Часть II
Октябрь 1939 года

Амели давно уже не сосала палец. Но в кромешной ночной темноте, лежа на самодельной соломенной постели под крышей сельского дома, девочка незаметно сунула большой палец в рот. Она немного успокоилась, хотя пальцем маму не заменишь.

Малышка не понимала, что произошло, в чем она провинилась, почему много недель назад ее вырвали из приятно пахнущих маминых объятий и запихнули в вонючее, пропахшее дымом шерстяное одеяло. А потом была тряска по ухабистым дорогам, и наконец ее сунули в руки незнакомой женщине – женщине, которая тут же остригла кудряшки Амели, сделала ее похожей на мальчика.

Амели не нравилась колючая рубашка, ледерхозен и грязная шерстяная кепка, в которую ее обрядили. Девочка скучала по своим красивым платьям и мягким косичкам-бубликам, которые иногда заплетала ей мама и которые потом щекотали щечки. Ей не хватало даже купания.

Амели снилась мама, но, когда девочка просыпалась, образ маминой улыбки блекнул так же быстро, как высыхала роса за окном кухни. Амели боялась, что, если она забудет маму, мама забудет ее.

Женщина в засаленном фартуке кормила девочку, иногда улыбалась ей, ласково двигала губами – очень похоже делала и мама. Но эта женщина совершенно не умела разговаривать на языке жестов, поэтому не имело значения, как часто и отчаянно Амели задавала ей вопрос: «Где мамочка? Где мамочка?» – она не получала ответа. Малышка прикоснулась к груди женщины, ее горлу, лицу и почувствовала такое же нежное урчание, какое чувствовала, когда льнула к маме.

Но эта женщина пахла иначе, ее кожа была не такой мягкой и шелковистой, как у мамы. От этой женщины доносился легкий запах животных, которые жили в сарае и на скотном дворе прямо за дверью кухни: корова с большими глазами, расхаживающий с важным видом гусь, валяющаяся в грязи свинья, покорный коричневый ослик с грубой, покрытой перхотью шерстью. И все это дополнял дрожжевой аромат свежеиспеченного хлеба.

Еще никогда в жизни Амели не пробовала такого восхитительного хлеба и такого желтого сливочного масла, тоненьким слоем размазанного по кусочку хлеба. Эта женщина иногда даже накладывала поверх масла сладкое варенье из черной смородины – редчайшее лакомство. Мама частенько отказывала Амели в темно-пурпурной сласти: она, улыбаясь, качала тонким пальчиком, когда малышка тянулась ручками за глиняным горшочком.

Амели до сих пор засыпала в слезах. Иногда ухаживавшая за ней женщина взбиралась по лестнице на чердак, брала девочку на руки и нежно ее укачивала. Амели не знала, когда это случится, и случится ли вообще. И почему женщина это делает. Но в такие исполненные нежности мгновения Амели вновь пыталась разговаривать на языке жестов, однако, похоже, это только расстраивало женщину – она отталкивала ручки девочки.

Днем и ночью в дом приходили и уходили люди, иногда Амели быстренько прятали под раковину в кухне, за занавеску, которая доходила до самого пола. Женщина показывала Амели, чтобы та сидела тихо как мышка, и девочка изо всех сил старалась быть послушной. Обычно там она и засыпала.

В тот вечер Лия поставила чернильную кляксу на столе, когда в нерешительности замерла над письмом Фридриху. «Еще один секрет – целая литания секретов. Очередное “кое-что”, о чем я не расскажу своему супругу… из страха, что он встревожится из-за того, в чем помочь не сможет, чего не сможет предотвратить? Из боязни, что он велит мне выгнать Рейчел, потому что она со своей преследуемой глухой девочкой может накликать опасность и на нас? Нет. Из страха, что он заставил бы меня принять их помимо моего желания. Из страха, что она так похожа на меня, но намного превосходит меня во всем. К тому же она явилась с ребенком, которому так нужна любовь! Из страха, что Рейчел понравится Фридриху – и ее саму привлечет его мужественность и надежность. – Лия прикусила губу. – Она ничего не сказала о том, сделали ли ей в Институте…» – Она подавила рыдания.

Лия недописала письмо, но сложила его и спрятала в конверт. Завтра она закончит. Женщина погасила свет, проверила, как чувствует себя бабушка – старушка тихонько и размеренно дышала во сне, – и отправилась в комнатку, в которой выросла. Сбросила туфли, откинула одеяло и легла рядом с сестрой.

Лия повернулась на бок, спиной к сестре. Рейчел действительно ее сестра-близнец – бесспорно, более красивая сестра, – но именно Лия вышла замуж за Фридриха, именно ее бабушка воспитала как родную дочь. Лия должна убедиться, что эта нежданная гостья не забудет, кто она такая. О том, где ее место. И при любой возможности будет напоминать ей об опасности, которую она навлекла на их головы.

Часы в редакции били каждые полчаса: четыре, половина пятого, пять, половина шестого, шесть часов утра. Джейсон потянулся, потер тыльной стороной ладони глаза, пытаясь проснуться. Он закончил работу еще час назад, но не мог заставить себя вернуться в гостиницу, опасаясь внимания слишком ретивых утренних патрульных. Лучше он час подождет, а потом попытается найти место, где по утрам в воскресенье подают завтраки.

У него еще должно хватить времени на то, чтобы забежать в гостиницу, побриться, надеть свежую рубашку, прежде чем отправиться на подпольную церковную службу. Джейсон встал, потянулся – вверх, к потолку, потом вниз, к полу, выгнул затекшую спину, как кошка.

Его нельзя было назвать человеком, регулярно посещающим церковь, – у Джейсона не было ни времени, ни желания, и с детства его никто не заставлял это делать. Но сегодня он решил отправиться туда ради сенсации о некоем непокорном священнике-пацифисте. Этот человек помог основать новую церковь, о которой Джейсон уже писал, – Исповедальную церковь, – и осмелился выказать неуважение к политике Гитлера. Когда Гитлер только-только пришел к власти, священник заявил, что настоящим правителем, истинным учителем есть один Иисус Христос. Уже после первого подобного высказывания радиопрограмма Бонхёффера была прервана. А совсем недавно ему было запрещено проповедовать в Берлине.

Больше всего Джейсона и его редактора удивило и обескуражило то, что Дитрих Бонхёффер решил вернуться в Берлин. Предположим, здесь осталась его семья. Но согласно проверенным источникам, Бонхёффер благополучно отбыл в Америку. По словам самого пастора, он вернулся в Германию потому, что не мог в такое время оставить свою церковь. Он не будет иметь права участвовать в восстановлении христианской жизни в послевоенной Германии, если не разделит горести и беды со своим народом. Подобного рода бунтарство и героизм, неважно даже, направлены ли они на благое дело, были как раз по душе Джейсону и к тому же могли стать настоящей сенсацией.

А ему была необходима сенсация. Вся эта история с Рейчел Крамер нарушила его размеренную жизнь. Когда американский журналист из конкурирующего издания опубликовал сенсационный репортаж об аресте доктора Рудольфа Крамера и о таинственном исчезновении его дочери, главный редактор едва не стер Джейсона в порошок, угрожая отослать его в Китай, – потому, что именно Джейсон крутился возле дочери Крамера на августовском балу.

Если бы редактор только знал! Подлинная история Рейчел – настоящая бомба, она достойна целого романа, а возможно, и Пулитцеровской премии. Но Джейсон не решался ее напечатать – ни здесь, ни в Америке. Нельзя, чтобы его имя хоть каким-то образом было связано с участниками событий.

Джейсон знал, что фотографии Рейчел публиковались в газетах, были они и в гестапо, и на контрольно-пропускных пунктах, и у патруля на границе. Эсэсовцы не придумали ничего лучше, как объявить Рейчел врагом рейха, и в случае обнаружения ее надлежало арестовать и доставить в Берлин для допроса. Джейсон закрыл глаза, вздохнул и в сотый раз пожалел о том, что не знает, в безопасности ли она. Безопасность Рейчел – единственное, чего он хотел, единственное, о чем просил. Но Джейсон отлично понимал, что безопасность сейчас не означает безопасность в дальнейшем. Рейчел, ее бабушка и сестра – все оказались под прицелом СС.

Если повезло, Шейла подбросила паспорт Рейчел на океанский лайнер. Как только власти его обнаружат, они решат, что Рейчел каким-то образом пробралась в Штаты без документов. Еще больше масла в огонь подольет ее неявка на работу на Манхэттене. Штаты и Германия станут обвинять друг друга – до тех пор, пока эта история, как и остальные истории, которые казались Джейсону важными, не окажется на последних полосах газет и всем будет на нее наплевать. Всем, кроме Герхарда Шлика и шайки институтских лжеврачей.

«Если я хочу остаться в Германии, нужно постараться откопать доказательства того, на что готова пойти Германия, но при этом мне не стоит совать нос в эту зловонную клоаку, иначе меня вышлют из страны. – Джейсон сел. – Ладно, это я хорошо умею: ходить по лезвию, домысливать недостающее».

Джейсон завел часы, сверил их с теми, что висели на стене. Поправил галстук, перебросил пиджак через плечо, положил в карман рубашки небольшой блокнотик и ручку. Журналист надеялся, что Бонхёффер не даст ему заснуть.

Два часа спустя, с завтраком в желудке, в свежей сорочке, Джейсон незаметно проскользнул в боковые двери дома по указанному адресу. Какая-то женщина поприветствовала его, пригласила в дом. Джейсон мельком оглядел лица лысеющих мужчин среднего возраста, собравшихся на пороге большой гостиной. Среди них, похоже, был тот, кто ему нужен.

Джейсон много раз слышал о семье Бонхёфферов – все знали отца опального священнослужителя, доктора Бонхёффера, выдающегося психолога. Но священником он не стал. Прихожане переполненной домовой церкви зашевелились, подтянулись. Два гимна они исполнили а капелла, и Джейсон не ожидал, что это пение так на него подействует. Где-то посредине второго гимна позади собравшихся появился мужчина в твидовом костюме. Он направился к самодельной трибуне. Высокий, белокурый, немногим старше Джейсона, спортивного телосложения, широкоплечий, с квадратным подбородком, он больше напоминал футболиста немецкой сборной, чем священника.

