Часть третья
Кто посеет ветер…

Моя мать была первой женой отца, нареченной его сердца. Я не знала ее, ведь она умерла, рожая меня, – своего первого и последнего, позднего ребенка. Слишком позднего. Опасно для женщины зачинать, если она уже немолода.

Зато я знала отца. Знала его лучше, чем многие дочери знают своих отцов, ведь после потери возлюбленной жены он перенес всю свою нежность на меня. Он проявил доброту – многие мужчины возненавидели бы ребенка, отнявшего драгоценную жизнь матери, да еще и оказавшегося всего лишь дочерью, а не сыном.

Отец никогда не поступил бы так, недаром его считали справедливым.

И ко времени моего появления на свет у царя Соломона уже родилось множество сыновей. Казалось, что в этом, как и во всем остальном, его благословил Бог: жены рожали ему только мальчиков. Говорили, что это знак милости Господней. А я думаю, что отец мог ждать рождения девочки, чтобы лелеять и баловать ее.

Я была его единственной дочерью, единственной царевной при дворе. Мой добрый отец заслуживал образцовой дочери, идеала женственной красоты и грации. Смиренной, кроткой и послушной девочки, которая месила бы тесто, пекла бы сладкие хлебцы, ткала бы и вышивала. Воплощения женских добродетелей.

А вместо этого получилась я.

Я старалась изо всех сил, ведь я очень хотела угодить отцу, который так меня любил. Но стать этой безупречной девочкой я не могла. Мой отец был прекрасен, словно солнце. Мне рассказывали о красавице-матери, смуглой, словно терновая ягода, статной, с пышными формами. И я тоже должна была стать красавицей – нежной, с послушными блестящими волосами, спокойным взглядом и кожей гладкой, словно жемчуг.

Но от кого-то из неизвестных прародительниц мне достались буйные кудри и быстрый взгляд. Хуже того, я и сама была столь же непокорной, как мои волосы, и столь же пытливой, как мои зоркие глаза.

Нет, я умела ткать и вышивать не хуже многих, а иногда и лучше. Любую работу я делала скорее хорошо, чем плохо. Но еще я хотела играть на киноре, и танцевать, и управлять колесницей, и читать, и писать. Пользоваться свободой, которую так бездумно растрачивали мои братья.

Отец старался ни в чем не отказывать мне. Он обращался со мной почти так, словно я и впрямь была сыном, а не дочерью. Давал мне столько свободы, сколько мог.

«Пусть учится читать. Какая в том беда?»

«Пусть играет на киноре, если хочет. Она унаследовала любовь к песне от своего деда, великого царя Давида».

«Посадите ее ко мне на колесницу, пусть позабавится».

Отцовские жены, хотя никто из них не занял места моей матери, возражали против каждой уступки, говоря, что снисходительность и терпимость лишь портят девочек. И, если давать мне слишком много свободы, я не вырасту послушной и женственной. И меня тяжело будет выдать замуж.

Мой отец в ответ на все это смеялся и говорил, что никакое знание не пропадает даром. «Мудрость ценнее рубинов, – говорил он женам, – что же касается всего прочего, то, когда настанет время ей выходить замуж, она сможет выбирать из всех царей мира. Кто отвергнет дочь Соломона?»

Вот так и вышло, что я училась, чему хотела, стараясь в то же время стать такой, какой желал видеть меня отец, – мягкой, женственной, любящей дочкой. Я и правда очень старалась. И я всей душой любила отца.

Но я не была мягкой и женственной.

И знала, что никогда такой не стану.

Я так много значила для отца, что, хотя я была всего лишь царевной, он отдал мне покои, в которых когда-то жила сама царица Мелхола. В мое тринадцатое лето он преподнес мне этот необычайно щедрый подарок весьма затейливым способом – отец любил загадки и головоломки. Он вызвал меня в большой внутренний двор Женского дворца и вручил мне клубок нитей.

– Иди за этой нитью и владей тем, что найдешь в конце.

Грубая и толстая нить походила скорее на веревочку, а клубочек оказался лишь началом. Принявшись сматывать его, я увидела, что алая нить вьется по земле и ведет прочь со двора. Отец улыбнулся мне, и мое сердце забилось быстрее – я поняла, что меня ожидает особенный подарок. Я рада, что не забыла поблагодарить отца, прежде чем, сматывая нить в клубок, отправилась туда, куда она вела.

Почти до самого обеда я петляла за нитью, пока она не закончилась. Тот, кто придумал для меня этот путь, вложил в него много труда. Дорога вилась между колоннами и по коридорам, вокруг фонтанов и вниз по лестницам; я миновала множество комнат. Игра захватила всех. Меня провожали взглядами улыбающиеся женщины, восторженные ребятишки ступали след в след за мной. Я, кажется, обошла каждую пядь женских покоев, прежде чем алая нить закончилась и я остановилась перед воротами, выходившими в женский внутренний двор.

Инкрустации – пластины из слоновой кости – выделялись на фоне гладких створок черного дерева. Кончик нити был привязан к позолоченной задвижке. У ворот меня ожидал отец.

За время моих поисков клубок стал огромным и тяжелым. Я опустила его к ногам отца, сказав:

– Я пришла.

Отец посмотрел на клубок, затем на меня.

– Теперь я понимаю, почему ты так долго добиралась до своего подарка. Ведь ты могла просто побежать вдоль нити, не задерживаясь, чтобы смотать ее.

– Но ведь клубок – это тоже подарок мне, правда?

Отец рассмеялся, обнял меня и поцеловал в лоб:

– Бережливая моя дочурка! Умница! Теперь я вдвойне рад, что преподношу тебе этот подарок. Больше никто не достоин его.

Отец повернулся и распахнул ворота.

– То, что лежит за этими створками, принадлежало когда-то царице Мелхоле. Теперь оно твое.

Я широко раскрыла глаза. Царица Мелхола, первая жена великого царя Давида, была главной среди всех его женщин. Он заплатил за нее собственной кровью и сохранил для себя силой своего оружия. Моего отца на самом деле вырастила и воспитала царица Мелхола, а не его родная мать. Ни о ком из женщин, кроме моей матери, отец не говорил так, как о царице Мелхоле. А теперь он отдал мне ее покои. Я пыталась подобрать слова, чтобы изящно выразить свою благодарность, но, охваченная восторгом, смогла сказать только:

– Покои царицы Мелхолы? Для меня?

Но отец, казалось, остался доволен моим ответом. Он улыбнулся:

– Покои царицы Мелхолы теперь твои, дочка. Ты уже не ребенок, и тебе не нужны няньки. Ты становишься женщиной. Пора тебе иметь собственные покои и служанок.

Он также добавил, что в этих комнатах, ставших теперь моими, я могу менять все по собственному усмотрению. Но эти слова он произнес напряженно, и я поняла: он надеется, что в стенах, где прошло его детство, все останется по-старому. Поэтому я поблагодарила его и ответила, что комнаты нравятся мне в нынешнем виде.

– Если они были достаточно хороши для царицы, они, конечно, достойны и царской дочери, – сказала я и почувствовала, что отцу пришлись по сердцу мои слова.

Покои старой царицы и впрямь были чудесны. Стены покрывала роспись – маки и ласточки. В саду внутреннего дворика цвели лилии и пел фонтан, вода струилась по белому камню. Я присела на край фонтана, погрузила руку в бившую ключом воду и улыбнулась. «Теперь я настоящая женщина и не хуже царицы», – так я подумала, гордая и довольная, хотя мне хватило скромности и здравого смысла не сказать это вслух.

И лишь позже я задалась вопросом о том, почему отец отдал мне покои царицы Мелхолы, а не царицы Ависаги. Мне достались комнаты не моей матери, а его. Точнее, его мачехи. Вот о чем я думала.

Но не спрашивала.

Царь взял себе новую жену, и что с того? Пусть женится сколько угодно, все равно у каждой будет право и честь провести с ним ночь. И все равно царь Соломон в установленное, не подлежащее отмене время придет к ней. Госпожа Гилада улыбнулась – теперь она почти постоянно улыбалась. Разве не было у нее причин? С трудом верилось, что когда-то она рыдала, боясь той самой жизни, которой сейчас наслаждалась.

Когда ей сказали, что отошлют ее как дань царю Соломону, победившему ее племя, она страшно испугалась и голосила, пока мать не надавала ей пощечин, – если бы она не успокоилась, отец избил бы ее более жестоко. Тогда она была неотесанной застенчивой девочкой с гор, настолько наивной, что думала, будто отправляется в Иерусалим, чтобы заплатить собственной жизнью за поражение своего народа: она боялась, что ее принесут в жертву!

«Какой же дурочкой я была!» Гилада снисходительно смотрела на свои прошлые заблуждения. Ее не только не принесли в жертву, но и возвели в ранг царской наложницы и осыпали милостями: она могла есть сколько угодно вкусной еды и одеваться в чистые новые одежды. Ее одарили золотом и серебром, чтобы украсить шею, запястья и щиколотки. Ей дали комнаты, ее собственные комнаты, куда никто не мог войти без ее разрешения.

И царь навещал ее в отведенное ей время, как и остальных. Гилада снова улыбнулась. Царь Соломон был очень добр. Никогда прежде она не встречала столь ласкового и щедрого человека. Когда ее, исхудавшую, трепещущую, привели к нему, ее мутило от страха. И, хотя она изо всех старалась скрыть свое отчаяние, Соломон сразу все понял.

– Ты – Гилада, верно?

Царь Соломон спустился со Львиного трона и взял ее за руку, затрепетавшую под его пальцами, словно пойманная птица.

– Ты проявила доброту, приехав ко мне. Благодарю тебя за это, – продолжал он. – Я знаю, твоим родителям было тяжело с тобой расставаться, ведь ты, вне всякого сомнения, величайшее их сокровище.

Она осмелилась поднять глаза и увидела, что он улыбается.

– Не бойся, – шепнул он ей, наклонившись, чтобы поцеловать в щеку.

Затаив дыхание, она смотрела на этого ошеломившего ее героя, которому предстояло стать ее хозяином и повелителем. Он же тем временем обратился к собравшимся придворным:

– Вот госпожа Гилада. Ее отец заключил с нами честный договор. Для вашего царя это радость.

На этом прием закончился – все остальные дары уже успели показать до нее. Царь Соломон кивнул, и дворцовый управитель отпустил собравшихся людей. Соломон сам вывел Гиладу из тронного зала через мужские покои. Они остановились у ворот, ведущих в гарем.

В эти ворота могла бы проехать повозка, а высотой они были в два человеческих роста. Кедровое дерево украшали инкрустации из кораллов, золота и слоновой кости. Возле этих роскошных ворот их приветствовала улыбкой женщина, одетая в наряд из такой тонкой ткани, что он облегал ее тело, словно смоченный водой. В волосы ее были вплетены серебряные цепочки, на лице выделялись ярко накрашенные губы и веки. Гилада заметила кольца в ушах и на пальцах женщины, браслеты на запястьях и щиколотках, а шею незнакомки обвивали полдюжины унизанных бусинами ниток. Девушка подумала, что эта роскошно одетая женщина – великая царица.

