Чистка СА и ликвидация Рёма стали звездным часом Теодора Эйке. И возможностью поднять статус подчиненных ему эсэсовских охранников. Отныне они считались не просто охранниками, а «надежной опорой, столпами» нацистского государства, как похвалялся он несколькими неделями ранее, готовыми «сплотиться вокруг нашего фюрера» и защитить его, «яростно атаковав» врагов рейха.

Эйке мгновенно уловил всю выгоду чистки СА, и не ошибся. Впоследствии он не упустил случая напомнить Гиммлеру о «важности задач», решенных его людьми, продемонстрированной ими «верности, бесстрашия и готовности выполнить любой приказ». Дахау стал главными подмостками, на которых разыгрывалось смертоубийственное действо, хотя от него не отставали и другие эсэсовские лагеря, где заключенные содержались в нечеловеческих условиях. И, что самое важное, Эйке лично устранил коварного лидера «заговора» против Гитлера Эрнста Рёма. Именно это и стало его своего рода визитной карточкой в кругах СС. В день празднования зимнего солнцестояния в Дахау примерно полтора года спустя Эйке, по свидетельству очевидцев, воскликнул: «Я горжусь, что собственноручно пристрелил этого пидора, эту свинью».

Гитлер не забыл услугу, оказанную ему Эйке и его подручными. Всего лишь несколько дней спустя после чистки он присвоил Эйке звание группенфюрера (генерал-лейтенанта) СС, то есть поднял его так высоко, что от рейхсфюрера СС Гиммлера Эйке теперь отделяли всего два звания. Рост статуса СС как самого безотказного инструмента гитлеровского террора отразился в приказе от 20 июля 1934 года, наделявшим «охранные отряды» особым статусом автономии (прежде СС находились в подчинении штурмовых отрядов СА). Глава СС Гиммлер понимал основополагающую роль чистки. Без малого десятилетие спустя он доверил своим людям «поставить к стенке тех, предал своих». Но фактически главным бенефициарием резни был сам Гиммлер. Его звезда уже восходила, но чистка ускорила процесс обретения им могущества, которое, в конечном итоге, обеспечит ему всю полноту власти над немецкой полицией и лагерями, хотя главные сражения за обретение власти были еще впереди.

«Как грибы после дождя» – так Гиммлер описал формирование политической полиции во время нацистского захвата власти. Первоначально земли Германии сами управляли своими войсками. Но вскоре силы были скоординированы, и тем, кто их поставил под единое командование, был Гиммлер. С конца 1933 года он расширил полномочия, ограничивавшиеся одной только Баварией, и за несколько месяцев целеустремленный рейхсфюрер СС подчинил себе силы политической полиции фактически всех германских земель. Последней из оказавшихся в тисках Гиммлера была самая крупная земля – Пруссия, где шла ожесточенная борьба за первенство управления террористическим аппаратом. В конце концов глава Пруссии Герман Геринг 20 апреля 1934 года согласился назначить Гиммлера инспектором тайной государственной полиции Пруссии. Руководитель эсэсовской службы безопасности (СД) Рейнхард Гейдрих был назначен Гиммлером новым главой прусского гестапо с 600 служащими в Берлинском главном управлении и еще 2 тысячами по всему рейху. На бумаге Геринг оставался главой прусского гестапо и на первых порах продолжал играть значительную роль. Но впоследствии его непрерывно уменьшавшееся влияние не шло ни в какое сравнение с таковым его куда более проницательных подчиненных.

Назначение Гиммлера главой политической полиции Германии – то есть доступ его к по сути неограниченной власти, если это касалось превентивных арестов, – послужило Гиммлеру трамплином для того, чтобы прибрать к рукам и власть над концентрационными лагерями. Гиммлер, в отличие от многих своих собратьев по партии, прекрасно понимал значимость лагерей и еще с конца 1933 года нацелился на них. И, заполучив полномочия управления политической полицией, понял, что настало время действовать.

Для реализации своих планов Гиммлер обратился к Теодору Эйке. В мае 1934 года, незадолго до чистки СА Рёма, Гиммлер приказал Эйке осуществить «фундаментальную реформу организационных структур» системы лагерей, начав с Пруссии. Гиммлер стремился похоронить несовершенную прусскую модель, заменив ее отточенной в Дахау системой СС. Первым реформированию подлежал Лихтенбург. Эйке, позиционировавший себя как «инспектор концентрационных лагерей», прибыл 28 мая 1934 года и взял под свой контроль лагерь, до этого управлявшийся гражданским директором, чиновником полиции Фаустом, которому номинально подчинялись эсэсовские охранники Лихтенбурга. На следующий день Эйке арестовал Фауста по сфабрикованным обвинениям (бывший директор вскоре по распоряжению Гиммлера был подвергнут превентивному аресту сначала в Берлине, а затем был переведен в Эстервеген). Эйке уволил и двоих полицейских управляющих, бывших подчиненных Фауста. Доверие он решил оказать одиозной личности – коменданту охранников СС. В целях ужесточения режима содержания заключенных Эйке 1 июня 1934 года установил новые правила наказаний заключенных, по сути ничем не отличавшиеся от введенных им в Дахау. На следующий день перетряска завершилась первой оформленной в письменном виде директивой охранникам Лихтенбурга: «До сих пор ваше начальство было чиновничьим, а ваш директор – коррупционером, теперь же за вас и за условия вашей службы в ответе будут люди военные. Совместными усилиями мы постепенно заменим плохие кирпичики на хорошие».

Вдохновленный перестройкой Лихтенбурга, стремительно осуществлявшейся на протяжении следующих недель, Гиммлер тем временем планировал следующие шаги. В июне 1934 года он устремил взор на Заксенбург (Саксония) и на Эстервеген, самый крупный из государственных лагерей Пруссии. Этот проект был куда более амбициозным, ибо оба лагеря до сих пор охранялись штурмовыми отрядами. Эстервеген должен был стать первым, и Эйке уже планировал прибрать его к рукам в статусе коменданта – даже дата была намечена – 1 июля 1934 года, но тут возьми и начнись кровавая чистка, ускорившая захват эсэсовцами первых лагерей. СС обосновались не только в Эстервегене и Заксенбурге, как первоначально планировалось, но и еще в двух лагерях СА – Хонштайне и Ораниенбурге. Сфера влияния СС продолжала расти, и за ближайшие недели Теодор Эйке был официально назначен инспектором концентрационных лагерей, это произошло 4 июля 1934 года, то есть всего три дня спустя после расстрела Рёма.

