Часть вторая
Мудрость ценнее жемчуга

В детстве ничто при дворе отца не удивляло меня. Ведь моим отцом был Соломон Премудрый, царь Израиля, Иудеи и многих других земель, а цари неподвластны законам, которые управляют нижестоящими людьми. По крайней мере, так меня учили бабушки. Каждая из троих – на собственный лад.

Не удивляло меня и то, что у меня было три бабушки, когда другие дети имели лишь по две. И то, что у меня так много мачех, – ведь цари должны заключать множество хорошо спланированных союзов. Я видела мир сквозь сияющую пелену детства, в котором исполнялись малейшие мои прихоти. Пока мой отец не женился на колхидской царевне. Этот брак не просто скрепил еще один союз и открыл очередной жизненно важный торговый путь для нашего царства, он еще и бросил слишком многое на чашу весов, которые отец пытался удержать.

И он сорвал с моих глаз пелену детства. С того дня я уже не могла смотреть и не понимать. И с каждым днем я все меньше готова была довольствоваться положением единственной лелеемой царской дочери. Но кем я хотела стать – этого я тогда не знала.

Колхидская царевна опаздывала. Мы прождали все утро в женской галерее над большим тронным залом, а ее и близко не было видно. Я, непоседа, вытащила клубок алого шелка и начала играть со своей служанкой Нимрой в «кошкину люльку». Ее пальцы порхали ловко, а я плела замысловатые сети, которые потом с трудом распутывала.

Там собрались и все мои мачехи. Ожидая, они коротали время, каждая на собственный лад. Некоторые сплетничали, некоторые перебирали пряди волос, украшения или складки платья. Одна-две играли, как мы с Нимрой. Царица-египтянка Нефрет слушала, как служанка вполголоса что-то читает ей со свитка. Царица Наама сидела с неподвижным лицом, не шевелясь и не желая нарушать безупречный рисунок складок своего покрывала и линий прически. Царица Меласадна ласкала одну из своих крошечных белых собачек, не обращая внимания на возмущенные взгляды тех жен моего отца, которые соблюдали суровые законы нашего Бога. Госпожа Лиоренда сидела спокойно, двигая лишь кончиками пальцев, когда поглаживала цветы, которые держала в руках. Время от времени она перемещала бутон и сравнивала его цвет с соседними. Македа, тихая и темная, словно полночь, скрывала свои мысли за позолотой опущенных век. Двора пряла, и я жалела, что не взяла свое веретено, чтобы занять беспокойные руки.

Нимра в очередной раз освободила мои пальцы из переплетений алых шелковых нитей. Сквозь решетку из кедрового дерева я посмотрела вниз, туда, где на Львином троне восседал мой отец. При дворе собралось множество пышно одетых людей, но мой отец затмевал их всех. Как и подобает царю-жениху, он оделся в багрец и пурпур с золотой бахромой. Корона Израиля, золотая, с безупречными изумрудами, покоилась на его голове. В руках он держал скипетр со львиной головой – подарок, полученный от скифского царя после женитьбы на его сестре.

Первосвященник Садок сидел на скамеечке возле отцовского трона. Садок стал первосвященником задолго до того, как я родилась; он давно состарился и не смог бы долго стоять. Этим измерялась доброта моего отца – он позаботился о старом Садоке и разрешил ему сидеть во время царских приемов. Все остальные должны были стоять – царский военачальник, стража, иноземные послы, другие священники, придворные, царевичи. Даже мой брат Ровоам. И, хотя он стоял далеко, я видела, что лицо его искажает мрачная гримаса. Наследнику давно стало скучно, и он не заботился о том, чтобы это скрывать. Справедливости ради следует сказать, что к тому времени уже никто из моих братьев не мог спокойно ждать. Мальчики от природы нетерпеливы.

На брата я смотрела недолго. Мой взгляд, словно сокол, искал более приятной добычи. И вот я увидела его, опиравшегося на гладкую колонну из кедрового дерева – по задумке моего отца лес таких колонн раскинулся вокруг большого тронного зала. Тот, на кого я смотрела, носил длинную прическу – локоны спадали ему на спину, а один завиток, перекинутый через плечо, вился на фоне полуобнаженной груди: черное дерево и мед. Его бедра облегала юбка из мягкой синей кожи, расшитой золотыми пчелами, а талию обхватывал позолоченный кожаный пояс шириной в две ладони. Старомодный наряд, но почему-то на Аминторе Критском он выглядел щеголевато. А придворная знать казалась неуклюжей и скованной несколькими слоями дорогих тканей. И все они держали в руках свитки, таблички, золотые или серебряные кубки. У Аминтора в руке была лишь дамасская роза, красная, словно кровь.

Я восхищалась Аминтором – он всегда оставался собой и выглядел так, словно ему просто нравится жизнь сама по себе. Остальные мужчины мрачно хмурились, ожидая очередную царскую невесту, Аминтор же глядел на всех так, словно царь и весь его двор собрались лишь для того, чтобы он мог их рассмотреть. Да, его бесстрашным смехом я восхищалась еще больше, чем красивым лицом. И свобода его притягивала меня так сильно, что иногда я задумывалась, не хочу ли от Аминтора большего, чем готова признаться даже собственному зеркалу.

Пока я разглядывала Аминтора, он сквозь толпу придворных посмотрел вверх, на женскую галерею, и его взгляд словно бы проник сквозь решетку прямо мне в глаза. Издалека точно нельзя было сказать, но мне показалось, что он подмигнул. Я увидела ясно, что он улыбнулся и поднес маленький пурпурный бутон к губам.

Я знала, что Аминтор не мог меня видеть, но краска бросилась мне в лицо. Я отвела от него глаза и посмотрела на отцовский трон. Отец рассеянно гладил львиную голову, украшавшую скипетр. Как и брат, он начинал терять терпение. На миг я задумалась о том, какие мысли одолевают его, пока он ждет очередную жену. Затем Нимра снова накинула мне на пальцы паутинку алых нитей, и, стараясь сохранить сеть ровной и туго натянутой, я забыла о менее важных вещах.

В конце концов, что может значить для царя Соломона еще одна жена?

«Все женщины начали казаться мне одинаковыми». Соломон знал, что это несправедливо, что каждая женщина обладает собственным очарованием, красотой и мудростью. И новая невеста, которую он ожидал, – тоже. Но к тому времени он приветствовал уже стольких невест, повидал стольких увешанных украшениями наложниц, что все разрисованные лица сливались между собой. Ради интересов царства и торговли заключались союзы, скрепленные словом и плотью. Можно ли лучше проявить покорность его власти, чем отдав ему женщину царской крови?

«И вот я здесь, жду очередную женщину, когда сорок других дел требуют моего внимания». Но Соломон всегда восседал на Львином троне, чтобы приветствовать каждую следующую женщину, поручаемую его заботам, чтобы при всем дворе показать, как он рад ей, и теперь он не мог прервать традицию, не нанеся тяжкого оскорбления. «Хотя эта невеста окажется точно такой же, как все остальные, скажет те же самые слова. Нет. Так думать нельзя. В конце концов, у меня много жен, а у них лишь один муж. И эту следует встретить с почетом».

Но не с любовью. Любовь принадлежала его первой жене, возлюбленной его сердца. И не предназначалась для других.

А вот уважения могла ожидать каждая женщина.

И потому царю Соломону приходилось ждать во всем своем великолепии на Львином троне, охраняемом дюжиной огромных свирепых зверей из чистого золота, хотя солнце приближалось к зениту, а новой царской невесты все не было видно. К этому времени колхидскому каравану уже следовало бы приблизиться к воротам Иерусалима, чтобы успеть пройти по городским улицам, пока солнце еще светило ярко. А теперь процессия новой царицы не сможет предстать во всем великолепии…

– Но это не наша вина, царь мой и господин! Мы сто раз предупреждали их, что нужно отправиться в путь рано, чтобы успеть в назначенный час. Но ничто не могло их поторопить, они ждали собственных знамений и откладывали без конца, пока царевна приносила жертвы своим богам. А теперь цветы завяли, люди потеряли терпение, и… – говорил дворцовый управляющий.

– Довольно, Ахисар, никто тебя не обвиняет, – прервал его царь, подняв руку, – и я меньше всех, а теперь успокойся. – Царь улыбнулся. – Терпение – это добродетель.

– Да, царь мой и господин. – Дворцовый управляющий склонил голову. – Прикажешь сообщить царским женам, что новой царицы пока не видно?

«Они, конечно, и сами успели это понять». Соломон взглянул вверх, на женскую галерею, откуда открывался вид на тронный зал. Сквозь затейливо вырезанную решетку, ограждавшую цариц от жадных взоров, тут и там в полумраке вспыхивали драгоценные камни и поблескивало золото. Он понимал, что и у жен заканчивается терпение из-за долгого ожидания. Вздохнув, Соломон кивнул:

– Да, сообщи им, но не превращай задержку в несчастье. В конце концов, мы не торопимся.

– Как повелит царь. – Ахисар снова склонил голову и поспешил к царицам, сжавшись от возмущения.

«Управляющий Ахисар ненавидит беспорядок, как пророк Ахия Силомлянин ненавидит грех». Когда дворцовый управляющий удалился на достаточное расстояние, Соломон позволил себе печально улыбнуться. С каждой новой невестой царских кровей повторялся один и тот же ритуал, и все равно бедняга Ахисар каждый раз так суетился, словно все происходило впервые, а у него не было ни малейшего опыта. И как будто от одного неудачного шага небо могло пасть на землю.

Соломон, продолжая улыбаться, поднялся на ноги и положил львиный скипетр на трон.

– Поскольку процессия невесты еще не вошла в город, я вернусь, когда мне доложат, что колхидцы у Конских ворот.

Выйдя из тронного зала, Соломон решил подняться на вершину царской башни. Здесь, высоко над городом, он мог немного отдохнуть в ожидании своей очередной жены. Он оперся руками о стену – гладко пригнанные камни нагрелись на солнце. С этого выгодного наблюдательного пункта он смотрел на крыши Иерусалима, городские стены и земли, раскинувшиеся дальше. И, как всегда, он чувствовал восторг перед лицом перемен, которые время принесло золотому городу царя Давида.

Когда-то Иерусалим отчаянно цеплялся сбоку за вершину холма, недосягаемый и свирепый, словно дикий зверек. Это было до того, как царь Давид уловками овладел городом и начал править им с восхитительным хитроумием. Под властью Давида город рос, медленно и осторожно, словно не доверяя собственной мощи. К моменту смерти Давида Великого, иззябшего от прожитых лет, Иерусалим уже упирался в городские стены, и не хватало лишь одного толчка, чтобы освободить его.

И царь Соломон его подтолкнул. Давид был воином. Своим мечом он завоевал великое царство. Соломон же был строителем, создававшим империю с помощью торговли.

Империя процветала, и царский город разрастался. Иерусалим теперь уже полностью занял вершину холма и хлынул вниз, затопив окрестные долины. Теперь Иерусалим Давида стал Старым городом, городом в городе, ограниченным стенами, которые когда-то были внешними укреплениями столицы. А новый, сияющий золотом Иерусалим окружали недавно возведенные стены. Широкие новые ворота открывались в мир, управляемый из столицы, которая когда-то была обычной крепостью.

Над нижним новым городом, то стихая, то поднимаясь, раздавался шум, неумолчный, будто плеск морских волн. «Звук мирной жизни и процветания». Теперь Иерусалим мог похвастаться двумя рынками – небольшим, в Старом городе, и базаром у Овечьих ворот, превосходившим своими размерами некоторые деревни. На царском рынке можно было достать что угодно, от железных наконечников для стрел до посеребренных розовых лепестков.

Соломон смотрел вниз, на базар. Двигались цветные пятна – это переносили тюки тканей и корзины с фруктами. Яркими вспышками в толпе тут и там виднелись женщины.

А по ту сторону базара лежала улица Богов. Теперь в Иерусалиме жили и работали иноземцы; они хотели поклоняться своим богам и делать это по-своему. Соломон удовлетворял их прошения и позволял строить собственные храмы и алтари. Местных противников таких вольностей он обезоружил, обязав новые алтари и храмы платить пошлину Храму Господа Яхве и его священникам.

«Теперь всем выгодно, все вполне довольны и не нарушают мира». Соломон криво усмехнулся. Почти все довольны. Увы, пророка Ахию Силомлянина удовлетворить не могло ничто.

«Даже Храм Господа ему не нравится. Не говоря уже обо мне и моих законах».

Он посмотрел на храм, возвышавшийся над городом. Священное здание венчало его, словно корона; столько золота пошло на украшение, что Дом Господа в полуденном свете горел, словно второе солнце. «Такой великий храм…» И все же иногда Соломон сомневался, действительно ли храм стоил всех нескончаемых затрат на него.

Но теперь отступать было слишком поздно. По правде говоря, поздно стало задолго до того, как был заложен первый камень высоких стен храма. Ведь он был не просто зданием, возведенным во славу Бога Израиля. Храм был ловушкой, такой хитроумной, так богато разукрашенной золотом и напоенной запахом благовонных курений, что Соломон только теперь в полной мере осознал, как сильны эти цепи и как тяжело ярмо.

«Мой отец избежал этой ловушки. А Премудрым все равно называют меня!»

И все же он заслужил это прозвище. «Я просил у Господа мудрости, чтобы хорошо править, чтобы судить честно и справедливо. Я и не подумал о том, чтобы попросить также свободы. Если бы я только не стал царем…»

«Мой брат Адония поверг бы царство в руины, под которыми и его надменная безумная голова не уцелела бы». Соломон очень жалел о прошлом, но все же никогда не сомневался, что из всех сыновей царя Давида он один мог наследовать престол. «Ведь лишь меня воспитывали так, чтобы больше думать о царстве, чем о себе». И это наставило его на путь, приведший сюда.

Он был младшим царским сыном, зачатым в грехе и рожденным в горе и сомнении. Никто и не думал, что он выживет, – а он не просто выжил, но вырос и окреп. Из него вырастили царя. Растила и учила его женщина, мудрая в путях власти и еще более мудрая в дорогах любви. Он пытался стать справедливым и проницательным, терпимым и осторожным. Он был не военным, как отец, а мирным человеком, ненавидевшим цену войны – кровь и бедствие.

Теперь, после долгих лет его упорного труда, царство наслаждалось благодатным покоем. Крестьяне могли заботиться о своих виноградниках и стадах, ничего не боясь. Купцам не приходилось опасаться, ведь с дорог царства исчезли разбойники.

Всего за три поколения земли Израиля и Иудеи изменились до неузнаваемости, разрастаясь из союза вечно грызущихся племен в царство, а затем в империю. Всего за три поколения царей.

Саул. Давид. А теперь Соломон.

Царь Саул был воином. Он отбросил филистимлян назад в их прибрежные города. Теперь о первом царе говорили редко, ведь на его подвиги легла тень безумия, а потом их затмила сияющая слава преемника. И хотя народы Израиля и Иудеи вел к победе Саул, но именно Давид превратил обычные победы в нечто большее.

В царство.

Под властью Саула племена Израиля и Иудеи жили как в давние времена. Правление царя Саула сводилось к силе. Саул вообще скорее был военачальником, чем царем, скорее боевым вождем, чем судьей. При Давиде сам смысл царствования изменился. У Давида, как и у Саула перед ним, были воины. Но у Давида было и нечто большее – власть. При царе Давиде победы в битвах стали способом присоединять новые земли и города. Ко времени своей смерти Давид Великий правил землями от Египта до ливанских гор, от приморских городов филистимлян до равнин страны Моав. В наследство он оставил империю.

И царь Соломон усилил эту империю с помощью союзов и торговли, с помощью мощной армии и тщательно продуманных браков. За каких-то шесть лет Иерусалим, город царя Давида, стал главным рынком всех окрестных земель, перекрестком всех дорог мира. Все пути вели в золотой Иерусалим.

Да, царь Давид создал царство, зато царь Соломон возвеличил его.

Однако величие обладало собственной ценой. Несмотря на мир и процветание, люди ворчали. Слишком много налогов, слишком много всего строится, слишком большая армия…

«…хотя я не понимаю, как они хотят, чтобы дороги оставались безопасными, а рынки процветающими без налогов и армии». Соломон снова посмотрел на Великий Храм, высившийся над крышами дворца. Храм короной венчал город, его слава сигнальным огнем сияла народу Господа. Понадобилось семь лет, чтобы завершить строительство, а казна до сих пор платила Хираму, царю тирскому, за кедровое дерево, пурпур и позолоту, с помощью которых был создан достойный дом для Ковчега Завета, символа присутствия Бога. А еще храму нужен ладан и другие благовония, а также масло, и священников храма нужно кормить и одевать, они должны где-то жить.

Но большинство людей видят лишь одно: строительство давно окончено. Поэтому они не понимают, что нужно и дальше платить. Что платить придется вечно. Как и для того, чтобы содержать царский двор, стражу, армию. И…

– О, столь удрученный вид не подобает великому царю Соломону, да еще и в такой день!

Соломон с улыбкой обернулся:

– И что сегодня за день, Аминтор?

Критянин взмахнул серебряной миской. Фрукты ярко блеснули золотом на солнце.

– Ведь сегодня царь женится.

– Снова, – заметил Соломон.