Но царь Соломон обратился к ней, словно к простой служанке, приказав отвести Гиладу в гарем и позаботиться о ней. Затем он снова с улыбкой повернулся к Гиладе:

– Я знаю, что все здесь чужое для тебя, что ты растеряна и напугана, что ты очень скучаешь по семье и дому. Но я предлагаю тебе уговор.

Гилада ждала, не осмеливаясь подать голос. За бездумную болтовню отец избивал ее, и она боялась даже представить себе, как накажет ее этот царь, если она его прогневает.

– Ты сделаешь все возможное, чтобы привыкнуть к нашим здешним обычаям, а мы сделаем все возможное, чтобы ты была счастлива. Договорились?

Она застыла в изумлении, глядя на Соломона широко раскрытыми глазами.

– Так что, ты согласна? – терпеливо и ласково спросил он. – Если ты не ответишь, я буду думать, что оскорбил тебя.

– О нет! – выдохнула она. – То есть, да. Я… – Она вдруг вспомнила слова, которые вбил в нее отец; только это ей и разрешили произносить: – Как будет угодно моему господину царю Соломону.

– Хорошо, – ответил тот. – Это госпожа Чадара, гаремная управительница. Она проведет тебя в твое жилье и назначит тебе кого-нибудь для обучения нашим обычаям. Если ты чего-то захочешь, стоит лишь попросить ее – и ты это получишь.

Царь улыбнулся на прощание и оставил их, а Гилада в сопровождении госпожи Чадары отправилась в женские покои.

– Кажется, ты далеко пойдешь, – сказала госпожа Чадара. – А теперь поспеши. И не бойся. Ничего плохого от царя Соломона ждать не нужно, он сама доброта.

Страх Гилады уже рассеялся, словно туман под лучами солнца. Она едва могла поверить своей удаче.

– А царь… – начала она, когда к ней вернулся голос, – царь не шутил, когда говорил, что я могу получить все, о чем попрошу?

– Не шутил, – ответила госпожа Чадара, искоса взглянув на Гиладу. – Царь к тому же – сама щедрость.

Гилада была достаточно умна, чтобы уловить невысказанное предупреждение: госпожа Чадара предостерегала ее от алчности.

– Сначала я покажу тебе твои комнаты, а потом ты сможешь вымыться… И переодеться во что-нибудь более подобающее царской наложнице, чем эта ветошь. Неужели у них нет приличной одежды в этой… Напомни, откуда ты, девочка?

– Из Киликии, – ответила Гилада, и название родной страны показалось чужим. Казалось, что Киликия и тамошняя жизнь остались не просто где-то далеко, но и в давнем прошлом.

Она послушно следовала за госпожой Чадарой, и вскоре та открыла какую-то дверь и переступила порог.

– Вот твои комнаты, – сказала госпожа Чадара, и Гилада широко раскрыла глаза, восторженно оглядываясь по сторонам.

«Три комнаты! Целых три комнаты для меня одной!»

– Нет смысла просить о более просторных или роскошных покоях, потому что именно так живут все царские наложницы. Не хуже и не лучше.

«Да кто мог бы захотеть более просторных комнат?! И что может быть роскошнее?» Три комнаты, из них одна с окном. И сияющие чистотой свежевыбеленные стены.

– Мы не украшали стены росписью, потому что не знали, какие изображения тебе приятно было бы видеть. И мы не знали, какие ты любишь цвета. Поэтому платья и покрывала – и украшения, конечно, – ты сможешь выбрать, когда отдохнешь. А пока подожди здесь, госпожа Гилада, я пришлю служанок, чтобы они искупали тебя.

Царь Соломон ошибся: его наложница госпожа Гилада совсем не скучала по семье и дому. Воспоминания о прошлой жизни развеялись, словно дурной сон. Дни, наполненные приятными занятиями и сплетнями, текли ровно и спокойно. Ночи – кроме тех, что принадлежали ей по праву, – она проводила одна. Не выделяя никого из женщин, царь неукоснительно проявлял справедливость.

И доброту! Она бы никогда не подумала, что мужчина может быть настолько добрым, заботиться о ее удовольствии больше, чем о собственном.

Она получила все, о чем только могла мечтать: прекрасные наряды и украшения, притирания и благовония, служанок, готовых исполнять ее приказы.

Госпожа Гилада взяла зеркальце и улыбнулась, посмотрев на свои гладко причесанные волосы и накрашенное лицо. Она, дочка полудикого вождя, стала царской наложницей и поселилась в чудесном дворце.

Конечно, она была счастлива. Чего еще могла бы пожелать женщина?

В ту ночь меня начали посещать эти сны. В мою первую ночь в покоях старой царицы, ставших теперь моими.

Я проснулась в слезах и сама удивилась своему горю. В конце концов, не кошмар ведь приснился мне, а просто нить, ворота и выбор. «Не будь дурочкой, – журила я себя. – Ты увидела сон, потому что спишь в незнакомом месте, в новой кровати. К утру ты забудешь этот сон о воротах».

Но я не забыла.

До той ночи мне снились детские сны. Их яркие образы растворялись при свете утра. Никогда прежде мои сны не оставались в памяти, такие живые, будто подлинные воспоминания.

И никогда прежде мои сны не тревожили меня днем и ночью. Может быть, эти беспокойные видения начались потому, что я становилась женщиной. Когда-то я спросила бы об этом бабушек. Искала бы мудрости из их уст. В детстве мне казалось, что они знают ответы на все вопросы, владеют ключами ко всем загадкам. Но теперь их не стало. Мне приходилось искать ответы самой.

Как всегда, при мысли о своей потере я почувствовала, что слезы подступают к глазам. Меня одарили щедрее, чем других, поэтому и потеря казалась больше. Большинство девочек в лучшем случае могут похвастаться двумя бабушками. А мне по-настоящему повезло, ведь, как я уже говорила, обо мне заботились целых три: мать моей матери, мать моего отца, а еще его приемная мать. Они вдохнули жизнь в мои мечты, а значит, определили всю мою судьбу.

Как и моя мать. Хоть я не знала ее, доставшаяся от нее в наследство любовь всегда помогала мне и оказалась ценнее золота и рубинов.

Конечно, мне от нее досталось и многое другое. Все драгоценности, которыми владела царица Ависага, перешли ко мне как будущее приданое, которое я, в свою очередь, когда-нибудь подарю своей дочери. Массивные золотые цепочки, отрезы тканей, таких тонких, что они могли бы пойти на платья богиням, пригоршни рубинов и жемчужин. Хотя таким владеют все царицы, я оставалась достаточно приземленной, чтобы не отворачиваться от золота, шелков и драгоценных камней. Я любила все красивое.

Но досталось мне от матери и другое наследство, и я ценила его намного выше золота и самоцветов, ведь мать сама выбрала его и передала бабушке, чтобы та вручила его мне, когда я достаточно подрасту, чтобы оценить этот дар. Кому-то мои сокровища показались бы жалкими. Все они умещались в шкатулочке из слоновой кости. Расшитое блестками покрывало. Ожерелье из кораллов и жемчуга. Стеклянный флакон, переливавшийся всеми цветами радуги, словно крыло стрекозы. В нем все еще сохранился сладкий аромат розы и резкий запах корицы. Браслет – грубо выполненная медная безделушка, переплетение потемневших цепочек с подвесками из горного хрусталя. Статуэтка богини Астарты. Ее так давно выточили из слоновой кости, что контуры потемнели, приобретя цвет дикого меда.

Не знаю, как там оказалась Астарта. Во всех рассказах мать представала послушной дочерью нашего Бога. Тем не менее миниатюрная статуэтка богини, завернутая в кусочек алого шелка, перешла от нее мне.

Когда очередной лунный цикл открыл во мне женщину, моя служанка Ривка вручила мне шкатулку, пояснив:

– Мать твоей матери поручила мне хранить этот дар для тебя, когда поняла, что не может здесь оставаться. Она велела мне передать шкатулку тебе и сказать, что это наследство от твоей матери.

Мать моей матери звали Зурлин. И, хотя ее молодость прошла, она осталась очень красивой – или умела выглядеть таковой. Она знала все женские секреты, которые стоило знать. Когда я была маленькой, она проводила со мной много времени. Пела мне запретные песни и рассказывала загадочные сказки. В ее сказках богини и девочки не сидели с прялками у очага – нет! Они искали сокровища и спасали детей, выращивали сады и правили на небесах.

Больше всего она любила рассказывать историю о Светлой Госпоже Инанне, бросившей вызов своей сестре Смерти и отправившейся в Подземное царство за своим покойным возлюбленным.

«Чтобы попасть во дворец Смерти, нужно пройти семь ворот. И возле каждых ворот у Инанны отнимали одно из ее одеяний и драгоценностей, пока не осталась она обнаженной. Лишь распущенные волосы покрывали ее тело, хранили и защищали», – так рассказывала бабушка.

Инанна смело встала лицом к лицу со своей сестрой Эрешкгаль, но та умертвила Инанну и подвесила ее тело на дереве. Три дня висела Инанна мертвая на дереве в землях, откуда нет возврата, пока ее ловкий слуга не пронес обманом живую воду и пищу во дворец Смерти из ляпис-лазури.

«И тогда Инанна вернулась на землю. Она гуляла по полям и прикасалась к лепесткам цветов, чтобы снова дарить миру свою любовь».

Мне нравилось, что Светлая Госпожа вернулась, оживляя улыбкой цветы и плоды. Но нравилась мне и царица Смерть. Она правила собственной страной, и ей не пришлось выменивать свои драгоценности и наряды на возлюбленного. Когда я сказала об этом бабушке, та рассмеялась.

«Ты пока не понимаешь, – сказала она. Так она заканчивала каждую свою сказку. – Но однажды ты поймешь. Помни, маленькая богиня: женщина может получить все, чего пожелает, пока ее, как Светлую Госпожу, защищает покрывало».

После этих слов она всегда смеялась и угощала меня гранатами или медовыми хлебцами.

«Это чтобы ты помнила, что мудрость сладка».

Зурлин была моей веселой бабушкой.

Вирсавия, мать моего отца, была баловавшей меня бабушкой. Она выполняла без возражений все мои детские прихоти. Я помню ее нежные руки и бесконечную доброту. «Тебе нравится мое ожерелье, малышка? Хочешь? Бери, конечно. Голубка, смотри, какая ты в нем красивая!» Никогда не проявляла она строгости или суровости. Даже в детстве я понимала: хотя госпожа Вирсавия и мать царя, но две другие мои бабушки оберегают ее, словно маленькую девочку.

И еще одна женщина заняла для меня место бабушки. Царица Мелхола, первая и самая важная жена царя Давида, единственная, кого называли царицей при его правлении. И хотя моего отца родила Вирсавия, но характер его создала Мелхола, и он воздавал ей почести, словно родной матери и царице.