Захват Ораниенбурга, самого давнего и самого заметного лагеря СА, символизировал новую гегемонию – СС. 4 июля 1934 года, спустя несколько дней после того, как подразделения полиции разоружили большую часть штурмовиков Ораниенбурга, Эйке торжественно вошел в лагерь. Формирования СС под его командованием (часть из них перебросили сюда из Дахау) окружили лагерь; если верить очевидцу, Эйке прихватил с собой уверенности ради даже пару танков. Но перепуганные штурмовики и не думали давать отпор. Эйке в двух словах объявил о переходе лагеря под начало СС, посоветовав прежним охранникам из СА подыскать себе другую работу. Так что всевластие СА в Ораниенбурге завершилось вздохами разочарования. Новые хозяева между тем решили отметить свое воцарение в лагере Ораниенбург убийством самого известного заключенного Эриха Мюзама. Сначала они попытались довести его до самоубийства. Не вышло. Мюзам хладнокровно раздал личные вещи поддерживающим его заключенным, ясно сознавая, что убийцы могут прийти за ним в любое время. Ночью с 9 на 10 июля 1934 года тщедушного Мюзама увели охранники. Вскоре он был обнаружен повесившимся на бельевой веревке в одной из лагерных уборных – неуклюжая попытка нацистов инсценировать самоубийство. Похороны Эриха Мюзама прошли в Берлине 16 июля, почтить память покойного отважились лишь несколько самых мужественных его друзей и сторонников. Жены Мюзама, Крешенции, все время пытавшейся спасти его, на похоронах не было; она как раз покидала Германию. Оказавшись за границей, она предала огласке факты издевательств нацистов над ее мужем.

Гиммлер и Эйке торопливо перекраивали лагерную систему. Они не планировали в дальнейшем использовать ни Ораниенбург, ни Хонштайн, посему оба лагеря были закрыты. Что же касалось Заксенбурга и Эстервегена, то Эйке тут же постарался превратить их в истинные лагеря СС по примеру Дахау. Новые директивы касательно Эстервегена от 1 августа 1934 года, например, были просто списаны с аналогичных директив для Дахау. Эйке подыскивал себе служак, которые внесли бы дух СС в обновленные лагеря. Вернувшись в Дахау, он обратил внимание на штандартенфюрера Ганса Лорица, воинственного фанатика-нациста, как и сам Эйке. Вскоре Лориц был назначен новым комендантом Эстервегена. Надо сказать, протеже не разочаровал инспектора концлагерей. Один бывший заключенный вспоминал его слова, сказанные в июле 1934 года: «Сегодня я принял лагерь. В отношении дисциплины я – свинья».

Теодор Эйке, по-прежнему оставаясь в Дахау, продолжал объезд владений, наведываясь и в другие лагеря СС. Затем, 10 декабря 1934 года, Гиммлер пожаловал ему постоянное место дислокации в соответствии с новой должностью. Сам выбор местоположения демонстрировал внимание Гиммлера к лагерям – Эйке перебрался в столицу Третьего рейха Берлин. Как часть государственной бюрократии, вновь созданная Инспекция концентрационных лагерей (ИКЛ) размещалась в пяти кабинетах на первом этаже здания гестапо на Принц-Альбрехт-штрас се в доме номер 8. Несмотря на близость, Гиммлер, однако, предпочел пространственно отделить ИКЛ Эйке от Gestapo (Geheime Staatspolizeiamt) Гейдриха. Эти два субъекта, не терпевшие друг друга, тем не менее вынуждены были тесно сотрудничать. Гейдрих добился пусть виртуальной, но монополии по вопросам превентивного заключения, обладая полномочиями бросать в концлагеря и выпускать на свободу кого угодно из подозреваемых, а вот все организационно-административные вопросы касательно концентрационных лагерей решал Эйке.

Статус Эйке упрочился после вывода его охранников из подчинения общим СС (в точности так же, как и гестапо было выведено из подчинения регулярной полиции). Это был значительный субординационный сдвиг, предпринятый Гиммлером, – 14 декабря 1934 года рейхсфюрер СС возвысил охранников лагерей до уровня отдельной структуры СС, что автоматически добавило их главе Эйке еще одну должность: отныне он стал инспектором концентрационных лагерей и частей охраны СС (Inspekteur der Konzentrationslager und SS-Wachverbande). Безусловно, Эйке не был полностью отделен от администрации СС, в особенности в том, что касалось финансовых и кадровых вопросов, кроме того, он все еще находился в формальном подчинении у главы вновь созданного Главного управления СС (до лета 1939 года). На практике тем не менее Эйке нередко игнорировал субординационные предписания, обращаясь непосредственно к Гиммлеру.

К концу 1934 года всего за несколько месяцев Гиммлер и Эйке заложили основу общенациональной системы концентрационных лагерей СС. Пока что это была небольшая сеть из пяти концентрационных лагерей – управляемая и укомплектованная частями охраны СС – под зонтиком новой инспекции в Берлине. Но будущее этой системы СС оставалось туманным, поскольку концентрационный лагерь как институт еще не утвердился в качестве постоянной и неотъемлемой структуры. Более того, в 1934 году многие считали, что в скором будущем лагеря вообще отомрут.

Едва успел возникнуть Третий рейх, как началось перетягивание каната – борьба за то, каким ему быть: какой вид диктатуры он должен представлять собой? Ныне ответ на данный вопрос очевиден. Но нацистская Германия не следовала по проторенным дорогам к вершинам террора. Первоначально некоторые влиятельные фигуры в государстве и партии предсказывали различные варианты будущего Германского рейха. Они предпочли бы авторитарный режим, связанный законами, проводимыми в жизнь традиционным государственным аппаратом. Правда, они приняли или приветствовали ничем не ограниченные репрессии 1933 года как средство стабилизации режима. А чистку СА Рёма они рассматривали как последний акт нацистской революции, проложивший путь диктатуре, основанной на авторитарном законе. Теперь уже больше не было нужды ни в деспотическом насилии, ни в не подчинявшихся никаким законам лагерях, которые лишь вредили имиджу рейха как в стране, так и за ее рубежами.

