны были продемонстрировать искреннее желание идти избранным путем и стремление посвятить жизнь службе в рядах СС. Эйке привлекал образ добровольца, который в националистических кругах был тесно связан с преданностью делу и готовностью к самопожертвованию.

Хотя Эйке не мог позволить себе быть слишком привередливым, учитывая быстрое увеличение численности подчиненных ему войск, главной цели он достиг. К концу 1930-х годов личный состав лагерных СС почти полностью состоял из добровольцев в возрасте от 18 до 20 лет. Подразделения «Мертвая голова» привлекали многих из них своим имиджем элитных военных формирований. Кроме того, что эсэсовские части ассоциировались с регулярной армией, они еще и выполняли особую миссию фюрера, по своему духу скорее военную, хоть Германия в тот период все еще жила в мире. Что же касалось лагерей и их заключенных, об этом вообще не упоминалось. Большинство кандидатов, вероятно, были о них наслышаны и нередко даже знали об их конкретном местонахождении, но вербовщики никогда напрямую не связывали части «Мертвая голова» с концлагерями.

Начальная военная подготовка призванных в части охраны – включая строевую подготовку, преодоление учебной полосы препятствий, овладение различными видами оружия – была очень нелегкой. Новобранцы оказывались во власти старших по возрасту офицеров, зачастую ветеранов Первой мировой войны, которые явно не церемонились со своими подопечными, придираясь к ним по самым пустяковым поводам, а то и вовсе без таковых. «Они тренировали нас, – как вспоминал впоследствии один из бывших эсэсовцев, – пока мы не начинали выть от злобы». Подобная зверская установка имела целью отсеять «слабаков». Молодые люди нередко теряли сознание на занятиях по строевой и боевой подготовке, с некоторыми случались истерики. И бывало, что обязавшиеся прослужить 4 года (а позже – 12 лет) не выдерживали и первых трех месяцев. Другие же, напротив, едва ли не испытывали удовольствие от подобного обращения с ними – дескать, чем тяжелее, тем лучше, поскольку их превращали в «настоящих мужчин».

Выдержавшие ритуалы инициирования новобранцы зачислялись в части охраны. Но их повседневная жизнь имела мало общего с теми приключениями, которые они ожидали. К концу 1930-х годов части охраны пребывали в непрерывной круговерти военных учений, боевой подготовки, чередовавшейся неделей исполнения обязанностей лагерных охранников, однообразной и утомительной. Большинству эсэсовцев приходилось жить в условиях ограничений, и кое-кто из них даже брюзжал, что, дескать, мы «те же арестанты, но только с винтовками». Охранники завидовали солдатам вермахта, не говоря уже о таких подразделениях, как лейбштандарт «Адольф Гитлер», надлежащим образом экипированных и вооруженных и получавших солидное денежное довольствие. Это были настоящие элитные формирования, в то время как части охраны прозвали «сторожами». «Боевой дух наших товарищей оставляет желать лучшего», – признавал один из охранников в 1935 году. Слишком уж велик был разрыв между героическим самолюбованием лагерных СС и их унылой повседневностью, разрыв, который не удавалось побороть даже красноречию Теодора Эйке. «Я знаю о ваших трудностях и постоянно стремлюсь избавить вас от них, – заверял он своих подчиненных, – но одним махом проблем не решить, приходится продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом».

В частях охраны было много новичков, которые верили Эйке, несмотря на все лишения, и такие люди могли рассчитывать на всякого рода поощрения и скорое продвижение по службе, что сулило увеличение денежного довольствия и ряд других льгот. И потом, на что мог рассчитывать молодой человек, не имевший ни профессии, ни образования, – ему только и оставалось, что уповать на продвижение по служебной лестнице год за годом до присвоения офицерского или хотя бы унтер-офицерского звания. Иногда открывалась возможность перейти из охранников в штаб коменданта. То есть, по мнению начальства, они достаточно хорошо зарекомендовали себя как политические солдаты и теперь уже могли вершить судьбы заключенных не по периметру лагеря, а внутри его.