Царице Мелхоле, спокойной и умной, случалось обходиться с людьми отнюдь не кротко. Даже с другими двумя бабушками – своими лучшими подругами. «Неразумно петь царевне Израиля такие песни», – говорила она порой бабушке Зурлин. «Неразумно приучать девочку к мысли, будто ей достаточно попросить, и она получит что угодно», – так она отчитывала бабушку Вирсавию.

А потом брала меня за ручку и уводила в свой двор. Мы садились у фонтана, и царица Мелхола наставляла меня, словно взрослую и разумную ровесницу моего отца: «Твои бабушки очень хорошие. Они добрые и любят тебя. Но иногда им не хватает проницательности. Запомни, царевна: самое лучшее – молча ждать. Вот что должна делать женщина. Ждать».

«А чего нужно ждать?» – спрашивала я. Но царица Мелхола никогда не отвечала. А если и отвечала, я не поняла и не запомнила ее слов. Песни моей смешливой бабушки и подарки доброй мне нравились больше, чем хладнокровные предупреждения царицы Мелхолы.

Может показаться, будто я очень долго жила с ними и хорошо их узнала, но на самом деле сейчас я едва могу вспомнить их лица, ведь, когда я была очень маленькой, они уже успели достичь преклонного возраста. Царица Мелхола и госпожа Вирсавия обрели вечный покой в гробнице рядом с царем Давидом. Оставила меня и моя смешливая бабушка Зурлин. Вирсавия и Мелхола умерли в год, когда мне исполнилось семь. А немного спустя, вбежав однажды в покои бабушки Зурлин, я увидела, что служанки складывают в дорожные сундуки все ее наряды и вещи. Когда я поняла, что она уезжает, и разрыдалась, она обняла меня. Я почувствовала аромат лилий и мирры. «Когда-нибудь ты поймешь, – сказала она, и на этот раз не засмеялась. – Ты знаешь, что я люблю тебя, милая. Но я стара. И моих дорогих подруг уже нет. Я устала жить на чужбине». Она положила руки мне на плечи и слегка отстранила меня, вглядываясь в мои мокрые от слез глаза. «Я хочу вернуться домой, Ваалит. К моему народу и моим богам. А еще… Есть и другие причины». Но о них она мне тогда не сказала.

«Но как же я буду жить без тебя?» – запричитала я. Она рассмеялась: «Ты будешь жить очень хорошо, малышка». Я помню прохладное прикосновение ее мягких губ, когда она поцеловала меня в лоб. «Осуши глазки и помни: я отправляюсь не на тот свет, а в Ашкелон. Разлука не вечна, маленькая богиня».

Вот так меня покинули все мои бабушки, не минуло и двух полнолуний. Мне остались только заветные воспоминания об их словах, звучавших теперь лишь во сне.

Но шкатулка слоновой кости хранила для меня зримое свидетельство о прошлом, дар от женщины, которая пришла и ушла до меня. Сокровище, которое передали мне, когда я тоже стала женщиной.

Ривка не говорила, что наследство – тайный дар, но я чувствовала, что отцу неприятно было бы видеть его. Поэтому я хранила шкатулку под кроватью, не пряча ее, но и не выставляя напоказ. Иногда я доставала ее и перебирала скромные мамины сокровища. Держала их в руках, пробовала на вес, пытаясь разгадать их смысл.

В сущности, что я знала о матери? Ничего, за исключением чужих рассказов. Мне говорил о ней отец, ее муж, очень ее любивший. И жены отца, завидовавшие ей. Нет правды ни в любви, ни в зависти, ведь эти чувства создают собственную явь. Радость и любовь, печаль и ненависть не передают истинного образа. Любая страсть – противница правды.

Постепенно у меня вошло в привычку каждый месяц – когда полная луна поднималась высоко и серебряный свет лился на сад, принадлежавший царице Мелхоле, а теперь ставший моим, – доставать мамин подарок из-под кровати, где он дожидался меня, и выносить во двор, под лунные лучи. Там я перечисляла по порядку переданные мне остатки маминой жизни: покрывало, ожерелье, стеклянный флакон, браслет, зеркало, статуэтку богини. Шесть предметов из прошлого. Я брала каждый в руки, стараясь ощутить воплощенное в них прошлое. Но мне это никогда не удавалось, и в конце концов, когда меня начинал одолевать сон, я бережно складывала свои сокровища обратно в шкатулку.

Была и седьмая памятка – веретено из слоновой кости с янтарным пряслицем. Но веретено в мою шкатулку не попало, я не видела его с семилетнего возраста. Помню, царица Мелхола пряла, наматывая шерсть на эту красивую вещицу. «Веретено помогает мне думать, – говорила она мне. – Когда-нибудь оно станет твоим и поможет тебе».

А потом веретено из слоновой кости куда-то пропало.

Конечно, было у меня и собственное веретено, изящно выточенное из оливкового дерева и гладко отполированное. Царица Мелхола оказалась права: прядение помогало думать. Научившись прясть ровную нить, я почувствовала, что меня успокаивают постоянные наклоны и неумолчное жужжание, когда шерсть превращается в нить. С виду казалось, что я старательна и сосредоточенна, а на самом деле мой разум вольно витал в облаках.

Я не понимала, зачем к этому прибегала царица Мелхола, да и моя мать тоже. Ведь обычаи не сковывали их так сильно, как меня. Я была лишь царской дочерью, а они обе – царицами. Конечно, они не знали иссушавшей меня неутолимой жажды.

В тот день я нуждалась в покое, который могло даровать прядение. Вынеся прялку и шерсть в сад, я остановилась у цветника с лилиями и раскрутила веретено. Что ж, однажды и я стану царицей. Ведь мне придется выйти замуж – я царевна, товар для сделок правителей. Ценный товар, ведь отец очень дорожил мной. Я выйду замуж за великого царя и тогда сама стану царицей, как моя мать, бабушка и все в моем роду. Глядя на крутящееся веретено, я пыталась представить себя женой великого царя. Царицей, одетой в багряные одежды, темные, словно грозовая туча. Царицей с драгоценностями и золотыми цепочками. Царицей, которая по мановению своей нежной руки получает все, чего только может пожелать ее душа…

Но этот яркий образ не складывался. Я видела лишь медленно вращающийся комок шерсти, из которого вытягивалась светлая нить. Слишком неспокойно было у меня на душе, чтобы играть с воображением.

«К тому же царица – это не только наряды и золото». Эти слова сами собой пришли мне на ум. Они казались знакомыми, словно я часто их слышала. «Ты обладаешь женской силой», – нежный голос, в котором звучал смех. Мама? Но я никогда не слышала ее голоса… Я тряхнула головой, и слова стихли.

Потом мне стало жаль, и я снова попыталась услышать этот едва уловимый смеющийся голос. Но я упустила момент. Вслушиваться в прошлое мне удавалось не лучше, чем вызывать видения будущего.

Я со вздохом намотала на веретено еще шерсти и закрутила его. Ависага, дочь Зурлин. Царица Ависага, жена царя Соломона. Ависага, мать Ваалит… Я никогда не встречу свою мать, никогда она не заговорит со мной, разве что во сне.

А слышавшийся мне порой тихий голос был лишь шепотом моего сердца, эхом моего стремления к любви, которой я не знала. Все, что осталось мне от матери, лежало здесь, в шкатулке из слоновой кости.

В конце концов, мне предстояло прожить собственную жизнь, а не мамину.

Ее отец, Повелитель Коней, властвовал над табунами, кочевавшими по широким долинам, где гулял лишь ветер, а в давние времена царила почившая ныне Троя. Как и все его дети, ездить верхом она научилась раньше, чем ходить. Когда ей исполнилось двенадцать и она впервые заплела волосы по-девичьи, она уже могла покорить самую дикую кобылу и объездить самого буйного жеребца.

«Эта девчонка – настоящий кентавр!» – гордо хвастался отец. В его устах это было лучшей похвалой для всех детей. Его гордость согревала Гелику, словно лучи солнца.

Умение управляться с лошадьми определило ее судьбу. В детстве ее посвятили Гиппоне, богине лошадей. Видя ее способности к верховой езде, отец передал ее на воспитание Доромене, царице племени амазонок, называемых девами-воительницами.

Вместе с девами Гелика носилась верхом наперегонки с ветром, познавая обычаи детей Гиппоны. Девочка выросла стройной и гибкой, словно молодой кедр. Ее тело выточили ветер, солнце и дни, наполненные долгими тяжелыми упражнениями, – она училась управлять боевыми скакунами и воинами.

В четырнадцать лет она преклонила колени перед девами-воительницами и стала одной из них. Ей предстояло всю жизнь называть домом дикие золотые равнины, никогда не знать мужчины и хранить верность своим сестрам и богине.

«Я забыла, что женщина может приносить лишь те клятвы, которые мужчина позволит ей сдержать».

Ведь где-то в далеких краях одному царю понадобились кони. А ее отец как раз искал мощного союзника. Поэтому в один прекрасный день Повелитель Коней отправил гонца к девам-воительницам и потребовал дочь к себе. Охваченная любопытством, она уехала с гонцом. Она не видела отца десять лет и чувствовала, что хочет снова оказаться рядом с ним и насладиться теплом его гордости.

«Если бы я знала, я бы не поехала». Нет, даже сейчас она понимала, что это ложь. Отец все равно потребовал бы ее возвращения. Он угрожал бы забрать ее силой, если бы по-другому не удалось. Царица амазонок, возможно, бросила бы ему вызов. «И тогда я бы все равно покорилась. Я бы не допустила, чтобы мои сестры погибли, защищая меня». Против Повелителя Коней девы-воительницы не выстояли бы.

В любом случае она послушалась бы отца и вернулась. «По крайней мере, если бы я знала, что никогда больше не увижу своих сестер, я бы попрощалась с ними по-настоящему».

Но она не знала и с легким сердцем оставила дом и свободу. Она шутила и обещала привезти своим сестрам богатые подарки.

Подарки им действительно прислали. Хотя бы это маленькое обещание она смогла сдержать.

В город Повелителя Коней она въехала гордой и достойной женщиной. Женщиной, провожаемой восхищенными и завистливыми взглядами. Девчушки таращились на нее круглыми, словно полная луна, глазами. Они хотели стать такими же, как она. Гелика проехала по широкой царской дороге, ведущей во дворец. У входа ее улыбкой приветствовал Повелитель Коней. Она спешилась и склонилась перед ним. Продолжая улыбаться, он поднял ее и поцеловал в щеку.

– Ты выросла красавицей, дочка. Твоя приемная мать хорошо заботилась о тебе. Я рад.

Затем отец попросил показать ему меч. Она вытащила клинок из ножен оленьей кожи и вложила в протянутую руку.

– Я умело и достойно владею им, отец. И моя царица довольна мной.

– Ты хорошая девушка, Гелика. Из всех моих детей ты всегда лучше всех ездила верхом.

Ее отец снова улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, обрадованная похвалой. Для нее это был последний миг неомраченной радости.