– Снова. Сколько жен у тебя сейчас? В очередной песне тебе даровали сто, причем каждая краше предыдущей!

– Слишком щедрый дар. Почему люди выдумывают такие небылицы?

– От скуки, от зависти или просто потому, что они приучены лгать с колыбели. – Легкий и беззаботный смех Аминтора зазвенел в прохладном воздухе. – А сам ты помнишь, сколькими женами владеешь, царь Соломон?

– У царя Соломона сорок жен. И он их всех помнит по именам, а также их сыновей. Но никем из них я не владею, – помолчав, добавил он.

– Царь Соломон известен своей мудростью. – Аминтор изящно облокотился о парапет, поставив серебряную миску на гладкие камни. – И, конечно, именно поэтому он в одиночестве удалился на крышу, чтобы высматривать очередную невесту и скрыться от вездесущего управляющего Ахисара. Действительно, он столько шума поднимает!

– Да, поэтому я поднялся сюда. А еще – чтобы спокойно подумать.

– О-хо-хо, царь снова думает. И какую мудрую мысль поймал ты в свои сети на сей раз?

Соломон посмотрел на вершину дальнего холма, на Великий Храм, сиявший под ярким светом солнца.

– Мир и справедливость достаются тяжело. Я хотел бы объяснить это своему народу.

– Ну, это тебе не удастся. Думаю, даже вашему Богу – такому суровому – не удастся заставить людей понять нечто столь неприятное, как правда. Не трать время на желания, которым не дано осуществиться. Попробуй, господин мой. – Улыбаясь, Аминтор протянул Соломону позолоченный плод смоковницы. – Правители должны знать вкус золота.

– Они должны также знать его цену. – Соломон откусил немного сияющей мякоти. Тонкий слой позолоты растаял на языке, словно роса, не оставив никакого вкуса.

– И какова цена золота? Брак с колхидской царевной? – Аминтор подбросил один из позолоченных плодов в воздух и ловко поймал. – Золото из Колхиды, кони из Трои, ячмень и пиво из Египта. Израиль теперь женат на всех богатствах мира.

Соломон не ответил, молча указав на цветастый ручеек, медленно поднимающийся по Кедронской долине к Конским воротам:

– Вот и моя новая жена. Аминтор, будь добр, передай управляющему, что она скоро будет здесь. Хоть я и великий царь, но сам стараюсь держаться от него подальше – он так суетлив.

– С удовольствием. А еще я взгляну на твою новую царицу.

Аминтор изящным жестом подал Соломону серебряную миску и пошел к лестнице. Он исчез в темном дверном проеме, оставив царя наедине с полудюжиной позолоченных плодов смоковницы и любопытной пчелой, опустившейся на один сладкий сверкающий фрукт.

Соломон осторожно опустил миску, давая пчеле возможность самой понять, что плод – лишь яркая приманка. «Спасибо тебе за добрые пожелания, Аминтор, – прошептал он. Очередная свадьба, очередная женщина. – Мне больше не нужны жены, у меня их и так слишком много. Но это необходимый царству союз, а потому…»

А потому он женится, чтобы скрепить очередной договор, завоевать еще один рынок, овладеть новыми сокровищами. Ведь он царь и должен заботиться о своих подданных и думать за них – чтобы не пришлось думать им самим! Соломон печально улыбнулся, почувствовав мимолетное желание поделиться этой едкой шуткой. Но в полном людей дворце, в полном жен гареме не осталось никого, с кем он мог бы говорить откровенно. Даже Аминтор заслуживал доверия лишь до тех пор, пока совпадали цели Израиля и Крита.

«Не осталось в живых никого, с кем я мог бы поделиться тем, что лежит на уме и на сердце».

Настоящее одиночество. Соломону страшно не хватало того, что связывало его с приемной матерью, царицей Мелхолой, женщиной, питавшей его разум, – так его родная мать Вирсавия питала его сердце. С царицей Мелхолой он мог говорить о чем угодно, и она понимала его.

А еще больше не хватало ему Ависаги. «Ависага, моя голубка, сердце мое, драгоценный камень, сияющий среди женщин…» Хотя прошло дважды по семь лет со дня ее смерти, он все еще чувствовал сильную боль. Милая Ависага, разумная Ависага, дорогая утешительница, которая всегда знала, что делать и говорить, помогала ему в поисках верного пути…

Что ж, Ависаги больше нет. Она умерла, рожая их единственного ребенка. Дочь. И, хотя мужчины почти всегда хотели сыновей, Соломон радовался, что ребенок от Ависаги оказался девочкой. Ведь, будь ребенок его возлюбленной мальчиком, он бы испытывал безрассудный соблазн объявить его наследником престола. А девочка спасла его от ловушки этого безумия.

Ведь к тому времени, как Ависага понесла и родила ему ребенка, Соломон уже почти двенадцать лет пробыл на троне и столько же раз женился. Цари женятся не только по любви. Интересы государства уложили в постель намного больше царственных пар, чем похоть. Ависагу печалили не жены царя, а дети, которых они рожали ему. Дети, которых она, его любимая, по капризу жестокой судьбы была лишена. Когда царица Ависага смогла наконец с гордостью и любовью сказать, что ждет ребенка, у царя Соломона уже было много сыновей, и он давно сделал важный жизненный выбор: трон унаследует его первенец.

Ведь много жен – это много сыновей, а где много сыновей, там не будет покоя в семье. Даже двум царевичам во дворце тесно, а что уж говорить о дюжине. Сыновья его отца чуть не разорвали царство в клочки, и шрамы тех тяжелых времен еще не зажили в его душе. Соломон не хотел поступать как отец, маня короной самого любимого сына. Когда родился Ровоам, Соломон объявил, что этот мальчик станет следующим царем Израиля и Иудеи, наследником Соломона Премудрого.

Старшему сыну предстояло унаследовать трон – так повелось во всех царствах. Не самое лучшее решение – Соломон сомневался, что Ровоам сможет править, – но лучшее, чем многие другие. Все детство и юность Соломон наблюдал, как использовали корону в сделках со смертью, и теперь он не хотел, чтобы его сыновья в свою очередь состязались за царство.

«Нет, пусть престол займет Ровоам. Зачем царям сыновья? От них сплошные мучения». А дочь… Соломон улыбнулся. Дочь Ависаги служила ему сладостным утешением, нежным напоминанием, что в жизни есть не только битвы и приказы. Его роза, его голубка, его милая любящая дочь. Почтительная, ласковая, кроткая – все, чего может пожелать отец.

И она быстро становилась женщиной. Женщиной, для которой ему предстояло найти мужа. «Но не сейчас! Она же еще ребенок. С ее свадьбой можно подождать».

И, хотя эта мысль утешала, Соломон знал, что обманывает себя. Дочь приближалась к четырнадцатому году жизни, и пора было устраивать ее будущее. Если быть честным, он уже опоздал. Помолвку Ваалит следовало устроить еще два года назад. «Но я не могу ее потерять». Кроме нее, ничего у него не осталось от Ависаги, возлюбленной жены его юности.

Но пожертвовать ею все равно пришлось бы, ради ее же блага. «Ей предначертано управлять собственным домом, иметь мужа и детей. Да. Я найду ей в мужья хорошего человека здесь, в Иерусалиме». Соломон не хотел думать о том, чтобы выдать ее за чужеземного царя, в далекую страну. «Нельзя использовать Ваалит как товар в сделках между государствами». Его дочь выйдет замуж здесь и будет жить у него на глазах.

«Да. Я начну искать мужа для нее. Скоро.

Но не сегодня». Терпеливое будущее могло ожидать сколько угодно – Соломон знал, что рано или поздно оно победит. Но пока дочь Ависаги оставалась его самым драгоценным сокровищем.

Среди всех этих сыновей, старавшихся затмить друг друга, среди всех этих жен, занятых интригами, чистая любовь дочери сияла, словно самоцвет в грязи. Умная, отважная и проницательная девушка.

Если бы только она родилась мальчиком, как замечательно она бы правила!

Но такие мысли ничего хорошего не сулили. Мир не мог переплавиться, чтобы удовлетворить людей, пусть даже царей. «Мой старший сын – Ровоам, и он займет трон после меня. А Ваалит…»

Ваалит родилась девочкой, пусть и царской дочерью. Не так уж много путей открывалось перед ней. В конце концов, ей предстояло жить так, как решит за нее отец.

Отцовский долг – выбирать мудро. Дочерний – слушаться. «И вправду, в доме моем мир. Разве не трудился я над тем, чтобы его добиться?» Соломон видел, как его отец сталкивал одного сына или священника с другим, как использовал жен друг против друга, и никто не мог разгадать истинных намерений царя. А сам он одинаково щедро оделял всех сыновей, окружал всех жен равным почетом и отдавал дань уважения всем священникам.

«Да, ко всем мужчинам и женщинам я отношусь одинаково достойно. В моем доме будет царить мир, и в стенах Города Давида, и везде, где мое слово – закон». Так утешал себя Соломон.

Справедливость и мир – царская правда, признаваемая всеми людьми. Тогда почему же кровь его стыла, словно бы он лгал?

Она была предназначена для царского ложа с того самого момента, когда открыла свои темные глаза, сияющие, словно звездное небо. Первые услышанные ею слова воспевали ее красоту, и, когда пришло время показать ее богине Астарте, чтобы выбрать имя, определяющее жизнь, танцующие над маслом огоньки подтвердили ее судьбу. Наама – так ее назвали. «Прекрасная».

У отца ее, царя аммонитян, было двенадцать дочерей, но она, словно луна среди звезд, затмевала всех. От нее никогда не требовали ничего, кроме красоты. Никого не интересовало, что она хорошо умеет считать, искусна в рукоделии, любит танцевать.

Люди обращали внимание лишь на ее блестящие волосы, водопадом струившиеся по спине, на ее кожу, сиявшую, словно густые сливки в алебастровой чаше, на совершенные, будто полная луна, очертания ее губ и грудей. Смотревшие на царевну пытались определить, чего она стоит. Думали они только об одном – что имя, данное ей, истинно.

Она была прекрасна.

Достойная невеста для великого царя. А потому, когда новый правитель восстававшего между землями аммонитян и прибрежными городами царства захотел заключить договор с ее отцом, ее вместе с другими сокровищами отправили в город Давида-песнопевца.

– Твоя красота будет сиять самоцветом в короне мужа, – говорила ей мать.

– Твоя красота сделает тебя его любимой женой, а твоего сына – наследником, – говорил отец.

Никто не спросил, хотела ли она стать самоцветом в короне Соломона или его любимой женой. Она была красавицей. Судьба уготовила ей путь царской жены и матери, а браком скрепляли договор.

И никто не сказал ей, что красота – западня, ловушка для дураков. До этой истины Наама дошла сама, и это нелегко ей далось.

– Держите зеркало ровно, а то мне не видно.

Наама со всех сторон рассматривала себя в овальном зеркале, большом, словно щит. Бронзовая поверхность сияла, как солнце. Это придумала она сама: бронзовое зеркало отражало не так четко, как серебряное, зато, благодаря его большим размерам, она могла видеть себя во весь рост, определять свою полную цену.

Две ее служанки держали бронзовое зеркало, а Наама внимательно изучала свое отражение. Что ж, выглядела она хорошо. Несмотря на рождение ребенка, ее тело осталось гибким и женственным. Сосуд, достойный принять любого царя. «Даже великого Соломона». Эта мысль больно ее уколола – Наама увидела, как нахмурилось ее отражение, и поспешила разгладить складки недовольства. Если слишком часто поддаваться раздражению, портится лицо. Этого Наама не могла себе позволить. «Ведь я хочу, чтобы Соломон был только моим. А у него столько женщин!»

Гарем израильского царя был так же богат женщинами, как базар в Дамаске – роскошными товарами. Наама делила своего царственного супруга с женщинами из всех известных ей земель и некоторых неизвестных. Царю Соломону были дарованы жены из Египта и пяти городов-государств Филистии. Он взял женщин из Идумеи, Моава, аммонитских земель, Троады, с Крита, из Мелита. Тир, Сидон и даже Афины с радостью отдавали царю Соломону своих сестер и дочерей. В стенах дворца из кедра и золота собрались царицы из всех стран, лежащих вдоль Царского пути, Шелкового пути и Приморского пути. Ко двору царя Соломона присылали женщин даже царства, через которые с далекого холодного севера шел Янтарный путь. А теперь темная Колхида наконец склонилась перед величием Израиля, прислав старшую царскую дочь в подарок Соломону.

Столько цариц. Столько красивых женщин. Но царь никого из них не выделял.

Последней женщиной, которой царь даровал свое особое расположение, была Ависага. Теперь Наама понимала, какой спокойной была на самом деле ее жизнь в первые годы правления мужа, – ведь не имело смысла даже пытаться вырвать Ависагу из сердца Соломона, и все обитательницы гарема знали это. Какой бы искусной и красивой ни была женщина, разве могла она состязаться с первой любовью царя, быстрый ум и резвые ноги которой помогли ему попасть на трон?

Но Ависага умерла уже больше двенадцати лет назад, а убивший ее ребенок оказался всего лишь девочкой. Благодарение Мелькарту за эту милость, ведь, роди она мальчика, его бы объявили наследником престола вместо Ровоама. А так – сыну Наамы предстояло унаследовать трон. Царь Соломон поклялся в этом в прошлый, пятнадцатый день рождения Ровоама. Объявил об этом прилюдно, чтобы никто не сомневался.

Но сомневалась она. «Это царство стоит на песке, а корону здесь дают по прихоти. Вероломство, коварство, соблазн – вот что здесь приносит власть. К этому прибегну и я, чтобы следующим на Львиный трон взошел мой сын».

Наама повернулась перед зеркалом, оценивая, как выглядит шаль, накинутая на ее гладкие плечи. Маленькие серебряные полумесяцы сияли на легкой ткани, выкрашенной в темно-синий. Наама хотела выглядеть так, словно ее тело окутано полуночным небом. Рисунок для роскошной шали придумала она сама. Если накинуть на обнаженное тело эту полупрозрачную ткань, так, чтобы очертить ее зрелые формы, она сможет сравниться с самой Астартой, будет воплощением восходящей луны. Конечно, тогда Соломон не сможет устоять.

Но разве это имело значение?! Наама снова увидела в зеркале, что хмурится. Ведь она и так нравилась царю, он говорил ей об этом. Он наслаждался ее ухоженным телом, хвалил ее вкус и ум, любовался орнаментами, которые она придумывала.

Точно так же он наслаждался всеми, точно так же он хвалил других!

Именно это тревожило Нааму. Соломон делал для нее не больше, чем для всех остальных женщин, попавших в царский гарем. Царь ко всем относился одинаково, от дочери фараона и до новенькой диковатой наложницы с киликийских холмов. Соломон тщательно отмерял свою щедрость.

Как могла она полагаться на это бесстрастно установленное равенство? Ведь оно будет длиться лишь до того момента, пока новая женщина не завоюет его сердце. «И, если она родит сына, я и засохшего финика не дам за будущее моего ребенка, несмотря на все царские обещания!»

А потому, чтобы ее сын действительно унаследовал трон, ей следовало каким-то образом стать для Соломона самой близкой женщиной. Должен быть какой-то способ, какие-то сети, в которые бы он попался!

– Что вы думаете? – спросила Наама служанок. – Говорите правду.

Она знала, что ей не солгут. Нааме хватало ума ценить откровенность приближенных. «Нет ничего печальнее женщины, которая отказывается слышать о том, что ей не идет. Или о том, что становится заметен ее возраст. Но я все еще выгляжу достойно. Так говорит зеркало».

– Царица Наама прекрасна, как ночное небо, – поспешила ответить Таллай.

– Я не о красоте своей спрашиваю, а о шали, – строго посмотрела на нее Наама. – Приятна ли она для глаза?

– Да! – Темные глаза Таллай светились восхищением. – Она очень красива. Я хотела бы такую шаль.

– И все женщины во дворце получат такую шаль еще до следующего новолуния, – быстро вставила Ора.

– Да, – рассмеялась Наама, – но мою царь увидит первой!

Любуясь своим телом, обтянутым похожей на звездную ночь материей, своей кожей, сияющей, как полная луна, кудрями, лежащими, как темные облака, Наама улыбнулась.

– И к следующему новолунию царица Наама придумает новый наряд. – В голосе Оры звучала гордость за изобретательность госпожи.

И, хотя с накрашенных губ Наамы не сходила улыбка, сердце ее сжалось.

«Да, к тому времени я должна придумать нечто новое, соблазнительное. Чтобы царь смотрел на меня и не сводил глаз». Наама вдруг почувствовала усталость. Глядя на великолепие своего отражения в бронзовом зеркале, она подавила вздох. Но она не могла позволить себе уныние. Речь шла о будущем ее сына.

И ее собственном.

Матери следующего царя полагались почет и защита. Для царицы-матери не имело значения, было ли ее тело жирным или изящным, бороздили кожу ее лица морщины или нет, блестели ее волосы или свисали тусклыми седыми прядями.

«До новой луны еще много дней. К тому времени… К тому времени я что-нибудь придумаю!»

Для матери царя уже не имеет значения, красива она или нет.

«Да, к будущему новолунию я что-нибудь придумаю.

У меня нет выбора».