Одним из таких быстро поднимавшихся по карьерной лестнице был Рудольф Хёсс. Родившийся в 1900 году, он мечтал стать солдатом и вскоре после начала Первой мировой войны в возрасте 15 лет сбежал из своего неуютного дома на фронт, где неоднократно был ранен и награжден. Даже поражение Германии в войне не отвратило его от романтизированной преданности армии и армейской жизни. Большую часть ненавистных веймарских лет Хёсс провел в составе крайне правых полувоенных формирований, участвовал в боях в составе фрейкора, а затем попытался войти в полузакрытые сельские общины единомышленников. Хёсс никогда не изменял приверженности к насилию и в 1924 году был осужден за участие в казни предполагаемого «коммунистического предателя» (он получил четыре года заключения). Связи Хёсса с радикалами правого толка, установленные им в годы Веймарской республики, впоследствии проторят ему путь к эсэсовским концентрационным лагерям. Рудольф Хёсс присоединился к нацистскому движению в начале 1920-х годов после знакомства с Гиммлером. Их пути неоднократно пересекались в последующие годы, и летом 1934 года во время инспекции регулярных частей СС в Штеттине (Хёсс добровольно вступил в ряды годом раньше) Гиммлер посоветовал ему вступить в лагерные СС. Хёсс принял предложение, не в последнюю очередь позарившись на перспективу скорого служебного продвижения. Сначала он поступил рядовым охранником в Дахау, это было в декабре 1934 года. Всего четыре месяца спустя Эйке изъял Хёсса из частей охраны и перевел в штаб коменданта, послуживший трамплином для его молниеносного взлета.

Хёсс продвигался быстрее любого другого вновь прибывшего, но уровень его образования, происхождение, биографические данные практически не отличались от остальных служащих штаба коменданта. Как и Хёсс, они были в основном 30-летними, то есть значительно старше, чем молодежь из частей охраны. Большинство из них овладели военными навыками в полувоенных формированиях до 1933 года, и принадлежали к числу рьяных нацистов; весной 1934 года 8 из 11 служащих штаба коменданта могли похвастаться почетными номерами эсэсовских удостоверений – от 10 тысяч и ниже.

Самыми опытными эсэсовцами из частей охраны были коменданты. Почти все довоенные коменданты лагерей участвовали в боях во время Первой мировой войны – примерно половину из них составляли кадровые военные, которые присоединились к нацистскому движению, вступив в СС до 1932 года и дослужившись там до офицеров к началу 1933 года. Эти коменданты подчинялись ИКЛ Теодора Эйке, но в лагерях они пользовались, по сути, безграничной властью над заключенными и подчиненными им эсэсовцами; при отправлении властных полномочий коменданты полагались на свой штаб, прежде всего на своих адъютантов, которые зачастую сами представляли собой достаточно влиятельные фигуры. Комендантам подчинялись части охраны, а также служащие их штаба, коменданты передавали распоряжения и директивы во время важных мероприятий и осуществляли контроль над офицерами различных лагерных структур.

С середины 1930-х годов штаб коменданта включал пять главных отделов, являясь основным элементом организационной структуры Дахау, так и не претерпевшей принципиальных изменений до самого конца войны. В дополнение к штабу коменданта (отдел I) она включала так называемый политический отдел (отдел II), занимавшийся регистрацией прибывших заключенных, транспортными средствами, освобождением заключенных, а также случаями их смерти, внося необходимые изменения в снабженные фотографиями личные дела узников. Кроме того, отдел отвечал за карцеры и проведение допросов заключенных, используя весь диапазон методов дознания, включая пытки. Именно поэтому вызов в политический отдел повергал большинство узников в шок, как писал в послевоенные годы один из бывших узников Бухенвальда. В особых случаях главы политических отделов докладывали не только коменданту, но и полиции. Они являлись кадровыми полицейскими, назначенными Управлениями полиции, и главное их отличие от остальных эсэсовцев состояло в том, что они имели право ходить в штатском.