– А теперь отправляйся со служанками, Гелика. Они подготовят тебя к смотринам. Посланники царя Соломона хотят взглянуть на тебя, прежде чем признают, что ты достойна их повелителя. Никто не покупает кобылу, не осмотрев! – хохотнул отец.

Она молча глядела на него, пока смех не затих.

– Царь Соломон? – переспросила она, цепляясь за надежду, что не поняла чего-то. – И я?

– Да, ты. А кто же еще? Все твои старшие сестры уже вышли замуж – к лучшему для тебя, как оказалось теперь.

Он отвел глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом.

Она не хотела подыгрывать ему, делая вид, что довольна.

– Я не могу. Разве ты забыл, что я посвящена Гиппоне и клялась в верности царице воительниц?

– А ты разве забыла, что ты моя дочь и должна мне подчиняться?

Он был умным человеком, поэтому не стал продолжать спор, а лишь подозвал взмахом руки ожидавших в отдалении женщин. И они окружили ее и потащили с собой, прочь со двора, в свой тесный затхлый мирок.

Отец уже взял ее короткий бронзовый меч, а теперь женщины сняли с нее убранство, которое отличало ее от других и давало всем понять, что она – дева-воительница. Ее обувь на высокой шнуровке, штаны из оленьей кожи. Расшитую бусинами тунику. Широкий пояс с ножнами для меча и кинжала. Колчан и стрелы. И лук, выгнутый, словно молодой месяц.

А вместе с широкой серебряной повязкой, защищавшей шею, исчезла дева-воительница. Осталась лишь худенькая девушка, чье тело закалила верховая езда и охота.

Ее светлые волосы были собраны в косу. И вот одна из служанок развязала кожаную тесьму и высвободила волосы Гелики из туго заплетенной косы. Они хлынули ей на спину, словно поток, смывающий остатки свободы.

Всю свою жизнь она ехала верхом по широкой и ровной дороге. А теперь эту дорогу ей навсегда закрыли.

– Идем, госпожа Гелика, – сказала главная прислужница, – пора готовиться. Скоро ты встретишься с теми, кто отвезет тебя к супругу.

В тот вечер ее вывели к полудюжине мужчин. Отец говорил, что это посланцы Соломона. Ее выставили перед ними, словно племенную кобылу. Повелитель Коней расхваливал ее достоинства – длинные, позолоченные солнцем волосы, гладкую загорелую кожу, ровные белые зубы.

«Судя по тому, что я вижу, она достаточно пригожа, – сказал царский посланник, когда отец закончил перечислять все достоинства ее лица и тела, – а каков ее нрав?»

Отец удивленно уставился на него: если на царевну приятно смотреть, что еще нужно?

«Последние десять лет она жила с девами-воительницами, которые дают обет целомудрия, – наконец ответил он. – Разве есть лучшее свидетельство добродетели?»

«В общем-то, не так уж это и важно, – объяснил ей отец на следующий день. – Ведь царю Соломону так нужны мои кони, что он простил бы тебе и более тяжкие грехи, чем распутство».

Она промолчала, боясь разрыдаться перед ним. Всю ночь она не спала, тщетно пытаясь найти выход.

Подчинившись отцу, она нарушила бы клятвы Белой Кобылице Гиппоне, Артемиде Охотнице и девам-воительницам.

Ослушавшись отца и сбежав, она обрекла бы своих сестер на гнев Повелителя Коней и Соломона.

Оставался лишь третий путь – смерть.

И даже он не сулил избавления. «Если я лишу себя жизни, то останусь верна всем клятвам». Но два одураченных царя все равно могли отомстить девам-воительницам. К тому же она не могла спокойно думать о смерти. Заглянув себе в душу, она увидела страх и поняла, что ей не хватит храбрости вонзить клинок в собственную плоть.

Поэтому она вышла замуж, как ей приказывали. Ее тело послужило печатью, скрепившей мирный союз и торговый договор между Повелителем Коней и царем Израиля и Иудеи.

Когда-то Гелика носилась на своем коне по широким равнинам, простиравшимся до горизонта, словно море трав. Домом ей служил ветер. А теперь ее заперли в каменных и деревянных стенах, связали мягкими одеждами и яркими уборами.

Иногда она жалела, что в ту ночь не нашла в себе смелости пойти третьим путем. Теперь же…

Теперь было слишком поздно.

Хотя мои бабушки покинули меня и я очень скучала по ним, не помню, чтобы я гуляла сама по себе, – царевна редко остается одна. И одинокой я тоже не была, хотя одиночество – совсем другое дело. Мне повезло с моими девицами. Их назначили мне в услужение, когда все мы еще лежали в колыбельках. Хоть я была госпожой, а они подчинялись мне, мы выросли вместе, почти как сестрички. И, хотя вряд ли можно найти более несхожих девочек, мы очень любили друг друга.

Нимра была почти на год старше меня. Ее имя означает «леопард», и своим изяществом и грацией она действительно походила на большую кошку. Ее семья прибыла из северной страны, такой далекой, что землю там полгода покрывают снега. «По крайней мере, так говорит мать моего отца», – рассказывала Нимра. Сама она родилась в Иерусалиме и видела за свою жизнь не больше снега, чем я. Но северное происхождение выдавало себя в ее прямых белокурых волосах, в больших светлых глазах. Зимний свет, зимний лед. И даже кожа ее была бледной – гладкой и светлой, словно новая слоновая кость.

Из-за высокого роста и бледности Нимру считали невзрачной. Я любила ее и считала красивой, белой, как лилия. Но я понимала, что из-за светлых, чуждых этим краям красок ее внешности тяжело будет найти для нее хорошего мужа. Я знала, что, когда ей понравится какой-нибудь мужчина, мне придется позаботиться о приданом, достаточно щедром, чтобы в глазах людей Нимра превратилась из уродливой чужестранки в красивую экзотическую невесту.

Кешет, на девять месяцев младше меня, была настолько же пухленькой и темненькой, насколько Нимра – стройной и светлой. Мать Кешет была замужем за одним из братьев моего отца, и, когда тот погиб в битве, она попросила царя Соломона о помощи. Ей дали пристанище в царском доме. Кешет родилась после смерти царевича Шобаба – достаточно скоро, чтобы считаться его дочерью, но и достаточно поздно, чтобы по углам шептались, будто она – дочь царя Соломона.

Лично я думала, что она вполне может быть моей единокровной сестрой, что отец, скорбя после смерти своей жены, мог искать утешения там, где просили помощи у него самого. Но утверждать этого я не могла – мой отец так и не признал Кешет.

Сама Кешет, казалось, не придавала значения сплетням. «Не важно, дочь я царевича или царя. В любом случае я – внучка Давида, вот что имеет значение!»

Я не мыслила своей жизни без Нимры и Кешет. Думаю, что и они без меня тоже. Если бы не их помощь, я не пользовалась бы такой свободой.

Ведь тяжело жить своей жизнью, когда столько всего запрещено. В таком случае проще отдаваться воспоминаниям и мечтам. В детстве мне редко чего-то не разрешали – так мне казалось. Потому что, в конце концов, чего может попросить ребенок? Желания у него детские: красивый поясок, яркая игрушка, пригоршня стеклянных бусин. Став женщиной, я ощутила на себе оковы и поняла, что даже царевна не свободна. У меня, осыпаемой милостями дочери царя Соломона, оковы были украшены драгоценными камнями и не очень отягощали мою детскую волю, но все равно я утратила свободу.

В тот год я узнала ненавистное слово «нельзя». Ведь очень многое из того, чем мои братья могли наслаждаться сколько угодно, для меня стало запретным. Они могли носиться стрелой, а мне приходилось ступать тихо и скромно. Они могли учиться чему хотели, а меня ограничивали тем, что разрешалось узнать девочке. Некоторым традициям должна подчиняться даже любимая царская дочь. Отец помогал мне, ослаблял невидимые цепи, сковывавшие меня, но даже он не мог изменить мир.

А я хотела именно этого – перекроить мир по своей воле.

– Почему у моих братьев есть выбор, а у меня нет? – спрашивала я Ривку. – Это нечестно! Я не глупее их, я умнее! А еще…

– А еще мир такой, какой есть, и нет смысла с ним бороться.

Таков был спокойный ответ Ривки. Нимру и Кешет традиции сковывали не меньше.

– Зачем тебе кататься вместе с братьями? Вернешься домой вся в пыли, и конец твоему платью. – Кешет, чистоплотная, словно кошечка, не могла представить себе худшего несчастья.

Нимра понимала мои беспокойные стремления лучше, но и она призывала к осторожности:

– Не давай отцовским женам повода жаловаться на тебя, царевна. Ты и так делаешь почти все, что хочешь. Не надо слишком часто напоминать об этом царю.

Я знала, что она права, ведь отец редко отказывал мне в моих прихотях и не мог запретить занятий, о которых не знал.

В тот год я научилась не растрепывать свои непослушные волосы и ходить, опустив свой слишком зоркий взгляд. И молчать о своих неугомонных мыслях. Со стороны я выглядела спокойной. Воплощение кроткой и послушной дочери. Я не хотела причинять боль отцу, который так сильно меня любил и так мало понимал.

Моя истинная природа оставалась скрытой. Скрытой от моего отца, мачех, прислужниц. И даже от меня самой, хотя тогда я еще не понимала этого.

Я тщательно оберегала свои секреты, никому их не доверяя. Нимра и Кешет – и те не знали обо всех моих поступках. Если тайну знают двое, это уже не тайна, даже если жизнь наполнена молчанием.

Из того, на что я отваживалась, меня бы за многое простили. Но не за все. Даже мой отец, любивший постигать новое и разрешавший своим чужеземным женам молиться кому и как угодно, не обрадовался бы, узнав, что его дочь посещает храмы других богов.

Любопытная деталь: эту свободу мне обеспечило женское покрывало, которое я так презирала, которое я с такой неохотой носила, когда приходилось накинуть его, как подобает царской дочери. Я жаловалась, что его складки сковывают и душат меня.

Но я узнала, что, хотя покрывало действительно сковывает женщину и превращает ее в тень, которую никто не замечает, оно также дарует свободу.

Оно превращает женщину из наделенной именем и узнаваемой в незнакомку, чье тело и лицо скрывает материя. Прячась под покрывалом, женщина может стать кем угодно, делать что угодно, оставаясь неузнанной даже родным братом. Женщина, закутанная в покрывало, способна на многое.

Под покрывалом я ускользала из царского дворца. Под покрывалом я становилась всего лишь одной из женщин, сливавшейся с морем других, неузнанных и неузнаваемых. Под покрывалом дочь Соломона могла ходить свободно и беспрепятственно.

Под покрывалом я изучала город. Жизнь людей, которыми правил отец. То, что они любили, на что гневались, что ненавидели и чему радовались.

Под тканью покрывала я изучала себя и свои желания.