«Еще одна царственная блудница». Со своего наблюдательного пункта у Конских ворот Ахия следил за неспешным приближением очередной невесты царя Соломона. Процессия шла под звон бронзовых тимпанов. Ими потрясали одетые в черное сопровождающие – жрецы иноземной гнусности, перед которой пресмыкалась колхидская царевна. Ложные боги, лживые женщины, осквернявшие город Яхве.

«А царь ничего не делает». Хуже того, царь принимает всю эту мерзость с улыбкой, встречает с распростертыми объятиями.

Колхидская процессия уже вошла в главные ворота, они ступили своими нечистыми ногами на мощенные камнем улицы Иерусалима. На мужчинах развевались отделанные бахромой платья, дряблые лица были раскрашены, словно у блудниц. А женщины были облачены в пурпурные кожаные штаны, туго зашнурованные на бедрах. От вида одних только этих тварей в сердце пророка запустила зубы ноющая боль – явный знак, что Яхве гневается. Но дальше – больше. И хуже. Приблизилась сама царевна. Бесстыжая сидела на повозке из черного дерева, инкрустированного серебряными полумесяцами и змеями. А тащили повозку собаки.

Святотатство на святотатстве. Ахия прижал кулаки к груди, в которой бушевал пожар. Собаки. Ничего удивительного, что он чувствует себя так, словно изнутри его терзают острые клыки. Черные зверюги величиной с ослов, в сбруе из пурпурной кожи, а вели их мальчики в ошейниках с серебряными колокольчиками. Нечистые, недостойные ступить на землю Яхве.

Подгоняемый бушующим внутри гневом, Ахия выступил из тени Конских ворот и преградил путь черным собакам, выставив перед собой посох. Дети остановились, оглядываясь на госпожу. Ахия тоже поднял глаза на царскую невесту – поверх закутывавшего пол-лица серебристого покрывала на него смотрели темные, словно терновые ягоды, глаза, неподвижные, как у змеи.

– Дальше тебе нет пути – ты оскорбляешь Яхве. Твое распутство и нечистые звери – поругание живого Бога. – С каждым словом Ахия чувствовал все большую уверенность – да, он верно понял знаки. – Убирайся, нашему царю не нужно твое греховное богатство.

Колхидская царевна молчала, и Ахия догадался, что она не поняла его. «Конечно, где этой чужеземной колдунье говорить на человеческих языках! Глупость за глупостью творишь ты, царь Соломон!» Ахия повернулся к зевакам, мужчинам и женщинам, собравшимся вдоль дороги, чтобы посмотреть на новую царскую невесту.

– Вы потеряли стыд? Неужели вы позволите этой твари войти в город царя Давида?

Никто не пошевельнулся, все молчали. Многие отвели взгляд, словно надеясь, что пророк их не заметит. И, прежде чем Ахия успел снова обрушиться на них, мужчина, одетый в пурпур и золото – цвета сановников царя Соломона, – пройдя мимо собак, встал перед Ахией.

– Мир тебе, пророк. Госпожа Даксури благодарит тебя за твое приветствие. – Переводчик широко улыбнулся и, поклонившись, продолжил: – А сейчас прошу тебя, именем царя, освободи нам дорогу.

– А я приказываю тебе именем Яхве: поворачивай назад. Поворачивай назад, пока не поздно.

– Мы и без того опаздываем, – ответил переводчик, – царь Соломон ждет.

Ахия смотрел мимо него, мимо черных собак, мимо детей в ошейниках – в лицо колхидской царевне. И, когда он встретился с ее холодным, словно ночь, взглядом, новая боль раскаленным копьем вонзилась ему в голову, застилая взгляд. Царевна словно бы мерцала перед ним, ее лицо окружил ореол пульсирующего света, горевшего и обжигавшего.

Закрыв лицо руками, Ахия, спотыкаясь, попятился, пытаясь спасти свои ослепленные глаза. Когда зрение вернулось к нему, чужеземная колдунья и ее растленная свита уже вступили в Иерусалим, продолжая путь во дворец царя Соломона. За собой они оставили мусор – маленькие глиняные фигурки. Слуги разбрасывали этих идолов на счастье. Теперь мужчины и женщины со смехом собирали их.

Внезапно почувствовав усталость, словно бы вмиг состарившись, Ахия навалился на посох. «Если никто не имеет глаз, чтобы видеть, я вижу». Он наклонился, поднял одного из маленьких идолов и уставился на глиняную собачью голову. Острая морда была выкрашена в черный и красный.

«Я вижу и других заставлю увидеть. Я найду способ прекратить эти святотатства, клянусь Законом». С этими мыслями Ахия выпрямился и медленно, словно старик, отправился в путь по широкой главной улице, ведущей мимо дворца, на холм, к Великому Храму, венчавшему город царя Давида.

Придя наконец к воротам храма, он узнал, что человека, против которого ему предстояло выступить, там нет. Первосвященник Садок ждал прибытия колхидской царевны у царя Соломона во дворце.

Первосвященник Храма Яхве ждал новую языческую невесту царя, чтобы приветствовать ее.

«Очередная жена… Что ж, цари не такие, как обычные люди». При этой утешительной мысли первосвященник Садок улыбнулся, когда Соломон приветствовал колхидскую царевну. Как всегда, царь встретил очередную невесту деликатно и непринужденно. Никогда, ни словом, ни жестом, он не выказывал никаких эмоций, кроме радости от прибытия очередной женщины. Колхидянка не стала исключением. Соломон даже нашел в себе силы улыбнуться ее эскорту, не моргнув и глазом при виде бесстыдных полуобнаженных женщин и диковинно одетых мужчин. Садок восхищался самообладанием царя – самому первосвященнику с трудом удавалось угодить одной жене. А уж когда речь шла о сорока – и постоянно приезжали все новые и новые, с новыми договорами, – да, царь Соломон явно обладал большей мудростью, чем другие люди, если ему удавалось хранить мир!

Приветствовав царевну и представив ее придворным, Соломон поручил ее заботам главной управляющей гаремом. Когда колхидянку увели в Женский дворец, царь подошел к Садоку.

– Ты замечательно справился, – сказал первосвященник.

– Я с трудом справился, – ответил Соломон, с улыбкой покачав головой. – Женщина не знает ни слова ни на одном из языков, на которых я говорю. И я должен предупредить тебя, первосвященник: она прибыла в повозке, запряженной черными собаками.

Соломон всегда знал все, что происходило в Иерусалиме, задолго до того, как это становилось общим достоянием. Садок подумал, что сам он услышал бы о собаках, лишь вернувшись домой.

– Где собаки сейчас? – спросил Садок.

– Я приказал запереть их на конюшне, а сам тем временем выясню, что они значат для госпожи Даксури, – может, это ее любимые питомцы, а может, просто ее упряжка.

Садок нахмурился. Собаки – нечистые животные, а кроме того…

– Черные собаки приносят несчастье.

– Еще одно несчастье в том, что они посвящены Черной Богине.

– Вот и отдай их Черной Богине.

Это казалось относительно простым способом избавиться от собак.

– Прекрасная мысль, Садок. – Соломон снова улыбнулся. – Конечно, на свадьбе они нам уж точно не нужны.

– А что, у них там, в Колхиде, на свадьбе присутствуют собаки?

– Дорогой мой Садок, я не имею ни малейшего понятия. Но, даже если и так, нет смысла перенимать у них этот обычай. Свадебная церемония будет такой же, как ты проводил для меня уже дюжину раз. Этого будет вполне достаточно.

– Конечно. – Садок никогда не имел причин сомневаться в решениях Соломона; царь действительно был мудрым и справедливым – очень надежное сочетание. А теперь, прожив много лет и состарившись, Садок научился ценить мир и покой. – Благословение мое вам обоим.

– Всем нам, – сказал Соломон и взглянул на женскую галерею.

Все царские жены в богатых нарядах и ярких украшениях исчезли, когда колхидскую царевну увели. Они поспешили в Женский дворец, чтобы приветствовать его новую обитательницу.

– Мое благословение всем вам. – Садок с улыбкой воздел руки. – Мир Соломону Премудрому и его дому.

Конечно, под крышей царского дворца будет мир. Соломон был мудрым и справедливым, честным и одинаково всех любящим. И все в его доме шло гладко, как по маслу. Не как во времена царя Давида! Может быть, при царе Соломоне жилось скучнее, чем при его отце, зато намного спокойнее.

Когда ее призвали к старшему евнуху матери и сообщили, что в подкрепление нового договора между островом-царством Мелит и стремительно разрастающейся империей Израиля планируется заключить брак и в невесты по этому договору из всех царских дочерей выбрали ее, Меласадна склонила голову и старательно изобразила скромное нежелание.

– Как прикажет моя мать и госпожа, – тихо сказала царевна, – но я недостойна такой чести.

К ее тайному облегчению, никто не обратил ни малейшего внимания на эти произносимые ради приличия возражения.

Ее собирали в дорогу очень пышно, однако в большой спешке. «Боятся, что царь Израиля передумает», – презрительно улыбалась Меласадна.

Она знала, что царь Соломон не передумает. Не может передумать. Как и ее мать. Потому что их островное царство нуждалось в этом союзе так же отчаянно, как молодая красивая вдова нуждается в сильном новом муже.

Когда-то Мелит был неуязвим. Его защищало море, окружавшее со всех сторон, и на этом море правили его корабли. Но двенадцать поколений назад те спокойные времена ушли безвозвратно, их поглотила ночь смерти и пламени, изгнавшая Дельфиний флот из Великого моря. За огненным апокалипсисом, низвергшим династию Миноса, последовали хаос и медленный упадок. Сейчас от царей моря и созданной ими империи остались только беззащитные островные государства да память о былой славе.

И, хотя никто из ныне живущих никогда не видел, как Дельфиний флот во всем своем великолепии выходит из кносской бухты, Мелит все еще оплакивал его гибель. Без защиты морских царей такое маленькое царство могло рассчитывать лишь на переменчивую милость пиратов, владевших Великим морем, и богов.

А в далеком Ханаане пришел к власти новый царь. Достаточно богатый и могущественный, чтобы установить порядок на беспокойном море. Все путешественники, останавливавшиеся в Мелите, наперебой воспевали царя Соломона. Меласадна едва осмеливалась верить хотя бы половине рассказов. Но, даже если верить лишь половине, выходило, что этот царь Соломон – второй Минос!

«Богатый, могущественный, мудрый, да к тому же красивый. Чего еще желать?» Думая так, Меласадна мысленно поздравляла себя. Как же ей повезло, что старшая сестра пала жертвой чумы Крысиного царя и ее щеки избороздили шрамы от сыпи, а самую красивую сестру отдали в Храм Госпожи! Когда Меласадна услышала о том, что две страны готовят договор, она молилась, чтобы невестой выбрали ее, и обещала Ариадне Сияющей свой любимый пояс, если царевной, которую пошлют через Великое море в новую сильную страну, станет она.

Ее отправили к царю Соломону с самым щедрым приданым, какое Мелит когда-либо давал чужеземцу. Кроме дружбы Мелита, царь Соломон получал надежный порт, свободный от всех податей, и рынок для израильской шерсти и масла. А сама Меласадна для жениха, который, сам того не зная, спас ее от судьбы старой девы и служанки при матери, тайком взяла с собой еще один подарок. От себя она везла пару маленьких белых собачек, которыми могли владеть лишь члены царской семьи. Меласадна до сих пор улыбалась, вспоминая замешательство и смех царя Соломона, когда она опустилась на колени и вручила ему прикрытую крышкой корзину, откуда раздавался звонкий лай.

– Что же это за голосистый подарок? – спросил Соломон и поднял крышку.

На него уставились две пары блестящих черных глаз. Крошечные собачки посмотрели на великого царя, а затем начали выбираться из корзины. Соломон подхватил их, спасая от падения. Меласадна помнила, как их длинная шерсть свисала меж его пальцев. Лишь намного позже она поняла, какую доброту на самом деле проявил царь, – ведь она тогда не знала, что люди, среди которых ей предстояло жить, ненавидят собак и считают их нечистыми.

– Они приносят счастье нашему роду, – сказала она, – и лишь люди царской крови могут владеть такими собаками. Это подарок тебе от меня, муж мой.

Она улыбнулась. Ей хотелось, чтобы он понял, как она рада этому браку. Она надеялась, что и он рад.

– Это очень щедрый подарок. – Соломон озадаченно смотрел на малышей. Они крутились и быстро-быстро лизали его руки розовыми язычками. После минутного колебания он вручил собачек Меласадне. – Я прошу, чтобы ты ухаживала за ними. Я ничего не знаю об этих животных, а им, конечно, нужен самый лучший уход.

Вот так, к ее величайшей радости, собаки остались у нее, хотя Соломон, приходя к ней, никогда не забывал спросить об их здоровье. Царские собаки отлично себя чувствовали и оказались плодовитыми, и теперь Меласадна всегда ходила, окруженная стайкой крошечных белых собачек, окутанных длинной белой шерстью, словно облаками.

Она тоже отлично себя чувствовала. В приданое ей дали два торговых корабля, и она проявила смекалку, заключая сделки. Она отправляла на север изящную посуду и тонкие ткани, а на юг корабли привозили меха и янтарь. Ей удалось хорошо наладить торговлю. Она родила царю Соломону двух сыновей, красивых мальчиков, унаследовавших отцовский ум и доброту. Меласадна смотрела на собачек, мелькавших у ее ног, словно хлопья морской пены, и улыбалась.

«Жизнь прекрасна». Она была царицей во дворце царя Соломона, матерью двух чудесных мальчиков, к которым когда-нибудь перейдут ее корабли. Все ее молитвы исполнились.

Меласадна всегда помнила об этом и была благодарна.

Не буду лгать, что вела себя лучше других женщин в отцовском дворце: я тоже пялилась широко раскрытыми глазами на диковинную свиту колхидской царевны… Мужчины, одетые как женщины, женщины, одетые как мужчины…

– И собаки, огромные черные собаки!

Царевна еще и шагу не успела ступить в верхнем городе, а уже по меньшей мере двенадцать гонцов принесли эту новость на женскую галерею. Если у цариц нет шпионов, то нет и власти.

– Говорят, она кормит их новорожденными младенцами!

И я не буду лгать, что смеялась над этой глупостью, – хотя, клянусь, я не понимала, как могло изо дня в день рождаться достаточно младенцев, чтобы прокормить этих собак. К моему стыду признаюсь, что предложила Нимре (она тоже сомневалась, что чужестранка в состоянии раздобыть столько детей, чтобы удовлетворить аппетит черных псов), свое объяснение:

– Может быть, она и другим мясом их кормит, а младенцами – лишь когда удается их достать.

Я думала, что это возможно. Нимра вроде бы сомневалась. Она сказала, что собачки госпожи Меласадны едят лишь мелко порубленное мясо куропаток и маленькие кусочки медовых хлебцев.

– Собачки госпожи Меласадны меньше египетских кошек госпожи Нефрет. А эти собаки величиной с коней! – возразила я.

– Тогда, наверное, они едят траву и овес, – сказала Нимра, и мы рассмеялись и побежали за царицами, наложницами и служанками в Женский дворец. Как и все, мы хотели посмотреть на колхидскую невесту – и ее огромных собак.

Подготовка к свадьбе шла полным ходом, и Женский дворец гудел, словно улей. Каждая царица, каждая наложница тщательно украшала себя, словно сама готовилась выходить замуж. Теперь они собрались в Женском дворце, чтобы приветствовать царевну из Колхиды. И сегодня в кои-то веки все женщины радовались моему присутствию.

Ведь отец не выделял никого из своих женщин. После смерти моей матери никто не мог занять ее место в его сердце. Поэтому часто случались ссоры за первенство. Из женщин моего отца наибольшей значимостью обладали Наама и Нефрет. Царица Наама была матерью старшего царского сына. С другой стороны, Нефрет была дочерью фараона.

Поэтому в такие дни мое положение единственной дочери Соломона, его любимого ребенка, проливалось маслом на шторм их уязвленных чувств. И кроме того, я уже вступила в тот возраст, когда могла распоряжаться во дворце, и никому из отцовских жен не приходило в голову ставить под сомнение мое положение. Теперь я стояла впереди всех, собираясь приветствовать колхидскую невесту в ее новом доме.

Для этой церемонии мои мачехи хорошо надо мной потрудились, наперебой украшая меня, – каждая надеялась, что я упомяну ее труды в разговоре с отцом. Наама одела меня в платье из тонкой и светлой, словно солнечные лучи, ткани. Нефрет раскрасила мне веки зеленой малахитовой крошкой и густо подвела глаза черным. Меласадна заплела мне волосы, а Аринике завершила ее работу золотыми шпильками в виде бабочек. Целых двенадцать женщин очень старались, чтобы я достойно представила отцовский дом и благосклонно отнеслась к ним.

И вот я стояла во главе собравшихся. Они создали мой образ своим трудом, как если бы выткали покрывало по своему вкусу. Там, в золоте и пурпуре, с жемчужной повязкой на волосах, я чувствовала себя настоящей царевной. Не буду лукавить: мне очень нравилось быть обласканной всеми любимицей дворца. Теперь я вижу, каким была ребенком. В тот день я казалась себе женщиной, но она тогда еще не появилась на свет.