Пел он хорошо поставленным баритоном. Когда в зале воцарилась тишина, пристроил на нос очки в проволочной оправе, при этом сделавшись похожим на профессора, и приготовился выступить с речью.

Джейсон подался вперед. Он был решительно настроен ловить каждое слово этого человека, нащупать сенсацию, которую купит его редактор. Но через три минуты Джейсон понял, что не услышит пламенной речи – вернее, не услышит страстной проповеди, которой следовало ожидать от человека, имеющего репутацию бунтаря. Невыспавшийся Джейсон ущипнул себя за руку, чтобы сосредоточиться, и стал мысленно переводить с немецкого.

Этот человек говорил негромко, убедительно, пристально глядя собравшимся в глаза, как будто они просто сидели за чашкой кофе, но ему необходимо было срочно что-то рассказать. Он строил длинные предложения. При этом мысли, которыми он делился со слушателями, были достаточно сложными, как будто он надеялся привлечь людей на свою сторону с помощью одного лишь здравого смысла.

Пастор завладел аудиторией, его проповедь бросала вызов власти, хотя и не была откровенно политической. По истечении часа Джейсон знал, что Дитрих Бонхёффер предвидел: с алтарей в Германии начнут сбрасывать Христа. Он наблюдал за тем, как германская церковь стала нацистской, после того как вместо Христа ее возглавил фюрер. В книге Гитлера Mein Kampf Бонхёффер прочел о намерениях убивать невинных – еще задолго до того, как по обе стороны Атлантики поверили, что этот безумец всерьез говорит об истреблении евреев, поляков, детей-инвалидов и немощных стариков. Разве не было все это написано черным по белому? И разве Гитлер не поступает именно так, как обещал?

– На кон поставлены сердце и душа Германии!

Джейсон едва не присвистнул, не затопал ногами. «Он все понимает!»

Бонхёффер заявил:

– Когда Церковь перестанет защищать евреев – всех людей, – тогда она перестанет быть Церковью. Нам была дарована высшая милость – наш Господь, Иисус Христос, наш Спаситель умер за нас. От каждого из нас требуется такое же самопожертвование. Но мы привыкли к дешевому милосердию – милосердию, которое кажется Божьей милостью, но ничего нам не стоит – и это мерзко! Это смердящая мерзость в глазах нашего Господа!

Джейсон еще никогда не слышал, чтобы кто-то так открыто призывал Церковь Германии к тому, чтобы она восстала против жестокости нацистов по отношению к евреям, против гитлеровской манипуляции Немецкой протестантской церковью – даже за закрытой дверью. За это грозила смертная казнь. И тем не менее казалось, что молодой священник совершенно не боится за себя, – его тревожит исключительно судьба Германии, души его прихожан.

Джейсон оглядел зал, пытаясь понять, какое впечатление произвел пастор на остальных. Женщина, которая впустила журналиста в дом, в ответ на его взгляд улыбнулась и кивнула. Глаза ее горели.

Джейсон не мог петь последний гимн, потому что в ушах у него стояли слова священника. Единственное, о чем он мог думать: «Что теперь? Что мы можем сделать?»

Ближе к вечеру, когда три женщины пили напиток из жареного цикория и ели несладкий кекс с тмином, Лия призналась Рейчел, что никогда не знала, кто их отец.

– Мою бедняжку Айбин изнасиловали, когда она гостила у друзей в Мюнхене, – объяснила бабушка. – Она никогда не называла имени этого человека. Я даже не уверена, что она вообще знала, как его зовут. Была вечеринка, а на следующее утро ее нашли в кустах без сознания. – По щекам старушки струились слезы. Она глубоко вздохнула. – С тех пор Айбин изменилась. Поэтому до рождения ребенка мы отправили ее к нашим родственникам, которые жили недалеко от Франкфурта, надеясь, что там ей будет легче. Как я ошиблась! Когда начались роды, они отвезли Айбин в Институт. Это было ближайшее медицинское учреждение от их дома. Они даже представить не могли… я никогда и подумать не могла, что моя дочь больше не вернется… и что она родит близнецов.

Лия не стала дожидаться, пока Рейчел переварит информацию, а принялась расспрашивать ее о приемных родителях, о жизни в Америке, об исследованиях отца, узнавать подробности о документах, обнаруженных в портфеле доктора Крамера, об Амели. Она не успела закончить, когда бабушка, немного успокоившись, заговорила об их именах.

– Рейчел-Рахиль и Лия… имена из Библии. Они были сестрами – дочерьми Лавана-арамейца. – Хильда задумалась. – Если моя Айбин не дожила до того… чтобы вас увидеть, кто же тогда вас назвал? Врач или акушерка, которые принимали роды? У вас нетипичные немецкие имена.

Рейчел беспомощно пожала плечами.

– Из Библии… Обе были верными женами патриарха Иакова. – Бабушка кивнула, потом прищурилась, как будто ей в голову пришла мысль.

– Как по-вашему, почему нас так назвали?.. Это некая литературная аллюзия? А может, это что-то означает? – Рейчел переводила взгляд с бабушки на сестру. – Я не знаю этой притчи. Можете мне рассказать?

Лия понимала, что бабушка рассказывать не станет. Поэтому поступила так, как должна была поступить – ведь правду все равно невозможно было бы скрыть.

– Один человек по имени Иаков – родившийся в результате соглашения, которое Бог заключил с Авраамом, – полюбил Рахиль и захотел жениться на ней. Отец ее, Лаван, пообещал отдать за Иакова свою дочь при условии, что тот отработает у него семь лет. Но Лаван обманул Иакова и в первую брачную ночь подослал к нему в шатер старшую дочь, Лию. – Женщина облизала губы и посмотрела на бабушку, которая не сводила глаз с зажатой в руках чашки. – Когда Иаков раскрыл обман, он был настолько разгневан, что потребовал отдать ему в жены и Рахиль. Вскоре Лаван отдал за Иакова и вторую дочь, но заставил его отслужить у него еще семь лет.

Рейчел широко раскрыла глаза, не веря своим ушам.

– Какой ужас! Столько работать, столько лет кого-то ждать…

Лия изо всех сил старалась говорить спокойно.

– Лаван объяснил, что у них такой обычай: старшая дочь должна выйти замуж раньше младшей. Но, возможно, этот срок не показался Иакову таким уж долгим – потому что он любил Рахиль. Младшая дочь была намного красивее, именно ее Иаков желал. – Лия заставила себя взглянуть Рейчел в глаза, готовая увидеть любую реакцию. Затем вновь посмотрела на бабушку, догадываясь, что та прекрасно понимает ее чувства.

– Что ж, по крайней мере, в конце концов у Иакова было две жены, – расхохоталась Рейчел.

– И множество детей, – заметила бабушка, как будто пытаясь вторить оптимистично настроенной Рейчел и вовлекая в беседу Лию. – Совсем как в твоем детском хоре.

– Да, Рахиль подарила Иакову двоих детей, – сказала Лия и заметила, как бабушкины щеки заливает румянец. – По-настоящему он любил только ее.

В животе у Лии, как всегда при мысли о собственном бесплодии, затянулся тугой узел.

Бабушка заерзала в кресле, как будто таким образом можно было сменить тему разговора.

– Мы должны решить, где будем прятать тебя… и ребенка, – произнесла она, обращаясь к Рейчел. В ее голосе крепла решимость. – Я не… я не могу… отпустить тебя так скоро. – Она перевела взгляд с Рейчел на Лию, которая очень редко видела бабушку такой счастливой. – А когда эсэсовцы вернутся, чтобы тебя отыскать, они никого не найдут.

Сияющая Рейчел искренне поблагодарила старушку: девушка была счастлива. И не имеет значения, что ее сестре и бабушке может грозить смертная казнь, – они все равно думают о том, как спрятать ее и ребенка. Лия заметила, как между ее бабушкой и сестрой протянулись родственные ниточки, – словно иссохшие цветы, которые напились весеннего дождя. Они расцветают, выпрямляются, набираются силы прямо у нее на глазах. Это настораживало Лию.

Она встала. Приближалось время отправляться на урок хорового пения.

– У тебя есть все, что тебе нужно, бабуль? Пока я не ушла…

– Все есть! – Старушка коснулась руки Лии, не выпуская из другой руку Рейчел. – Все есть!

– Если мы договорились, тогда я напишу письмо, чтобы привезли Амели, – просияла Рейчел. – Сможешь завтра его отправить? Безопаснее будет сделать это не здесь в деревне, а в другом месте.

Лия кивнула, хотя эта просьба совершенно ее не обрадовала. Благодаря этому шифрованному посланию привезут ребенка – ребенка, который принадлежал Рейчел. Лия провела пальцем по письму, адресованному Фридриху, которое лежало у нее в кармане. Сегодня она его отправит – как обычно, напишет общие фразы, опуская важные события.

Стараясь не выдавать своих эмоций, Лия вдела руки в рукава пальто, намотала вокруг шеи толстый теплый шарф. Рейчел вышла в другую комнату – написать записку. В каждом ее движении сквозила решимость. Впервые с момента приезда Рейчел бабушка и Лия остались наедине.

– Все будет хорошо, – прошептала Хильда. – Все будет хорошо, вот увидишь!

– Рахиль и Лия… Это было бы смешно, если бы не было так грустно – правда жизни.

– Но твой Фридрих полюбил Лию – он всегда ее любил. У тебя есть дом, муж, целая жизнь, которую мы провели вместе, «Страсти Христовы», детский хор. А Рейчел сейчас в бегах, прячется. Ее предали: у нее нет ни дома, ни семьи, только мы. Ни понимания жизни, ни веры, насколько я могу судить. Моя дорогая, у тебя есть все. Согласись, что ты можешь быть великодушной.

– Наверное, так утешали и Лию, когда Иаков ее отверг.

– Не слишком-то он ее отвергал, – поддразнила бабушка. – У них родилось семеро детей!

Лия отстранилась от бабушки.

– Потому что ее никто не стерилизовал. И держу пари, что Рейчел тоже не стерилизовали.

Целых два дня Джейсона преследовали слова Бонхёффера. Они дали его разуму пищу для размышлений и не оставляли его в покое.