Город царя Давида – некогда обитель одного лишь Господа Яхве – теперь вмещал десятки храмов, воздвигнутых во славу чужеземных богов. И богинь. Ваал и Шамаш, Анат и Астарта, Баст и Дагон – все обрели приют в стенах Иерусалима.

Пророк Ахия восставал против поклонения этим иноземным идолам, но на него почти никто не обращал внимания. В мирное время, когда жизнь протекала легко, когда в должный срок шли дожди, когда всходили обильные урожаи, кто мог поверить, что Господь гневается? И разве Храм Господа, Великий Храм, вмещавший священный Ковчег, не венчал собой самый высокий холм во всем городе? Разве не означало это, что Господь – первый среди всех богов?

Поэтому никто не покушался на иноземные храмы, и боги их процветали. Храмы помогали и в торговле, ведь прибывающим в Иерусалим путешественникам нравилось, что там обитают их боги. Торговцы, пребывающие в веселом расположении духа, легче расстаются с деньгами, нежели те, кто считает дни до возвращения на родину. Иерусалим преуспевал.

Я ходила по городу, словно призрак. Прохожие окидывали взглядом мое непроницаемое покрывало и шагали мимо. Скрытая от чужих глаз, я посещала запретные храмы. Невидимая и неслышимая, я замечала все. Сначала я очень боялась преступить суровый закон и едва осмеливалась войти в храмовые ворота. Какие богомерзкие ужасы предстояло мне там увидеть, какие тайные ритуалы там проводились?

Набравшись наконец храбрости и войдя в дома чужеземных богов, я скорее разочаровалась, ведь почти все, кроме статуй, оказалось для меня знакомым.

Курился дымок ладана, молились жрецы, прихожане просили о милости, служки собирали пожертвования – все происходило одинаково, вне зависимости от того, о каком боге или богине шла речь. А еще в каждом храме была святая святых, столь запретное место, что лишь служитель или служительница высочайшего ранга могли туда входить.

Храмы отличались между собой только лицами богов. Ведь во всех храмах, кроме дома Господа Яхве, стояли идолы из дерева или камня. Я повидала разных богов. Некоторые были красивыми и улыбающимися, некоторые – крылатыми, некоторые – с головами животных.

А многие божества оказались женщинами. Богинями. Я видела богинь, тоненьких, словно полумесяц в их кудрявых волосах. Роскошных и плодовитых, словно спелые гранаты. Свирепых и сильных, словно огромные кошки, ласкающиеся к их ногам. Мне нравилось смотреть на богинь. Они мне напоминали о моей смешливой бабушке.

Именно против богинь больше всего неистовствовал Ахия, исходя ядом. Из всех грехов, в которых он обвинял поклоняющихся им, самым незначительным был блуд.

Но я не увидела ни единого признака гнусных кровавых преступлений, которые клеймил Ахия. Ни в одном храме не приносили больших жертв, чем те, что принимал Господь: быки, бараны, голуби. В некоторых вовсе не приносили жертв. А Иштар больше всего любила, когда во славу ее выпускали в небо певчих птиц.

Что касается птиц, была там одна хитрость: птицы, оказавшись на воле, возвращались в храм, где их кормили и лелеяли, пока не продавали очередному верующему. Я купила у храмового торговца клетку с птичками и пометила одну из них перед тем, как выпустить в небо. Придя в храм в следующий раз и отдав брусочек серебра за птичку для богини, я получила свою же помеченную птицу. Полоска хны на ее перышках немного выцвела, но все еще виднелась. Я со смехом подбросила птицу в воздух, зная, что она, едва расправив свои крылышки, спокойно вернется домой.

Что же касается блуда, жрицы некоторых храмов предлагали себя как земное воплощение своей богини. Но блудницами они не были, и любой мужчина, попытавшийся обойтись с ними неподобающим образом, не встречал потом хорошего приема уже ни в одном храме. А еще в рощах за городом в особые дни устраивались большие празднества, когда все мужчины становились богами, все женщины – богинями, а любовь – священным даром.

Во всяком случае, так мне рассказывали. Сама я никогда не выходила за городские ворота, разве что во сне. Глубокая пропасть отделяет смелость от безумия. Я знала, что некоторых поступков лучше не совершать.

И точно так же, несмотря на всю мою неугомонность, храбрость и любопытство, мне хватало ума не входить в ворота Храма Господа на высоком холме. Один раз мне пришло в голову попытаться сделать это, одевшись мальчиком, но эту дикую выдумку вмиг победил здравый смысл. Если бы мой обман раскрылся, я, даже будучи царской дочерью, возможно, не спаслась бы от гнева священников.

Странная вещь: мне не разрешали войти в храм моего родного Бога. Ни одной женщине это не разрешалось. Нам был отведен внешний двор, а дальше пройти мы не могли, не осквернив святилище нашего Бога.

Ничего удивительного, что женщины обращались к богиням, которые принимали их с распростертыми объятиями, обещая любовь, а не гнев. Ничего удивительного, что женщины делали сладости и медовое вино во славу разных обличий Царицы Небесной. А потом Ахия гневался и пустословил, говоря, что женщины греховны сами по себе, раз отворачиваются от Бога, который первый оттолкнул их!

Расскажу я и о моих кровных братьях, сыновьях моего отца, рожденных его чужеземными женами. Многих братьев я любила, к некоторым относилась равнодушно. И был еще мой брат Ровоам. Ровоам, наследник престола. Ровоам, преемник Соломона. И этого своего брата я ненавидела, имея на то веские причины.

Как я уже говорила, у моего отца родилось много сыновей – на его счастье или на беду. Я не знаю, какая игра судьбы даровала моему брату Ровоаму честь стать первенцем. Зато знаю, что из всех моих братьев Ровоам меньше всех заслуживал получить власть. Он не мог управлять даже собой, а что уж говорить о других?

Царевич Ровоам не обладал ни умом, ни добротой, и никто не знал этого лучше меня. Поэтому я всегда держалась настороже, стоило ему оказаться поблизости. Он питал не больше любви ко мне, чем я к нему. Мало того что я была отцовской любимицей, так еще и мешала жестоким проделкам Ровоама, когда могла.

Как в тот раз, когда спасла египетскую кошку госпожи Нефрет.

В тот день я оказалась там, где не имела особого права находиться. Как, впрочем, и кошка. Утром я занималась аккадским языком с учителем моих братьев. Этот евнух, лишенный мужской природы, получил свободный доступ в женский дворец. Эмнехт учил меня священным песнопениям городов Угарит и Ур. Не знаю, правдивы были те древние сюжеты или нет, но язык мне нравился. Да и мой отец всегда считал, что знание ценно само по себе.

Я возвращалась в свои покои и вдруг услышала в боковом коридоре какой-то шум, похожий на тявканье шакалов. Шакалы по дворцу не бегали, и я поняла, что это мальчишки. Мальчишки, занятые шалостями. Я побежала на шум и сразу поняла, что все намного хуже, чем я думала. Мой брат Ровоам и его дружки загнали в угол кошку.

У кошки была мягкая темная шерстка с черными кончиками, как у кролика. В больших ушах покачивались золотые кольца, а шею украшал ошейник с красными и синими бусинами. Это была египетская кошка, любимица дочери фараона госпожи Нефрет.

Маленькое беззащитное животное загнали на вершину колонны. Размахивая горящей головней перед носом у кошки, Ровоам пытался спугнуть ее, чтобы она спустилась. Остальные свистели и зубоскалили. Я неслышно подошла к брату, встала у него за спиной, вцепилась в его густые кудрявые волосы обеими руками и потянула назад изо всех сил.

Ровоам взвыл и развернулся ко мне, беспорядочно махая руками. Горящая головня опалила бахрому на моем покрывале. Не желая сдаваться, я потянула еще раз, и Ровоам упал, пытаясь ослабить мою хватку.

Молотя кулаками, он стукнул меня по ноге, и я потеряла было равновесие, но устояла. Я не выпускала из рук его кудри, и это помогало мне держаться на ногах. Никто из дружков Ровоама не пытался помочь ему или помешать мне. Они потом могли рассказывать, будто тоже участвовали в этой схватке, но на самом деле никто из них по своей воле не вмешался бы в ссору между царскими детьми.

Эта мысль придала мне сил. Отпустив волосы Ровоама, я кинулась к колонне, заслоняя собой кошку. Я ждала, давая брату время отступить. В этот момент умный мальчик отошел бы, но за Ровоамом никогда не замечали здравого смысла или рассудительности.

– Как ты смеешь кидаться на меня, гадюка?

Сверля меня взглядом, он размахивал своим самодельным факелом. Впрочем, брату хватило ума держать его на расстоянии вытянутой руки от меня. Я все еще сжимала в кулаках вырванные пряди его волос.

– А ты как смеешь мучить кошку госпожи Нефрет?

Я думала, не плюнуть ли на него, но у меня могло не получиться – он стоял слишком далеко.

– Это нечистая тварь. Так говорит пророк Ахия. – Ровоам взмахнул своим факелом. – Нужно ее сжечь.

Ахия действительно неистово поносил кошек египетской царицы, но указание пророка лишь послужило поводом. Ровоам просто любил чужие мучения.

– Это подлость. И, если ты причинишь вред кошке госпожи Нефрет, отец тебя накажет.

– Он не узнает.

– Еще как узнает. Я ему скажу.

Ровоам не смог бы этому помешать, даже если бы избил меня. И, хотя я знала, что ему очень хочется меня поколотить, я думала, что он не осмелится. Наш отец ненавидел жестокость. Ровоам зашел слишком далеко, и ему должно было хватить сообразительности, чтобы это понять.

Он замялся. Факел начал чадить. Когда-нибудь сообразительности и осторожности окажется недостаточно, чтобы обуздать истинные темные желания брата, но сегодня эти узы еще сдерживали его. Насупившись, Ровоам отбросил головешку.

– Убирайся, ты! Ты, девчонка!

Но ушел сам Ровоам, а за ним потянулись приунывшие подхалимы.

Они рвали и метали, удаляясь по коридору. Я подождала, пока все стихнет, а потом тихонько заглянула за угол. Мальчишки исчезли из виду.

Я вернулась к колонне и сняла с нее дрожащую кошку. Она зашипела, но позволила взять себя на руки и погладить ее мягкую шерсть. Постепенно она перестала дрожать, и я понесла ее домой, в покои Нефрет. Я отдала кошку одной из египетских служанок царицы. Девушка пришла в ужас, узнав, что любимая питомица госпожи забрела так далеко от своего безопасного дома.

– Царица Нефрет будет очень благодарна. Ведь что угодно могло случиться, если бы ее нашел кто-то другой! – Египтянка вздрогнула, прижимая животное к груди. – Это жестокая страна. На улицах я видела людей, которые бросают в кошек и собак палками и камнями! Варвары!

Я не хотела соглашаться с тем, что мой народ – варвары. С другой стороны, я не считала, что нужно мучить животных, которые не сделали ничего плохого. Поэтому я лишь сказала, что рада вернуть царице Нефрет ее питомицу.