Мои наперсницы – главные товарки по играм – стояли за мной, одетые, словно две луны, затмеваемые солнцем. Когда перед колхидской царевной распахнулись большие кедровые ворота, я услышала шепот Нимры:

– Как думаешь, черные собаки сожрали пророка?

Кешет тихонько засмеялась. Ожидавшие женщины шушукались.

– Тише, – сказала я, чувствуя себя очень властной, и скорее ощутила, чем услышала сдавленное хихиканье моих девушек.

А потом колхидянка вошла в Женские ворота, и смех оборвался.

С ней не оказалось огромных собак – меня это разочаровало. Сопровождали ее лишь двенадцать закутанных в черное служанок – так мне сначала показалось. Присмотревшись, я поняла, что на самом деле это мужчины, одетые и накрашенные, как женщины. Евнухи. Некоторые из жен моего отца тоже держали этих полумужчин в качестве слуг. Но известные мне евнухи не пытались никем притворяться. Они бы постыдились одеваться женщинами.

Глядя прямо перед собой, царевна шла вперед и в конце концов оказалась так близко от меня, что если бы мы обе протянули руки, то соприкоснулись бы кончиками пальцев. Поблескивали ее глаза, непроницаемые, словно темное стекло. Я призвала на помощь свои царственные манеры и поклонилась, произнося заученные формальные слова:

– Добро пожаловать во дворец царя Соломона. Входи и будь нам сестрой.

Я улыбнулась и протянула руки, чтобы отвести царевну в ее покои, но она не двинулась с места. Я повторила свое приветствие на торговом наречии, которым пользовались на всех основных путях. Но и тут она не ответила. Теряя уверенность, я обратилась за помощью:

– Говорит ли кто-нибудь на языке, который понимает госпожа Даксури?

После краткого неловкого молчания женщины начали расступаться, пропуская вперед госпожу Гелику.

– Может быть, я смогу с ней объясниться. Я попытаюсь.

Я удивилась, ведь госпожа Гелика очень редко подавала голос и почти не появлялась среди других женщин. Она им не нравилась и отвечала тем же. Ее считали надменной и холодной. Я торопливо поблагодарила ее. Гелика поклонилась колхидской царевне и заговорила, медленно и осторожно подбирая слова. Та слушала, ни единым движением не показывая, понимает она или нет.

Гелика замолчала. Колхидянка смотрела на нее, не выказывая никаких чувств. Гелика покраснела и потупила глаза. Она так сильно впилась ногтями в ладони, что побелели костяшки пальцев.

Наконец взгляд темных глаз колхидянки обратился ко мне. Она кивнула и протянула мне руку. Скрывая свое нежелание касаться ее, я легонько сжала ей пальцы, коротко, лишь для соблюдения обычая. Ее кожа была белой и прохладной, словно мрамор.

– Она пойдет с тобой, царевна, – сказала Гелика.

– Нам повезло, что ты знаешь ее язык, – с улыбкой поблагодарила ее я.

– Совсем немного, – ответила та, – я выучила его давно и многое позабыла.

Она все еще стояла, вцепившись в тяжелые складки своего платья. Я снова поблагодарила ее и умоляюще посмотрела на Нефрет и Нааму:

– Нам нужен посредник, чтобы с ней говорить. Пошлите к отцу за ее переводчиком.

Мне показалось странным, что госпожа Даксури не знает ни слова на нашем языке. На ее месте я бы поспешила выучить язык своей новой родины, чтобы не зависеть от милости чужестранцев. В отличие от меня, она не позаботилась даже о том, чтобы выучить торговое наречие, – еще одна глупость со стороны того, кто отправляется в далекий путь.

Но с помощью Гелики я по крайней мере смогла выполнить свой долг перед новой отцовской женой. Я провела госпожу Даксури через лабиринт дворцовых покоев, образованный бесчисленными пристройками, непрестанно добавлявшимися, чтобы угодить каждой новой царице. С колхидянкой я оставалась только до тех пор, пока не убедилась, что она не выказывает недовольства своими покоями, а затем поспешила в гаремный сад во внутреннем дворе. Там женщины моего отца, словно цветы, склонившись друг к дружке, жалили новую невесту словами, острыми, будто колючки. Когда я вошла, болтовня на миг прекратилась, а потом они поняли, что это всего лишь я, и продолжили.

– Ночные вороны, – сказала Адафь, – а она – воронья царица. Наш царь любит яркие слова и яркие наряды, ей тут ничего не светит.

Из группки иудеек послышались слова Ешары, едкие, словно уксус:

– Никому из нас тут ничего не светит, что уж говорить об идолопоклоннице из какой-то глухомани.

– Наши боги по крайней мере не стыдятся показывать свои лица, – отрезала Адафь.

Собачки Меласадны, раззадоренные громкими голосами, залаяли. Эти настойчивые визгливые звуки, перекрывая злобные замечания, напомнили женщинам о том, кого они обсуждают.

– Надеюсь, это не единственный ее наряд, а то черный на свадьбе – к несчастью.

– Да эта невеста сама по себе – несчастье. Видели, как она смотрела на нашу царевну? Не удивлюсь, если она прокляла ее.

– Не завидую я ее девицам-служанкам. Или это у нее мужчины-служанки?

– Мужчины в женских одеждах… Даже если они на самом деле не мужчины, все равно, так одеваются только жрецы Дагона, а уж с ними-то все понятно.

– Несладко придется нашему царю, когда обо всем этом узнает новый пророк. Черные собаки, да еще и…

– Несладко придется нашему царю в брачную ночь, – сказала царица Наама, и услышавшие это засмеялись.

– Но тебе, Наама, никогда не было дела до собак, – тихо сказала Меласадна.

Я жестом подозвала Нимру и Кешет. Жены и наложницы отца так углубились в свои сплетни, что никто не заметил, как мы вышли из сада, молча и тихо ступая, пока не оказались за расписными колоннами. Теперь, когда никто уж точно не мог видеть и слышать нас, мы втроем переглянулись, схватились за руки и побежали со всех ног по длинному коридору к кухне. Остановившись у кухонных дверей, мы хохотали, пока не начали задыхаться.

Стоило нам успокоиться, Нимра сказала:

– Черные собаки и черные сердца.

И мы снова расхохотались. Мы были так юны, что видели в стычках взрослых лишь пищу для своего веселья.

«Хоть он и царь, но в глазах Яхве – всего лишь человек», – в сороковой раз напоминал себе Ахия, ожидая в большом дворе, пока Соломон выйдет из своих покоев. В конце концов, кто такой царь? Человек, которому другие решили подчиняться, не более. «А когда люди устают подчиняться тому, кто ничем их не лучше, они видят свое заблуждение и вновь склоняются перед законами Яхве».

«И перед Его пророком», – прошипел тихий голосок. Лишь Ахия слышал его. Он силился подавить соблазн: «Нет. Нет, я не буду слушать. Я тоже всего лишь человек».

Но не обычный человек, а слышащий голос Яхве, доносящий слово Яхве до людей. Этого он тоже не мог отрицать. Именно поэтому слышный лишь ему шепот обладал такой притягательной силой. Но Ахия не хотел попадаться на эту соблазнительную приманку. «Я не лучше других. Я посланник Яхве, только и всего».

Он уцепился за эту мысль как за путеводную нить, надеясь, что она, связывая его с делом длиной в жизнь, окажется достаточно прочной. Ведь и сам Ахия был всего лишь человеком, мужчиной, который смотрел в черные глаза разврата и выстоял против чужеземных соблазнов. Который прошел через весь золотой город царя Давида, от Конских ворот до самой Храмовой горы и обратно по вымощенным булыжником улицам к царскому дворцу. И, хотя Ахия измучился, он не захотел остановиться и отдохнуть. «Если я не могу увидеться с первосвященником, я брошу вызов самому царю Соломону. Да. Так даже лучше. Это показывает, насколько сильное оскорбление он нанес, раз Яхве приказывает мне изобличить его».

Пророк Самуил изобличил царя Саула, а пророк Нафан порицал Давида. «Так и пророк Ахия, осыпав царя Соломона упреками, вернет его на путь, предназначенный нашим Богом, – если он услышит и покорится. Если же нет…»

Если царь Соломон не покорится, что тогда? Конечно, если Яхве лишит его своей милости, все грандиозные планы царя, его спесивые мечты исчезнут, растают, как туман в лучах солнца. «Ведь я прав, а царь и священники заблуждаются. Почему они этого не видят? О Яхве, в чем я провинился, почему не дано мне показать им яму, которую они сами себе роют?» Боль пронзила левый глаз и голову раскаленным сверкающим копьем. Предупреждение, знак, что терпение Яхве не бесконечно. «Я заставлю этого царя узреть Твою волю, Господи. Я должен».

Его так поглотила эта немая борьба, что, когда царь прошел меж рядами кедровых колонн вдоль двора, Ахия не заметил бы его, если бы тихий смех царского спутника не резанул его слух. Аминтор Критский, один из множества чужеземцев, кишевших во дворце, словно саранча, пожирающая колосья. Силясь не обращать внимания на пожар, бушующий за левым глазом, и острые зубы, разрывавшие грудь, Ахия сделал глубокий вдох и стукнул посохом о гладкий камень под ногами:

– Соломон! Слушай и внемли!

Царь остановился и обернулся, его лицо не выражало ничего, кроме спокойной учтивости.

– Добро пожаловать, Ахия. В тени ты можешь найти отдых.

Что ж, царь сам дал повод, и Ахия не упустил такой возможности:

– Как может пророк Яхве искать отдыха, когда землю Господа оскверняет мерзость? Когда Его народ запятнан пороком?

Выражение лица Соломона не изменилось, но, даже стоя в дюжине шагов, Ахия почувствовал, как царь отстраняется, как не хочет склоняться перед истиной. А за спиной Соломона критянин разглядывал Ахию с насмешкой и пренебрежением, словно взрослый, наблюдающий за выходками неразумного ребенка.

Царь подошел ближе, протянув руку:

– Сейчас не время и не место для этого разговора. Идем со мной и спокойно поговорим.

– Зачем искать времени и места? Я говорю по велению Яхве, а слова Яхве не нужно шептать по углам, их нужно выкрикивать с башен.

Соломон улыбнулся, но глаза его остались холодными.

– Хорошо, Ахия, говори так, как тебе по душе. Что ты хочешь сказать мне?

Царское нежелание слушать казалось почти осязаемым, оно повисло в воздухе между ним и пророком, как невидимое покрывало. «Но я – уста Яхве. Мой долг – порицать даже правителей, если они творят зло в глазах Господа».

– То, что я повторял уже сорок раз, о царь, – в словах пророка звучало презрение, а сердце его сжигал гнев, – что ты пренебрегаешь заповедями нашего Господа. Ты якшаешься с чужеземными женщинами и злонамеренными мужчинами. Сегодня весь Израиль и вся Иудея видели, как ты приветствуешь ложных богов и их распутных жрецов. Ты превратил народ Яхве в язычников и блудниц!

Пророк прервался, чтобы перевести дух, и царь воспользовался секундной передышкой:

– Это все, Ахия? Мне многое предстоит сделать сегодня, в том числе помолиться нашему Господу в большом храме. Храме, который я построил для нашего Господа и во славу Его.

– Его славу? Или свою собственную? – Ахия смотрел в холодные глаза царя и видел там лишь отрицание. – Я понял, что царь не будет слушать, – в тишине слова Ахии падали, словно камни, – но помни, Соломон, сын Давида: что Яхве дал, то Он может забрать по воле Своей. Ты всего лишь человек. Внемли и покорись, пока не стало слишком поздно.

На этот раз Ахия не дал Соломону возможности ответить. Он повернулся спиной к нему и пошел прочь.

Позади он услышал вопрос Аминтора Критского:

– Царь мой и господин, как ты терпишь этого неряху? Одно твое слово – и пять-шесть моих людей с радостью…

– Нет! Он пророк, нельзя подступать к нему в гневе.

– …искупают его, – без запинки закончил Аминтор.

Удаляясь, Ахия слышал смех царя Соломона.

Праведный гнев испепелял кости Ахии, ведя его сквозь тени и свет, пока пророк не оказался перед большими воротами царского дворца. Здесь его оставили силы. Внезапно почувствовав изнеможение, Ахия сел под оливковым деревом, прижав кулак к груди, – там, под сердцем, пылала боль. Царь Соломон отказался внять ему, и это было плохо, но хуже того – он смеялся.

«Смеялся надо мной. Надо МНОЙ, голосом Яхве. Когда-то он не осмелился бы. Когда-то пророков превозносили, им внимали, их боялись. А теперь…

А теперь никто не внимает моим словам, и грешники высмеивают волю Яхве».

Уже не в первый раз Ахия пожалел, что не родился сто лет назад, в те дни, когда правил великий пророк Самуил – неоспоримый голос Господа Саваофа. Самуил назначал царей. И низвергал их.

Но с тех пор случилось так, что власть ускользнула из рук пророков. Теперь правили цари и первосвященники, богатые лентяи, заботившиеся лишь о собственных желаниях и выдававшие их за непогрешимость и благочестие.

Ахия знал, что они заблуждаются. «Путь богатства – для скудоумных». Для скудоумных и грешников. Он резко поднялся и, выйдя из дворцовых ворот, двинулся вниз по склону холма на главную торговую улицу. На его лице застыло жесткое выражение, взгляд стрелой летал по сторонам, отмечая на пути каждый признак упадка и греха.

Вон мужчины якшаются с язычниками, торгуются, уступая свое достоинство и глумясь над законами Яхве. Вон женщины щеголяют серебряными и золотыми уборами. Женщины, чьи накрашенные лица кричат об их испорченности. Люди, наслаждающиеся грехом и заблуждением.

И вдобавок ко всему этому повсюду высились храмы. «Дома гнусного святотатства». Храмы бесчисленных чужеземных богов так и кишели в Иерусалиме. Сюда хлынули полчища чужестранцев, поклонявшихся идолам, ведь теперь в городе, который Яхве отдал в руки царя Давида, заботились больше о прибыли, чем о Боге, которого стали называть просто Господом, говоря, что имя его слишком священно, чтобы поминать.

«Лицемеры. Они не поминают Его имя, потому что страшатся взывать к Нему, страшатся навлечь на себя Его гнев. Люди Яхве должны увидеть, какая пропасть разверзлась у их ног, и отступить, пока не пали окончательно».

Этот страх мучил Ахию больше всего, бесконечной болью выкручивая кости. «Они видят уныние духа и называют его добрым знаком. Они принимают зло, называя добродетелью. И Яхве покарает их за это». Если он, Ахия, не сможет вернуть народ Яхве к суровому уговору с Богом, гибель падет не только на их головы, но и на него.

Если он не справится, то царство разлетится вдребезги. Яхве не потерпит непокорного народа. «Если я не справлюсь, мой народ уничтожит себя. Если я не справлюсь…»

Он оказался перед портиком здания, которое, судя по пурпурным колоннам, служило домом богине Атаргатис. Между колоннами стояла женщина. Губы ее пятнал красный, а веки – зеленый цвет. На лбу был нарисован синий трезубец. Улыбнувшись, она поманила к себе Ахию:

– Кажется, что-то тревожит тебя, друг. Входи, и пусть Атаргатис Ликующая утешит тебя.

Его охватило холодное отвращение, и, хотя все в нем тянуло его прочь от жрицы, сосуда греха, Ахия заставил себя не отступать. «Я – пророк Яхве, – напомнил он себе, – я никого не боюсь». Не скрывая возмущения, Ахия смотрел на размалеванную женщину. «Я сильный. Тебе не удастся совратить меня с праведного пути, хотя твои губы напоены медом и вином!»

Через какое-то время искусительница пожала плечами и оставила попытки завлечь его. Ахия пошел прочь. Но то, от чего он отказался, другой мужчина с радостью примет. Ахия мысленно вздохнул. Лишь когда в Иерусалиме выжгут всю эту заразу, народ Яхве сможет жить в безопасности.

«Лишь тогда я смогу жить в безопасности». Он старался не содрогаться, когда боль, которую он терпел за грехи всего Израиля, становилась особенно сильной. Лишь позволил себе прижать руку к сердцу – туда глубже всего вгрызались раскаленные клыки его собственной вины. «Да, Господи. Я понял. Я должен приложить больше усилий. Я не могу потерпеть поражение».

Он не смел. Ослепленный, Ахия шел по людным улицам Иерусалима. «Если царь не хочет действовать, должен вмешаться Храм. Да. Я поговорю с Садоком».

На изнеженного роскошью первосвященника было мало надежды, но Ахие следовало дать ему эту возможность. И, если Садок откажется внимать ему, а по всему выходило, что именно так и произойдет…

«Тогда я должен найти другое оружие, чтобы выполнить волю Яхве». Когда-то пророк возводил царей на трон. И низвергал их. Если понадобится – если так повелит Яхве, – пророк снова сможет низвергнуть нечестивого царя, а его пороки прахом развеются по ветру.

«Порочный царь и его чужеземные идолопоклонницы. Я низвергну их всех. Низвергну в прах Соломона и его женщин».

– Бедный Ахия! – Соломон смотрел вслед пророку: в каждом шаге Ахии чувствовалась ярость. – Он не видит, что меняются времена, меняются обычаи. Что наше царство и его народ должны впустить на эту землю ветер перемен, который принесет новое. Мне жаль его.