Государственные чиновники предприняли ряд предварительных шагов для обуздания лагерей еще весной и летом 1933 года, в то время как часть печатных изданий уверяли читателей в том, что лагерям никогда не стать характерной чертой новой Германии. Эти попытки набрали ход к концу года и исходили от человека, от которого трудно было ожидать подобных идей: от премьер-рейхсминистра Пруссии Германа Геринга. Как только первая волна нацистского террора пошла на убыль, Геринг, неизменный сторонник сильного государства, стал позиционировать себя как респектабельный государственный деятель, всеми силами поддерживающий законность и правопорядок. По завершении «стабилизации национал-социалистического режима» он в начале декабря 1933 года объявил в нацистской прессе о якобы предстоящих массовых освобождениях из прусских лагерей. В общей сложности на свободу должны были выйти до 5 тысяч заключенных в ходе так называемой Рождественской амнистии, то есть почти половина всех подвергнутых превентивным арестам. Большинство из них были рядовые члены оппозиционных партий или же сочувствующие левым; других арестовали за недовольство режимом. Но власти освободили и некоторых известных деятелей, среди них Фридриха Эберта, который после освобождения из лагеря отошел от политики и занимался лишь принадлежавшей ему бензозаправочной станцией в Берлине.

В течение всего 1934 года число первых лагерей непрерывно снижалось. Герман Геринг продолжал свою кампанию и публично и конфиденциально, нередко вместе с Гитлером. Он был поддержан рейхсминистром внутренних дел Вильгельмом Фриком, еще одним преданным и верным нацистом, который подверг резкой критике злоупотребление превентивным заключением, указав на то, что лагеря исчезнут. По мере консолидации режима на свободу выходило все больше и больше заключенных (среди них Вольфганг Лангхоф в конце марта 1934 года), и все меньше становилось арестов; в Пруссии в предупредительном заключении на 1 августа 1934 года оставалось всего 2267 заключенных вместо 14 906 годом ранее. Первые лагеря исчезали. Больше десятка их было закрыто в Пруссии, и не только там за первые несколько месяцев 1934 года, включая Бранденбург, Зонненбург и Бредо.

После прямого вмешательства Гитлера в 1934 году закрылись и другие лагеря. В начале августа 1934 года незадолго до того, как плебисцит поддержал Гитлера как фюрера и рейхсканцлера, он решил сыграть на публику, объявив о широкой амнистии для политических и других преступников. И что самое важное – великодушный жест Гитлера распространялся и на лагеря. Он распорядился о проведении экстренной проверки всех случаев превентивных арестов, об освобождении заключенных, арестованных за мелкие проступки, а также тех, кто, скорее всего, не представлял более угрозы для режима. Несмотря на то что и гестапо, и СС отнеслись к его инициативе без особого восторга – оба ведомства наотрез отказались освободить таких узников, как Карл фон Осецки и Ганс Литтен, – большинство заключенных, подвергнутых превентивному аресту, выпустили. В Пруссии после амнистии Гитлера оставалось всего 437 узников; к октябрю 1934 года в Эстервегене – последнем оплоте комплекса концлагерей в Эмсланде, первоначально сооруженном из расчета на 5 тысяч заключенных, – содержалось приблизительно 150 человек. Быстрое снижение количества и наполнения лагерей было общеизвестным фактом. В конце августа 1934 года Геринг распорядился сообщить в прессе о закрытии Ораниенбурга, добавив, что число превентивных арестов «значительно сократится» в будущем, а правонарушители будут «немедленно передаваться в суд».

Судебный аппарат – с его сотнями тюрем – был готов прийти на замену лагерям. Немецкая система юридических учреждений с начала 1933 года подверглась существенным изменениям. Хотя в основном ею все еще управляли национал-консерваторы, такие как ветеран рейхсминистр юстиции Франц Гюртнер, она стала верным слугой нацистского режима. Критически настроенные чиновники были уволены, фундаментальные правовые принципы отброшены за ненадобностью, были учреждены новые суды, а законы ужесточены. Немецкие юристы всецело поддержали эту тенденцию. Результатом стало значительное увеличение числа государственных заключенных – от ежедневного среднего числа приблизительно 63 тысячи человек в 1932 году до свыше 107 тысяч летом 1935 года, включая по крайней мере 23 тысячи политических заключенных. Гюртнер и другие юристы открыто заявляли нацистским лидерам: враги режима должны быть наказаны, пусть законы будут более жесткими, и это даст возможность отказаться от превентивных арестов. Если будет в наличии столь радикальная система юридических институтов, к чему в таком случае концентрационные лагеря?

Для поддержания своей концепции юридические чиновники ссылались на суровый режим содержания в тюрьмах. В 1933 году высокопоставленные юридические чиновники пообещали превратить тюрьмы в «дом ужасов», как выразился один из них. Были введены более жесткие режимы содержания, а тюремные рационы урезаны. Наглядным примером ужесточения тюремного режима стала сеть лагерей в Эмсланде. Шагом юристов Германии, подводившим итог их стремлениям ограничить число незаконно задержанных, стал в апреле 1934 года перевод первых лагерей, Нойзуструма и Бёргермора, под свою опеку; в упомянутых лагерях вместо подвергнутых превентивному аресту теперь содержались обычные заключенные тюрем. К 1935 году имперское министерство юстиции осуществляло управление шестью лагерями в Эмсланде и, соответственно, более чем 5 тысячами заключенных. Правила, условия содержания и лечение были ужасающими – 13 подтвержденных смертельных случаев среди заключенных в одном только 1935 году. Высокий уровень насилия объяснялся главным образом тем, что большую часть персонала охраны составляли бывшие лагерные охранники из СА. Ими руководил тоже ветеран первых лагерей, не кто иной, как штурмбаннфюрер СА Вернер Шефер, которого органы правовой защиты в апреле 1934 года сняли с должности коменданта Ораниенбурга. Назначенный государственным служащим, Шефер служил в лагерях для военнопленных в Эмсланде до 1942 года, и за этот период в лагерях здесь погибли несколько сотен заключенных.

Если юридические чиновники, как правило, закрывали глаза на происходившее в подведомственных им тюрьмах, то злодеяния в лагерях СС волновали их куда больше. Правда, здесь можно усмотреть элемент сговора – убийства, совершенные в ходе чистки СА Рёма, сознательно выносились за скобки. Однако теперь, когда первые лагеря, судя по всему, исчезали из обихода, в середине 1930-х годов были начаты уголовные расследования в отношении как минимум десяти лагерей. Самым громким стало следствие по делу бывших охранников СА из Хонштайна, повлекшее за собой закрытие лагеря. В оправдание доверия, оказанного им нацистами, органы правовой защиты были готовы не обращать внимания на преступления, совершенные из мести за коммунистические «заблуждения» или по «политическим причинам». Но судьи были непреклонны в отношении спонтанных злодеяний. В их представлении в Третьем рейхе не было места садистским перехлестам, таким как в лагере Хонштайн, и 15 мая 1935 года региональный суд Дрездена приговорил 23 человека из штурмовых отрядов к срокам от десяти месяцев до шести лет, причем к шести годам был приговорен бывший комендант лагеря.