Главный врач лагеря, возглавлявший медицинский отдел (отдел V), подчинялся и коменданту лагеря, и главе медицинского управления ИКЛ, доктору Карлу Генцкену, бывшему военно-морскому врачу и нацистскому активисту со стажем, который, в свою очередь, подчинялся Главному медицинскому управлению СС (эта структура назначала лагерных врачей) и главному врачу СС рейха. Врачи лагеря отвечали за все медицинские вопросы, контролируя предоставление медицинской помощи и эсэсовцам, и заключенным, для которых существовали основные больницы. Именно эти врачи ответственны за все злодеяния над заключенными, в отличие от бюрократов из административного отдела (отдел IV), занимавшихся чисто бумажной работой. Однако во многих отношениях административный отдел был ничуть не менее важен. Его сотрудники не только контролировали весь бюджет лагеря, но и отвечали за питание, одежду и условия проживания (как заключенных, так и эсэсовцев), а также за поддержание оборудования лагеря в исправном состоянии, работая в тесном сотрудничестве с Главным административно-хозяйственным управлением СС под руководством Освальда Поля.

Наиболее влиятельной фигурой в штабе коменданта, за исключением самого коменданта, был шуцхафтлагерфюрер – заместитель коменданта лагеря по надзору за заключенными, он же возглавлял лагерь превентивного ареста (отдел III). Чаще появлявшийся в зоне узников, чем комендант, которого он замещал, шуцхафтлагерфюрер был ключевой фигурой и для заключенных, и для эсэсовцев. Рудольф Хёсс называл его «истинным управляющим всей жизнью заключенных». Это было заметно уже по местоположению его отдела – в здании лагерных ворот, откуда осуществлялся обзор зоны узников. Шуцхафтлагерфюрер возглавлял самый большой отдел штаба коменданта. Надзор за заключенными осуществляли лагерфюреры, работавшие посменно, – ответственный за дисциплину заключенных и за переклички, ответственный за проведение работ, а также и местные политические деятели (отвечающие за бараки заключенных). В их обязанности входила проверка наличия узников на перекличках, наведение порядка и наказания. Эти полные хозяева жизни и смерти заключенных были вправе принимать любые меры. В подчинении у лагерфюреров находились раппортфюреры, контролировавшие личный состав лагеря. Они осуществляли связь между администрацией и пленниками. Под их началом состояли блокфюреры, управлявшие бараками. В обязанности этих, тщательно отобранных по строгим критериям, по их способности причинять боль, непосредственных начальников заключенных входили действия, направленные на подавление личности. Они могли появляться в блоках в любой момент дня и ночи, выбирать узников и наказывать их по собственному усмотрению. Наиболее рьяные служаки из числа эсэсовцев быстро перемещались по служебной лестнице, иногда добираясь до самого ее верха.

Рудольф Хёсс был одной из самых ярких звезд эсэсовских лагерей. В штабе коменданта Дахау он быстро выдвинулся от блокфюрера до раппортфюрера, а когда в 1936 году лагерь почтил присутствием сам Генрих Гиммлер, Хёссу был присвоен чин унтерштурмфюрера СС, то есть всего три года спустя после начала службы Хёсс удостоился офицерского звания. Летом 1938 года он был переведен в Заксенхаузен, сначала как адъютант, затем продвинулся до шуцхафтлагерфюрера. Эти два поста были для эсэсовцев ключевыми на пути к должности коменданта лагеря, и конечно же, когда в 1940 году начальство стало подбирать энергичного офицера, способного возглавить один из новых концлагерей, оно остановило выбор на Рудольфе Хёссе. Наскоро собравшись, он отправился на восток, «снова в Польшу», как он писал, для вступления в должность коменданта лагеря под названием Освенцим.

Теодор Эйке никогда не уставал развивать в подчиненных ему подразделениях «Мертвая голова» особый дух – «дух сплоченности», как он выражался. Но риторика Эйке не могла замазать прорезавшие клан лагерных эсэсовцев трещины. Сколько бы он ни рассуждал об устранении барьеров, служебная иерархия, как официальная, так неофициальная, отделявшая офицерский состав от унтер-офицерского и унтер-офицерский от рядового, как в служебное, так и во внеслужебное время, была и оставалась; офицеры жили в просторных и хорошо оборудованных домах, чаще всего в новостройках, а рядовой состав продолжал ютиться в огромных казарменных помещениях, зачастую стоявших в нескольких десятках метров от бараков заключенных, отделенных от них лишь рядами колючей проволоки.