– О царь, ты всех жалеешь, – ответил Аминтор, – позволь дать тебе один совет, господин мой: перестань. Большинство из них не заслуживают этого, а остальные наслаждаются невзгодами.

– Ты явно слишком суров.

– Явно не слишком. Разве не знаешь ты женщин, которые счастливы лишь тогда, когда жалуются?

Соломон пристально смотрел на Аминтора, а в душе его доброта спорила с правдой. Соломон, как всегда, попытался примирить их:

– Я стараюсь заботиться о том, чтобы моим женам не на что было жаловаться. Об их счастье.

Но они не были счастливы, и сердце его признавало это, не зная, как все исправить. «О Ависага, как же тебя не хватает! Ты могла бы направлять их». Ведь были же его жены счастливы когда-то? «Или я просто закрывал глаза на все, кроме собственных удовольствий?»

– Царь, снова ты отдаешься мрачным думам.

– О моих недостатках.

Аминтор положил руку Соломону на плечо:

– Друг мой, из всех известных мне людей у тебя меньше всего недостатков. Ты видишь тени там, где ярко сияет солнце.

– Ты очень добр.

– Я очень забочусь о себе. Мне приятнее, когда окружающие меня люди улыбаются и ничто не омрачает моего удовольствия и когда мои женщины довольны. Таков и ты, и это вносит лепту в твои тревоги.

– О чем ты?

– У тебя слишком много жен и слишком мало женщин.

– Я заключаю браки по необходимости. Полюбуйся золотом и лошадьми, которых прислали из Колхиды, – и ты увидишь смысл в этой женитьбе.

– Остается надеяться, что вместо золота и лошадей они не прислали собак. Ну и процессия!

– Да, – ответил Соломон, – должен признаться, я не ожидал этого. Думаю, я должен успокоить пророка…

– Зачем? Царь – ты, а не он. А если он тебе докучает, что ж, существуют средства…

– Нет, – это слово тяжело упало между ними. – Нет, – повторил Соломон уже мягче, – я правлю не так.

– Так правят все цари, в конце-то концов, – рассмеялся Аминтор, – ведь для чего нужна армия? Канавы копать?

Соломон с улыбкой покачал головой, представив себе, что делали бы солдаты Венаи, если бы им приказали отложить оружие, взять кирки и лопаты и из воинов превратиться в рабочих. Легкомысленные замечания Аминтора веселили, но в конечном итоге критянин не мог понять, что на плечах правителя лежит тяжелая ноша. И что так и должно быть. Но хорошо бы когда-нибудь встретить кого-то, кто понимает это по-настоящему.

– Первосвященник, с тобой желает говорить пророк Ахия.

Лицо прислужника оставалось бесстрастным, а голос – ровным и почтительным. Никто не мог бы догадаться, что юный Иеремия, как и большинство в храме, считает пророка Ахию полоумным.

«О нет, – подумал Садок, испытывая жалкое чувство вины, – сколько можно?» Ахия приходил сюда лишь для того, чтобы высокопарно клеймить человеческие грехи. А люди не желали отрекаться от своих грехов в угоду холодной и твердой, будто гранит, морали пророка.

Садок и не считал, что народ настолько уж погряз в грехе. Какая беда в том, что женщина испечет несколько сладких хлебцев для Царицы Небесной? Или в том, что мужчина принесет ягненка в жертву Ваалу, отдав перед этим быка Господу? В конце концов, Господь лишь требовал, чтобы Его почитали первым среди всех богов. И уж конечно, если бы Он гневался, Он явно показал бы свое недовольство, как случалось очень часто в былые времена.

– Что ответить пророку, первосвященник? – спросил Иеремия, и на миг Садок подумал, что хорошо бы не принимать Ахию.

Но такое поведение лишь сильнее разозлило бы его, превратив их очередную случайную встречу в еще более неприятную сцену, чем обычно.

– Зови, – со вздохом сдался Садок.

Ахия вошел и остановился, гордо выпрямившись. «Как будто готовится вдохновлять армию на бой, а не говорить с дряхлым старцем». Собравшись с духом, Садок приветственно кивнул:

– Добро пожаловать, Ахия. Проходи и садись. Позволь угостить тебя вином из лучшего урожая прошлого года, сладким и…

– Первосвященник, я пришел не для того, чтобы лакать вино, – оборвал его пророк, – а для того, чтобы провозгласить волю Яхве.

«Я не лакаю вино», – с раздражением подумал Садок, содрогаясь от упрямства Ахии, который неизменно произносил истинное имя Господа, словно бы подчеркивая, что сам первосвященник больше не называет Его по имени. «Это ведь потому, что теперь уже не подобает каждому произносить имя Господа своими устами! И я, первосвященник, знаю волю Господа не хуже, чем Ахия!»

– Что ж, говори, – ответил он, подавляя вздох.

Ахия помолчал, сверля Садока взглядом, словно разъяренная хищная птица.

– Нельзя насмехаться над Яхве, – объявил наконец Ахия.

– Конечно нельзя. – Садок надеялся утихомирить пророка, благочестиво соглашаясь с ним. Пустая надежда, развеявшаяся при следующих его словах:

– Нельзя насмехаться над Яхве, нельзя глумиться над Его словами. И нельзя насмехаться над Его пророком. Даже если голову человека венчает корона, Яхве может возвысить его или низвергнуть. – Голос Ахии стих до настойчивого полушепота. Садоку почему-то подумалось о гадюках. Слова Ахии несли в себе яд, сильный и смертоносный. – Да, низвергнуть. Во прах. Его и его чужеземных женщин, его идолов, его кощунства. Он забывает, что правит по милости Яхве, что его возвели на трон для того, чтобы вершить волю Яхве. Чтобы выполнять приказы Яхве. А не для того, чтобы ставить столбы во славу распутной Ашеры и высаживать рощи для каждого ложного бога, чьих почитателей он хочет ублаготворить. Такой царь творит зло в глазах Яхве – чье имя он даже не осмеливается произнести! Такой царь творит кощунство в глазах всех людей и называет это благом. Будь проклят такой царь!

Пророк продолжал свою тираду, но Садок не обращал внимания – все это он уже слышал. «Нет, будь проклята моя надежда, что Ахия хоть когда-нибудь выскажет свое возмущение кратко. Смилуйся, Господи, молю Тебя. Ведь сегодня у царя свадьба». Несомненно, сегодня Ахия злился на жизнь еще больше, чем обычно. И, несомненно, держать в себе эту злобу он не хотел. Садок старался хранить благостное терпение. Даже Ахия не мог говорить вечно. Первосвященник ждал, кивая время от времени, когда Ахия особенно распалялся, злясь на жизнь, на мужчин и женщин за то, что они такие, какие есть.

– Проклятье падет на такую землю! Проклятье падет на такой народ! Проклятье падет на такого царя!

Ахия сделал эффектную паузу – или просто остановился перевести дух. И Садок поспешил вмешаться:

– Да, конечно. Но, если бы Господь гневался, Он бы открыто показал свой гнев.

Ахия уставился на него ледяным взглядом:

– Он открыто показал свой гнев мне.

– Я этого не видел, – твердо ответил Садок, – Урим и Туммим дают лишь благоприятные ответы. Огонь, в котором сгорают жертвы, ярок. – Он выдержал взгляд Ахии – непростая задача – и добавил: – Как бы там ни было, я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Я покорно выполняю все заветы Господа.

– Царь Соломон не выполняет.

Именно против царя Ахия направлял свою обличительную речь. Садок понял это по злобному торжеству в голосе пророка.

– Царь Соломон тоже покорно выполняет все заветы Господа, Ахия.

– Нет! Он разрешает поклоняться идолам и допускает кощунство. Он связался с чужеземками и потакает их порочным прихотям.

Ахия сделал глубокий вдох, и Садок понял, что пророк лишь начинает свою речь. Садок также понял, о чем он, очень долго и многословно, расскажет дальше. Обычай требовал, чтобы пророка не ограничивали в праве слова. Но никто не мог требовать от Садока большего, чем видимость почтительного внимания. И потому Ахия разглагольствовал, а Садок, иногда кивая, сидел и думал о том, что его добрая жена подаст к ужину: она знатно готовила и пообещала ему сегодня новое лакомое блюдо.

Но постепенно мысли его вернулись к обличительной речи Ахии. Пророк никогда не был приятным собеседником. И не находил добрых слов для царя Соломона и его двора. Но на этот раз он обвинял более напористо и злобно, чем обычно. И непрестанно возобновлял нападки на чужеземных женщин, повторяя, что в царском доме поклоняются идолам. От этого Садоку становилось не по себе. Когда-то пророк низверг царя. Ахия вообразил себя Самуилом?

Но Соломон – не истерзанный и потерявший почву под ногами Саул. Да и времена изменились. Царь теперь обладал большей властью, чем пророк.

Когда Ахия наконец смолк, Садок быстро заговорил, не давая ему начать снова:

– Ты сказал многое, Ахия. Многое. Я подумаю об этом.

– Соломон всего лишь царь, а не бог. Он ступил на опасный путь.

– Да, – кивнул Садок, – да. Я поговорю с ним.

Давая это обещание, он не лукавил.

Вечером того дня моя служанка Ривка аккуратно расстегнула и расплела на мне все, что с таким трудом создали мои мачехи. Нимра и Кешет заснули в своей кровати, и, когда я осталась наконец одна, мне вспомнились все слова, сказанные отцовскими женами в залитом солнцем саду, и я захотела вновь беззаботно посмеяться над их глупостью. И не смогла. Словно бы какая-то тяжесть лежала на сердце. Что-то вертелось в мыслях, требуя внимания. Накручивая на палец расплетенные волосы, я вспоминала все события того дня, проверяя, в котором из них залегла тень, мешавшая смеяться.

Пересматривая этот день, я видела лишь отцовских женщин. Светлых и темных, с противоположного края земли и из селений, раскинувшихся на золотых холмах Иудеи. Все были красивы, все блистали, словно драгоценные камни…

Какая-то мысль трепетала в моем разуме, но я пока не могла ее ухватить. Нахмурившись, я начала перечислять всех отцовских женщин – супруг и наложниц. Присланных в подарок и прибывших в подкрепление договора. Но десятью пальцами обойтись не удалось, и скоро я сбилась со счета. Поэтому я воспользовалась своим запасом неоправленных камней.

Конечно, Нефрет. И Наама, никому не дающая забыть, что она мать будущего царя. Гилада и Гелика, Меласадна и Македа. Женщины из далеких стран. Женщины, чьих обычаев наш народ не понимал. Я положила шесть самоцветов на яркую ткань, покрывавшую мое ложе. На фоне сияющего пурпура драгоценные камни казались почти тусклыми – странная игра освещения и сочетания цветов. На таком роскошном фоне даже золото меньше блестело.

Я продолжила подсчитывать отцовских жен, раскладывая камушки ровными рядами на кровати. Аришат – сидонская царевна. В приданое царю Соломону она принесла два порта. Аиша. Брак с ней означал мир с бедуинами, которые совершали набеги на наши восточные границы. Нилуфар, девушка из Персии, с такими же спокойными и равнодушными глазами, как у лелеемых ею длинношерстых кошек…

Я прекратила считать и провела рукой по переливающейся ткани, собирая в ладонь разные камни. На миг я уставилась на них, потом разжала руку. Из ларца слоновой кости я высыпала остатки и начала раскладывать все свои запасы на маленькие кучки – по названиям. Закончив, я увидела, что больше всего у меня бирюзы и жемчуга. Я принялась считать заново, обозначая бирюзой израильтянок и иудеек. Жемчужины обозначали чужеземных царевен.

Затем я пристально посмотрела на сложившуюся из бирюзы и жемчуга мозаику. Так мало бирюзы и так много жемчужин! На пурпурной ткани они сияли, как россыпь звезд. Бирюза рядом выглядела тусклой. Ее красивый небесно-голубой цвет терялся на роскошном фоне.

«Столько жемчужин…» Я вглядывалась в орнамент, который невольно выложила. Теперь, в ровных рядах бирюзы и жемчуга, я ясно увидела, к чему привели женитьбы моего отца, – при дворе оказались одни чужеземцы.

Семья царя уже не походила на семьи его народа. В стенах Женского дворца жили не дочери Израиля и Иудеи, а женщины из других земель, и в приданое они приносили не только золото, города и перемирия, но еще и своих богов и диковинные обычаи.

«Ничего удивительного, что Ахия так яростно преследует царский двор». Пророк не был уроженцем Иерусалима. Он пришел сюда, желая занять долго пустовавшее место. Со времен Нафана ни один пророк не благоволил царю – а Нафан умер еще до моего рождения. Ахия ненавидел царский дворец и всех чужестранцев, живших здесь. Он разглагольствовал на рыночной площади, клеймя храмы чужих богов, выраставшие в городе по мере того, как сюда прибывали торговцы из разных земель. Никто в Иерусалиме, кажется, не обращал особого внимания на Ахию и его бесконечные яростные поношения.

Я посмотрела на бирюзу, потом на жемчужины. А затем взяла еще одну и присоединила ее к другим. Еще одна чужеземная жемчужина, еще одна жена из далеких земель, на этот раз – из страны, лежавшей за северными ветрами. Госпожа Даксури, царевна колхидская.

Мой отец гордился, что относится ко всем одинаково справедливо – и что разрешает женам соблюдать их обычаи. Госпоже Даксури он позволит не меньше. Я вспомнила ее закутанных в черное сопровождающих и холодный блеск ее глаз, когда она рассматривала женщин, с которыми ей предстояло жить. Я не знала, какие обычаи привезла она в подарок царю Соломону, но предполагала, что найду в них мало приятного.

Я смотрела на разложенные на кровати драгоценные камни. Жемчуг и бирюза. Тогда я впервые задумалась о том, сколько жемчужин вместит дом моего отца, прежде чем бирюза окончательно затеряется среди них.

Когда пророк наконец удалился, Садок попытался вернуться в благодушное настроение. Тщетно. Покой ушел безвозвратно. От обличений Ахии Садок разволновался. Дремота, в которой он наслаждался вечером и хорошим самаритянским вином, рассеялась.

«Неужели я когда-то был так молод, так верил в себя и в Яхве – в Господа?» Садок склонялся к тому, что был – наверняка был. Да, когда-то он был горд и смел, словно лев. Юношей он пешком отправился в Хеврон и присоединился к Давиду, когда великий герой правил лишь Иудеей. Он верно служил царю Давиду в хорошие и плохие времена. «Кто увел священников из Иерусалима, когда этот молодой безумец, царевич Авессалом, поднял восстание против своего отца и Бога? Кто унес Ковчег, чтобы Авессалом не мог просить благословения? Я».

Тогда пришлось нелегко, ведь никто не понял, почему Давид Великий убегает из собственной столицы от возомнившего невесть что мальчишки. Священники рьяно спорили, не желая рисковать Ковчегом Завета. Чтобы вынести его за стены Иерусалима и убедить остальных священников отправиться в изгнание вместе с царем Давидом, потребовалось все искусство Садока. «Тогда я владел даром слова!»

«Давид – царь, поставленный Яхве. Ковчег – вместилище Яхве на земле, – сказал он тогда, – и я следую за Яхве, Ковчегом и Давидом. Если вы не пойдете, тогда я сам возьму Ковчег, даже если придется впрячься в него, и потащу его, как бык».

«Я вел их, и они шли за мной. И я оказался прав, ведь Господь даровал победу царю Давиду». И главный военачальник Давида, Иоав, убил царевича Авессалома. «Правильный поступок – этот мальчишка не уважал Храм».

Садок нахмурился, поправляя себя: тогда, конечно, не было Великого Храма и каждый мог свободно произносить имя Господа. Но царевич Авессалом все равно был пустым и никчемным юнцом, презиравшим священников и собственных братьев. И слишком он заносился – как и царевич Адония.

Еще один царский сын, метивший на престол. У Адонии хотя бы хватало ума одаривать сладкими обещаниями тех, кто мог послужить его делу. И многие пошли за ним, в том числе первосвященник Авиафар.

«Но я хорошо знал истинную цену Адонии». Как и его брат Авессалом, царевич Адония в глубине души не питал уважения к Господу и Его служителям. Стань он царем, он бы никогда не заботился о священниках, в отличие от Давида. «Царь Давид во время всего своего правления окружал нас почетом и славой. Царь Давид знал, чем он обязан священникам Господа».

Поэтому Садок отвернулся от протянутой руки Адонии, сохранив верность царю Давиду. И снова предчувствия не обманули Садока. Попытка Адонии овладеть короной провалилась. Царевич и поклявшиеся ему в верности оказались низвергнуты во прах. Не стало первосвященника Авиафара. С того дня Садок правил как единый первосвященник Господа Яхве в землях Израиля и Иудеи.

«Тогда я был мудр. Бедный Авиафар! Слишком поспешно он судил, слишком легко отвергал людей». Авиафар всегда презирал Давида из-за его женщин – он считал, что они отдаляют царя от Яхве и на них растрачиваются богатства, предназначенные для строительства Господнего Храма. Зря Садок растолковывал ему пророчества Нафана о том, что царь Давид лишь готовит место для Храма, что следом придет царь, который возведет Дом Господа на земле. Авиафара это не смягчало.