– Это даже не моя страна, – возразил журналист своему отражению, когда брился и смывал мыльную пену ужасно холодной водой. – А даже если бы и была моей, кто может остановить Гитлера?

Джейсон обдумывал эту мысль со всех сторон, пока ел, метался и ворочался перед сном, ехал в троллейбусе в редакцию газеты, и даже не заметил, как преодолел расстояние между остановкой и местом работы.

Пастор и его слова о высшей милости Иисуса не выходили у Джейсона из головы. «Неужели эта высшая милость и вынуждает Бонхёффера действовать? Та милость, во имя которой жил Иисус?»

И только к утру третьего дня у Джейсона хватило смелости заглянуть в собственную душу. Он узнáет, где живет Бонхёффер, и поговорит с ним. Но было уже слишком поздно. Фрау Бергстом, которая разрешила пастору провести службу у нее в доме, сообщила Джейсону, что Бонхёффер отправился в Померанию. Женщина подарила журналисту книгу Бонхёффера Nachfolge, сказав, что в ней лучше объясняется позиция пастора.

Джейсон прочел ее, последующие три дня мысленно переводя Nachfolge, или «Шипы и тернии апостольского служения», на родной язык, хотя, чтобы понять некоторые страницы, приходилось перечитывать их по пять, а то и по шесть раз. Несмотря на сложность немецкого языка, идеи Бонхёффера поразили Джейсона.

«Неужели возможно жить вот так? Как жил Иисус. А если нет, зачем Он нас этому учит? Показывает нам пример?» Вот о чем рассуждал Бонхёффер. Многие из его идей шли вразрез с девизом «получай все, что можешь, так долго, как сможешь» и «ищи новую сенсацию, пока кто-то из конкурентов не обскакал тебя», и Джейсон понимал, что пастор прав. Это было именно то связующее звено, которого ему не хватало в Германии.

Книга Бонхёффера заставила Джейсона заглянуть в себя, и ему не очень понравилось то, что он там увидел. Выяснилось, что жизнь вращается не вокруг него. И даже не вокруг Рейчел и Амели, хотя помощь несчастным – часть этой жизни.

Одно Джейсон понял точно, закрывая книгу: он заметил, как меняются его принципы, как над ним будто вырастают своды. Они становятся выше, исчезают из поля зрения, до них слишком высоко – не достать. Но впервые он понимал, что не сможет и не должен доставать их в одиночку.

Когда Джейсон наконец-то сдал свою сенсационную статью о Бонхёффере, его редактор едва не задохнулся:

– Нельзя об этом писать! Ты хочешь, чтобы этого парня арестовали? Выслали навсегда? Переделай!

Джейсон откинулся на спинку стула. Сильно сдавил кончиками пальцев виски, чтобы утихла боль, пока он мысленно редактировал статью.

Все написанное им было правдой, но чересчур сенсационной, направленной на провокацию, на то, чтобы заставить читателя задуматься. Поскольку нацистская цензура стала слишком жесткой, Джейсон даже не надеялся на то, что увидит свою статью в немецких газетах. Такая правда может гарантировать ему скорое возвращение домой или, что вероятнее, длительное пребывание в концентрационном лагере. А нью-йоркским издателям хотелось похоронить истории о Германии на последних полосах, там, где их никто не станет читать и не поверит в зверства Гитлера – в поголовное уничтожение евреев в Польше; в аресты политических активистов, пасторов и католических священников и в отправку их в концлагеря; в использование юных девочек, которым рано думать о материнстве, для того, чтобы они рожали от эсэсовцев; в уничтожение детей, которых нужно пустить в расход, потому что они не соответствуют идеалам рейха.

Неужели читатель считает, что все это пропаганда? Джейсон покачал головой. Ему десятки раз говорили, что у Америки свои проблемы, и он знал, что это правда: падение фондовой биржи, скудный урожай, суды Линча по всему Югу, которые, хотя сами американцы и не хотели этого признавать, слишком походили на то, как фашисты относятся к евреям. Янки не должны волноваться из-за неразберихи в Европе.

– Янг, признай, – смеялся его коллега Элдридж, – нужно играть, чтобы победить. Расскажи им ровно столько, чтобы продать эту сенсацию, но попридержи своих ретивых коней. Мученики никогда не выигрывают, а в данных обстоятельствах тебя просто арестуют цензоры – или распнут на кресте, а твоих героев убьют. – Он засмеялся собственной шутке и ткнул указательным пальцем Джейсону в грудь. – Эта статья принесет тебе несколько лакомых кусочков, и ты останешься в игре.

В тот вечер Джейсон возвращался в гостиничный номер пешком. Все его мысли были о работе, жизни, дешевом милосердии.

Судьба Амели беспокоила Джейсона с тех самых пор, как арестовали его первого связного. Малышка понятия не имела о том, что произошло с ее мамой, почему она теперь должна быть похожей на мальчика. Зачем ее ни с того ни с сего вырвали из городской жизни, увезли из родного дома и поселили с чужими людьми в деревне. Джейсон догадывался, что девочка наверняка напугана, сбита с толку – как бы хорошо ни относилась к ней женщина, которая ее прячет. И он почему-то сомневался, что материнские чувства этой женщины увеличиваются вместе с все возрастающими суммами денег, которые она требовала.

Но Джейсон никогда бы и подумать не мог, что Марк Элдридж, готовый при первом удобном случае утереть ему нос, поможет ему справиться с этим затруднением. Джейсон с Элдриджем и главным редактором уже собирались покинуть затхлую, прокуренную редакцию, когда Элдридж пожаловался:

– Ну и дерьмо эта негласная кампания Гитлера, направленная на избавление мира от тех, кто не такой, как он!

– Ты имеешь в виду евреев? – Главный редактор засунул карандаш за ухо и раздавил сигарету в пепельнице.

– Да, евреев… но не только их, – ответил Элдридж. – Всех.

– Тех, чьи политические взгляды отличаются от его собственных. Коммунистов, – кивнул главный редактор.

– Поляков, чехов, цыган, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы, священников, – вмешался Джейсон. – Членов Исповедальной церкви, которые не признаю́т фюрера своим богом. Христиане не торопятся заменять изображение Иисуса портретами дядюшки Адольфа… как ты его называешь.

– Они сами его так называют, – пожал плечами Элдридж.

– Ты прав… это дерьмо!

Зазвонил телефон, и главный редактор повернулся, чтобы ответить на звонок.

– И… – подтолкнул Джейсон Элдриджа, чувствуя, что тот еще не все сказал.

Элдридж поднял на него взгляд, потом отвел глаза.

– Я слышал, что Гитлер тайно убивает детей и больных стариков в газовых камерах… с тех пор как вторгся в Польшу.

Сердце Джейсона затрепетало. Интересно, из каких источников узнал об этом Элдридж? Но Янг согласился с собеседником:

– По крайней мере, такая участь ожидает инвалидов и психически больных. Он называет их «недостойными жить».

– Быть не может!

– Может. Гитлер называет это планом «Т4» – эвтаназия. Мой источник уверяет, что фюрер не сомневается: на фоне блистательных военных побед исчезновения нескольких сотен детей-инвалидов никто и не заметит, а убийство этих детей поможет рейху достичь еще бóльших высот – освободятся койки для раненых солдат.

– Я не думаю, что кто-то может быть недостоин жизни.

Джейсон уставился на человека, который за последний год соперничал с ним почти за каждую сенсацию, за каждый сданный в срок материал. Он считал, что Элдридж беспощаден и одержим. Но вновь согласился с ним:

– Жизнь каждого человека бесценна.

– Да, каждого. – Элдридж потер трехдневную щетину.

– Мы никогда не убедим американские газеты напечатать об этом на первой полосе.

– Не стоит обижать великого Адольфа – есть риск потерять благосклонность Германии… или, если точнее – ее репарации, – фыркнул Элдридж.

Джейсон проворчал:

– Как будто мы их получим!

– Никогда!

Янг повернулся, чтобы убрать все с письменного стола.

– У меня дома остался младший брат, – произнес Элдридж.

Джейсону даже в голову не приходило, что у его коллеги может быть семья. Элдридж слишком ценил лидерство и одиночество – а эти качества не для семейной жизни.

– Повезло. – Думая о том, что его младшая сестра сейчас тоже очень далеко, Джейсон сунул черновик статьи в папку, но промахнулся, и статья упала на стол. Испытывая смущение и ожидая язвительных комментариев, он нагнулся, чтобы собрать листы.

– Он не слышит… да и видит так себе.

Джейсон замер.

– Но любая мысль в его голове стоит трех в голове безмозглого немецкого солдата, размахивающего плетью и взахлеб рассуждающего об увеличении жизненного пространства. – У Элдриджа вздулись желваки, губы плотно сжались.

– Откуда ты знаешь? – Осознав, что сказал глупость, Джейсон почувствовал, что краснеет. – Я хотел сказать… откуда ты знаешь, о чем думает твой брат?

– Мы разговариваем. – Элдридж смотрел на собеседника как на идиота.

– Ты же сказал, что он глухой.

– Мы используем язык жестов. Я умею читать по лицу, по губам. Мы общаемся через прикосновения – даже используем дактильную азбуку. Я пишу у него на ладони.

– И ты умеешь все это делать? – Джейсон не мог себе этого представить.

– Мама научила этому нас… всю семью. Ничего сложного… только нужна практика.

– А мне ты мог бы показать?

У Элдриджа было такое лицо, как будто он готов содрать с Джейсона маску, чтобы убедиться в том, что коллега над ним издевается.

– Я серьезно. У меня есть приятельница. Я не могу с ней поговорить.

– У тебя глухая подружка?

– Я не сказал, что она моя подружка… просто приятельница. Она знает язык жестов, но я не понимаю, что она говорит. Не знаю, как с ней общаться.

Элдридж натянул куртку, собираясь отправиться домой.

– Почему бы нет? Но на твоем месте первое, что бы я ей посоветовал – держаться подальше от отечества.

И он покинул редакцию, не дожидаясь ответа Джейсона.