Вместо объединяемого общей идеей содружества товарищей по духу в СС существовали соперничавшие друг с другом группировки – неизбежное последствие принудительного сосредоточения большого числа суровых и не ведавших ни жалости, ни сочувствия людей. Повседневная служебная рутина изобиловала конфликтами, склоками, что неудивительно, ибо подчиненные Эйке были далеки от воспеваемых им идеалов. Лагерная администрация нередко накладывала взыскания на своих подчиненных за нарушение формы одежды, за плохую выправку, за вербальные контакты с заключенными, за совершаемые из эсэсовских складов кражи, за чтение на посту и – что гораздо хуже – за сон во время несения караульной службы. Несколько нерадивых охранников кончили тем, что сами превратились в заключенных, после того как летом 1938 года Гиммлер ввел новый вид наказания за проступки служащих СС: по его личному распоряжению нарушителей самих подвергали превентивным арестам в лагере Заксенхаузен. К сентябрю 1939 года 73 провинившихся эсэсовцев, включая и бывших охранников, содержались в составе так называемого воспитательного взвода, причем условия их содержания в этом штрафном подразделения были отнюдь не варварские. Их бывшие товарищи из СС регулярно натравливали их на обычных заключенных, которые страшно боялись этих «костоломов» – прозвище, данное им из-за скрещенных костей на форменной одежде. Упомянутая мера служила провинившимся напоминанием о том, как низко те пали.

Если отбросить всю пафосность рассуждений Эйке, корпоративный дух «Мертвой головы» СС не был просто плодом его воображения. Будучи истинным корпоративным лидером, Эйке действительно сумел сообщить лагерям СС некую организационную идентичность, прививая эсэсовцам верность успевшим выработаться и созреть собственным традициям, ценностям и даже особый лексикон. «Мы в концентрационных лагерях представляли собой совершенно закрытое сообщество», как хвастал один из лагерных эсэсовцев после войны. Эти люди сделали выбор в пользу идеала Эйке – политического солдата – и продолжили долгосрочную карьеру концлагерных профессионалов. Сообщество их в предвоенные годы было не столь уж и многочисленным – от силы несколько сотен солдат и офицеров, в основном штаб коменданта, но именно они в конечном счете и задавали тон в концентрационных лагерях.

Политический солдат без остатка отдавал себя исполнению взятых на себя обязательств. Люди, составлявшие костяк эсэсовского лагерного сообщества, большую часть свободного времени проводили вместе, не покидая территории лагеря. Их встречи происходили, как правило, в лагерной столовой СС, там собирались, чтобы отметить то или иное событие или торжество. В Дахау эсэсовцы проводили досуг в плавательном бассейне, в кегельбане или на теннисных кортах; при лагере имелось даже нечто вроде заповедника с дикими животными. Высшие должностные лица встречались за пределами лагерной территории. Большинство из них были люди женатые, семейные, некоторые имели по двое-трое детей – еще одна составляющая и отличительная черта присущей СС маскулинности, – а их семьи нередко компактно проживали в поселках неподалеку от лагерей. Таким образом, личная жизнь и исполнение служебных обязанностей лагерных эсэсовцев сливались воедино в одном и том же социуме.

Главной составляющей их жизни было насилие. Именно оно и служило тем самым «духом сплоченности», цементирующим личный состав лагерей СС, лагерных профессионалов, ибо ежедневная общая практика злодеяний сближала их, превращая из просто коллег по службе в соучастников преступлений. И пресловутый «дух сплоченности» был настолько силен в эсэсовцах, что распространялся и за пределы лагерей, нередко приводя к ссорам и даже стычкам с жителями близлежащих населенных пунктов. Один из самых громких случаев – произошедший в апреле 1938 года в Дахау инцидент, когда один из эсэсовцев насмерть заколол церемониальным кинжалом двоих рабочих, судя по всему в результате ссоры по поводу формы и золотого партийного значка.