– Пророк Нафан бежит в упряжке царицы Мелхолы, а она ищет славы лишь для Соломона. – Авиафар плюнул тогда на землю, показывая, что ни в грош не ставит пророчества Нафана. – Следующим на троне окажется сын этой потаскухи Вирсавии – вот более истинное пророчество, чем любые слова Нафана.

– Царевич Соломон – хороший, умный мальчик, – старался успокоить Авиафара Садок. Конечно же, зря.

– Царевич Соломон – дитя греха, сын клятвопреступника и легкомысленной шлюхи, – непримиримо возразил Авиафар, – он недостоин царства.

– Яхве решает, кто достоин царства, – ответил тогда Садок, – а Яхве судит не так, как земные мужи.

Авиафар долго смотрел на Садока. Тот неловко переминался под этим внимательным взглядом.

– Да, – промолвил наконец Авиафар, – но, возможно, Он судит, как земные жены.

– Не понимаю, – ответил Садок.

– Конечно. Я и не думал, что ты поймешь.

Так закончился последний его настоящий разговор с Авиафаром. После опрометчиво устроенного пира по случаю коронации Адонии – празднество закончилось, стоило царю Давиду об этом узнать, и сразу же короновали Соломона – Авиафара отправили в изгнание.

«Не следовало ему идти против сына царицы Мелхолы. Нет, царь Соломон ведь был сыном госпожи Вирсавии. Странно, почему это постоянно вылетает из головы! Я старею, память играет со мной». Как бы там ни было, все знали, что царевич Соломон так же дорог царице Мелхоле, как если бы она сама его родила. «Да и вправду, он похож на нее намного больше, чем на госпожу Вирсавию». Значит, Авиафар поступил вдвойне безумно, бросив вызов не только царю, но и царице.

«Поэтому я мирно сижу сейчас здесь, окруженный почетом, а первосвященник Авиафар умер вдали от царского двора. Бедный Авиафар!»

«Да, но, если я не проявлю мудрость, скоро придется сказать “бедный Садок”». Нега самодовольства развеялась, когда Садок вернулся к своей дилемме. Ахия – пророчествовал он или нет – начал создавать сложности. «Кто знает, что придет в голову такому человеку?»

Садок решил, что предупредит царя Соломона. Осторожно и тактично – первосвященник не хотел нарушать ровного хода царской жизни.

А также своей.

Утро для царя началось плохо. Соломона попросили рассудить спор между двумя женами. Речь шла о рабыне. Каждая из цариц утверждала, что девушка должна служить ей. И царь оказался в затруднительном положении, придумывая решение, способное удовлетворить хоть одну женщину, не говоря уже про обеих. А дальше день становился все хуже и хуже. Управляющий попросил принять его и начал жаловаться на дворцовых поставщиков провизии. Об этом пронюхал главный надзиратель над царскими приставниками и пришел следом – умолять царя о снисхождении к этим же поставщикам.

Однако во всем этом потоке жалоб хуже всего оказался визит Иеровоама, надзирателя за сбором ненавистных всем податей и рекрутским набором. Царю удалось проявить милость к управляющему и успокоить расстроенные чувства главного надзирателя, и теперь он надеялся на передышку, но нет – тут же ему доложили, что Иеровоам нижайше просит царя явить ему милость и уделить несколько мгновений. Соломону ничего не оставалось, кроме как согласиться, хотя после разговоров с Иеровоамом он всегда чувствовал горечь.

– О царь, люди из колена Данова отказались выдать тысячу мужчин, которых я потребовал у них для строительства дорог. Прошу у царя разрешения сурово покарать их.

– Правда? – удивленно поднял брови Соломон. – Я не слышал об этом мятеже.

– В конце концов они выдали людей, но перед этим ставили под сомнение царский приказ.

– Не важно, ставили они под сомнение приказ или нет. Если сейчас тысяча человек строит дороги, то колено Даново подчинилось, разве не так?

– Да, но они спорили и отказывались, пока я сам не выступил против них. Они должны понести кару за своеволие.

Иеровоам выпрямился, словно копье проглотил, возмущенный одной только мыслью, что люди смеют оспаривать его распоряжения. Не будь он так хорош в своем деле, за которое почти каждый день подвергался поруганию, Соломон давно назначил бы на его место другого.

«Ведь он не только усерден, но и честолюбив». В самом по себе честолюбии нет ничего дурного, но, как и огонь, это хороший слуга и плохой господин.

Соломон подавил вздох и взялся за сложную задачу вразумления Иеровоама. Предстояло спасти своевольное колено Даново от скоропалительной кары, не задев при этом болезненную гордость сборщика податей. Тот возразил, что снисхождение может показаться слабостью, и Соломон ответил лишь одно:

– Я не слаб, ты тоже, и, если колено Даново открыто восстанет, придется ему об этом узнать. Но карать людей лишь за высказывания? Нет.

И вот теперь, едва ему выпало немного времени, чтобы изучить новые карты Шелкового пути, с огромным трудом добытые его шпионами, уединение царя снова нарушили:

– О царь, первосвященник просит принять его.

«Господи, что на этот раз?» Соломону иногда казалось, что старик постоянно чего-то хочет. Справедливости ради, Садок чаще всего просил для других, а не для себя. Однако выглядело все так, словно первосвященник считает царскую казну бездонной, а средства – неисчерпаемыми.

– Хорошо, пусть войдет, – с тихим вздохом кивнул Соломон.

Отложив карты, которые собирался изучить, царь заставил себя улыбнуться первосвященнику:

– Добро пожаловать, Садок. Скажи мне, чем царь может послужить первосвященнику сегодня?

Садок склонил голову, принимая царское приветствие:

– Мир тебе, царь Соломон. На этот раз я могу послужить тебе.

«Вот это перемена!» Ни единым взглядом и ни малейшим движением Соломон не выдал этой недостойной мысли. Недостойной и несправедливой. «Но если я даже себе не могу пожаловаться…» К кому он мог обратиться? Даже те, кому он доверял, не вынесли бы груза его человеческой слабости.

Поэтому Соломон снова улыбнулся и указал на обитую тканью скамью у окна:

– Садись, первосвященник. Послать за вином?

Не ожидая ответа, он бросил взгляд на прислужника, стоявшего наготове у дверей. Тот кивнул и кинулся исполнять молчаливое повеление царя.

– Ты очень добр, но я пришел не ради вина – даже столь сладкого, как твое. – Садок медленно опустился на скамью и сосредоточенно посмотрел на Соломона. – О царь, сегодня мне пришлось принять пророка Ахию.

– Тогда хорошо, что я послал за вином. – Соломон продолжал говорить весело и беззаботно. – Жаль, что он тебя потревожил. Что на этот раз? Опять женское тщеславие?

Садок предостерегающе поднял руку:

– Ты шутишь, а меня действительно потревожили сегодняшние слова Ахии. Он говорил о царском доме и царских женщинах. Он обвинял царскую семью в поклонении идолам.

– Мы уже говорили об этом Садок, – вздохнул Соломон, – я не буду заставлять жен отказываться от своих богов.

– Лучше бы царские жены не поклонялись идолам, – сказал Садок безучастно, словно ребенок, повторяющий скучный вызубренный урок.

– Лучше бы пророк Ахия не лез не в свое дело. – Соломон не сердился на Садока за его замечание, проблема заключалась в другом: понимает ли Ахия, насколько уязвимо это царство? Насколько непрочны заключенные союзы?

У дверей послышался едва различимый шорох, и вошел раб, держа кувшин с вином, а за ним другой внес кубки. Соломон подождал, пока мальчики поставят на стол серебряный кувшин и золотые кубки, затем своими руками наполнил до краев один кубок и налил немного вина в другой. Протянув первосвященнику полный кубок и подождав, пока тот сделает глоток, Соломон сказал:

– Поведай мне, почему ты взял на себя труд прийти и передать мне бредни Ахии? Все, что он мог сказать, ты уже слышал сорок раз. Тогда что потревожило тебя теперь?

Садок, нахмурившись, уставился в чашу, словно ища там ответа.

– По правде сказать, я не знаю, о царь. Ахия часто говорил подобное, но на этот раз… На этот раз все было иначе. Он изрыгал яд, словно гадюка. – Садок со вздохом осушил кубок.

Соломон, улыбаясь, взял серебряный кувшин и налил первосвященнику еще вина.

– Благодарю тебя за предупреждение, Садок. Очень жаль, что Ахия любит раздор больше, чем мир.

– От пророков одни неприятности. Да, я знаю, они вещают от имени Господа, – но и я провозглашаю Его волю. В конце концов, я первосвященник.

– А я царь. Ахия же ругает нас, будто глупых мальчишек. – Соломон обхватил ладонями кубок, слегка нагревающийся от его прикосновения. Темно-красная жидкость отсвечивала пурпурным. – Царь, первосвященник и пророк… Знаешь, Садок, иногда я думаю, что не стоило старому Самуилу так легко покоряться воле народа и ставить царя над Иудеей в те давние времена.

– В таком случае и ты ведь не стал бы царем, – заметил Садок.

– В таком случае, – улыбнулся Соломон, – я и не родился бы, ведь, если бы Самуил не поставил царем Саула, Давид никогда не стал бы царем после него. А не будь царем мой отец, он никогда не увидел бы, как купается моя мать.

– Царь мой!

– А что такого, Садок? Даже ты не мог думать, будто я рос во дворце Давида, не зная обо всей этой грязи.

– Царь Давид был великим человеком и любимцем Господа нашего.

– Ты повторяешь это, как ученик, затвердивший урок. Но ты, пожалуй, прав. Несмотря на все свои заблуждения и пороки, мой отец мирно умер на своем ложе, в преклонных годах.

«Отягченный годами и грехами. А его все равно провозгласили великим царем. Что скажут о царе Соломоне? Назовут ли в будущем и меня великим?»

Его приемная мать, царица Мелхола, растила из него мудрого и справедливого царя. Она учила его выбирать мир, а не войну, и доброту, а не честолюбие. Но теперь он сомневался, хватит ли ему тех уроков. «Ты воспитала меня добрым человеком. Но может ли добрый человек хорошо править?»

Царствование было сложной игрой, а правила ее менялись так же часто, как форма барханов в пустыне. Царь нуждался в умениях, чуждых простым людям, проливающим пот в полях или торгующим на рынке. Не хватало одной лишь доброты, или справедливости, или милосердия – эти добродетели разрушали царства, если не были уравновешены беспощадной расчетливостью, оценивающей истинный вес каждого действия. Ведь царь должен смотреть дальше ненависти, жадности и честолюбия – и дальше самой любви и мудрости.

«Быть царем не так просто, как думают бунтовщики, ропща и хвастаясь вокруг своих костров».

Царица Мелхола хотела соединить лед с огнем. Душераздирающая, непосильная задача. Иногда Соломон жалел, что царица вообще за нее взялась и что корона не досталась кому-то из его старших братьев. Но врожденная честность с собой заставляла его признать, что действительно следовало выбрать его – единственного царского сына, не ослепленного честолюбием…

– Садок, случается ли тебе думать о том, каким стало бы царство, если бы правил не я, а мой брат Адония?

– Нет, – ответил первосвященник, – потому что я не люблю думать о плохом.

– Ты думаешь, царь Адония правил бы плохо?

– Если бы Господь предназначил Адонии править, он стал бы царем. Но царь – ты, а значит, тебе предназначено править.

– Тяжело тебе возражать, Садок, и невыгодно спорить с тобой.

На лице первосвященника проявилось облегчение, и Соломон почувствовал укол совести – не стоило подшучивать над стариком, хотя Садок и не понял насмешки. Садок не умел смотреть на мир цинично и не подвергал бесконечным сомнениям свои верования и убеждения.

– Счастливый ты человек, первосвященник.

– Я знаю, о царь, и каждый день я благодарю Господа за Его доброту. И за царскую милость, – поспешил добавить Садок.

«С другой стороны, старик хорошо знает, где самое сладкое вино!»

Предупредив царя об Ахии, Садок выбросил это дело из головы и с легким сердцем вернулся в храм к вечернему жертвоприношению. Ритуалы всегда успокаивали Садока, и огромное здание само по себе умиротворяло.

Великий Храм был одним из чудес света, и ничто не могло сравниться с его славой. Это все понимали без слов, хотя, конечно, следовало каждый день возносить ему хвалу. «Храм освещает нас огнем Господа воинств небесных. Конечно, я верю в это, и мне все равно, кто и что мог бы возразить». Никто не почитал Храм больше, чем первосвященник, но за долгие годы служения в великом святилище потускнело благоговейное изумление, сиявшее некогда ярким светом. Никому не дано вечно обретаться в горних сферах.

Во всяком случае, Садоку это не удавалось, и он думал, что, за исключением немногих пророков, этого не дано никому. Но сегодня, когда он ступал по широкому двору, а заходящее солнце как раз заливало храм светом, купая его в красно-золотом пламени, – хотя Садок уже успел привыкнуть к этому зрелищу, он остановился, в который раз поражаясь великолепному творению царя Соломона во славу Господа.

«Такая красота. И такая пышность. Да, это Дом Господа нашего». Наконец Яхве – нет, Господь, и почему сегодня это постоянно ускользает из памяти? – получил обитель, равную дому любого другого бога или богини, – нет, намного более величественную!

«Нигде в мире нет ничего подобного». От крыши до пола храм сверкал золотом. Царь Соломон не пожалел средств, чтобы создать Великий Храм. Он щедро жертвовал из собственной казны, переманил сюда мастеров из Тира и Фив, закупил шелков и благовоний больше, чем мог позволить себе любой царский дворец. Все во славу Господа.

Священники, молодые и любопытные, нетерпеливо переминались с ноги на ногу у него за спиной. Садок поднял руку, и они застыли.

– Узрите Храм наш, – промолвил Садок, охваченный вдохновением, – узрите славу нашего Бога, Господа воинств небесных!

Он воздел обе руки и широко раскинул их, словно бы обнимая всю Храмовую гору – мирской двор и женский двор, двор священников и внешний двор, открытый всем жителям Израиля и Иудеи. Медное «море» – чашу для омовений священников, огромную, словно озеро, покоившуюся на спинах двенадцати медных волов, которые стояли на гладких каменных плитах. И само святилище, ослепительное творение из кедра и золота, – вход в него поддерживали две большие колонны.

Святая святых вмещала Ковчег и Скрижали Завета.

– Узрите, – повторил Садок, зная, что все во дворе обернулись к нему, – когда-то наш Бог не имел другого пристанища, кроме шатра в пустыне. Когда-то Ковчег смиренно лежал в обители простого землевладельца. Смотрите, как вознесены они теперь перед всеми людьми! Смотрите, какие почести им воздаются! Хвала Господу! Хвала царю Соломону, который построил этот золотой дом во славу Господа!

Слова у Садока иссякли, но осталось ликование, согревавшее его.

Да, храм был чудом. Особенно если вспомнить, что еще не так давно обителью Бога был скромный шатер, вмещавший лишь Ковчег. И так же просто жили священники. «А теперь все могут видеть преклонение перед нашим Господом, почет, окружающий Его служителей».

Успокаивающая мысль. «Ни один царь теперь не осмелился бы повторить поступок безумного царя Саула. По его приказу всех священников в Ноаве предали смерти. Всех, даже самых юных. Теперь такое не может повториться».

Теперь храм возвышался во всей своей мощи. Сияющий золотом явный знак силы Господа и значимости Его священников.

«Да, теперь намного лучше, чем во времена безумного Саула». Или даже во времена великого Давида. Несмотря на всю свою набожность, Давид не воздавал священникам тех почестей, которыми они пользовались сейчас. Возможно, потому, что он сам слышал голос Яхве и, казалось, всегда знал Его волю, не спрашивая священников или пророков. «И он умер в преклонных годах, царем, значит, его поступки были угодны Господу».

Но царь Соломон – не менее, если не более набожный, чем отец, – оказался намного щедрее. Золото, благовония, жертвы – Садоку стоило лишь попросить царя, и он получал все. «Да, царь Соломон умеет чтить священников!»

Хотя некоторые не умеют чтить своего царя. На миг Садок нахмурился при мысли о растревоживших его неумолимых попреках Ахии. Что толку быть первосвященником Храма Господа, если нельзя добиться почета и повиновения от всех людей?

«Что ж, таковы пророки. Даже царь Давид склонялся перед Нафаном, когда тот порицал его. Царь Соломон не будет обвинять меня, ведь никому не под силу смирить пророка».

Садоку снова стало легко на душе, и он повел процессию священников через широкий двор ко входу в Дом Господа. Их ожидали жертвы, а он не мог выполнять свой долг без мира на сердце и покоя в мыслях.

«Я – первосвященник. Я здесь для того, чтобы служить нашему Господу. Пусть царь договаривается с пророками. Не моя это задача».

Хотя день уже перевалил за половину, Соломон заставил себя выкроить время, чтобы принять Ахию. В поисках пророка он разослал по всему городу гонцов, втайне надеясь, что его не найдут. К закату Соломон подумал было, что так и вышло. Поэтому, когда он увидел, как Ахия шагает ему навстречу по царской галерее, он испытал смесь облегчения и уныния. Пророк не смотрел по сторонам, словно не замечая великолепных мозаик из бирюзы, янтаря и слоновой кости, словно бы их и не существовало. Возможно, для пророка их и вправду не существовало – он гордился своим аскетизмом.