Оказаться на скамье подсудимых пришлось и эсэсовцам. Весной 1934 года региональный суд Штеттина осудил семь эсэсовцев, включая и бывшего коменданта незадолго до этого закрытого лагеря Бредо, по обвинению в нанесении тяжких телесных повреждений и за другие правонарушения. Всех семерых приговорили к 13 годам тюрьмы. Этот случай широко освещался в германской прессе и был частью плана Геринга выставить себя гарантом правопорядка. Не желая от него отстать, Гитлер, выступая перед депутатами рейхстага 13 июля 1934 года по завершении акции против Рёма, не упустил возможности объявить, что три эсэсовца из охраны лагеря (в Штеттине) были расстреляны в ходе чистки по причине их «омерзительных издевательств над подвергнутыми превентивному аресту заключенными». Пригляделись даже к концентрационным лагерям под управлением и шефством Эйке, что привело к арестам и приговорам старших офицеров из Эстервегена и Лихтенбурга.

СС были вынуждены защищаться. Их репутация и так оставляла желать лучшего: «Мне известно, что есть люди в Германии, которых при виде черной формы в дрожь бросает», – признавался Гиммлер – а юридические расследования лишь усугубляли положение, причем как раз тогда, когда будущее системы концлагерей вызывало сомнение. Эйке протестовал против «ядовитых» атак, «служащих одной-единственной цели – систематическому подрыву доверия к руководящей роли государства». Между тем органы правовой защиты продолжали подрывать авторитет концентрационных лагерей. Летом 1935 года рейхсминистр юстиции Гюртнер, которого Эйке воспринимал как личного врага, предложил, чтобы всем лагерным заключенным предоставили возможность юридической защиты. Данное предложение было поддержано многими адвокатами и видными деятелями протестантской церкви Германии.

К 1935 году система концентрационных лагерей СС – только что созданная – попала под серьезное давление. Концлагеря оказались в серьезном кризисе – под сомнение была поставлена законность их существования; многим в те дни казалось, что дни их сочтены. Но Генрих Гиммлер был на этот счет иного мнения. В декабре 1934 года он предостерег Геринга относительно «упразднения учреждений, которые в настоящее время являются наиболее эффективным средством борьбы с врагами государства». Гиммлер готов был сражаться до последнего ради выживания концентрационных лагерей и, соответственно, ради упрочения и расширения своего могущества, а также и потому, что видел в них один из способов спасения Третьего рейха.

Массовое освобождение заключенных из нацистских лагерей в 1934 году было «одной из наихудших политических ошибок, допущенных национал-социалистическим государством» – так несколько лет спустя сокрушался Генрих Гиммлер в конфиденциальной беседе. Это было чистым «безумием» – позволить заклятым врагам возобновить разрушительную работу. В результате борьба за укрепление нацистского режима так и не была выиграна. Согласно Гиммлеру, Германскому государству по-прежнему грозила смертельная опасность от тайных врагов, которые несли угрозу всему: от первооснов государства и общества до морального костяка и расового здоровья нации. Страна вынуждена была вступить в смертельную схватку с «силами организованного недочеловечества». К этому обобщающему понятию Гиммлер прибегнет еще не раз, подразумевая коммунистов, социалистов, масонов, священнослужителей, асоциальные элементы, преступников и прежде всего евреев, которые «не должны рассматриваться наравне с людьми».

Верования Гиммлера опирались на его апокалиптическое мировоззрение. Согласно ему, всеобщее сражение с врагами Германии могло затянуться на столетия, и его нельзя было выиграть обычным оружием. Ради уничтожения противника, одержимого крушением Германии, Гиммлер и его сторонники считали, что вся страна должна была стать под ружье. Как солдаты на поле битвы, все немцы должны были ополчиться против «внутреннего врага» в тылу, презрев все законы. Окончательная победа могла быть достигнута лишь посредством тотального террора, возглавить который доверялось элитным воинам Гиммлера: полиция должна была изолировать всех, угрожавших «стержню страны», а уж довершать дело предстояло «доблестным СС» в концентрационных лагерях.

Призыв Гиммлера к выводу из-под рамок законности полиции и эсэсовскому террору, основывавшемуся на постоянном чрезвычайном положении, послужил причиной острых разногласий с теми нацистскими фюрерами, кто стремился просто к установлению авторитарного государства. Этот конфликт достиг кульминации весной 1934 года, и главным театром войны стала родина Гиммлера Бавария. Где-нибудь еще позиции его оказались бы слабы, и ему пришлось бы отступить, а тем временем из лагерей выпустили бы всех узников. Но не в Баварии. Поддержанный влиятельным министром внутренних дел Адольфом Вагнером, командующий силами полиции Гиммлер осмелел настолько, что игнорировал все требования освободить заключенных его образцового Дахау: «Только я в Баварии не сдался тогда и не стал освобождать подвергнутых превентивным арестам», – бахвалился Гиммлер несколько лет спустя. Но это была лишь полуправда, поскольку Гиммлер в Баварии был вынужден вести арьергардные бои.

В марте 1934 года имперский глава Баварии фон Эпп перешел в решительное наступление на Гиммлера, будучи весьма озабочен тем, что Бавария бьет все рекорды по числу подвергнутых превентивному аресту заключенных, оставив позади Пруссию. Между тем за год до описываемых событий пальму первенства держала Пруссия – там заключенных насчитывалось в три раза больше, чем в Баварии. Эпп призвал к широкой амнистии, посвященной первой годовщине нацистского захвата власти в Баварии. В письме от 20 марта 1943 года он утверждал, что текущая баварская практика была непропорциональной, произвольной и чрезмерной, подорвав «веру в закон, который является основой любого государственного строя». Стоит отметить, что 65-летний Эпп отнюдь не принадлежал к числу скрытых либералов. Он принадлежал к числу крайне правых, став их олицетворением, и к «старым борцам» – ветеранам нацистского «движения», и был известен как «освободитель Мюнхена», когда его фрейкоровцы помогли сокрушить восстание левых сил в 1919 году. Но фон Эпп рассматривал Третий рейх все же как государство, где должен главенствовать закон. Теперь, когда нацистская революция завершилась, чрезвычайные меры, такие как превентивный арест, стали «необязательными», тем более что новые законы и суды вполне позволяли справиться с уголовными преступлениями.