«Держаться подальше от отечества – все правильно! Как долго можно прятать ребенка, которого хочет уничтожить рейх?» – Джейсону был известен ответ. Он понимал, что Амели нужно перепрятать.

Рейчел повернулась вправо, потом влево, стоя перед зеркалом в бабушкиной спальне.

– Платье Лии сидит на тебе идеально! Вы похожи как две капли воды. – Хильда обрадованно захлопала в ладоши.

Но Лия сердилась из-за каждой бабушкиной похвалы.

– Ты правда думаешь, что это сработает? – Рейчел сомневалась, что даже ее выдающийся актерский талант поможет ей превратиться в провинциалку из горного села.

– А почему нет? – ворковала бабушка. – Когда мы изменим твою прическу, вас никто не сможет отличить.

– Бабуль, это неправда, – негромко возразила Лия. – Рейчел должна стоять, сидеть, ходить, говорить так же, как я, если мы хотим всех обвести вокруг пальца и беспрепятственно отвести ее на вокзал.

– Ты права. – Рейчел взглянула на сестру. – Мне нужно поработать над акцентом. По-моему, я говорю похоже, но не совсем так.

– В вашей задумке все не совсем так, – заметила Лия.

Бабушка поджала губы.

– Вы, девочки, все сделаете так, как нужно. Вы должны сделать это… ради всех нас.

– Да, бабуля, – согласилась Лия.

Поведение сестры раздражало Рейчел. «Почему она такая двуличная, тихая как мышь? Очевидно же, что она ревнует. Лия презирает меня, но никогда об этом не скажет – никогда не признается в этом бабушке». Рейчел бросила на сестру-близняшку взгляд, которым хотела поставить ее на место, но когда пылающее лицо и ледяной взгляд дали понять Рейчел, что Лия все осознала, Рейчел почувствовала укол жалости. Она отвернулась, чтобы завязать добротные немецкие туфли (туфли Лии, которые Рейчел находила ужасными), делая вид, будто ничего не заметила.

Но Рейчел прекрасно видела, что бабушку не проведешь. Она еще никогда не встречала такой наблюдательной, сообразительной, терпеливой и милосердной женщины. «Ни одна из нас ее не проведет. И все равно, похоже, она нас любит… любит!»

Для Рейчел Хильда была воплощением баварской бабушки, живущей в старомодном пряничном домике. Но было здесь что-то нетипичное – не такое, как в остальном Обераммергау – в доме и во дворе, в самой природе бабушки. Рейчел не могла бы выразить это словами. Девушке понадобилось бы какое-то время, чтобы разгадать эту тайну, однако времени у Рейчел не было.

Многие строения в Обераммергау были расписаны сценами либо из баварской жизни, либо из немецких сказок, либо из «Страстей Христовых». Домик бабушки был не расписан, а просто оштукатурен и выкрашен в обычный кремовый цвет, ставни – черного цвета – ничем особо не отличались от цвета фундамента остальных домов. Вдоль каждого из окон висели традиционные черные цветочные ящики с буйно разросшейся алой геранью, вьющимся плющом и еще каким-то зеленым растением, названия которого Рейчел не знала, – все в традиционном баварском стиле. Но узкий, обнесенный живой изгородью задний двор густо зарос стелющимися желтыми, оранжевыми и бордовыми цветами, вдоль тропинок были высажены цветы и кустарники, тут и там в саду стояли небольшие скамейки под цветущими или печально склонившимися кустами – скорее это был сад из английской сказки, а не из сказки о Гензеле и Гретель.

Лия хвасталась, что до того, как в деревне – и по всей стране – стали регулярно выключать свет, погружая все в темноту, их бабушка по вечерам зажигала десяток маленьких фонариков, воткнутых то тут, то там вдоль тропинок. Соседка не одобряла такой расточительности, но Хильда их очень любила, утверждая, что эти огоньки оживляют ночь – как будто светлячки летают по саду.

– А в Германии водятся светлячки? – Рейчел не могла этому поверить.

– Их очень мало, – призналась бабушка. – Но ты бы удивилась, узнав о том, где я жила, куда ездила, моя дорогая. Чем занималась… Англия, Ирландия, Голландия… Я не всегда была старой немецкой Hausfrau.

Она подмигнула и замолчала, но Рейчел в очередной раз удивилась и в очередной раз осознала, что Лия всю жизнь прожила рядом с их бабушкой, которую знала и любила и которая знала и любила ее.

Рейчел пришла к выводу, что бабушка живет в идеальном месте – позади дома возвышались заснеженные альпийские вершины. Ранний снег окрасил горы в белый цвет на фоне кристально чистого голубого октябрьского неба – это было прекрасно как в сказке.

Но Лия не преминула напомнить, что эти красивые снежные шапки – предвестники ранней зимы; путешествовать станет сложнее, что есть – неизвестно. И чем скорее они помогут Рейчел и Амели покинуть Германию, тем безопаснее будет для всех.

Бабушка рассердилась, явно не желая, чтобы вновь обретенная внучка так быстро уезжала. Но Рейчел понимала, что Лия права: они с Амели должны уехать, как только Джейсон найдет способ переправить малышку сюда, к бабушке в Обераммергау. Согласно их дерзкому плану побега Рейчел должна будет изобразить свою обидчивую сестру, и девушка сосредоточилась на подготовке к осуществлению этого плана.

– Садись, моя дорогая, – велела бабушка. – Давай заплету тебе косу.

Рейчел одернула платье – платье Лии – и села, улыбнувшись бабушке в зеркало.

– Я сама заплету. – Лия отобрала у Хильды расчески. – А ты сделай кофе.

Бабушка неохотно отдала расчески. Рейчел тоже расстроилась. Ей бы очень хотелось, чтобы ее расчесала бабушка… хотя бы раз, до того как она уедет. Но эта мысль тут же вылетела у нее из головы, когда Лия резко дернула ее за длинный локон и стала грубо расчесывать волосы у корней.

Рейчел прикусила губу, не желая, чтобы сестра видела, как она морщится. Лия снова дернула расческу, не заботясь о том, чтобы распутать узел, который всегда образовывался у Рейчел возле шеи, сделала пробор прямо посередине головы – ото лба до основания шеи. По обе стороны пробора Лия разделила волосы на пряди и заплела тугие косы, дергая волосы каждый раз, когда переплетала пряди. Потом уложила косы вокруг головы и закрепила шпильками, втыкая их, казалось, прямо сестре в голову.

Рейчел не проронила ни звука, хотя ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не расплакаться.

Взгляды сестер встретились в зеркале.

– Тебе стало легче? – поинтересовалась Рейчел.

Лия зарделась, но в ее глазах читалось торжество.

– Я совсем на тебя не похожа. У тебя косы не такие тугие и более длинные, – заметила Рейчел. – Переплетай.

У Лии уже пылали не только щеки, но и уши. Она взглянула на прическу сестры, находившуюся менее чем в полуметре от ее прически. Рейчел видела, что попала в точку, и ждала, что сестра ее послушается.

Лия швырнула расческу на туалетный столик и отвернулась.

– Сама переплетай.

Рейчел ухватила сестру за запястье и развернула к себе:

– В чем дело?

– Твой приезд принес одни неприятности, а когда ты уедешь, мне останется только собирать осколки бабушкиного сердца. Ты подвергла ее – нас всех – ужасному риску.

– Я просто хотела разыскать вас, познакомиться с вами. Мы же сестры… близнецы! Мне не терпелось узнать о родителях. И я хочу познакомиться с бабушкой поближе! Мне очень нужно ее узнать!

Лия выдернула руку, но подошла ближе, сократив расстояние между ними.

– Вот видишь – в этом все дело! Ты этого хочешь! Похоже, ты всегда получаешь то, что хочешь, верно?

Лия отошла.

У Рейчел было такое чувство, как будто ей отвесили пощечину. Не об этом она мечтала… совсем не так все себе представляла. Девушка опустилась на банкетку перед зеркалом. «Лия понятия не имеет о том, каково это – расти и верить в то, что тебя любят, верить в свою исключительность, а потом вдруг понять, что твои мечты растоптаны, и узнать, что все вокруг – ложь и нет никакой любви…»

Рейчел стала медленно вытаскивать шпильки. Слезы, которые она старательно сдерживала, теперь струились по вымытым щекам. Девушка осторожно расчесала волосы, помассировала кожу. Затем нетуго заплела косы, уложила их вокруг головы, заколола шпильками – получилась практически идеальная копия прически Лии. И платье, и туфли тоже принадлежали ее сестре. Их прически были похожи. Но душа той девушки, что смотрела на нее из зеркала, принадлежала кому-то другому – не Рейчел и не Лии. Эту девушку Рейчел не знала.

Джейсон решил, что Элдридж относится к этому как к игре, чтобы скоротать время томительного ожидания звонка из Нью-Йорка – с новым заданием или намеком на сенсацию. По крайней мере, Джейсон надеялся, что его коллега воспринимает все как игру, и полагал, что Элдридж верит, будто Джейсон увлекся языком жестов лишь потому, что «запал» на какую-то девицу дома, в Америке.

Он быстро овладел дактильной речью. Чуть дольше изучал общепринятый язык жестов. Значение некоторых из них было понятно, некоторые Янг угадывал интуитивно, но таких было мало.

– Неплохо, – похвалил коллегу Элдридж. – Похоже, стук по клавишам не прошел даром – твои пальцы стали проворными.

Джейсон что-то проворчал в ответ. Он готов был поддакивать Элдриджу и дальше, лишь бы тот учил его – ради Амели, если только им вообще выпадет шанс пообщаться. Джейсон надеялся, что язык жестов универсален. Наверное, Амели еще слишком мала для дактильной речи. Единственный способ сейчас помочь ей и самому не впасть в отчаяние и что-то делать – выучить язык жестов.

Но Джейсон вынужден был прекратить брать уроки. Весточка от жены фермера пришла раньше, чем он ожидал. Джейсон перевел записку, спрятанную в сандвиче, который всучил ему какой-то юнец на улице, делая вид, будто продает еду. «Сумма за хранение вырастает вдвое – оплатить немедленно. Хранить можно, избыток нежелателен. Заберите или уничтожьте». Яснее не напишешь.