– Добро пожаловать, Ахия. Приветствую тебя. – Соломон указал на обитые кожей скамейки: – Присядь и отдохни.

Ахия сделал вид, будто не слышит этих почтительных слов. Царь мысленно вздохнул. С пророком всегда было тяжело иметь дело, а в гневе он и подавно не замечал доброты и не склонялся перед мудростью. Он остановился в нескольких шагах от Соломона, прямой и несгибаемый, как посох. Глаза его потемнели от гнева. Одна рука вцепилась в гладкое дерево, другая сжалась в кулак.

– Я явился не ради того, чтобы перебрасываться пустыми словами и тешить царское самолюбие. Я явился, чтобы предупредить тебя. Ты слишком далеко зашел. Можешь смеяться над пророком, но внемли словам Яхве, пока не поздно.

Значит, Ахия слышал насмешку Аминтора. Соломон понял, что успокоить пророка будет еще сложнее, чем он думал.

– Я не смеюсь, – мягко ответил он, – и не глумлюсь над словами Господа.

– Ты женишься на чужестранках, склоняешься к ним и их богам. Ты навлекаешь на себя гнев Яхве – и твоя корона тебя не спасет.

Ахия разжал кулак и бросил что-то к ногам Соломона.

Соломон опустил взгляд и увидел маленького глиняного божка, разбившегося на две части. Собачья голова уставилась на него невидящими глазами.

– Вот какое приданое привезла очередная твоя невеста, царь! Это идолы и святотатство! Вспомни первую и главную заповедь Яхве!

– Я помню. В заповеди говорится о том, что мы не должны почитать других богов прежде Него. Эту заповедь я соблюдаю, Ахия, ни у кого из богов нет первенства перед Господом. А сам я поклоняюсь лишь нашему Богу.

– Можешь ли ты утверждать это, Соломон? Ты, не осмеливающийся произнести имя Яхве? Разве сердце твое не стремится к иноземным женщинам? И разве не склоняют они тебя к своим богам, своим идолам из дерева и камня?

Соломон понимал, что спорить бесполезно. «Выслушивал ли мой отец поучения от старого Нафана?» Царь Давид сумел бы обаять пророка и убаюкать его гнев. А Соломон пользовался лишь доводами разума, но это оружие затуплялось, наталкиваясь на пламенную веру Ахии.

– Ответь мне, Ахия, разве идолы в храмах моих жен обладают хоть малейшей силой? Разве они настоящие боги?

– Конечно нет! Разве могут камень и дерево обладать силой?

– А если эти идолы – просто изображения, не более могущественные, чем куклы моей дочери, то в чем вред от простого их созерцания?

– Это грех против Яхве! Их нужно разбить вдребезги! Вдребезги! И сжечь. И разрушить их святилища. Язычество следует изгнать с наших земель, а иначе гнев Яхве уничтожит тебя, как твоего отца Давида и твоего деда Саула!

«Царь Саул не был моим дедом». Но Соломон понимал, что нет смысла напоминать об этом пророку – тот мог в ответ разразиться еще одной гневной тирадой.

– Нужно освободить дом царя – этот дворец, как его называют, – от идолопоклонства и скверны! Нечистые звери разгуливают по его комнатам, стены смердят грехом и богомерзкими обрядами! Остерегись, царь Соломон! Как бы не ступить тебе на путь, ведущий к гибели!

Соломон в какой-то мере сочувствовал пророку – человеку непоколебимых моральных устоев, суровому и гордому, восстающему против меняющегося мира. «Это все равно что бороться с западным ветром». Но Соломон не мог позволить разрушить то, что он так долго строил.

– Благодарю тебя за предупреждение, Ахия. Я обещаю, что постараюсь поступить правильно.

«Но я не буду запрещать женам искать утешения у их богов».

– Тогда отошли прочь колхидскую чародейку со всей ее нечистью. Откажись от язычества, к которому ты пристрастился. Очисть свой дворец от чужестранцев, а город царя Давида – от скверны. Очисть нашу землю от храмов и рощ, посвященных ложным богам, не говоря уже о богинях. Лишь тогда воля Яхве будет выполнена.

«Если я отошлю всех своих жен и сровняю с землей все иноземные храмы, кто поблагодарит меня? Наши купцы, которые больше не смогут торговать со всем миром? Или земледельцы, которые не смогут продавать свой урожай? Или солдаты и священники?» Ведь империя, которой он правил, держалась на торговле и брачных союзах. И на терпимости.

Ахия никогда бы этого не понял.

– Я слышу тебя, Ахия, и благодарю за заботу о нашем народе, но…

– Но ты не склонишься перед волей Яхве, – тихим, безжизненным голосом закончил пророк.

«Это перед твоей волей я не склонюсь!» Соломон подавил желание высказать ему в лицо неприкрытую правду. Услышанная от царя правда лишь вызвала бы у Ахии новую вспышку гнева. Поэтому Соломон уже в который раз нашел мягкие слова, пытаясь добиться перемирия:

– Я обдумаю твои речи, пророк. И помолюсь о наставлении свыше, как ты сказал.

– И продолжишь предаваться всем своим грехам.

«Что ж, перемирия не вышло», – вздохнул Соломон.

– Я выполню свою клятву, Ахия.

– А я – свою. – В глазах пророка полыхало презрение. – Иди же, иди к своей иноземной невесте, склонись перед очередной чужеземкой. Но помни, что даже царь не стоит выше Закона.

Когда Ахия ушел, Соломон долго еще стоял, глядя на крошечного разбитого идола, лежащего у его ног. Наконец он нагнулся и подобрал черепки. Они были шершавыми на ощупь, словно кошачий язык. Очередная невеста из далекой страны, очередной чужеземный бог.

И царство нуждалось в них. Чтобы все шло гладко, чтобы земли и народы, управляемые из Давидова города, процветали. Осколки божка лежали на ладони царя, почти невесомые. «Такой малости достаточно для счастья моих жен, для прочных торговых связей».

«Мой народ благоденствует. Мои священники окружены почетом. Жены довольны. Чего еще можно требовать от меня?»

Она смотрела на небо сквозь мелкий оконный переплет, ожидая. Наконец ее терпеливая рабыня, державшая в руках две нити, взглянула на них и сказала:

– Пора, госпожа.

Зоркие глаза Лашары никогда не пропускали момента, когда в сгустившемся полумраке белая нить уже не отличалась от черной. И все же Тиганих взглянула сама, желая убедиться, что сумерки действительно превратились в просвет между днем и ночью, а Вечерняя Звезда взошла и ярко засияла над восточными холмами.

Затем она осторожно положила зажженную веточку шалфея к кусочкам благовоний в золотую чашу тонкой работы, стоящую перед деревянным изображением Богини Зари. Огонь охватил благовония, и через несколько мгновений дымок ладана закурился в прохладном воздухе. Почтительно прикрыв глаза, Тиганих сложила руки на груди и поклонилась:

– О Звезда Восходящая, я славлю твое величие. Прими от меня благодарность за свою милость. Не отвергни моего подношения за твою любовь.

Она выпрямилась и протянула руку. Лашара положила вечернюю жертву на раскрытую ладонь. Тиганих сжала маленькое тельце совенка и опустила его к посеребренным ногам статуи:

– Вот один из Детей Ночи. Даруй ему свою милость. Прими его в свое лоно.

Она еще раз поклонилась и снова скрестила руки на груди, с любовью и трепетом взирая на спокойное лицо богини. Статуя принадлежала сестре ее отца. Когда пришлось умилостивить ловкого и неутомимого израильского царя, которому каким-то образом удалось овладеть западной частью Шелкового пути, сестра отца одарила этой древней статуей Тиганих. Ее послали в Иерусалим вместе с другой данью – шкурами лис и рысей, соболями, янтарем и выделанными кожами, мягкими и тонкими, словно шелка из далеких восточных стран.

Когда Тиганих стала одной из жен царя Соломона, статуя богини очень изменилась. Древнее дерево, отполированное благоговейными прикосновениями множества рук, позолотили и посеребрили. В глазницы, когда-то просто выкрашенные краской, вставили два лунных камня.

«Теперь Богиня Зари и вправду сияет, словно вечерняя звезда. Я вижу, что ей нравится новое убранство…» Конечно, богиня была довольна, ведь разве не даровала она Тиганих мужа, доброго и веротерпимого, и трех крепких сыновей? «Да, Заря Вечерняя добра ко мне. И царь Соломон добр, ведь он позволил мне не расставаться с ней».

Она изо всех сил старалась полюбить и его Бога, ведь одна из обязанностей жены – служить богам, защищающим ее мужа. Когда она узнала, что царь Соломон поклоняется лишь одному Богу, называемому Яхве, она пыталась последовать его примеру, направив на это всю свою волю. Но любить Яхве так, как Вечернюю Зарю, она не могла.

«Может быть, это плохо, но я не могу любить Бога, который не любит меня». Ведь Тиганих вскоре стало ясно, что Яхве отвергает ее. «Не моя в том вина!» Она добивалась расположения Господа богатыми дарами и обещала до конца своих дней служить Ему, если Он явит ей милость. Но, несмотря на все жаркие молитвы, на все сожженные благовония, на роскошные жертвы, которые она посылала через слуг в Великий Храм, Бог ее мужа не явил ей ничего. Не послал ни единого сна или видения. Ни единого знака.

И даже тогда она не оставляла попыток, зная, что обязанность жены – поклоняться богам, которых почитает народ ее мужа. Но все ритуалы она выполняла без любви и веры, а теперь и вовсе воздавала почести холодному Богу своего царя лишь из чувства долга. Это была такая же обязанность, как печь хлеб или расчесывать волосы детям. Всю свою любовь Тиганих изливала на Вечернюю Зарю, Восходящую Звезду, которая не отвергала дары женщины.

Завтра праздник Шавуот, и в этом году она тоже принесет из царского дворца гранат и пшеничный сноп на Храмовую гору в дар Господу. «На этом празднестве и я буду ликовать. Теперь я стала Руфью». Отбросив старое имя и старых богов, Руфь теперь преклонялась лишь перед богом Авраама, богом Давида Великого.

«Теперь пелена спала с моих глаз. В этом году я возрадуюсь, озаренная светом Господа». Руфь улыбнулась, продолжая вынимать свои платья из сандалового ларца, рассматривая и сравнивая. Предстояло выбрать самое лучшее для первого приношения даров в Храм Господа.

Как же сильно отличался этот год от предыдущего! Тогда она была Суррафелью, дочерью халдейского царя, новой женой Соломона, прибывшей в подкрепление договора, слишком неловкой и робкой, чтобы произнести что-либо, кроме «как будет угодно моему господину и повелителю».

Но царь Соломон оказался таким ласковым и терпеливым, что победил ее робость, и таким добрым, что она сделала бы для него что угодно, кроме одного: она не могла отказаться от своих богов.

Поэтому она не приближалась к Господу, презирая его. В самом деле, в сравнении с ее защитниками, Он казался жалким. Как можно преклоняться перед Богом, не имеющим лица и тела? Как можно почитать Бога, если его собственный народ отказывает ему в образе, украшенном золотом и драгоценными камнями? Столько долгих месяцев она мысленно глумилась над иудейскими царицами и их ничтожной набожностью, цепляясь за своих богов и служа им по-своему!

«До чего упряма я была, до чего глупа!» Но однажды утром, когда она взглянула на Великий Храм, ее своенравие развеялось. Она и раньше часто смотрела на Храмовую гору, втайне насмехаясь. Но в то утро… О, в то утро все было по-другому. Восходящее солнце залило светом Дом Господа, и на миг показалось, будто храм охвачен огнем, будто это – путеводный маяк, призывающий тех, кто имеет очи, чтобы видеть.

И она увидела. Господний огонь, чистый и прекрасный, горел на вершине холма.

И в ее душе вспыхнул ответный огонь, выжигая все мелкое и незначительное. И в сиянии этого священного пламени ей открылась правда: Господь управлял ее маленькой жизнью так же, как великими судьбами богов и мужчин. Господь требовал отдать все, ничего не обещая взамен. Кто мог отказаться служить столь великому Богу? И, когда небесный свет погас, а храм снова стал лишь строением из камня и дерева, она упала на колени, произнося свою первую молитву Господу воинств небесных: «О Бог Соломона, сделай меня достойной Тебя!»

В тот день она отказалась от своих богов и обратилась к Богу мужа, терпя насмешки родной сестры и недоверчивое отношение женщин, рожденных под сенью Закона. Но ее поддерживало огненное обещание Господа, и она не сдавалась. Прежде она всегда отказывалась от труда, ставшего обременительным, а теперь не могла смириться с неудачей. И наконец, в отведенную ей ночь, она попросила помощи у Соломона:

– О царь, твоя раба взывает к твоей доброте.

Она встала на колени, словно молельщица.

Соломон улыбнулся и заставил ее подняться и сесть рядом с ним на кровать.

– Нет нужды принижать себя, жена. Проси, и я беспристрастно обдумаю твою просьбу.

– Муж мой и господин, я хочу поклоняться твоему Богу. Я хочу научиться воздавать Ему хвалу, как ты.

– Тебе не обязательно это делать, госпожа моя Суррафель, – ответил царь, внимательно глядя на нее. – Я поклялся, что мои жены будут почитать своих богов, и ты можешь не бояться, что тебя лишат их.

– Я боюсь лишь того, что не воздам почести Господу, как Он желает. – Она подняла голову, молясь, чтобы в ее глазах он увидел огонь новой веры. – Моя душа стремится, чтобы твой Бог стал также моим, о Нем тоскует мое сердце. Молю тебя, не отказывай мне.

И царь Соломон выполнил ее просьбу. Он послал за первосвященником Садоком, и тот наставлял ее в священных для Господа обрядах. Более того, царь призвал к себе тех своих жен, которые родились под сенью Закона, и поручил Суррафель их заботам.

– Вот госпожа Суррафель. Она желает стать доброй дочерью Закона, – объявил он, держа ее за руку.

Жестом он подозвал Пазию – все знали, что она самая благочестивая из его иудейских жен.

– Примете ли вы свою сестру, будете ли наставлять ее?

Под пристальным взглядом Соломона госпоже Пазии ничего не оставалось, кроме как ответить: «Как пожелает царь».

И Соломон соединил руки своих жен.

– Добро пожаловать, Суррафель. Будь мне отныне сестрой.

Хотя голос Пазии звучал холодно, Суррафель улыбнулась, словно ее сердечно обняли, и поклонилась.

– Не называйте меня Суррафелью, ибо женщина та мертва. Молю вас, дайте мне новое имя, достойное дочери Господа.

На миг Пазия задумалась, а затем крепко сжала обе руки Суррафель:

– Тогда добро пожаловать, Руфь.

И расцеловала свою новую сестру в обе щеки.

– Хорошее имя, – улыбнулся царь Соломон, – пусть оно принесет тебе удачу.

Он любил видеть своих жен довольными.

Новое имя пришлось по ней, как и служение новому Богу. Она изучила Законы Господа и строго их соблюдала. А за свою верность она получила радость и душевный покой.

Чего еще может хотеть женщина от Бога?

Царский распорядок определялся обязанностями; царь не имел права попусту тратить время – оно ему не принадлежало. Когда выдавались долгие дни, Соломону случалось задумываться о том, почему вообще людям хочется править. Особенно часто он задавался этим вопросом в дни царского суда, когда приходилось выбирать между несколькими человеческими правдами. После таких дней он с облегчением удалялся на отдых в тихие покои госпожи Нефрет.

Нефрет была хозяйкой дворца, первой среди цариц. Соломон в силу своей непреклонной справедливости наделял всех своих жен этим титулом, а также равными по величине покоями и одинаковыми по ценности нарядами и самоцветами. И каждая имела право провести ночь со своим царственным супругом. Он никого не выделял. Когда-то ему казалось, что такая скрупулезная забота о равенстве сохранит мир в этом огромном доме. Теперь он уже успел понять, что зря надеялся. Хотя это и могло показаться странным, однако жизнь в гареме текла спокойнее, пока не умерла Ависага, безраздельно владевшая его сердцем.

Теперь ближе всех к положению фаворитки – насколько Соломон мог это позволить себе – была Нефрет. Возможно, в силу того что она меньше прочих жен старалась завоевать его сердце. Дочь фараона воспитывалась при скованном изощренными ритуалами дворе древнейшего царства на земле. Чего госпожа Нефрет не знала о хороших манерах, того и знать не следовало. Ее выдержка и самообладание успокаивали Соломона. Она улыбнулась ему поверх игральной доски:

– Моего господина что-то тревожит?

– Моя госпожа очень наблюдательна, ведь повод для моей тревоги незначителен.

Беседа с его женой-египтянкой всегда напоминала утонченный словесный поединок. Сегодня Соломон с радостью принял этот небольшой вызов.

Она передвинула фигурку охотничьей собаки.

– Ничто, беспокоящее моего господина, не может показаться мне незначительным.

– Моя госпожа к тому же очень добра.

Соломон переставил свою фигурку лиса на две лунки дальше, ограждая его от опасности.

– Не так добра, чтобы уступить своему господину победу, если он ее не заслужит. – Нефрет, взяв еще одну собаку, отправила ее в погоню за лисом. – Позволит ли мой господин своей жене развеять это беспокойство?