Гиммлер был уязвлен. В своем на удивление резком ответе Вагнеру он энергично защищал свое видение проблемы. Использование превентивного ареста снижало количество политических преступлений и других нарушений закона в Баварии, утверждал Гиммлер, а вот этого системе юридических учреждений как раз и не удалось добиться. Но Гиммлер все же вынужден был пойти на отдельные уступки. Пусть даже фон Эпп был лишь номинальным фюрером земли под названием Бавария, его слово все еще имело вес в правительственных кругах, и баварская полиция Гиммлера скрепя сердце освободила в марте – апреле 1934 года без малого 2 тысячи заключенных из Дахау и других лагерей.

Когда осенью 1934 года конфликт в Баварии вспыхнул снова, Гиммлер уже чувствовал себя куда увереннее – все же его роль в чистке была оценена по достоинству, и его влияние в Третьем рейхе возрастало. На сей раз вызов Гиммлеру бросил рейхсминистр внутренних дел Фрик. В письме в Государственную канцелярию Баварии в начале октября Фрик указал, что в Баварии в настоящее время насчитывается приблизительно 1613 заключенных, подвергнутых превентивному аресту, то есть вдвое больше, чем во всех других землях Германии, вместе взятых. Учитывая чрезмерное рвение баварских властей, Фрик попросил пересмотреть часть дел в качестве первого шага для продолжения освобождения заключенных.

В ответном послании Гиммлер не скрывал презрения. После «самого тщательного пересмотра», как он отметил в середине ноября 1934 года, Бавария готова освободить еще 203 заключенных превентивного ареста, то есть мизерное количество. Что же касается «массовых освобождений», добавил Гиммлер, о них и речи не может быть. Он утверждал также, что недавние освобождения опасных коммунистов из концентрационных лагерей создали серьезную угрозу безопасности в Германии – исключая Баварию – благодаря более строгому подходу. В остальных землях «обнаглевшие» коммунисты приободрились в связи с «всеобщей пассивностью» властей. Враги режима расценили массовые освобождения заключенных как признак «внутренней слабости национал-социалистического государства», и нападки на режим участились и усилились. Вывод Гиммлера сомнений не оставлял: отнюдь не желая никого больше выпускать из концлагерей, он, напротив, стремился посадить в них как можно больше людей, сыграв на опережение в войне против коммунизма.

В действительности уже к осени 1934 года коммунистическая «угроза» была не более чем плодом воображения Гиммлера, поскольку гестапо неплохо «поработало», борясь с подпольем. И хотя страх Гиммлера перед коммунистами – тот самый страх, который разделяли и многие младшие чины полиции, и государственные чиновники, – был подлинным, именно он и подвиг его к дальнейшему принятию профилактических мер. Но не все разделяли его столь мрачные перспективы, и рейхсминистр Фрик продолжал настаивать на дальнейшем освобождении заключенных из Дахау.

Гиммлер стоял на своем и в конце 1934-го, но его точка опоры была не столь уж надежна. Новая система эсэсовских концлагерей – детище рейхсфюрера СС – была все еще уязвима. Лагеря оставались предметом дискуссий, а их роль – малозначительной, по крайней мере с точки зрения числа заключенных: к осени 1934 года в гиммлеровских лагерях содержалось приблизительно 2400 человек. Вполне возможно, что концентрационные лагеря вовсе сошли бы со сцены, если бы не вмешательство в 1935 году самого могущественного лица Третьего рейха.

Будучи общественным деятелем, Адольф Гитлер дистанцировался от концентрационных лагерей, предпочитая не вмешиваться в подобные тонкости Третьего рейха. Он никогда не появлялся на территории концентрационных лагерей и редко упоминал их в своих выступлениях. И для подобной сдержанности имелись достаточно серьезные основания, поскольку нацистские руководители понимали, что репутация лагерей была не из лучших. «Я знаю, сколько лжи и всяких глупостей пишут и говорят об этих учреждениях, и о том, как их поносят», – признавался Генрих Гиммлер в 1939 году. Гитлер, весьма трепетно относившийся к своему имиджу, делал все, чтобы его никак не связывали с потенциально непопулярными вопросами. Именно поэтому и избегал рассуждать на тему концентрационных лагерей, по крайней мере публично. Другое дело – в узком кругу. С самого начала Гитлер совещался по вопросам лагерей только в ближайшем окружении, хотя ему была уготована роль злого гения этих учреждений.

Поддержка Гитлера не всегда была безоговорочной. Поскольку режим стабилизировался, он первоначально, казалось, принял сторону тех, кто был за полное закрытие первых лагерей. Тысячи заключенных были уже на свободе, и Гитлер заявил в «Фёлькишер беобахтер» в феврале 1934 года, что, дескать, рассчитывает, что в будущем к ним уже не придется применять такие меры. И ту же мысль повторил полгода спустя. Его амнистия августа 1934 года – широко освещаемая в Германии и за границей – позволила выйти на свободу приблизительно 2700 заключенным, подвергнутым превентивным арестам. Но стремился ли Гитлер к тому, чтобы лагеря на самом деле исчезли? Или же просто выжидал?

В 1935 году Гитлер за закрытыми дверьми показал свое истинное отношение к лагерям. 20 февраля он принял Гиммлера, который представил ему копию последнего письма рейхсминистра внутренних дел Фрика, призвав к дальнейшему осво бождению заключенных. Гиммлер, только что возвратившийся из инспекционной поездки в Лихтенбург и Заксенбург, тут же написал на полях письма резолюцию, отражавшую вердикт Гитлера: «Заключенные остаются». Четыре месяца спустя Гитлер пошел еще дальше. На встрече с Гиммлером 20 июня он подтвердил, что концентрационные лагеря понадобятся еще в течение многих лет, и одобрил запрос Гиммлера об увеличении числа охранников СС. В Третьем рейхе любые, даже самые деструктивные грезы без труда становились явью, если соответствовали устремлениям Гитлера. А Гитлер поддерживал укрупнение террористического аппарата Гиммлера.