У Джейсона была одна ниточка – одна надежда, которая появилась у него благодаря Исповедальной церкви, – и он попытался потянуть за нее еще до заката.

Вот-вот должны были выключить электричество, когда он позвонил в заднюю дверь на Потсдамштрассе. Дверь приоткрыла коренастая служанка.

– Чего вам надо?

– Мне нужно поговорить с фрау Бергстром.

– Вы американец. – Это прозвучало как обвинение.

– Ничего не попишешь. Мне все равно нужно с ней поговорить.

– Приходите завтра. А сейчас уже пора занавешивать окна.

Служанка собиралась закрыть дверь, но Джейсон оказался проворнее и сунул ногу в щель. Служанка схватила его за ворот куртки и рукав, едва не оторвав от пола.

– Завтра может быть слишком поздно! – взмолился репортер. – Фрау Бергстром меня знает. Я друг пастора Бонхёффера.

Это было явным преувеличением, но Джейсон был в отчаянии.

– Не стоит скандалить и обижать мою бедную служанку, молодой человек. – В хорошо поставленном голосе, который донесся слева из темной комнаты, чувствовалась улыбка. – Впусти его, Грета. Послушаем, что он нам скажет.

Джейсон ахнул, когда коренастая служанка, которую он теперь уважал больше, чем полицию Тиргартена, с глухим стуком поставила его на пол.

– Так вы говорили…

– Фрау Бергстром… мы с вами познакомились, когда Дитрих тут выступал. Вы подарили мне его книгу.

– Я вас не забыла, герр журналист. Но не припоминаю, чтобы вы лично были знакомы с Дитрихом. – Она провела его в соседнюю комнату и закрыла дверь. – Почему вы не пришли днем?

– Я оказался в тупике. Надеюсь, что вы мне поможете.

Женщина ждала, что он скажет дальше. По выражению ее лица Джейсон ничего не мог понять.

– Есть один ребенок… маленькая девочка… которую нужно где-то спрятать.

– Вот как! – Фрау Бергстром колебалась. – Она еврейка?

– Нет, она глухая. – Джейсон понимал, что должен говорить правду. – Она дочь офицера СС.

Женщина побледнела.

– Этот офицер, безусловно, в состоянии найти место, где бы… где бы позаботились о его дочери.

– Он думает, что она умерла. Он хочет, чтобы она умерла.

– Но откуда вы… нет… нет. – Фрау Бергстром запнулась. – А что вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы вы ее спрятали, спасли малышку и, если это возможно, помогли мне вывезти ее из страны – желательно в США. Не знаю, в ваших ли это силах, но после проповеди Дитриха, после того, как я прочел Nachfolge, я… я просто хочу ее спасти. У меня есть всего лишь номер в «Адлоне» – там негде спрятать ребенка. Это хорошая девочка… просто замечательная.

Хозяйка дома покачала головой.

– И откуда вы знаете этого ребенка? Эту удивительную немецкую девочку, к которой воспылали таким сочувствием? Вы рискуете ради дочери эсэсовца? И просите рисковать и меня?

– Это длинная история, мадам. – Джейсон почувствовал усталость, когда осознал безумие и дерзость своей просьбы.

– Вы просто обязаны мне ее рассказать, если хотите, чтобы я вам помогла, рискуя жизнью своих родных.

Фрау Бергстром жестом пригласила гостя располагаться за обеденным столом. Кивнула служанке, которая принесла им кофе, пока Джейсон говорил.

Журналист рассказал фрау Бергстром абсолютно все, что знал. Он ни секунды не сомневался в том, что может доверять этой женщине, распахнувшей двери своего дома перед опальным священником, за которым следят полиция, СС, – перед священником, который, рискуя жизнью, помогает, учит, предостерегает немцев и иностранцев, поддерживает всех, кто нуждается в поддержке. Такого мужества среди нацистской жестокости еще поискать! Джейсон видел, как горят ее глаза.

Когда журналист закончил свой рассказ, фрау Бергстром поставила чашку на блюдце.

– Скорее всего, самое безопасное место для девочки – рядом с подругой ее матери, американкой. Она – ниточка, связывающая малышку с памятью о маме. Человек, которому, по всей видимости, не безразлична ее судьба, раз она попыталась спасти ребенка.

– Я пока не получал от нее вестей. Она должна найти способ покинуть страну, – колебался Джейсон. – Мы не ожидали, что нацисты так быстро захватят Польшу.

Хозяйка сложила руки.

– Мало кто этого ожидал. Еще до того, как герр Гитлер пришел к власти, Дитрих предвидел, сколько зла в зародыше этого движения. А еще он видел слабость, раскол внутри Церкви – нежелание Церкви встать, дать отпор, защитить, пока зло не распространилось так далеко и широко.

Фрау Бергстром откинулась на спинку стула, внимательно взглянула на собеседника. Джейсон чувствовал себя так, как будто находился на чаше весов.

– Вы упомянули, что прочли его книгу?

– Да. Поэтому и надеялся, что вы мне поможете… поможете Амели.

– Привозите ребенка на ночь сюда, а потом я помогу вам переправить девочку к подруге ее матери, потому что верю: именно этого хочет от меня Господь. Но, по-моему, герр Янг, прежде чем просить других рисковать своей жизнью и жизнью близких, вы должны ответить себе на вопрос: «Почему я это делаю?»

Джейсон сглотнул.

– Это правильно. Нельзя убивать детей.

– Почему? Вы должны спросить себя: почему нельзя убить этого ребенка, если таким образом освободится место для других, для тех, кто силен и духом, и телом.

Джейсон ушам своим не верил.

– Именно такой политики придерживается наш фюрер: есть люди, которые больше достойны жить, чем другие. По правде говоря, он утверждает, что в мире очень мало людей – элита, – достойных того, чтобы жить и размножаться. – Фрау Бергстром умолкла. – Спроси́те себя: если вы в это не верите, то почему? – Она опять сделала паузу. – Если этот ребенок не способен принести пользу обществу, как мы с вами, становится ли он от этого менее значимым? Откуда это известно?

Джейсон твердо верил, что Гитлер неправ, но от вопроса, который затронула фрау Бергстром, и из-за того, что сам Джейсон не выспался, у него заболела голова.

– Вы делаете это ради того, чтобы опубликовать потом в газете?

– Нет. Я не могу публиковать такое… не сейчас.

– А позже? Вы надеетесь заложить фундамент сенсационного материала? Или готовы отдать жизнь ради этого ребенка?

Она ждала ответа. Джейсон заерзал.

– Вы бросите ее, если все пойдет не слишком гладко? Если больше никто не сможет ее забрать?

– Я думал… я просто считал, что кто-то сможет… спрятать ее.

– Кто, если не вы? Когда, если не сейчас?

Джейсон почувствовал, как в груди у него все сжалось. Именно эти вопросы одолевали его каждый раз, когда он гасил свет перед сном, каждый раз, когда он пытался заснуть. Ему вспоминались слова Бонхёффера, они преследовали его, не давали покоя. Джейсон хотел поступить правильно, но ноша была слишком тяжела.

– Такова плата учеников Христа.

– Высшая милость, – вспомнил Джейсон, осознавая, как мало он понимал.

Хозяйка кивнула и, поднявшись, взяла его за руку.

– Везите девочку сюда. Обещаю помочь вам узнать о вашей подруге – находится ли она до сих пор в Обераммергау. Если да – у меня есть друзья, которые смогут переправить туда ребенка. В свою очередь вы должны пообещать мне, что прочтете абзацы, которые я отмечу для вас в Библии. А потом подéлитесь со мной своими мыслями: ради кого вы все это делаете и почему. Вы должны будете дать мне ответ: готовы ли вы делать то же самое для других.

Джейсон кивнул, крепко пожимая женщине руку.

Он был уже на полпути к гостинице, пряча за пазухой Библию, которую дала ему фрау Бергстром, когда сообразил, что только что согласился на долгосрочное сотрудничество с этой женщиной и ее друзьями – людьми, чьи убеждения могут затянуть петлю на шее, как у него, так и у них. Как ни странно, у Джейсона как будто камень с души свалился. Он ничуть не жалел о своем решении.

Штурмбаннфюрер Герхард Шлик во второй раз прочитал донесение из Франкфурта, потом швырнул его на стол. Рейчел Крамер не могла исчезнуть бесследно – ни в Германии, ни в Нью-Йорке.

Ее паспорт был обнаружен на борту одного из лайнеров в бухте Нью-Йорка, но Рейчел так и не появилась – ни дома, ни в институте Лонг-Айленда, ни в своем Нью-Йоркском университете, ни даже в «Кемпбелл-плейхаусе», где, как сообщают, за ней держали место. Предположительно, она была мертва – сначала тайно проникла на борт, а потом исчезла по пути в Нью-Йорк.

Исчезновение Рейчел в довершение к неожиданной смерти ее отца-ученого в Берлине наделало немало шума в международной прессе и послужило поводом для взаимных обвинений по обе стороны Атлантики.

Но Герхард отказывался верить, что кто-то из немцев убил Рейчел. Она была все еще нужна доктору Фершуэру и Менгеле; они – мягко говоря – допрашивали доктора Крамера до тех пор, пока он уже просто не смог отвечать на вопросы. Врачи были в бешенстве, как и сам Герхард: эксперимент, в который они больше двадцати лет вкладывали свои силы, провалился. Герхарда с войсками СС послали в Обераммергау на тот случай, если Рейчел стало известно о сестре-близнеце. Они с пристрастием допросили женщин, но тщетно.

Герхард был не просто зол, он был унижен, когда доктор Крамер признался, что не смог повлиять на свою строптивицу дочь. Девушка не хотела иметь со Шликом ничего общего. После этих слов Герхард ударил старика, наверное, слишком сильно. Эсэсовец не мог вынести того, что Рейчел второй раз с презрением его отвергла.

Но в то, что она мертва, Герхард тоже не верил, как не верил в то, что она смогла покинуть страну. У каждого патруля на границе была фотография Рейчел – задолго до того, как доктора Крамера увезли на допрос, задолго до того, как девушка могла бы достичь границы Германии. Один патрульный доложил, что видел ее на вокзале на границе, но ей удалось сбежать. Как? Куда она могла спрятаться? Кто ей помог? Разве после смерти Кристины у нее остались знакомые в Германии?