– Госпожа Нефрет захочет тебя отблагодарить, царевна. Подожди немного, я расскажу ей о твоей доброте.

От этого я отмахнулась. Мне тогда не пришло в голову, что никогда не следует отказываться от возможности приобрести союзника. Мне тогда вообще не приходило в голову, что царевне Ваалит, любимому ребенку царя Соломона, могут оказаться нужны союзники.

– Не стоит благодарности.

Царица-египтянка мне казалась холодной и отстраненной, изысканной, словно минойская ваза. Рядом с ее спокойной элегантностью я начинала чувствовать себя неряшливой и неотесанной, даже если выглядела наилучшим образом. Спасла я ее кошку или нет, но с госпожой Нефрет я предпочитала видеться лишь тогда, когда больше походила на царскую дочь, а не на бродяжку.

Поэтому, прежде чем служанка успела меня остановить, я умчалась приводить в порядок себя и свою одежду, пострадавшую от стычки с Ровоамом.

А еще предстояло решить, сказать ли отцу о том, что сегодня произошло между мной и братом. Не важно, что сделал Ровоам. Он оставался старшим сыном моего отца. Официально провозглашенным наследником. Если бы отец узнал, каков Ровоам на самом деле, это лишь растревожило бы его и причинило ему боль.

Поэтому по дороге в свои покои я успела решить, что ничего не расскажу о случившемся. В конце концов, кошка ведь не пострадала…

«…и потом, вдруг Ровоам еще исправится и станет хорошим царем. Может быть, когда-нибудь мы даже подружимся». Мой юный возраст еще позволял мне питать глупые надежды.

«Вот сучка!» – мысленно ругался Ровоам, уводя дружков прочь от своей бешеной сестры. Не стоит им слышать, как наследник сквернословит, понося любимую царскую дочь. Один из мальчишек непременно сообщит об этом ближайшему угодливому слуге, а тот – отцу. Отец вызовет Ровоама к себе, и начнутся унылые россказни о том, какое поведение ожидается от царского сына. «Как будто у царевичей нет особых прав, одни обязанности!» Но Ровоам слишком хорошо понимал свое шаткое положение и не произнес бы вслух этих дерзких слов. Мать прожужжала ему все уши, поучая, что нужно вести себя осмотрительно: «Да, ты старший сын. Да, царь поклялся, что ты станешь его наследником. Но не забывай, Ровоам, милый мой мальчик: в этом царстве нет истории и традиций. Царь Соломон может передумать и выбрать другого преемника. Помни об этом, сынок, и проявляй осторожность. Когда станешь царем, можешь делать что хочешь, но до тех пор…»

До тех пор следовало держать себя в руках. Злобная улыбка искривила губы царевича Ровоама. Его мать права, он понимал это. Следовало обуздывать себя. Но, по крайней мере, никто не заставит его радостно принимать такое положение вещей.

Остановившись, он обернулся к своим спутникам – полудюжине мальчишек, сыновей слуг и наложниц. Его дружки надеялись, что верность наследнику окупится для них, когда он станет царем. Они подчинялись ему, терпели его прихоти – и рассказывали о них отцам и матерям. «Никому я не могу доверять», – с раздражением подумал Ровоам. Кроме матери, конечно.

Он внимательно смотрел на спутников, а они вглядывались в него с искренним интересом, пытаясь понять, что может его успокоить, что ему понравится. Но не потому, что они любили его. Это Ровоам знал и без поучений матери. Наследник престола не мог иметь друзей, его окружали одни льстецы. «Они меня не любят. Они думают о том, как обеспечить свое будущее, когда я стану царем».

– Поискать для тебя другую кошку, царевич? – спросил Лахад.

Ровоам помотал головой. Другая кошка – это не кошка царицы Нефрет. Наследник хотел причинить боль сопернице своей матери.

– Нет, – ответил он, – хватит на сегодня кошек.

– И сестер хватит на сегодня, – хихикнул Ореб.

Ровоам пообещал себе, что Ореб заплатит за свое ехидство, и заставил себя рассмеяться.

– Кому какое дело до нее? Она всего лишь девчонка. Идемте на конюшню. Царь, мой отец, пообещал мне новую упряжку для колесницы. Мне нужно выбрать лошадей.

Восхищение и зависть на лицах мальчишек понравились Ровоаму.

– Твой отец и наш господин очень щедр, – сказал Фелалия.

– Ведь я же наследник, – напомнил Ровоам.

Он не сказал, что отец обещал новую упряжку лошадей всем своим сыновьям, достаточно подросшим, чтобы держать поводья. По крайней мере, царь решил, что Ровоам сможет выбрать первым. «Я ведь его преемник. Он должен обращаться со мной лучше, чем с другими».

Словно бы почувствовав его недовольство, Фелалия сказал:

– Ты выберешь самых лучших коней, царевич. Терпение: придет время, и ты станешь величайшим человеком в мире.

Фелалия всегда находил удачные слова. Ровоам думал, что его учит мать. Но мальчишка был прав.

«Придет время…» У Ровоама заблестели глаза, он вглядывался в сияние будущего. Придет время, и он станет царем. Он будет править всеми.

И тогда… О, тогда его сестре Ваалит придется о многом пожалеть.

В моих покоях Ривка налетела на меня, расспрашивая, как мне удалось так быстро погубить новое покрывало, украшенное бахромой, и растрепать волосы.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы носиться, как мальчишка! Царевна, взгляни на себя! – Ривка сунула серебряное зеркало мне под нос. – Пропал весь мой тяжкий труд. А на платье у тебя что?

– Кошачья шерсть и следы когтей.

Ривка вскипела:

– Кошачья шерсть и следы когтей! А что сказал бы царь, твой отец, попадись ты ему на глаза в таком виде?

– Ривка, ты шипишь, как змея. Оставь свой праведный гнев. Ничего мой отец не сказал бы. Я ему объяснила бы, что спасала кошку царицы Нефрет от Ровоама.

– Ох уж этот мальчишка…

Печальная снисходительность в ее тоне заставила меня нахмуриться. Ривка улыбнулась – к моим недостаткам она тоже относилась снисходительно.

– Царевна, я знаю, что ты его не любишь, но братья и сестры всегда ссорятся. Все это мелочи.

Я хотела было сказать, что не ссорюсь ни со своими единокровными братьями Саулом и Ионафаном, ни с Иоавом и Авениром, ни с Иевосфеем и Элеазаром, и что Иериоф и Самуил ненавидят Ровоама не меньше, чем я.

Но от этой высказанной напрямик правды лучше не стало бы, к тому же она могла принести вред. Поэтому я промолчала.

– Садись, а я распутаю твои волосы.

Ривка не просила, а приказывала. Она служила еще моей матери, а обо мне заботилась с того самого дня, когда я пришла в этот мир и его оставила моя мать. И то, что я знала о матери, рассказала мне Ривка. Она преподносила мне мамину жизнь, как песню, как сказку из тех, под которые легче спорится скучная работа.

– Не вертись, детка, а то мы до вечера не управимся. Никогда не видела, чтобы так путались волосы. У твоей мамы волосы были как шелк. Да и у меня, если на то пошло. Краше нас не было девушек во всем Сунаме.

Я изо всех сил старалась сидеть спокойно, зная, что в награду за покорность услышу хорошо рассказанную историю. Ривка владела даром слова.

– Расскажи мне. Обещаю сидеть тихо.

Ривка провела руками по моим волосам.

– Вот если бы уложить их завитками, а не заплетать в косу! – вздохнула она. – Волосы у тебя крепкие и вились бы хорошо.

– Так сделай мне завивку!

Я никогда не носила такую прическу, хотя Аминтор Критский однажды мне ее посоветовал: «Попытки изменить свою природу не имеют смысла. Пусть твои волосы вьются свободно – клянусь, ты будешь прекрасна, как женщины, изображенные на стенах старых дворцов, построенных в те времена, когда Кносс правил на море». Интересно, как бы я выглядела, если бы мои длинные пряди вились и спадали на спину?

– Это не подобает царской дочери. Нет, волосы нужно пригладить и заплести. Так на чем я остановилась?

– Краше вас не было девушек в Сунаме, – напомнила я, и Ривка тихо рассмеялась.

– Да, но те времена давно прошли. Рассказать тебе, как твоя мать впервые увидела твоего отца?

Я закивала было, но вовремя вспомнила, что мне велели сидеть смирно.

– Прошу, расскажи.

Хотя Ривка рассказывала эту историю уже много раз, она любила вспоминать ее, а я – слушать.

– То был долгий жаркий день, – начала Ривка, и я приготовилась слушать слова, которые могла бы повторить, даже если бы меня разбудили среди ночи. – Мы с Ависагой отправились к колодцу и задержались там. Ведь солнце пекло немилосердно, на дороге курилась пыль, и мы не хотели возвращаться домой – нас там ожидала лишь…

– …тяжелая работа. Вам наказали повыдергивать сорняки в огороде!

– Ты рассказываешь или я?

Она легонько потянула меня за волосы и продолжила:

– И вот, вместо того чтобы сразу наполнить водой кувшины и вернуться, мы остались у колодца. Пока мы там отдыхали, подошел незнакомец. Он прибыл издалека, изнуренный жарой и дорогой. Его одежда запылилась, но мы сразу заметили, что она сшита из тонких тканей. И его обхождение оказалось таким же хорошим, как одежда: увидев нас у колодца, он поклонился и уже было отвернулся, но Ависага заговорила с ним. Она предложила набрать для него воды в колодце.

– Так Ревекка заговорила со слугой Авраама, – добавила я, – а ты все еще не закончила с моими волосами?

– Тебя нужно хорошо причесать. Или не причесывать вообще. А если тебя не причесывать вообще, придется тебя остричь, как ягненка. Будь умницей, и я вплету золотые цветы или серебряные колокольчики тебе в волосы. – Ривка снова и снова проводила по моим волосам гребнем сандалового дерева. – Хотя, конечно, если тебе наскучило слушать…

Я поспешила заверить ее, что это не так, умоляя продолжать. Я знала эту историю наизусть и могла бы повторить слово в слово вместе с Ривкой, но мне нравилось слушать, как она рассказывает. Это меня успокаивало. Я застыла. Ривка укрощала мои непокорные волосы и вспоминала, как моя мать зачерпнула для незнакомца воды, а потом привела его домой к своей матери. Он открыл, что прибыл из Иерусалима – великого города царя Давида – в поисках прекрасной и достойной девицы, которая служила бы Мелхоле, жене Давида.

– Кто отказался бы от такой возможности? И вот нашу Ависагу отправили в Иерусалим с таким богатым приданым, словно выдавали замуж. Я, ее служанка, поехала с ней. Во дворцах даже у рабов есть рабы! Мы ехали так роскошно, что люди могли подумать, будто мы с Ависагой сами царицы! И вот мы прибыли в Иерусалим. Нас поселили в женских покоях дворца. Тогда это был дворец Давида. Здесь жило не так много женщин, как сейчас, – царь Давид женился реже, чем твой отец! Сейчас шутят, что там, где царь Давид кидался в бой, царь Соломон заключает брак. Поэтому женские покои тогда были меньше – с тех пор столько всего понастроили!