В целях консолидации постоянных лагерей Гитлер дал добро на создание их стабильной финансовой базы. Финансирование с самого начала было спорным вопросом из-за множества государственных и партийных структур и ведомств, пытавшихся переложить ответственность друг на друга. Осенью 1935 года Гитлер одобрил предложение Теодора Эйке: с весны 1936 года рейх должен был выплачивать жалованье частям охраны СС, в то время как все другие расходы, связанные с концентрационными лагерями, распределялись между землями Германии. Эйке расценивал это лишь как временную меру. Теперь, когда лагеря стали инструментом нацистского государства, он ожидал, что рейх полностью возьмет на себя их финансирование. Вскоре так и произошло. Начиная с весны 1938 года лагеря и их охранные части СС финансировались из особых статей бюджета имперского министерства внутренних дел – без малого 63 миллиона рейхсмарок только за 1938-й финансовый год. Благодаря Гитлеру финансовое будущее концентрационных лагерей было вполне надежным.

Гитлер подтвердил и то, что концентрационные лагеря в основном будут функционировать вне рамок закона. 1 ноября 1935 года он заявил Гиммлеру, что заключенным, подвергнутым превентивному аресту, юридические представители ни к чему. В тот же день он начисто отмел, как не соответствующую действительности, обеспокоенность органов правовой защиты о подозрительных смертельных случаях заключенных. Всего лишь несколькими неделями позже Гитлер помиловал осужденных эсэсовцев лагеря Хонштайн, тем самым изрядно напугав и сконфузив юристов: даже отпетые лагерные садисты вполне могли рассчитывать на снисхождение фюрера. На бумаге суды сколько угодно могли расследовать случаи подозрительных смертей заключенных. Но на практике такие случаи попросту игнорировались. Обвинители прекрасно понимали, что любому приговору по аналогичному обвинению было крайне мало шансов на исполнение из-за обструкций эсэсовцев.

Довольно скоро Гитлер добавил заключительную часть, которой так не хватало автономному террористическому аппарату Гиммлера: в октябре 1935 года он, в принципе, согласился объединить всю немецкую полицию под управлением Гиммлера, и после нескольких месяцев пререканий с Фриком 17 июня 1936 года Гиммлер был назначен главой полиции Германии. Гестапо – отныне общенациональный институт – получило тотальный контроль над превентивными арестами в стране; все решения о задержаниях и освобождениях из концлагерей принимались центром – берлинской штаб-квартирой. Генрих Гиммлер стал единоличным властителем во всем вопросам, связанным с превентивным заключением в концентрационных лагерях.

Может показаться, что повышение Гиммлера прошло без сучка и задоринки, но он и мечтать ни о чем подобном не мог без поддержки Гитлера. Итак, а почему же Гитлер оказал столь энергичную поддержку? Вначале у него было весьма смутное представление о соперниках Гиммлера. Звезда Вильгельма Фрика закатывалась, а Франца Гюртнера (как и его министерства юстиции) и вовсе не восходила. Гитлер с большим недоверием относился к органам правовой защиты, увольняя юристов, которых он считал трусливыми бюрократами, ставивших абстрактные законы выше жизненных интересов государства. Герман Геринг между тем также отдалялся от роли предводителя полиции, перенацелив взоры на экономику и перевооружение Германии.

Дорога Гиммлеру была открыта, он уже доказал свою полезность в ходе чистки СА Рёма летом 1934 года. Его бескомпромиссная позиция в этом вопросе обеспечила ему место в ближайшем окружении фюрера, а как только он получил возможность лично встречаться с Гитлером, Гиммлер постоянно нахваливал лагеря. Да и его подчиненные не отставали. Теодор Эйке возлагал большие надежды на съезд НСДАП в сентябре 1935 года, когда его охранники концлагерей впервые выстроились перед Гитлером. Эйке расценил это как смотр его сил. Его эсэсовцы репетировали не одну неделю – собранные отовсюду для репетиций в Дахау – перед тем, как отправиться в Нюрнберг в новенькой форме и в свежевыкрашенных касках. «Мы выдержали там испытание», – гордо писал Эйке позже. Гитлер был того же мнения. На него произвело впечатление увиденное и услышанное о концентрационных лагерях, он расточал похвалы во время встречи с Гиммлером в ноябре 1935 года.

Гитлер уяснил роль концентрационных лагерей как необходимого оружия при сведении счетов с личными врагами. И, что важнее, Гитлер оценил лагеря как мощное оружие для перехода в наступление по всему фронту на «чужаков в сообществе». Надежная изоляция опасных заключенных – вот что было важно – примерно так заявил Гитлер Гиммлеру 20 июня 1935 года, одобрив формирование особых лагерных подразделений пулеметчиков. На случай бунтов или на период войны, добавил Гитлер, охранники-эсэсовцы могли даже служить ударными частями вне лагерей.

Ободренный поддержкой Гитлера, Гиммлер начал первую из многих «приоритетных» общенациональных акций. По его распоряжениям от 12 июля 1935 года полиция арестовала свыше тысячи бывших функционеров КПГ; все они были взяты просто по подозрению в «подрывной деятельности». Этого было вполне достаточно для ареста. Но достопримечательности Гиммлера были установлены выше, как мы видели, предназначаясь для всех предполагаемых врагов. Еще раз он мог рассчитывать на поддержку Гитлера. На встрече 18 октября 1935 года они обсуждали не только атаки на коммунистов, но и на сторонников легализации абортов, на «асоциальные элементы». Вскоре усилились полицейские набеги на «социально опасных», обеспечивая концлагеря новыми партиями узников.

Победа гитлеровской модели ознаменовала крах органов правовой защиты. «Только те, кто все еще оплакивает былую либерально настроенную эру, – вопил один из гестаповцев в ведущем юридическом журнале, – расценят применение мер по превентивным арестам как слишком жесткое или даже незаконное». Юристы теперь столкнулись с параллельным и постоянно действующим механизмом арестов вне их юрисдикции, типичной для дублирования полномочий в условиях нацистской поликратической системы правил. Правда, юридические чиновники могли утешать себя осознанием того, что подчиненные им тюрьмы по-прежнему оставались основным официальным институтом помещения под стражу, потеснив лагеря; невзирая на все усилия Гиммлера, в его концентрационных лагерях к лету 1935 года содержалось приблизительно 3800 заключенных, не более, по сравнению с 100 тысячами заключенных обычных тюрем. Но юристы вынуждены были признать, что лагеря состоялись, и, в точности так же, как и большинство немцев вообще, они мало-помалу свыкались с их существованием.