Шлик допросил всех сотрудников Института, а также служащих гостиницы во Франкфурте, водителя машины, на которой доктор Крамер и Рейчел приехали в Берлин, горничных из гостиницы, официантов, швейцара, коридорного. Ничего.

Герхард продолжал терзать свою память.

И тут он вспомнил бал. И одного особенно противного америкашку, который облил его шампанским – грудь и рукав.

Второй америкашка – в очках – отвел Герхарда в сторону, чтобы сфотографировать, потом нарочито долго записывал имя, проговаривая его по буквам, и адрес. Он обещал, что фотография Шлика появится в зарубежных изданиях, прямо рядом со снимком Гиммлера – дань уважения балу и людям, возглавившим движение евгеники. Такого мгновения славы Герхард пропустить не мог.

Шлик заставил подчиненных проверить все газеты в Берлине. Их осведомители просмотрели все газеты в Нью-Йорке и Лондоне. Ничего.

Эти америкашки действовали заодно: пошли на хитрость, чтобы вырвать Рейчел у него из рук. Пока он фотографировался и отвечал на вопросы, где была она? Шлик закрыл глаза, напряг память – голубой вихрь, смех, разговоры… америкашка разливает шампанское. «Журналист. Зарубежная пресса. Они были знакомы еще в Нью-Йорке? Кто он?»

Это нетрудно выяснить. Герхард снял трубку стоявшего на письменном столе телефона.

Анонимное шифрованное послание Рейчел наконец-то попало к Джейсону – такое впечатление, будто оно облетело полмира и его вскрывали раз шесть.

Джейсон позвонил фрау Бергстром из таксофона, сказал, что послушал симфонию, и, зная, как она любит музыку, настойчиво рекомендовал сходить в театр – партитура просто великолепна, а вечер стоил того, чтобы провести его с друзьями. Сегодня дают концерт. Он пришлет ей билеты.

Через полчаса Джейсон позаимствовал машину и отправился в деревню, на ферму, где, по его сведениям, прятали Амели.

Женщина, открывшая дверь, стала отрицать, что приютила ребенка, но когда журналист достал тридцать марок, закатила глаза и повела его на кухню.

Впервые Джейсон увидел Амели издали в тот день, когда Кристина привезла ее в клинику. Второй раз – после того, как малышку подстригли, покрасили ей волосы и переодели в мальчика. Но этого робкого, печального ребенка, который вылез из-под раковины в кухне, едва можно было узнать.

– Мы зовем ее… его Герберт, – сказала хозяйка.

Джейсон сглотнул. Он полагал, что готов ко всему. В конечном счете этот маскарад ради безопасности ребенка. Но он ни за что бы не догадался, что это тот же самый розовощекий херувимчик с косичками, который вошел в клинику с мамой – мамой, которой уже нет.

– Она совсем на себя не похожа.

– Так и задумано, mein Herr, – раздраженно ответила хозяйка и подозвала Амели к столу. – Ваш приезд сюда – рискованный поступок. И для нее, и для меня. Как видите, с девочкой все в порядке. В наше время это все, на что можно надеяться. – И женщина надменно вздернула подбородок.

Джейсон поморщился.

– Я понимаю.

Женщина смягчилась, вздохнула.

– Проходите, садитесь рядом с ней, пока я накрою на стол. Поешьте. Это единственное, что вы можете сделать вместе.

Джейсон не стал спорить, но обрадовался, что заранее позаботился о подарке для ребенка. Когда хозяйка вышла из комнаты, журналист достал из внутреннего кармана куртки маленькую книжку с самыми яркими картинками, какие ему удалось найти.

Амели распахнула глазки, и впервые в них вспыхнула жизнь. Джейсон тоже ощутил радость. Он сказал языком жестов: «Меня зовут Джейсон», потом сделал возле уха знак, обозначающий букву «Д», – причудливый жест, выбранный им для обозначения своего имени. Ничто в Германии не могло сравниться с робкой улыбкой, которую подарила ему малышка, когда в ответ сделала знак «А» у ямочки на щеке.

Джейсон засмеялся, а Амели прижала ручку к его груди.

– Ты чувствуешь? – Он вновь засмеялся.

Девочка робко улыбнулась ему, но он практически ничего не видел – у него перед глазами была пелена. Джейсон закашлялся, указал на книгу, что лежала на столе перед ними, и сделал знак, которому его научил Элдридж: прижал ладони друг к другу, потом открыл их, как обложку книги. Это означало: книга – подарок для тебя.

Амели наклонила голову набок и жестом показала: «спасибо», но при этом выглядела сбитой с толку. Джейсон вновь сказал языком жестов «книга» и стал ждать.

Девочка прищурилась и тоже ждала.

Джейсон улыбнулся, распахнул объятия.

Амели вскарабкалась ему на колени, пытаясь заглянуть в глаза. Явно удовлетворенная увиденным, она уселась и открыла книгу. Девочка стала шевелить губами, и Джейсон понял: она мимикой показывает: «читать», – явно вспомнив о том, как ей вслух читала мама. Амели повернулась, обхватила его лицо маленькими ладошками, обвела пальчиком рот и показала на книжку.

– Хочешь, чтобы я тебе почитал? – Джейсон погладил ее по голове. – Но ты же не слышишь этих слов, разве нет, малышка? Ты не знаешь, что они означают.

Однако Амели опять показала пальчиком на книжку и прижалась к нему. Джейсон одной рукой обнял ее и вновь раскрыл ладони. Амели раскрыла свои.

В комнату вошла невысокая плотная хозяйка и, покачав головой, вытерла руки фартуком.

– Она как обезьяна: копирует все, что видит. – Женщина поставила перед Джейсоном чашку горячего, но сильно разбавленного напитка из цикория, а перед Амели – кружку молока. – Жаль, но на большее она не способна. – Хозяйка вернулась к мытью посуды.

«Обезьяна? – Джейсон стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. – Амели умная. Смышленая. Она нас обоих за пояс заткнет».

Девочка потянула его за рукав и опять показала на книгу, а сама тем временем уложила головку ему на грудь.

– Ты чувствуешь вибрации, когда я говорю – вот оно что! – Джейсон улыбнулся. – По-моему, я могу читать что угодно, говорить что угодно, и все будет хорошо до тех пор, пока буду показывать на картинки.

Амели заерзала у него на коленях, и Джейсон понял, что малышка довольна.

Казалось, книга открыла для нее целый мир воспоминаний. Как только он закончил читать, девочка подняла четыре пальца и гордо указала на себя.

Джейсон поднял все пальцы, стянул туфли и носки, указал на пальцы ног, потом на уши, глаза, нос, рот и на локоть. Затем ткнул пальцем себя в грудь, выражая восхищение. Хозяйка дома невольно рассмеялась, и Амели тоже залилась радостным хохотом. У нее был красивый смех, только немного неестественный.

Не прошло и часа, как Джейсон встал и потянулся. Амели внимательно следила за ним. В ее глазах журналист заметил страх того, что он сейчас уйдет.

– Ни в коем случае, малышка! – прошептал Джейсон с улыбкой. – Мне просто было необходимо, чтобы ты поняла: мне можно доверять.

Хозяйка снова вышла из комнаты и вскоре вернулась с полной корзиной белья – она только что сняла его с веревки.

– Хорошо, что вы уже уходите. Скоро из города вернутся мои соседи. Они не должны видеть ваш автомобиль, иначе возникнет слишком много вопросов.

– Я увожу девочку с собой. Спасибо, что прятали ее все это время. Знаю, для вас и для вашей семьи это был огромный риск. Если бы вы помогли собрать ее вещи…

– Увозите ее? Но куда? Человек, который привез девочку, ничего не говорил о том, что ее заберут. И он еще не расплатился со мной за эту неделю. Обещал отдать деньги через две недели.

– Планы изменились.

«Мне следовало бы догадаться, что срочное письмо – всего лишь уловка посредника, чтобы запросить больше денег», – подумал Джейсон.

– Нельзя увозить девочку… пока я с ним не поговорю. Пока не получу свои деньги.

Пока хозяйка говорила, Джейсон осмотрел комнату. Он не увидел ни телефона, ни телефонных проводов, которые вели бы к дому, но журналист не собирался попадать в расставленные силки, не хотел, чтобы эта женщина вызвала подкрепление.

– Несите вещи девочки. Я заплачý.

– Ну… не знаю… – Женщина колебалась.

Джейсон пожал плечами.

– Как знаете. Мы уезжаем. – И подхватил Амели на руки.

– Подождите! Подождите! Сейчас я поищу то, с чем она приехала… хотя вещей у нее почти не было.

– Поскорее.

Джейсон достал бумажник. Он не мог рисковать и оставлять что-то из принадлежащих Амели вещей для последующего шантажа.

У женщины загорелись глаза. Она кивнула и поспешно скрылась на втором этаже.

Не прошло и минуты, как она вернулась с платьем и туфельками Амели, с лентами, чтобы вплетать в волосы, и бельем.

– Где украшения ее матери?

– Украшения? Для ребенка? Ничего не было.

Джейсон знал, что женщина лжет. Он сам видел, как мать вешала что-то на шею Амели, прежде чем они вошли в клинику. Еще он знал, что Кристина оставила дочери что-то из своих личных вещей. Украшение стало бы опознавательным знаком – медальон, кольцо на цепочке. Что-то маленькое, что всегда можно носить при себе. Джейсон спрятал портмоне в карман.

– Вы уже взяли за услуги. Попытаетесь продать украшение на черном рынке – и я позабочусь о том, чтобы ваше имя и фотография как похитительницы детей появились во всех газетах Германии.

– Nein! Постойте! Подождите! – воскликнула женщина.

– Вы испытываете мое терпение, фрау.

– Дайте-ка я еще разок проверю. Возможно, что-то и было. Одну секунду! – И женщина опять помчалась наверх.

Джейсон услышал, как выдвигается ящик, как в нем шарят.

Хозяйка вернулась на кухню уже не торопясь, без прежней наглости.

– Покажите деньги! – потребовала она, сжимая ладонь.

Джейсон вновь вытащил портмоне.