– История не об этом! – Я не хотела слушать обо всем, что построил мой отец, ведь он вечно строил что-то новое. – Вас отвели в сад…

– Да, нас отвели в сад. И там нас ожидал юноша. Он был так хорош собой, так богато одет, что я поняла: это не кто иной, как один из сыновей царя Давида…

– И это оказался царевич Соломон! И, когда они с моей матерью посмотрели друг на друга, глаза их засияли, словно звезды. Ривка, был ли мой отец таким же красавцем, как господин Аминтор?

– Если хочешь сама рассказывать, что ж, давай. – Выражая свое недовольство, Ривка с силой запустила гребень мне в волосы. – Так вот, он отвел Ависагу к царице Мелхоле, и они поговорили. И нашу Ависагу назначили ходить за старым царем Давидом, и она спала в его опочивальне. По совести говоря, я очень волновалась за нее. «Ты даже не его наложница. Что с тобой будет, когда царь умрет, а ты останешься с клеймом падшей женщины?» – сказала я ей. А знаешь, что она тогда сделала?

– Рассмеялась, – ответила я.

– Да, она рассмеялась над моими словами и сказала: «Один царь умрет, другой придет!» А потом ушла к царице Мелхоле – та очень ее полюбила. Иногда мне кажется, что Ависага проводила больше времени с царицей Мелхолой, нежели с царем Давидом!

Когда Ривка рассказывала, я словно бы сама оказывалась в прошлом, рядом с моей матерью, близко, будто ее тень. Я ждала продолжения, но Ривка усердно укладывала концы моих кос и словно забыла, что нужно закончить историю.

– А потом, когда царь Давид лежал при смерти… – напомнила я, но Ривка уже укротила мои волосы и сказала лишь:

– Вот теперь хорошо. Смотри не зацепись за что-нибудь прической, а то колокольчики выпадут. Слишком уж ты неаккуратна, Ваалит.

Ривка подняла зеркало, чтобы я могла полюбоваться ее трудами. Я вздохнула, понимая, что сегодня уже не услышу продолжения.

Но я не забыла поблагодарить Ривку за кропотливый труд и похвалить ее искусность. В конце концов, я ведь знала наизусть историю маминой жизни.

Иногда мне казалось, что Ривка уже не любит углубляться в следующую часть рассказа, с того времени, когда великий царь Давид лежал при смерти, и до дня, когда царь Соломон встал под свадебным балдахином, чтобы назвать прекрасную Ависагу своей супругой. И, если Ривке теперь все же случалось заговорить о тех событиях, она словно бы одергивала себя, как будто стала осуждать участие Ависаги в вознесении и падении царевичей.

Меня это огорчало, ведь в рассказах Ривки я больше всего любила как раз те жаркие, бурные дни. Но воспоминания о них никогда бы не изгладились из моей памяти. Да, я считала эти образы воспоминаниями, хотя и родилась намного позже того безумного года. Иногда мне казалось, что я и вправду была там, видела и слышала то же, что моя мать…

…слышала, как царевич Адония, встав на колени перед царским ложем, умоляет умирающего Давида прийти на большой пир:

– В твою честь, отец. В честь царя Давида. Каждый сможет прийти в мой дом на пир и воздать тебе хвалу. Все царевичи и самые важные люди царства соберутся там, чтобы славить тебя.

– Славить меня? – Казалось, затянутые пеленой смерти глаза царя блуждают, но на миг они сверкнули, словно клинки. – Самые важные люди?

– Да, отец.

– Авиафар? Первосвященник Авиафар?

– Да, – кивнул царевич Адония, – и…

– И первосвященник Садок? И Веная? И Нафан, пророк Нафан, будет ли он меня ждать на твоем большом пиру?

– Они не пришли. Пока. Но придут.

– А Иоав? Адония, сын, сидит ли мой военачальник Иоав за твоим столом?

– Да, – Адония поднял голову, улыбаясь, – да, отец, Иоав сидит за моим столом.

– Придвинься ближе, Адония.

– Хороший царь получится из Адонии, правда, девица?

– Как будет угодно моему царю и повелителю, – прошептала мама, склонив голову.

Ависага хорошо изучила дворец. Она могла бы с завязанными глазами пройти по лабиринту его покоев и внутренних двориков. Вернувшись на свое место, к царю, она сидела там, пока царица Мелхола не появилась в опочивальне. А когда Мелхола вышла, унося с собой царский перстень, Ависага скользнула обратно на свое место рядом с царем. Весь тот долгий день Ависага сидела и терпеливо ждала, словно никуда и никогда не двигалась. А пока она ждала, Соломон надел на палец перстень, на голову – корону, сел на коня и отправился в путь…

Вот так мой отец оказался на троне. Если бы не предупреждение моей матери и не решимость царицы Мелхолы, Адония, вне всякого сомнения, захватил бы власть.

Я почти достигла возраста, в котором моя мать помогла отцу стать царем. Мне очень хотелось совершить нечто столь же смелое и значительное, как ее поступок. Но я знала, что легче достать звезду с неба: под мудрым правлением моего отца наше объединенное царство наслаждалось миром. И все знали, кто станет следующим царем. Вряд ли мне представилась бы возможность совершить нечто великое.

Да, как и все девушки, я могла только ждать. Ждать, когда отец устроит мое замужество.

А что еще остается девушке, будь она даже царевной?

Странные браки заключались ради блага страны, а еще более странные – во имя выгодной торговли. Далекие царства Израиль и Иудея жаждали серебра, слоновой кости и звериных шкур, а земля Хуш зависела от поставок железа и кедровой древесины.

И нужны были не только ценные металлы и товары. Еще более важным считалось убедительное свидетельство доброй воли, способное послужить печатью для уверений в дружбе.

– А какая связь прочнее кровной? – спросил дядя Македы, вышагивая по женскому поселку, вглядываясь в лицо каждой жены, дочери и рабыни. Поравнявшись с ней, он остановился. – Ты, Македа. В Иерусалим поедешь ты.

Никому не пришло бы в голову спрашивать, почему в это изгнание отправляли именно ее. В один прием ее дядя получал союзника и уничтожал последнее напоминание о том, что в его жилах не течет кровь царской династии, которую он прервал. Его право на власть подкреплялось только женитьбой на сестре матери Македы, да еще расторопностью. Он не упустил возможность, когда чума умертвила половину царской семьи. Среди тех, кого призвала к себе богиня смерти, оказался и царь, отец Македы. Из всех, в чьих жилах текла змеиная кровь, осталась в живых лишь Македа.

«И то лишь потому, что он боится меня убить, ведь тогда Саа-сет и Джангу-сет проклянут его навеки». Но, хотя умертвить ее он не мог, ничто не мешало ему превратить ее жизнь в пытку. Македа терпела и клялась, что когда-нибудь он отплатит за каждую отнятую у нее почесть, за каждый укол ее гордости. Каждый вечер она молилась Змеиной Владычице и Змею-царю о скорой расплате.

Но и дядя ее молился, и его боги, судя по всему, оказались сильнее. Ведь решение сложного вопроса само собой упало к его ногам – его просили о помощи и союзе. Он мог без малейших усилий избавиться от Македы навсегда.

Кивая собственным мыслям, ее дядя улыбнулся, обнажив подпиленные кончики зубов.

– Да, царевна Македа, я позаботился о хорошем замужестве для тебя! Ты выйдешь за царя Соломона. Так я решил.

От потрясения она растерялась. Мелькнула лишь мысль о том, что дядя, не принадлежа к змеиному роду, не имеет права подпиливать зубы. Она собралась было наотрез отказаться, но растерялась, словно бы испугавшись подать голос.

– Вот и хорошо. – Дядя быстро отвернулся – казалось, он боялся встретиться с ней взглядом. – Люди царя Соломона заберут тебя завтра. Готовься.

«Завтра!» Она смотрела, как он удаляется. Да, слишком быстрые шаги выдавали его страх. «Трус, – с холодной злобой подумала она, – сказал мне только сейчас, чтобы я не успела ничего предпринять».

Когда дядя ушел, вокруг нее собрались все его женщины и заговорили хором. Она гордо выпрямилась во весь рост, чтобы сказать, что не покорится, даже если царь приказывает.

И снова что-то сковало ей губы, не давая говорить. На этот раз она поняла, что Джангу-сет удерживает ее от слов, которые она не смогла бы взять назад. Македа провела языком по заостренным кончикам собственных змеиных зубов, знаку ее царской крови. Если Джангу-сет что-то хотел сообщить ей, то следовало выслушать его и лишь потом строить собственные планы.

Неглубокая хрустальная чаша принадлежала когда-то ее матери, и матери ее матери, и так через поколения до самой их прародительницы Саа-сет, Змеиной Владычицы. Македа развернула сверток из змеиной кожи и поставила чашу перед собой на леопардовую шкуру, застилавшую пол.

Корзину со змеями она осторожно пристроила рядом, а затем подняла крышку. Кобра принадлежала ей с тех самых пор, как вылупилась из яйца, которое Македа отогревала между своих грудей. Змееныш подрастал в своей жесткой оболочке, а когда пришло время, Македа своими руками осторожно помогла ему вылупиться. Она сама сплела корзину, в которой кобра спала.

Тело смертоносной змеи плавно, словно струйка песка, перелилось через стенку корзины. Кобра мирно обвилась вокруг руки царевны. Македа погладила темные змеиные чешуйки, успокаивая кобру и собственный разум. Когда царевна прижала змеиные зубы к краю хрустальной чаши, безмятежная кобра послушно отдала свой яд. Нацедив достаточно, Македа отпустила змею, а сама наклонилась над чашей пророчеств.

Змеиный яд лужицами собрался на дне. Македа погрузила указательный палец в маслянистую, переливающуюся всеми цветами радуги жидкость, а потом коснулась лба, сердца и губ. И принялась ждать, пока над кожей, смоченной мерцающими капельками яда, не закружились видения.

«Человек. Сияющий золотым светом мужчина. Женщина, черная как ночь. Корона у нее на голове. Корона, которая медленно растворяется…» Македа почувствовала гнев и страх. Ей пришлось заставить себя отогнать их. Чтобы смотреть глазами Змеиной Владычицы, нужно спокойствие. «Ветер надувает паруса кораблей. Путешествие. Ребенок, мальчик. Ребенок с ее гордым лицом и ясными змеиными глазами. Перед ним вьются две одинаковых змеи, он протягивает руки, и они, скользнув ему на плечи, обвивают его голову. Мальчик стоит, выпрямившись во весь рост в короне из змей, раскинув руки. Ветер подхватывает его и несет на юг. Змея сбрасывает кожу и летит впереди…»

Веки щипало, Македа моргнула, и видение исчезло, оставив лишь последний образ – змеиную кожу. Опустевшая оболочка мерцала тусклым золотистым светом, постепенно затухая… А потом и она исчезла. Теперь Македа видела лишь маленькую лужицу яда в хрустальной чаше.