Насилие как сущность лагерного духа пропитало всех без исключения эсэсовских лагерных профессионалов. В дополнение к наказаниям заключенных в рамках исполнения служебных обязанностей они практиковали и множество других форм насилия, начиная с заурядного рукоприкладства. Для заключенного концлагеря первая пощечина служила оскорбительным напоминанием о его статусе раба. Пощечины вообще широко использовались немцами в воспитательных целях, дабы дисциплинировать младших и подчиненных. Причиной тому была относительная безобидность этого вида физической расправы, в отличие от других. Удары дубинками оставляли следы, то есть речь могла идти о телесных повреждениях; еще серьезнее могли быть последствия от внезапных ночных рейдов по баракам, когда эсэсовцы-охранники с криками набрасывались на узников, и нередко дело доходило даже до зверских избиений.

В отличие от ставших в концлагерях рутиной побоев, убийства в середине 1930-х годов все еще оставались явлением довольно редким. В 1937 году, в среднем, в каждом из больших лагерей СС (Дахау, Заксенхаузен и Бухенвальд), где число заключенных доходило приблизительно до 2300 человек в каждом, ежемесячно погибало от 40 до 50 заключенных. В целом, вероятно, около 300 заключенных погибли в концентрационных лагерях с 1934 по 1937 год, в большинстве случаев речь шла о доведении до самоубийства эсэсовцами или же о совершенных ими убийствах.

Акты насилия были вполне простительным и объяснимым деянием среди лагерных эсэсовцев, поскольку, по их мнению, оправдывались (как и в первых лагерях) необходимостью удерживать преступников в узде. Правда, идею об опасных преступниках было куда труднее внушить в середине и конце 1930-х годов, когда Третий рейх был вполне стабилен. Но администрация эсэсовских лагерей упорно вдалбливала это в головы всех с целью не дать потушить пожар ненависти. Охранники-новички постоянно получали идеологические наставления на этот счет. В лекциях, листовках и директивах эсэсовское командование живописало заключенных как опаснейших врагов, которым ни в коем случае нельзя было ни доверять, ни оставлять их в покое, ни испытывать к ним сочувствие. И эти идеи чаще всего срабатывали – отчасти потому, что концентрационные лагеря были укомплектованы добровольцами из числа убежденных национал-социалистов, отчасти потому, что заключенные приобрели стереотипный облик арестанта, посаженного за решетку преступника – наголо обритые головы, полосатая тюремная роба. Ненависть эсэсовцев к заключенным усилилась настолько, что, как писал Рудольф Хёсс, была «непостижима для посторонних». И все же не все удары дубинками или затрещины были продиктованы именно жгучей ненавистью. Очень часто эсэсовцы-охранники прибегали к ним из чисто практических соображений, например для поддержания дисциплины, а иногда и просто от скуки. Но каким бы ни был повод, все случаи побоев и рукоприкладства проистекали из глубочайшего презрения к жертвам.

Стремясь закалить своих подопечных, как выразился Теодор Эйке, их в приказном порядке заставляли присутствовать при телесных наказаниях заключенных. В первый раз Рудольф Хёсс, по его словам, был потрясен криками, но потом мало-помалу привык к ним, как и его сослуживцы, кое-кто из них даже наслаждался страданиями «врагов». Лагерные профессионалы из СС были, разумеется, не только пассивными наблюдателями. Некоторые даже проходили особые курсы специалистов по методике пыток. Но большинство личного состава охраны постигало пыточную науку на местах, на ходу подучиваясь у более опытных коллег и начальников. Последние остававшиеся сомнения заливались шнапсом, еще более распалявшим их больное воображение; кое-кто напивался до бесчувствия, и временами дело доходило до бытового травматизма.