– Покажите украшение!

Женщина раскрыла ладонь. Там лежал небольшой серебряный медальон – филигранное сердечко.

– Откройте.

Внутри была фотография Кристины.

Джейсон сожалел, что сам не может отвезти Амели в Обераммергау. Он чувствовал, что должен ее защитить. Никто прежде не смотрел на него с таким доверием, с такой надеждой.

Самому себе он признался, что еще ему бы очень хотелось увидеть Рейчел, узнать, что она в безопасности, разглядеть в ее голубых глазах хоть что-то похожее на беспокойство, которое испытывал он сам. Но иностранный журналист, американец, путешествующий с маленькой немецкой девочкой – неважно, мужчина или женщина, – обязательно вызовет подозрения. Он мог бы всех выдать.

Джейсон знал, что Амели в надежных руках фрау Бергстром, и понимал, что связи этой женщины в Германии и ее возможности доставить малышку в целости и сохранности в Обераммергау намного превосходят его собственные. И тем не менее журналисту претила мысль о том, чтобы оставить Амели незнакомым людям, в особенности на попечение служанки, которая открыла ему заднюю дверь в доме Бергстромов.

Но на этот раз коренастая служанка положила ему на плечо руку в знак утешения.

– Мы о ней позаботимся. Фрау Бергстром можно доверять. Забирайте платье, ленты и туфли – все сожгите. Их не должны найти – по этим вещам слишком легко опознать малышку. А медальон мы для нее сохраним. – Служанка уже закрывала дверь. – Ой! Чуть не забыла! Фрау Бергстром просила вам передать. – Она сунула ему в руки какие-то бумаги и вытолкала за дверь. – Теперь ступайте.

Джейсон обреченно кивнул, закрывая за собой дверь. От надрывных рыданий Амели у него разрывалось сердце.

Тем же вечером, оставшись в одиночестве в гостиничном номере, он прочел полученные бумаги. Адрес, инициалы «Д. Б.».

– Дитрих Бонхёффер, – прошептал журналист. – Этого человека я должен знать.

Джейсон закончил читать цитаты, которые выделила для него в Святом Писании фрау Бергстром, а потом сосредоточился на абзацах, которые он отметил в книге Бонхёффера. В конце концов журналист закрыл обе книги и погасил свет. В темноте легче в чем-либо признаваться – например, в собственном желании сыграть перед Рейчел и Амели роль героя и в том, что он до сих пор точно не знал, что им двигало. Джейсон очень привязался к малышке – к ребенку, который только начинал жить во враждебно настроенном к нему мире. Янг знал об этом не понаслышке, он на собственной шкуре прочувствовал это в те времена, когда жил в деревне и его отец-алкоголик до смерти избивал маму. Отца арестовали, но потом выпустили на поруки семьи. Джейсону тогда было всего шесть лет, и единственное, что он мог делать, – заталкивать младшую сестричку под кровать, подальше от отцовских сапог. Началось все с того, что, помогая Амели, Джейсон надеялся произвести впечатление на Рейчел – сначала в поисках сенсации, а потом – без ума влюбившись в старшую из этих двух блондинок.

«Самоотверженность? Вряд ли!»

– Дешевое милосердие. – Он поморщился. – Лучше и не скажешь.

Фрау Бергстром быстро его раскусила. Джейсон уже представлял себе заголовки газет: «Американский журналист спас глухую девочку от безжалостного эсэсовца-отца» – и неважно, сколько времени ему придется ждать, чтобы опубликовать эту историю. Он бы подождал – ради Рейчел, ради Амели. Но рисковал Джейсон отнюдь не бескорыстно.

Джейсон ударил кулаком в подушку, перевернулся на другой бок. Было уже далеко за полночь. Правда слишком сильно била ему в глаза, была слишком пронзительной, чтобы можно было заснуть.

Поначалу Лия не тревожилась из-за того, что от Фридриха нет писем. В конце концов, он же предупреждал, что на фронте могут быть проблемы с почтой. Слишком многое зависело от обстоятельств: время и возможность написать, способ отослать и получить почту. Он советовал ей не волноваться.

Но когда пролетел октябрь, настал ноябрь и Германия официально присоединила к себе территорию Западной Польши, Данциг и так называемый Польский коридор, Лия начала беспокоиться. Если немецкие войска побеждают, почему тогда от Фридриха нет писем?

Владелица одного из местных магазинчиков, фрау Рейнгардт, получила весточку о том, что ее мужа, которого мобилизовали одновременно с Фридрихом, ранили под Варшавой и теперь он лежит в госпитале неподалеку. Вдова Гельмес тоже получила официальное письмо, в котором сообщалось, что ее сын погиб во время Польской кампании. Погиб за фюрера, как настоящий герой. Лия же не получила ничего.

Когда остальные жительницы деревушки получали письма от своих мужей и любимых, в которых те подробно описывали победы на фронтах, сердце Лии сжималось. Единственное, что ей оставалось, – вымученно улыбаться соседям и желать им «guten Morgen».

Однажды в воскресенье поздним вечером в дверь бабушкиного дома коротко постучали, и у Лии едва не остановилось сердце.

Но это всего лишь доставили посылку. Лия начала спорить с мужчиной, который держал большой деревянный ящик. Они ничего не заказывали, а если это что-то из древесины для мастерской Фридриха, какой-то забытый заказ, его следовало доставить по адресу. Как ей самой нести туда такую тяжесть? Но водитель-грузчик, не обращая внимания на ее протесты, втащил посылку в дом, громко разговаривая. Он озабоченно вглядывался в сгущающиеся сумерки, качал головой и просил Лию поскорее расписаться за доставку. Она отказывалась ставить подпись, не узнав, что же в посылке.

– Вы фрау Лия Гартман?

– Ja, ja, разумеется.

– Тогда эта посылка вам. – И добавил шепотом: – Перед тем как будете распечатывать, закройте ставни, и не тяните, открывайте ящик сразу же. Это прилагалось к посылке. – Грузчик достал из нагрудного кармана небольшой конверт и сунул его Лии в руку.

Пока женщина недоуменно разглядывала конверт, грузчика уже и след простыл. Она закрыла дверь.

– Что это? – спросила бабушка.

– Понятия не имею. Фридрих говорил, что все его заказы пришли еще до того, как он уехал, что мне не стоит беспокоиться. И кто доставляет посылки по воскресеньям? – Лия обошла ящик, сжимая в руках конверт. – Тот, кто принес его, велел закрыть ставни и побыстрее открыть ящик. – Она распечатала конвертик, подставила ладонь. Оттуда выпало маленькое украшение в форме сердечка. – Медальон.

– Что это значит?

Лия пожала плечами, и тут же в коробке раздался какой-то странный звук. Обе женщины отпрянули.

– Что это? – шепотом поинтересовалась из спальни Рейчел.

– Мы… мы не знаем, – ответила бабушка. – Это… это…

– Неси молоток, бабуля. Мы должны снять крышку. Рейчел, закрой ставни и задерни занавески.

– А не рано ли?

– Закрывай! – велела Лия.

Бабушка протянула внучке молоток, и Лия со знанием дела вытащила длинные гвозди по периметру крышки. Сдвинула крышку в сторону. Из коробки послышалось тоненькое поскуливание. Бабушка замерла с открытым от удивления ртом.

– Рейчел, мне кажется, тебе лучше подойти сюда. – Лия не могла скрыть изумление, глядя на свернувшегося в одеялах ребенка – спутанные волосы, широко открытые заплаканные глазки, жмурившиеся от внезапного света.

Рейчел подошла к сестре и ахнула, не зная, что сказать.

– Это и есть твоя Амели?

– Нет… я… я не знаю, – запинаясь, произнесла Рейчел. – Это же мальчик. Я хочу сказать, что никогда не видела Амели… только на фотографии. Но это… Джейсон предупреждал, что ее подстригли, чтобы она походила на мальчика. Поэтому…

Лия открыла лежавший у нее на ладони медальон. С фотографии на нее смотрела улыбающаяся женщина – светловолосая красавица. Лия подняла медальон выше, чтобы его могла рассмотреть Рейчел.

– Ты ее знаешь?

– Кристина!

Лия еще мгновение подождала, надеясь, что Рейчел вытащит ребенка из ящика. Но та даже рук не протянула, и Лия сама достала малышку из импровизированного гнездышка.

– Никогда еще не видела такого хорошенького мальчика!

Ребенок переводил взгляд с одной женщины на другую. В каждой черточке детского личика читался страх.

– Какой же ужас тебе довелось пережить, Амели, – нараспев произнесла Лия. – Только подумать, все это время ты ехала в ящике! Наверное, ты проголодалась и хочешь пить.

– Она тебя не слышит, – фыркнула Рейчел и отступила. – Она испачкала одеяла.

– А ты бы не испачкала, если бы тебя заперли в ящике неизвестно на сколько часов? – возразила Лия.

– Помоги мне достать одеяла, Рейчел, – велела бабушка. – Замочим их… и посмотрим, нет ли под ними записки.

Но под одеялами ничего не было, никакого обратного адреса.

– Твой друг творчески подошел к тому, как перевезти ребенка, – заметила Лия.

– Ты же не думаешь, что грузчик – это он, верно?

Лия с бабушкой изумленно изогнули брови, услышав в голосе Рейчел резкие нотки.

– Грузчик явно не американец, – ответила Лия. Но, заметив разочарование Рейчел, смягчилась. – По крайней мере, он прислал тебе ребенка.

Рейчел даже не улыбнулась.

Бабушка наполнила таз водой и поставила его у печи.

– По-моему, теперь нужно ее вымыть. Хвала Небесам, что у нас достаточно дров, чтобы растопить печь. Можно немного подогреть водичку.

– Но сперва надо дать малышке чего-нибудь попить, а возможно, и поесть, – вмешалась Лия. – Наверное, она проголодалась.

Глазки Амели, широко открытые от удивления, перебегали с одного лица на другое и остановились на Лии.

Лия нежно улыбнулась и сунула чашку в руки малышки. Когда Амели попила, Лия стянула с девочки кожаные штаны и погладила покрасневшие от сыпи ножки.

– Она слишком долго носила эту одежду для мальчиков, – закудахтала бабушка.