Невзирая на случавшиеся порой во второй половине 1930-х годов дискуссии и споры, органы правовой защиты в основном были в добрых отношениях с террористическим аппаратом Гиммлера. Их сотрудничество опиралось на разделение труда в борьбе с подозреваемыми врагами нового порядка: правонарушители помещались в тюрьмы по решению судов, а те, кого нельзя было осудить за новые правонарушения, оказывались в концентрационных лагерях. Кроме того, тысячи государственных заключенных передавались в концентрационные лагеря после завершения судебного разбирательства. Когда трехлетний срок наказания бывшего депутата рейхстага от КПГ Карла Эльгаса по обвинению в государственной измене должен был истечь в 1936 году, начальник ИТК в Лукау способствовал переводу Эльгаса в концентрационный лагерь, поскольку не было уверенности в том, что, оказавшись на свободе, Эльгас «не продолжит противоправные действия в будущем». Гестапо не было против. Иногда переводы осуществлялись и в противоположном направлении, когда заключенные концентрационных лагерей, осужденные за уголовные преступления, помещались в тюрьмы для отбытия срока наказания, прежде чем возвратиться в лагерь.

Итог учащавшимся случаям пособничества юридических чиновников подвел в письме генеральный прокурор Йены в сентябре 1937 года. Проинформировав имперское министерство юстиции о недавнем открытии крупного нового лагеря под названием Бухенвальд, он добавил: «За первые недели при попытке к бегству охранниками было застрелено 7 заключенных. Судопроизводство во всех случаях было остановлено. Сотрудничество между администрацией лагеря и прокуратурой остается положительным».

Днем 1 августа 1936 года, когда спортсмены из более чем 50 стран мира торжественным маршем обошли самый крупный на тот период в мире стадион, во время пышной церемонии, за которой наблюдали свыше 100 тысяч зрителей, Адольф Гитлер, подойдя к микрофону, официально открыл XI летние Олимпийские игры. Берлинские игры стали кульминационным пунктом нацистской пропаганды. Столица Германии была реконструирована – Берлин прорезали ярко освещенные магистрали, проспекты, весь город был увешан яркими стягами и транспарантами с приветствиями гостям Олимпиады из-за рубежа. Что же касалось нацистских фюреров, те переживали звездный час, всеми силами пытаясь развеять позорный имидж Германии и стремясь погреться в лучах спортивной славы. Но нацистский террор так и не удалось загнать глубоко внутрь. Как раз в тот момент, когда на олимпийском стадионе Берлина был зажжен факел, группа измученных заключенных, подгоняемых эсэсовскими охранниками, очищала обширный сосновый лес примерно в 15 километрах севернее Ораниенбурга – готовили участок под очередной концлагерь под названием Заксенхаузен.

Генрих Гиммлер рассматривал создание крупного концентрационного лагеря вблизи столицы Германии как срочную необходимость. В тот период в Берлине имелся лишь один лагерь, Колумбия-Хаус, печально известная бывшая тюрьма гестапо, поступившая в распоряжение Инспекции концентрационных лагерей (ИКЛ) в декабре 1934 года. И это здание становилось слишком тесным для того количества врагов, на которое рассчитывал Гиммлер. Эсэсовцы подыскивали подходящее местоположение для крупного лагеря, и Ораниенбург, город, где СС разместили один из самых больших первых лагерей, в этом смысле был идеальным местом. С весны 1936 года обратили внимание на обширный участок изолированной лесистой местности северо-восточнее города. Его вполне хватало для обустройства нового лагеря неподалеку от Берлина. После визитов Гиммлера и его сподвижника Эйке эсэсовцы в июле 1936 года приступили к строительству Заксенхаузена. Новый лагерь оперативно принял заключенных из другого концентрационного лагеря, который сочли избыточным. К началу сентября в Заксенхаузен прибыли еще остававшиеся в Эстервегене заключенные, что нашло отражение в «Песне Заксенхаузена»:

Среди первых заключенных Заксенхаузена был чудом выживший Эрнст Хайльман. «Я возвратился из торфяников», – писал он в первом из Заксенхаузена письме жене 8 сентября 1936 года. Эстервеген между тем спешно закрывали, превратив в еще один государственный лагерь для военнопленных (выбор времени был весьма удачен для СС, поскольку земли Эмсланда оказались большей частью бесплодными). Следующим подлежавшим закрытию лагерем был Колумбия-Хаус, и осенью 1936 года в Заксенхаузен прибыла еще большая группа; к концу года в новом концентрационном лагере содержалось уже приблизительно 1600 заключенных.

Заксенхаузен был первым из многоцелевых концлагерей и должен был стать соперником Дахау как лагерь нового типа, который предполагалось взять за образец. Его сооружение было частью плана консолидации концентрационных лагерей в 1936–1937 годах, инициаторами которого были неразлучные Гиммлер и Эйке. Теперь, когда о будущем системы концлагерей беспокоиться нужды не было, оба нацистских фюрера перелицевали ее, заменив большинство уже существующих лагерей на два лагеря совершенно нового типа: Заксенхаузен и Бухенвальд (в Тюрингии).

Гиммлер и Эйке рассчитывали уже в 1936 году соорудить огромный новый концлагерь в Тюрингии, причем одновременно с Заксенхаузеном, но к осуществлению проекта удалось приступить лишь весной следующего года. После инспекционных поездок в мае 1937 года подходящее место было наконец одобрено. Речь шла об обширном, поросшем деревьями участке на северных склонах невысокой (478 метров над уровнем моря), но довольно крутой горы Эттерсберг (живописное место, любимое жителями соседнего Веймара). Новый лагерь временно назвали в честь горы, но городские жители запротестовали, ибо уж очень ясно просматривались ассоциации с самым знаменитым веймарцем, Йоханом Вольфгангом фон Гете (1749–1832). Гиммлер был вынужден окрестить лагерь Бухенвальдом («буковый лес»), пасторальный термин, которому предстояло стать символом институционализированного изуверства. Однако от связи с Гете уйти было никак нельзя. Большой дуб, под которым он, согласно преданию, встретился со своей музой, попадал как раз на площадь новенького лагеря; поскольку он охранялся государством, как памятник, эсэсовцы вынуждены были оставить небольшой участок незастроенным. Прибывавшие в лагерь заключенные, видя дуб, под которым некогда сиживал Гете, посреди концентрационного лагеря Бухенвальд, воспринимали это как святотатство, как осквернение памяти о самом великом писателе и поэте Германии, усматривая в этом зловещий парадокс, обусловленный уничтожением культурных традиций национал-социализмом.