Насилие не только объединило самых ярых фанатиков из числа лагерных эсэсовцев, оно стимулировало их карьерный рост. В сообществе, основанном на почитании политического солдата, жестокость создавала ценный социальный капитал. Амбициозные эсэсовцы понимали, что репутация не знающего пощады охранника не останется не замеченной начальством и тем самым улучшит перспективы повышения в звании или должности. Это было одной из причин, почему блокфюреры сами напрашивались в исполнители телесных наказаний. Но и старшие офицеры никак не желали отстать от них. «Я не мог просить блокфюреров совершить большее, чем я сам, – так под присягой заявил раппортфюрер Заксенхаузена. – Вот поэтому я лично избивал заключенных кулаками и пинал ногами». Ради поддержки авторитета лагерные эсэсовцы вынуждены были вновь и вновь подтверждать способность к насилию, и так постоянно. В отличие от заключенных, отчаянно пытавшихся быть тише воды и ниже травы – следуя общему правилу «не высовываться», – эсэсовцы, напротив, всячески пытались перещеголять друг друга по части жестокости, зачастую превращая процедуры наказания в грандиозные шоу одно другого бесчеловечнее. В итоге насилие для преступников-эсэсовцев не превращалось в самоцель. Тут рождалось некое взрывоопасное соединение идеологических и ситуативных факторов.

Ну а те из охранников, кому так и не удалось пройти экзамен на насилие, сами становились объектами отвратительных подначек. В полном соответствии с критериями Эйке им отводилась роль «слабаков» и «баб». Таких надлежало «перековать». Рудольф Хёсс, со своей стороны, был страшно напуган подобными перспективами. «Я хотел пользоваться дурной славой, чтобы не считаться мягким». А так называемых слабаков быстро списывали в неудачники, которых понижали в должностях. «Ибо «Мертвая голова» наказывает тех, кто отклоняется от нашего предписанного курса», – писал Эйке в своем неподражаемом стиле. Стремление Эйке изъять слишком уж «мягких» охранников означало пожертвовать некоторыми из своих подчиненных, впрочем, как любому коменданту любого другого крупного концентрационного лагеря СС.

Когда Генрих Гиммлер подыскивал нового коменданта Дахау на замену Теодору Эйке, он заинтересовался одним из своих давних последователей. Родившийся в 1890 году Генрих Дойбель вернулся из плена после Первой мировой войны с грудью в орденах и сумел получить место таможенного инспектора. Но истинной его страстью, однако, была и оставалась политика, причем крайне правого толка. Дойбель вступил в ряды в ту пора еще весьма малочисленных СС в 1926 году, получив служебное удостоверение СС под номером 186, и быстро зашагал по ступенькам служебной лестницы. К 1934 году оберфюрер Дойбель командовал полком австрийских эсэсовцев, расквартированным на территории лагеря Дахау. Как ветеран Первой мировой войны и фанатично настроенный эсэсовец, с сильным характером, которому и тщеславия было не занимать, Дойбель представлялся вполне достойным кандидатом на смену Эйке, чтобы вступить в должность коменданта Дахау. Это было в декабре 1934 года. Подобное назначение в целом было типичным, вполне в духе импровизационной кадровой политики ранней фазы развития концентрационных лагерей, когда так называемые старые борцы, часть которых оказалась не у дел, были вознаграждены постами за вступление в числе первых в ряды СС и НСДАП, вовремя уловив тенденцию и без долгих раздумий.

Но даже самые безупречные верительные грамоты нацизма никак не гарантировали успешную карьеру в лагерных СС. Как и некоторые другие нацистские ветераны, Генрих Дойбель не оправдал ожиданий вышестоящих. Быстро стало ясно, что в аспекте террора Дойбеля и рядом нельзя поставить с Эйке. Разумеется, Дахау так и оставался средоточием злодеяний СС, что и говорить, – 13 громких случаев гибели заключенных за один только 1935 год. Но для большинства заключенных бывали и куда худшие дни. Теперь наказания были менее суровы, труд не таким изнурительным, да и общаться друг с другом стало вольнее. При поддержке своего первого заместителя, лагерфюрера Карла Д’Анджело (показавшего себя умеренным офицером в своем первом лагере Остхофен), Дойбель стал продвигать новые методы обращения с заключенными, включая занятия математикой и иностранными языками в так называемой лагерной школе. Он даже предложил послать коммуниста в спонсируемый нацистами круиз, чтобы таким образом завоевать его для «народного сообщества».