– Нефрет, все хорошо, вот только… Случается ли тебе уставать от того, что ты царица?

Нефрет внимательно посмотрела на него своими густо подведенными глазами, спокойными и непроницаемыми, как у ее кошек.

– Нет, господин мой. Но меня ведь прекрасно подготовили и воспитали.

Для этой колкости она подобрала столь изысканные слова, что они вызывали скорее восхищение, чем гнев. Соломон тихо рассмеялся, а Нефрет улыбнулась.

– Болезнь моего господина весьма обычна. Это скука.

От изумления Соломон опустил своего лиса не в ту лунку. «Скука? При всех моих делах, при всем, что я должен завершить, при всем, что требует моего внимания, моя жена говорит о скуке?»

– Собаки выиграли, – объявила Нефрет, смахивая с доски неправильно поставленного лиса одним движением пальца.

– Ты правда считаешь, что мне скучно? – Оставив формальности, Соломон заговорил с ней как с обычной женщиной.

– У моего господина все симптомы этого недуга.

– Нефрет, я не страдаю праздностью.

– Твоя жена не сказала, что ее муж и господин страдает праздностью. Она сказала, что ему скучно.

Нефрет гладила кота, свернувшегося у нее на коленях. Блестели ее позолоченные ногти, лоснилась кошачья шерсть. Кот мурлыкал, его длинные усы трепетали. Соломону стало не по себе под немигающим взглядом этих желтых глаз.

– Да, мой господин никогда не предается праздности, но никогда и не проводит время в настоящих удовольствиях. Даже царям нужно отдыхать.

– Возможно. Однако даже царь не может сделать длиннее хотя бы один день.

– Но он может вырвать из своей жизни целые годы, – ответила Нефрет, продолжая гладить златоглазого кота. – Мой господин не должен отказывать себе в удовольствиях и отдыхе, иначе пошатнется его здоровье.

– Пусть моя госпожа не переживает, – улыбнулся Соломон, – здесь я нахожу и отдых, и удовольствия.

– Так сегодня мой господин останется?

Голос Нефрет не выдавал ее эмоций. Насколько Соломон мог судить по ее спокойному лицу и ровному тону, она вообще ничего не чувствовала.

– Увы, он уходит.

Соломон внимательно смотрел на нее, но ее лицо ничего не выражало.

– Хочет ли мой господин сыграть еще раз перед уходом? – только и сказала она.

«Никогда она не возражает, не оспаривает мои решения. Никогда не жалуется. Она заслуживает большего, чем я могу ей дать».

– Хочет, – улыбнулся он, – давай сыграем еще.

Не очень щедрое предложение, но большего Соломон сделать не мог. Следя за дочерью фараона, которая расставляла своими длинными пальцами фигуры на доске, он думал о том, действительно ли она так довольна, как может показаться.

«Наверное, да. В самом деле, ей так же легко угодить, как ее кошкам. Да, думаю, Нефрет счастлива». Улыбаясь, Соломон ждал, пока его египетская царица сделает первый ход в новой игре.

Когда Соломон ушел, Нефрет некоторое время сидела неподвижно, глядя на игральную доску из слоновой кости и ляпис-лазури. Ее царь и господин так старался, а она так мало могла сделать, чтобы утешить его. Она его понимала, но царь Соломон не понял бы дочь фараона, проживи он хоть тысячу лет.

Разве мог он понять ее? Да, он, как и она, родился в семье правителя. Но ее с детства тщательно готовили к тому, чтобы выполнять сложнейшую роль жены фараона. Прививали ей изощренное искусство власти. Соломон же был младшим сыном царя Давида, далеким от трона, и его не учили править и держать себя. Он добился престола возмутительными с точки зрения Нефрет способами.

Но ее обширная, благословенная богами страна отказалась от законов Маат. От правды и равновесия.

А тем временем управляемое Соломоном царство стало таким богатым и могущественным, что сам фараон начал искать союза, впервые за все время существования Египта предлагая дочь Дельты и Долины в жены в обмен на торговые соглашения. «Как будто я – тюк полотна или кусок слоновой кости. Как будто дочь фараона – товар».

Брак с царем Соломоном стал для нее изгнанием в суровую и неприветливую землю. В страну, не обладавшую искусством, литературой, да и вообще ничем изысканным и утонченным. Местным танцам не хватало ритма, а музыке – очарования.

«У них тут нет истории, откуда же взяться искусству, песням или повествованиям?» Хуже того, местные жители были плохо воспитаны.

Только благодаря Соломону это изгнание не становилось совсем уж невыносимым. Добрый и терпимый, он даже сумел создать иллюзию того, что испытывает должное благоговение перед судьбой, даровавшей ему в жены одну из дочерей фараона. Он действительно гордился своим достижением. Нефрет знала это, ведь он делился с ней своими мыслями.

– Оба мы умны, – сказал он ей в брачную ночь, – а потому оба знаем, что мне выпала великая честь. И знаем также, что хорошие отношения с Израилем нужны фараону. Иначе ты бы здесь не оказалась. Но я постараюсь сделать тебя счастливой, – с улыбкой добавил он.

Он сдержал слово. Для нее выстроили покои со внутренним двором в египетском стиле, чтобы в Иерусалиме она чувствовала себя как дома. Она сохранила всех своих слуг и богов, могла соблюдать все обычаи. В обмен он получил ее безупречную верность и все ее таланты. Но не любовь. С другой стороны, ее любви он и не хотел. Она старалась любить его, как полагается хорошей жене, но оставила свои добросовестные попытки, увидев, что ее новый господин испытывает неловкость от избытка страсти – он слишком ясно видел притворство. Тогда она даровала ему уважение, дружбу и возможность отдохновения – ведь ее супруг нуждался в этом, а она искренне восхищалась им и очень хотела ему угодить.

А царь Соломон отвечал дочери фараона теми же дарами.

Нефрет медленно собрала изящные фигурки из черного дерева и слоновой кости. Аккуратно расставила их в лунки на игральной доске. Лис, собака, снова лис. И вот все фигурки оказались на своих местах.

Уважение и дружба. У нее даже не было детей. Вспоминая братоубийства в доме Давида, Нефрет приучила себя думать, что отсутствие детей – благословение, а не проклятие.

«Мой царь и господин уважает меня. Я пользуюсь его расположением. У меня есть свои занятия». Нефрет рисовала – искусство, чуждое этой отсталой стране. Ради собственного развлечения она вела дневник наблюдений за повседневной придворной жизнью, изображая ее яркими красками и складывая папирусные свитки в тщательно пронумерованные сосуды. Кроме того, она занималась садоводством – еще одно умение, которым тут почти не владели. Планировать, чем засадить сад во внутреннем дворе, подбирать оттенки и сорта – просвещенное, изысканное удовольствие. Нефрет выращивала лилии.

«Да, в целом можно сказать, что моя жизнь приемлема».

Нефрет поставила в лунку последнего лиса. Теперь доска выглядела так же, как до игры.

Затем царица встала и тихо прошла в свою украшенную на египетский манер спальню. Роспись на стенах изображала заросший густым тростником речной берег и множество птиц – уток, ибисов, гусей. Над рекой раскинулось синее небо, где кружилось еще больше птиц.

Нефрет остановилась перед своим любимым изображением, напоминавшим о прошлом: стайка ласточек вьется высоко над камышами. Она стояла там неподвижно, словно разрисованная статуя, пока ее служанка Тети осторожно снимала с нее светлое льняное платье, расстегивала массивное ожерелье из ляпис-лазури и сердолика, расплетала тугую прическу.

И вот наконец Тети взяла кусочек мягкой ткани, обмакнула его в лимонную воду и начала осторожно смывать с лица Нефрет шафран, малахит и кармин. Тети, столь же безупречно воспитанная и деликатная, как ее хозяйка, ничего не сказала о темных потеках сурьмы под влажными от слез глазами госпожи Нефрет-Меритхотеп.

«Разве так живут воины? Разве так живут полководцы?» Но он уже не был полководцем, он стал царским военачальником, возглавлял все войска Соломона.

Поэтому почти все утро он слушал, как его писец зачитывает списки продовольствия и амуниции. Днем он обсуждал, как организовать новые гарнизоны в полудюжине пограничных городов. Пришлось прерваться на час, потому что срочно понадобилось успокоить уязвленное самолюбие царского тысяченачальника: он, как и его двоюродный брат, желал более высокой должности, но повысили брата, а не его. Уже удлинялись тени, а Веная все еще не мог ни на миг оторваться от дел.

«Иногда кажется, что это тюрьма, а не дворец». Ведь что такое тюрьма, как не место, которое нельзя покинуть по собственной воле? «В старые времена, при царе Давиде, все делалось по-другому. Тогда полководец, обнажив меч, шел в битву. А теперь…»

Теперь царский военачальник сидел и слушал отчеты о чужих деяниях. Сидел и слушал, а читали ему мужчины с мягкими голосами и руками. Сидел и гнил.

«Да послушай себя! Ты говоришь, как старик». Веная вздохнул и протер глаза: масляная лампа чадила. «И это тоже нужно исправить. Скажу об этом Авену», – отметил про себя Веная.

Он знал, что ответит его слуга Авен: Венае пора жениться. Но Веная слишком давно обручился со своим мечом, и время более нежных соблазнов прошло. «Да и не пожелает меня молодая женщина». Девушки на выданье мечтали о молодых героях. О таких, каким был когда-то царь Давид, красивый телом, искусный в любовных речах.

«Девушкам в грезах не являются огрубевшие старики со шрамами на руках и седеющими волосами». Веная покачал головой и грустно улыбнулся. Никто бы не поверил, что царского военачальника гнетут подобные мысли. Разве могли такое вообразить о Венае – умном, сильном, бесконечно преданном, правой руке царей? Но время шлифовало людей, как точильный камень – клинки, заостряло их, чтобы лучше служили. И в конце концов стачивало на нет.

– Да, Веная, ты говоришь как старик. Ты мрачен и зол, словно лев, мучимый зубной болью.

Когда он произнес эти слова вслух, стало легче. Угрюмые мысли превратились в обычную невеселую шутку. Веная знал, что на самом деле не стар – пока. Но жизнь в царском дворце заставляла человека ходить странными и трудными путями. Роскошь и праздность… Для воина это не жизнь.

«Да, вот что причиняет мне боль, словно камешек, попавший в сандалию. Я не воин. Уже не воин. Теперь я всего лишь царский военачальник. Человек, раздающий приказы, отправляющий людей в бой, навстречу опасности».

Теперь он жил слишком легко, слишком роскошно. Словно клинок, лишившийся режущей кромки.

Но это и не имело значения, ведь его нынешний господин в таких людях не нуждался. Царь Давид – да, тот брал себе на службу воинов из камня и железа. А царь Соломон ценил мир и хотел по-новому орудовать своим войском – не как хлыстом, принуждающим к повиновению, а как пастушьим посохом, призывающим всех идти в одном направлении.

«Да, со времен царя Давида многое изменилось». При царе Давиде Веная всего лишь командовал дворцовой стражей, новыми подразделениями чужеземцев-наемников. Веная не хотел принимать это назначение – оно означало разлад с Иоавом, царским полководцем и главнокомандующим. А те, кто оказывался не на стороне Иоава, недолго благоденствовали.

И смотреть на иностранных воинов, меряющих шагами залы царского дворца, Венае тоже не нравилось. Но царь Давид улыбнулся ему и мягко убедил: «Ты хороший человек, Веная. Мне нужен хороший человек рядом, человек, которому я могу доверить покой моих жен и детей». Слушая царя, Веная чувствовал, насколько тот нуждается в помощи. До чего же лестно для молодого солдата подняться так высоко, да еще и услышать от самого царя, что тот ему доверяет и не может обойтись без него! Веная поклонился и принял ношу, возложенную на него царем Давидом.

Командующий царской стражей – никогда прежде в Израиле не слыхивали о такой должности. Но после восстания царевича Авессалома и бунта северных племен Веная понял, почему царь Давид боялся за свою семью.

Или думал, что понял. Постепенно он осознал, для чего на самом деле нужна подчиняющаяся ему стража: эту силу создали в противовес необузданной армии.

Армии, возглавляемой царским племянником Иоавом. И, хотя в верности Иоава никто не мог бы усомниться, действовал он жестко и безжалостно. Иоав был готов на все, что, по его мнению, могло послужить царю Давиду. На все, вплоть до убийства.

Авенир, Авессалом, Адония. Три смерти, хотя руки Иоава обагряла кровь и многих других людей. Авенир был военачальником царя Саула, Авессалом – вероломным и непокорным сыном Давида, Адония – чрезмерно честолюбивым братом Соломона. Все они пытались отнять у Давида власть, и всех Иоав умертвил своей рукой.

Но царевич Адония стал его последней жертвой, ведь Адония пытался захватить власть, когда царь Давид лежал при смерти. План царевича сорвался – отец быстро провозгласил своим преемником Соломона. Адонии не хватило ума с достоинством принять поражение. Вместо этого он пришел к брату и потребовал в утешение за то, что ему не досталась столь желанная корона, отдать ему царскую прислужницу Ависагу.

Главная царская жена Мелхола выбрала Ависагу, чтобы подарить немного тепла одряхлевшему Давиду. Девушка согревала царскую постель все те долгие месяцы, пока царь никак не мог умереть. Уже одно это придавало ей статус царского наследства, которому предстояло перейти к преемнику Давида. К тому же каждый имеющий глаза понимал, что царевич Соломон хочет жениться на Ависаге.

Надменное безумие Адонии принесло ему смерть. Его умертвил Иоав на глазах у застывшего в ужасе царя Соломона. Иоав пожал плечами и алой накидкой Адонии вытер кровь со своего меча. И тогда выступил вперед Веная. Он тихо приказал своим людям унести тело Адонии. Он приставил к царю Соломону людей из дворцовой стражи. Он провел царицу Мелхолу и мать царя Вирсавию в женские покои. Он позаботился о том, чтобы к возвращению царя в тронный зал ступени отмыли от крови.

Веная сделал все это не для того, чтобы к нему благоволил новый царь, а потому, что обязан был защищать царя и хранить мир в его доме. Но Соломон не забыл этой спокойной поддержки. А после смерти великого Давида имела значение лишь воля Соломона. Новый царь освободил Иоава от бремени командования и отдал его должность Венае.

Зная, какого обращения заслуживают люди такого ранга, Веная лично пошел к Иоаву, чтобы сообщить ему о царском решении до того, как о нем объявили прилюдно. К его удивлению, Иоав спокойно выслушал это известие.

– Я так и думал. Я стар и служил Давиду последние сорок лет.

Казалось, Иоав смотрел сквозь Венаю, куда-то в далекое прошлое, недоступное юноше.

Веная неловко переминался с ноги на ногу. Уже много раз Иоав спокойно принимал плохие новости, а затем уничтожал человека, вставшего у него на пути.

– Я не искал этого назначения, Иоав. Так велел царь Соломон.

– Можешь не объяснять. Я знал тебя еще ребенком. Не ты придумал это ухищрение. Будь покоен, Веная. Адония – последний. Мой меч больше не послужит мне.

– Мне жаль, Иоав. – Веная смотрел на безучастного старого воина. – Кажется, ты не удивлен.

– И тебе не следовало бы удивляться, если ты хоть немного знаешь царя Соломона. Он никогда не простит, что я умертвил его брата.

– Но Адония притязал на трон – ни больше ни меньше! А то, что он сказал о госпоже Ависаге…

– …еще не государственная измена, – ответил Иоав, – но все равно Адония должен был умереть, иначе Соломон ни дня не провел бы спокойно на Львином троне. Кому-то следовало избавиться от Адонии. Это оказался я.

Веная задумался.

– Это убийство, – сказал он наконец.

– Так было нужно, – пожал плечами Иоав. – Запомни, царский военачальник: царь должен делать то, что правильно, а его главнокомандующий – то, что нужно. – Иоав сурово смотрел на Венаю, словно они скрестили мечи в поединке. – Веная, тебе придется меня убить. Но не жди, что я упрощу тебе эту задачу.

Веная кожей чувствовал, что Иоав говорит правду, но покачал головой:

– Живи мирно в своем доме. Царь Соломон не мстительный человек.

– Правильно, не мстительный. Поэтому у него есть ты.

– Скажи мне, Иоав, как может человек делать то, что нужно, а потом спокойно спать по ночам?

Иоав улыбнулся. Сверкнули его белые, по-волчьи острые зубы.

– Дело привычки, – ответил он.

Венае было очень тяжело признавать правду, которой поделился с ним Иоав, но честность не позволяла отрицать: Соломон никогда бы не простил военачальника царя Давида. Ведь царь Соломон не питал ненависти к своему брату Адонии, да и к военачальнику тоже. Соломон ни к кому не питал ненависти.

Иногда Веная думал, что в этом главная слабость Соломона. «Мудрость – это не здравый смысл». Иоав оказался прав: в мире царей хорошее не всегда оказывалось мудрым.

Но, как справедливо утверждал Иоав, Венае приходилось понимать разницу и действовать разумно. Соломон полагался на Венаю, как Давид полагался на Иоава.

И еще одно, к ужасу Венаи, старый военачальник подметил верно. Спокойный сон оказался делом привычки.