Дрожа, она прижала к глазам ладони. Ответ пришел, ясный и однозначный. Она должна принять это изгнание. На время покажется, что ее дядя-узурпатор победил. Но она вверится обещанию Джангу-сета: будущее принадлежит тем, в чьих жилах течет змеиная кровь. Македе и ее сыну.

Змеиная мудрость. Кобра терпеливо ожидает своей добычи, свернувшись на камне.

«Да. Я поеду. Буду ждать. И однажды мой сын вернется и заберет то, что принадлежит нам». Теперь Македа знала, что нужно делать: согласиться на изгнание, пережить все, что ожидает ее в чужой северной стране. Достойно и с надеждой воспитать сына. Чтобы однажды его чело увенчала змеиная корона.

«Да, Змей-царь, я подожду. И пусть ждать придется долго, я буду верить по воле твоей. – Македа вылила из чаши яд кобры на землю. – По воле твоей и моей».

Но она понимала, что ждать придется годами. Джангу-сет не обещал ни легкого, ни быстрого пути. Македа об этом и не просила. Лишь об одном она не могла не попросить: «Даже если этот путь окажется долгим, моя вера не пошатнется. Змей-царь, молю тебя только о том, чтобы этот царь Соломон стал достойным отцом для моего сына».

Хуш лежал далеко к югу от Израиля и Иудеи, еще дальше, чем страна Дельты и Долины. Когда Македу привезли в Иерусалим, поставили перед царским троном и сняли с нее покрывало, все замерли: никогда прежде здесь не видели подобной женщины. Она интуитивно поняла, что люди замерли не от восторга, хотя в то время еще не знала здешнего языка.

А затем подошел молодой муж Македы, улыбнулся ей, взял ее за руку и промолвил слова, звучавшие в напряженной тишине, словно песня. Позже, изучив местное наречие, она узнала, что царь Соломон сказал в тот день: «Как же ты красива! Ты черна и прекрасна, как ночь! Ты сияешь, словно луна».

И, поскольку царь Соломон объявил, что она прекрасна, никто не смел утверждать обратного.

Позже, когда Македа научилась говорить на его языке и они могли обмениваться не только ласками, но и словами, она пыталась поблагодарить его. В ответ он рассмеялся:

– Македа, знаешь, какая молва идет о царе Соломоне? Его считают самым правдивым и мудрым человеком в мире. Так что же, кроме правды, мог я сказать? Ты действительно красавица.

– Так обо мне говорили дома, но здесь все иначе.

– Да, здесь все иначе. Здесь твоя красота удивляет, привлекает внимание. Вот почему другие женщины завидуют тебе. Не позволяй им портить тебе настроение.

Женщины кружили вокруг нее, словно кошки. Шипели, но царапаться не осмеливались. Македа научилась мудрости, пройдя жестокие уроки. Она знала, почему другие жены ее ненавидят: не за ее темную кожу, а за то, что ее защищает царь. Но этого она не сказала, не желая видеть, как погаснет улыбка царя Соломона.

– Они меня не тревожат, – ответила Македа и была вознаграждена: муж улыбнулся еще ласковее.

«Да, они меня не тревожат. А если осмелятся, я сама смогу за себя постоять». Царевна Македа росла с полусотней других царских детей при дворе, полном теней и змеиных шорохов. Яд, безотказное и неприметное средство, впитался в ее кровь.

– Я рад, что ты счастлива здесь.

Царь Соломон гладил тугие завитки ее волос – они так отличались от тщательно причесанных длинных шевелюр других его женщин! Увидев, как ему нравится ее особенная внешность, Македа начала всячески подчеркивать свои отличия от других. Она носила коротко остриженные волосы, вплетая в свои густые пряди крошечные бусинки и ленточки. Натирала кожу маслами, пока все тело не начинало сиять, словно черное дерево. Посыпала золотой пудрой высокие скулы и полные губы.

Когда Соломон приходил к ней, она одевалась как царевна страны Хуш, а не как израильская царица, ведь она знала, что ему нравится ее необычный вид. В молчаливой и жестокой гаремной схватке за сердце царя Македа сражалась уверенно, и оружием ей служила темная экзотическая красота.

«Вот почему меня ненавидят его женщины: я нравлюсь ему больше, чем они», – эта мысль грела ей кровь, а на душе становилось теплее от того, что царь преподнес ей главный подарок.

Сына.

Она знала заранее, что ее мальчик родится под знаком Змеи, дарующей мудрость. И, хотя Соломон уже успел стать отцом дюжины сыновей, их мальчику он радовался, словно первенцу. Это была еще одна причина, по которой она старалась всегда угождать мужу: он неизменно проявлял доброту. Иногда Македе казалось, что он чересчур добр, но с этим недостатком она могла смириться.

В награду за то, что она родила ему сына, царь Соломон подарил ей ожерелье из сверкающих камней – бледно-желтого кошачьего глаза, а младенцу – колыбельку, вырезанную из кедра и обшитую сандаловым деревом.

– Когда он подрастет, у него будет все то же, что у его братьев, – кони, слуги, земля. А пока… – Царь наклонился, протягивая младшему сыну погремушку. Ребенок энергичным движением ухватился за ее коралловую ручку. – Пока, думаю, такие вещи ему нравятся больше. – Соломон улыбнулся мальчику и посмотрел на Македу. – Как мы его назовем? Может быть, ты для него выбрала какое-то имя твоей родной страны?

– Ты очень добр, царь мой, но я хотела бы назвать его Давидом, в честь твоего отца.

На миг Македа подумала было, что Соломон откажет ей в этой чести: его лицо осталось странно безучастным, а в глазах мелькнуло беспокойство. Потом туча прошла, он кивнул:

– Хорошо, милая моя Македа. Если таково твое желание, мы назовем его Давидом. Возможно, он унаследует музыкальный дар моего отца.

Она поклонилась и поблагодарила его, не раскрывая своих надежд. Она хотела, чтобы внук Давида Великого унаследовал не музыкальный дар, а дар побеждать. «Этот Давид тоже станет царем. Я видела это».

Давным-давно его великую судьбу предсказала хрустальная чаша, наполненная холодным ядом кобры. Ради этой судьбы она позволила, чтобы ее отправили в изгнание на север и выдали за этого мягкосердечного царя. Ради этой судьбы она терпела безотрадную страну и жалких, вечно причитающих женщин.

«Ради него. Ради сына».

Улыбаясь, Македа наклонилась над колыбелью царевича Давида и взяла его на руки. В отличие от многих других царских жен, полагавшихся на кормилиц и нянек, она ухаживала за своим царевичем сама, не прибегая к чужой помощи, и кормила его грудью, чтобы он с молоком матери впитал ее силу и смелость, чтобы вырос мудрым и могучим. Он возмужает здесь, в безопасности, в стране своего отца.

А потом, когда настанет время, он вернется в ее страну и займет трон, ожидающий его там.

Мурлыча колыбельную, которая была старше Лунных гор, Македа укачивала сына своими сильными руками и прижимала его к груди. «Даже если ты никогда не станешь царем Израиля, милый мой Давид, мир велик. И состоит из множества царств». Когда-нибудь голову ее сына увенчает корона. Это видение явилось ей в испарениях змеиного яда. Ее сын станет правителем. Не здесь, не сейчас. Но где-нибудь, когда-нибудь. Она проявит терпение.

«И если нужно подождать, пока свершится судьба моего сына, это место для меня не хуже любого другого. Здесь, вдали от родины, я смогу растить и защищать моего царевича, пока он не возмужает, чтобы идти за своей судьбой». Она посмотрела на нежное личико Давида и улыбнулась. «Да, сынок, мы подождем».

Разве сложно ждать, если ты – царица во дворце Соломона? Македе иногда казалось, что для полного счастья ей не хватает лишь более теплого климата.

– Спрашивай, – сказала она и замолчала, ожидая.

– Как можно тьму перепрясть в свет?

– Тьма – это прошлое, – ответила она, – а свет – будущее. Я сделала все возможное, дочка, теперь твоя очередь.

– Я не удержу ее, – сказала я, – слишком тяжело.

– Мне тоже было тяжело, но я держала прялку и шерсть. И пряла. Теперь твоя очередь.

– Кто ты? Моя мать?

– Какая разница? Слушай мой урок, Ваалит: пряди нить или умри.

– Долго ли? – спросила я. – Долго ли нужно прясть?

Никто не ответил. Я осталась одна в саду, из которого не было выхода. Я пряла и рыдала, зная, что умру, если прекращу работу…

Я проснулась со слезами на глазах – плач не приснился мне. Не приснилось и страдание. «Пряди нить или умри». Я содрогнулась. Была ли женщина в саду моей матерью? Нет, ведь мне говорили, что мать была смуглой, темноволосой и ласковой, а эта женщина – золотистой, словно львица. «Какая разница?» – спросила она тогда. Я подумала, что это и впрямь не имеет значения. Кем бы ни был этот призрак, он явился, чтобы меня предостеречь. Теперь следовало найти толкование для моего сна, чтобы я знала, в чем заключается опасность.

Я пыталась снова заснуть, но покой бежал от меня. Сев у окна, я смотрела на город несколько долгих часов до рассвета.

Но сны, терзающие нас по ночам, рассеиваются под лучами солнца. К тому же я была слишком юной, чтобы правильно истолковывать сновидения. При свете дня начинало казаться, что сны, после которых я просыпалась темными ночами, дрожащая и обессиленная, вызваны всего лишь стычкой с Ровоамом или встречей с очередной невестой отца. От взгляда госпожи Даксури еще и не такие кошмары могли присниться!

Так убеждала я себя и даже на какое-то время поверила в это. Как я уже говорила, хотя я родилась всего лишь девочкой, отец любил меня больше всех своих детей. С того момента как я сделала первый вдох, а мать перестала дышать, сердце Соломона принадлежало мне. Отец без колебаний исполнял все желания матери. И точно так же все детские просьбы, которые мне случалось произнести, немедленно выполнялись. Все детские сокровища, о которых я мечтала, становились моими, стоило лишь попросить. Царевне Ваалит ни в чем не отказывали.

Однако сейчас я вижу: я хотела, чтобы даже сны подчинялись мне и выполняли мои желания.

К тому времени, когда царица Савская вступила в ворота Иерусалима и в жизнь моего отца, меня избаловали бесконечными уступками. Я и подумать не могла, что мне могут не дать чего-то, что я захочу.

Что я не смогу получить желаемое.

Ведь до того, как я увидела царицу Савскую и сопровождавших ее женщин, мои желания оставались детскими. У меня даже мысли не возникало, что о своих истинных желаниях я не подозреваю. Не задумывалась я и о том, что мое сердце стремится к тому, чего не сможет для меня сделать ни один мужчина. И ни одна женщина.

Что я должна буду сама бороться за то, чего захочу всей душой.