Однако эра Дойбеля надолго не затянулась. Эйке вскоре атаковал Дойбеля за компрометацию системы концлагерей, а самые ярые фанатики из числа охранников Дахау сетовали на «отвратительно гуманное обращение» с заключенными. В конце марта 1936 года терпение Эйке не выдержало, и он снял Дойбеля с должности коменданта. Как и в подобных случаях с другими не оправдавшими доверия офицерами, кодекс чести СС диктовал предоставить провинившемуся возможность для исправления ошибок. Но после нескольких злосчастных месяцев нахождения Дойбеля в должности коменданта Колумбия-Хаус Эйке окончательно изгнал его из рядов СС как «абсолютно непригодного к службе». Вскоре, правда, Дойбель сумел вернуться на прежнюю работу в таможне.

Место Дойбеля в Дахау было занято 40-летним оберфюрером СС Гансом Лорицем, которому суждено было стать ключевой фигурой в лагере. Его биография до боли напоминала жизнеописание Дойбеля. Еще один ветеран Первой мировой, побывавший в плену, затем тоскливое существование госслужащего в период Веймарской республики, раннее вступление в СС (в 1930 году). Но имелось одно решающее отличие. Лориц буквально напросился на службу в концентрационном лагере, чем вызвал восхищение Эйке. Тем более что уже проявил себя соответствующим образом в должности коменданта Эстервегена.

Прибыв весной 1936 года в Дахау, коренастый грубиян с маленькими темными глазками и усиками «под Гитлера» не разочаровал вышестоящее начальство. В нескольких личных посланиях Эйке он, бия в грудь, клялся, что защитит духа лагерей СС. Лориц тут же наложил вето на лагерную школу, осудил «потакавший лентяям» режим Дойбеля, с его почти «дружеским» обращением с заключенными, и пообещал вычистить весь этот «навоз». Начать Лориц решил с присутствия на массовом телесном наказании на самой первой своей перекличке заключенных. Заключенные прозвали его Нероном. Лориц не гнушался и самолично избивать заключенных. Офицеры, перенявшие его методы, процветали. К ним относился и новый лагерфюрер Дахау Якоб Вайзеборн – известный в лагере зверским обращением с заключенными, – сменивший «этого мягкотелого» Д’Анджело (как выразился Эйке, увольняя его). Все это было частью фундаментальных кадровых перестановок, поскольку Лориц, решив избавиться от всех испорченных режимом Дойбеля, ввел в Дахау ветеранов из другого концентрационного лагеря. Результатом стало резкое повышение уровня смертности в Дахау.

Назначение Ганса Лорица в Дахау сигнализировало о начале более последовательной кадровой политики СС. По завершении процесса консолидации системы концлагерей в середине 1930-х годов некоторые второпях назначенные «старые борцы», как Дойбель, были сняты с должностей лагерных комендантов. Им на смену пришли представители новой породы эсэсовцев, изучавших лагерные методы изнутри. В результате система стала более стабильной; Лориц, например, прослужил комендантом Дахау свыше трех лет, а потом еще два года комендантом Заксенхаузена.

Дахау оставался самым многообещающим трамплином для амбициозных служащих лагерных СС. Семь из десяти довоенных лагерфюреров были назначены комендантами, среди них и Якоб Вайзеборн, с 1938 года правивший Флоссенбюргом. До этого назначения его направили из Дахау в Заксенхаузен на должность заместителя коменданта лагеря, что обозначило еще одну нарождавшуюся в кадровой политике СС тенденцию: переводя оправдавших доверие старших офицеров СС из одних лагерей в другие, Эйке вместе с ними сообщал новым лагерям дух и традиции уже несколько лет просуществовавших лагерей. Как и Вайзеборн, большая часть нового персонала Заксенхаузена были ветеранами концентрационных лагерей; командир «частей охраны», например, был не кто иной, как Михаэль Липперт, давний приятель Эйке. Тот же самый процесс повторился летом 1937 года при открытии Бухенвальда. На сей раз оправдавшие доверие эсэсовцы прибыли из Заксенхаузена, включая Липперта, Вайзеборна и оберштурмбаннфюрера СС Коха, который останется в должности коменданта нового лагеря свыше четырех лет.