Первые заключенные прибыли в Бухенвальд 15 июля 1937 года, за ними последовали и другие партии. К началу сентября в новом лагере уже содержалось приблизительно 2400 человек. Почти все они прибыли из трех подлежавших закрытию концентрационных лагерей. Был Бад-Суица, небольшой лагерь, только недавно принятый Эйке; Заксенбург и Лихтенбург, который предстояло открыть вновь несколько месяцев спустя, в декабре 1937 года, как первый женский концентрационный лагерь СС. Среди заключенных, переброшенных сюда из Лихтенбурга, находился Ганс Литтен, который провел там три сравнительно терпимых года. Ничего подобного в Бухенвальде его не ожидало. В своем первом письме матери от 15 августа 1937 года он тайнописью сообщил ей о том, что постоянно подвергается жестокости и оскорблениям.

Во второй половине 1930-х годов география эсэсовского террора стремительно менялась. В спешке обустроенные лагеря первых месяцев после захвата власти заменялись стационарными, сделанными на совесть, рассчитанными на длительные сроки эксплуатации. Из четырех лагерей, создававшихся под контролем ИКЛ Эйке в конце 1937 года, только Лихтенбург и Дахау появились на свет в 1933 году. И Дахау уже был в стадии глобальной перестройки; большая часть заводских построек была снесена, на их месте возводились новые. Эсэсовцы видели в Дахау концентрационный лагерь будущего. Гиммлер и Эйке восхищались столь современными, по их выражению, лагерями, а в ближайшие годы добавились еще три лагеря: Флоссенбюрг (май 1938 года), Маутхаузен (август 1938 года) и Равенсбрюк (май 1939 года). Равенсбрюк замышлялся нацистами как первый женский концлагерь, который должен был заменить Лихтенбург.

Новизна этих недавно сооруженных лагерей, по мнению Гиммлера и Эйке, состояла не в каких-то принципиально новых элементах их внутренней организации, не в идеальных для охранников условиях – оба лагеря, по сути, повторяли прежний Дахау. Новым элементом был их функциональный дизайн. Они представляли собой населенные заключенными городки террора. Если в тот период во всех концлагерях эсэсовской системы, вместе взятых, насчитывалось менее 5 тысяч узников, то Заксенхаузен и Бухенвальд проектировались из расчета на 6 тысяч заключенных каждый. Фактически же, исходя из концепции неограниченного полицейского террора Гиммлера, никаких пределов для числа узников не устанавливалось. В отличие от более старых лагерей с преобладавшими в них тесными постройками новые концентрационные лагеря разрабатывались из расчета на то, что их «в любой момент можно было расширить», как писал Гиммлер в 1937 году вскоре после осмотра вместе с Эйке прототипа Заксенхаузена. Ничем не ограниченный террор требовал и ничем не ограничиваемых лагерей.

Это было одной из причин того, почему территория вновь возводимого лагеря была столь обширной: Заксенхаузен занимал почти 80 гектаров (1936 год), а Бухенвальд – свыше 100 гектаров (1937 год). В разраставшихся лагерях бараки для содержания заключенных составляли лишь часть территории, причем далеко не самую большую. Кроме них сооружались складские постройки, гаражи, рабочие цеха, административные корпуса, бензозаправочные станции, насосные станции, канализация, а также казарменные здания для размещения эсэсовской охраны.

Бараки для содержания заключенных в новых концлагерях выглядели довольно однообразно. Они были просты и легки в эксплуатации. Эсэсовцы гордились своей системой безопасности, поэтому территорию лагеря окружало ограждение с проводами высокого напряжения, ряды колючей проволоки, сторожевые башни, рвы и так называемая мертвая полоса, доступ куда был строжайше запрещен. Внутри огражденного пространства располагались административные и хозяйственные здания – прачечная, кухня, лазарет, – а также обширный плац для построений и перекличек. Далее шли ряды деревянных бараков для заключенных (в Бухенвальде двухэтажные каменные бараки были добавлены в 1938 году). Бараки напоминали те, какие Вольфганг Лангхоф видел в Бёргерморе еще в 1933 году. Сходство с лагерями Эмсланда не было случайным, поскольку эсэсовские архитекторы Заксенхаузена ранее работали там (имелось, правда, одно существенное различие: большинство новых бараков были длиннее и разделялись на два крыла с кубриками для заключенных). Уборные располагались в центре и по краям здания. Несмотря на схожесть, новые концлагеря не были совершенно одинаковы, поскольку возводились на разной по рельефу местности. Кроме того, эсэсовцы все еще экспериментировали с различными проектами. Лагерь Заксенхаузен первоначально предполагалось соорудить в виде треугольника с расположенными полукругом бараками заключенных и квадратным плацем для построения и переклички. Однако данный профиль не обеспечивал надлежащего наблюдения за заключенными и, кроме того, затруднял расширение лагеря, так что от него решили отказаться. Для Дахау, в отличие Заксенхаузена, эсэсовцы выбрали прямоугольное решение с симметрично расположенными рядами бараков по обе стороны от главной дороги лагеря. Такое решение стало стандартным для большинства эсэсовских концентрационных лагерей.

Была еще одна неотъемлемая черта абсолютно всех концентрационных лагерей: секретность. Разумеется, полностью отделить лагерь от внешней среды невозможно. Контакты с местными жителями, близлежащих населенных пунктов, продолжались по мере расширения эсэсовской системы; к 1939 году, например, эсэсовцы составляли почти 20 % местного населения Дахау. И все же новые лагеря, как правило, предпочитали не выставлять напоказ. В отличие от самых первых лагерей они сооружались в отдаленных местах, недоступных для любопытных. Эти концентрационные лагеря были куда менее зависимы от внешней инфраструктуры, чем первые. Многие местные жители сначала рассчитывали на экономические преимущества для себя от расположенных в непосредственной близости лагерей. И на самом деле кое-кто из местных лавочников получал возможность прибыльно сбывать товары; одному фермеру из Лихтенбурга, например, позволяли использовать экскременты заключенных для удобрения почвы на своем участке. Но в целом надежды на материальные блага были тщетными еще и потому, что новые лагеря стали в большей степени самостоятельными – в них имелись свои кузнецы, шорники, электрики, сапожники, портные, столяры и т. д. В Дахау имелась даже собственная пекарня и мясник, что служило примером для других лагерей. В результате во второй половине 1930-х годов лагеря стали куда менее заметными объектами для жителей соседних деревень и городов, чем в 1933–1934 годах.