Карл Отто Кох был ведущим комендантом предвоенных лет, как и Ганс Лориц. Будучи солдатом до мозга костей, Кох на себе испытал горечь поражения Германии в Первой мировой войне, как и британского плена. Кох отчаянно пытался сделать карьеру конторского служащего в годы Веймарской республики, однако в 1932 году потерял работу. После этого он без остатка посвятил себя нацистскому движению, годом ранее вступив в СС. Его официальная концлагерная карьера началась в октябре 1934 года, когда, в возрасте 36 лет, он стал комендантом Заксенбурга. Несколько месяцев спустя он был назначен на аналогичные должности в концлагерях Лихтенбург, Колумбия-Хаус и Эстервеген, а уже затем в сентябре 1936 года стал комендантом Заксенхаузена. Обрюзгший и лысый Кох, некогда банковский служащий, теперь моделировал себя как образцового политического солдата. Он даже свое второе по счету свадебное торжество решил устроить в лесу возле Заксенхаузена по новому обряду – выстроившиеся в ряд эсэсовцы с факелами и тому подобные реалии.

Коху было неведомо чувство пощады или сострадания – и к заключенным, и к эсэсовцам-подчиненным. Будучи не удовлетворенным издевательствами только над заключенными, он терроризировал и штат лагеря. Надо сказать, и часть его эсэсовцев были весьма и весьма недовольны Кохом. Что же касалось заключенных, те его презирали. Нелегко было определить, как писал после войны в 1945 году один из оставшихся в живых узников Бухенвальда, что все-таки было самой отвратительной чертой Коха, «садизм, жестокость, порочность или же его продажность». Однако ни одна из перечисленных черт не повлияла на его карьеру негативно. Напротив, жестокость Коха только усиливала его позицию. Эйке полагался на него, как и на Лорица, и всегда советовался с ними, если речь заходила о назначении старших офицеров лагерей СС.

К концу 1930-х годов Теодор Эйке сформировал из лагерей СС достаточно спаянный корпус, более однородный, чем когда-либо прежде или позже. Образовались прочные сети, связанные друг с другом покровительством, товариществом и кумовством, но не официальными иерархическими структурами. Однако лагерная система СС была далека от монолитности. Ядру системы всегда приходилось отражать атаки недовольства тех, кто в него не входил. Более того, концентрационные лагеря так и не привлекли лучших из лучших представителей призывного контингента СС, и Эйке вынужден был довольствоваться весьма ограниченным числом кандидатов при назначении очередного лагерного коменданта или же лагерфюрера. Он был вынужден мириться даже с абсолютно непригодными служащими, как, например, Карл Кюнстлер. Начальник охраны Дахау штурмбаннфюрер Кюнстлер впал в немилость после пьяного дебоша. Он вел себя «как самый настоящий пьянчуга», кипятился Эйке, добавляя, что этот негодяй крайне плохо влияет на подчиненных. В наказание Кюнстлера спровадили в какую-то глушь – с 15 января 1939 года он приступил к службе в запасном полку «Мертвая голова» где-то на востоке Германии, его жалованье также было значительно урезано. Но продолжалось это очень недолго – Эйке пришлось вспомнить о нем. После внезапной смерти Якоба Вайзеборна 20 января 1939 года Эйке срочно понадобился опытный офицер на должность коменданта Флоссенбюрга. Считаные дни спустя Кюнстлер был на эту должность назначен. И в течение последующих лет стоял во главе этого лагеря, постепенно превращавшегося в лагерь смерти, унесший жизни тысяч заключенных.