– Исключительно для маскировки, – тут же ответила Рейчел.

– Ja, что ж… Рейчел, принеси из спальни горшок. Возможно, девочка захочет сходить на горшок, перед тем как будет купаться.

Рейчел пожала плечами, но послушно исполнила просьбу.

Бабушка положила руку Лии на плечо и прошептала:

– Наверное, сперва стоит спросить Рейчел, не хочет ли она сама искупать и покормить ребенка.

Лия замерла. Ей не хотелось ни о чем просить Рейчел, не хотелось отдавать ей малышку. Она не видела в сестре даже намека на материнский инстинкт. Но бабушка была права: за Амели отвечает Рейчел, это ее ребенок во всех смыслах этого слова.

Когда вернулась Рейчел с горшком, Лия посадила на него Амели.

– Это девочка, все верно, – заметила Рейчел.

– Хочешь сама ее искупать? – спросила Лия. – Или мне искупать ребенка?

Рейчел округлила глаза.

– Я никогда раньше этого не делала.

– Тогда пришло время научиться, – подбодрила ее бабушка. – Мы тебе поможем.

Лия изо всех сил сдерживалась, чтобы не вмешаться. Вместо этого она достала яблоко и стала резать его на кусочки. Пока бабушка учила Рейчел, как наливать воду в таз и пробовать температуру, Лия кормила Амели тонкими кусочками яблока и ласково ей улыбалась.

Рейчел неуклюже попыталась взять Амели на руки и при этом, видимо, причинила ей боль – девочка застонала. Лия, не выдержав, выхватила из рук сестры Амели и удобно устроила ее на согнутом локте. Малышка прижалась к ее груди и спрятала головку у Лии под подбородком.

– Ты должна дать ей понять, что ни за что ее не уронишь.

– Она меня не слышит! – возразила Рейчел. – Я ничего не могу ей сказать.

– Девочка ощущает уверенность твоих рук, когда ты ее держишь, чувствует себя в безопасности в твоих объятиях, у тебя на руках.

Рейчел смотрела на сестру, как будто та разговаривала с ней на иностранном языке.

Лия взглянула на бабушку, ища одобрения, но та лишь пожала плечами. Лия поставила Амели в таз с теплой водой, слегка побрызгала ей на ножки, нежно что-то приговаривая и напевая, потом усадила девочку в таз, провела фланелевой тряпочкой по маленькому тельцу, волосам, намылила эту тряпку и стала тереть малышку, пока не отмыла. Хильда протянула внучке большой кувшин с теплой водой, и Лия осторожно стала лить воду на склоненную головку Амели, закрывая ей глазки и что-то тихонько напевая.

Через какое-то время малышка расслабилась от прикосновений Лии, а когда открыла глазки, то вытерла мыло и улыбнулась.

Сердце Лии забилось быстрее.

– Полотенце, – попросила она.

Бабушка протянула Рейчел только что нагретое полотенце и мягко подтолкнула ее вперед. Лия поставила Амели в таз, и сестры вместе вытерли ее досуха.

– А что она наденет? – Рейчел огляделась, радуясь тому, что Лия ей помогает.

– Какую-нибудь сорочку на ночь. К утру ее вещи высохнут. – Бабушка в другом тазу стирала маленькие штанишки и рубашку.

– Амели могла бы надеть мою рубашку с длинными рукавами, – предложила Лия. – Конечно, моя одежда будет на нее велика, но мы можем ее подпоясать, да и так ей будет теплее.

– Это очень мило с твоей стороны, – поблагодарила Рейчел.

Лия искренне улыбнулась в ответ.

– Амели – уникальный ребенок!

– А где она будет спать?

– Она могла бы спать со мной, – предложила бабушка.

– Но она будет вертеться – ты не заснешь, – сказала Лия. – Наверное, с тобой пусть ляжет Рейчел, а я лягу с Амели.

– Ты не против? – спросила Рейчел, явно испытывая облегчение.

– Вовсе нет. – Лия едва сдерживала ликование.

Но тут вмешалась бабушка:

– Теперь Амели твой ребенок, Рейчел. Ей следует быть с тобой. Она должна привыкнуть к тебе, а ты – к ней.

– Но я ничего не знаю о детях.

– Научишься. – Бабушка говорила мягко, но решительно. – Должна научиться. Ты взяла на себя эту ответственность.

Лия почувствовала, как сжалось ее сердце.

– Если честно, я не против. Я…

Но бабушка одним взглядом пресекла ее возражения. Хильда надела на шею Амели серебряный медальон.

– Чтобы ты всегда помнила свою маму, крошка, – прошептала она.

Глубокой ночью, когда все уже убрали и Амели крепко спала рядом с Рейчел, Лия лежала, повернувшись к бабушке спиной.

– Не спишь? – прошептала Хильда.

Лия промолчала.

– Я знаю, что тебе больно отдавать этого ребенка Рейчел. Но Амели не твоя дочь, моя любимая. Когда Рейчел уедет, малышка уедет вместе с ней. Если ты к ней привяжешься, то лишь еще больше разобьешь свое сердце.

Лия продолжала молчать. Из-за слез она не могла разговаривать. Лия понимала, что бабушка права. Фридрих сказал бы то же самое, предостерег бы ее, а возможно, даже запретил бы отдавать свое сердце ребенку, который может разбить его, сам того не желая.

Но держать, кормить, купать и баюкать Амели, чувствовать ее маленькие ручонки, обвившие шею, ощущать вес маленького тельца, которое прижимается к твоей груди, – настоящее блаженство. Целый час Лия молилась о том, чтобы она всю жизнь могла заботиться о девочке, кормить ее, мыть и завивать ей волосы, которые позже станут длинными и шелковистыми, так что можно будет заплетать их в косички. Она бы шила для Амели красивые наряды. Отдавала бы все, что может отдать женщина, которая лучше других знает, что для нее означает иметь ребенка… Слишком больно, невозможно вынести… невозможно говорить.

«Все для Рейчел, для Лии – шиш». Лия знала, что это неправда, что это попахивает жалостью к себе, что это Институт лишил ее всего, о чем она мечтала с детства, но у нее не было сил сдерживаться. «Малышка не нужна Рейчел! Она даже не знает, что с ней делать! Я могла бы полюбить Амели, мы бы с Фридрихом стали ее семьей. Ох, как бы мы ее любили!»

Но лежа в темноте, Лия даже себе не могла признаться в том, что объятия Амели помогли ей примириться с потерей Фридриха. Нет, она больше ни в чем не признáется. Лия закрыла глаза и пролежала без сна до самого утра.

Аромат свежих булочек, испеченных бабушкой к завтраку, заманил Рейчел на кухню, где Лия, изображая ложкой взлетающий и садящийся самолет, кормила Амели кашей.

– Пахнет божественно, бабуля! Как тебе удается стряпать такую вкуснятину из скудных продуктов? – Рейчел еще раз принюхалась.

Бабушка рассеянно улыбнулась, ломая булочку на маленькие кусочки для Амели.

Рейчел налила себе чашку растворимого напитка из цикория, впилась зубами в приятно пахнущее лакомство и присела за стол напротив Лии.

– Тебе не кажется, что она должна есть сама?

Лия промолчала, но ласково пощекотала малышке щечку. Амели застенчиво улыбнулась, а затем неестественно засмеялась.

Бабушка сняла с плиты чайник.

– Рейчел, поставь таз ближе к печке. Я налью ей водички, чтобы искупаться.

– Она же купалась вчера вечером!

Рейчел три дня просила нагреть воды, чтобы можно было вымыть волосы, но бабушка настаивала на том, что мыло и дрова нужно экономить, поэтому придется подождать.

– Совсем немножко воды. Амели надо сделать ванночки с овсяной мукой, чтобы прошла сыпь. Она снимет воспаление.

Рейчел поставила таз рядом с плитой, как бабушка велела, и отошла, попивая теплый напиток.

Лия усадила малышку в таз, нежно потерла у нее за ушками, вычистила грязь из-под ногтей, все время что-то кудахтала, как старая наседка. Потом ополоснула ее и вновь усадила, добавив в воду овсяную муку.

Рейчел закатила глаза и покачала головой.

– Ей уже четыре года, Лия. Уж точно она должна мыться сама. – Рейчел потянулась за второй булочкой. – Если она глухая, это не значит, что она недоразвитая.

Ничего не говоря в ответ, Лия держала Амели в тазу с овсяной мукой. Бабушка продолжала помешивать что-то в кастрюле на печи. В конце концов она отложила ложку и встала перед Рейчел.

– Амели пережила такое, что никому из нас даже и не снилось. Считайте, что нам повезло. Мы должны отдать ей всю свою любовь и заботу.

Рейчел ощутила, как заливаются краской стыда ее шея и щеки. Она не привыкла выслушивать ничьих поучений, кроме отцовских.

– Но Амели должна сама этому научиться, чтобы к ней не относились, как к инвалиду, если она хочет вписаться в этот мир.

– Она научится, как научились все мы, – заверила Рейчел бабушка. – Но сегодня… пока… мы будем ей помогать, так же, как помогли тебе, когда ты впервые появилась у нас на пороге. Мы все будем ей помогать.

Лия даже не повернулась, но торжествующе улыбнулась, чувствуя негодование Рейчел.

– Мюнхен? Ты хочешь перевестись в Мюнхен?

У главного редактора чуть сигара изо рта не выпала. Но он успел ее подхватить. Табак тоже выдавали по карточкам.

– Пока… да. – Джейсон пожал плечами. – Там не хватает журналистов. Я могу еще успеть на вечерний поезд, чтобы в среду осветить юбилейное выступление Гитлера, поездить по баварским деревушкам. Посмотрю, как повлияла на них война и чем жизнь там отличается от жизни в крупных городах вроде Берлина. Побеседую с пограничниками. К тому же в Баварии много старых добрых нацистских тренировочных лагерей.

– Размечтался! Так тебя туда и пустили!

Джейсон не обращал внимания на возражения.

– Может быть, я увижу эти «Страсти Христовы», от которых фрицы в Обераммергау просто с ума сходят. Я слышал, что они готовятся к постановке в следующем году… что это традиция. Было бы интересно посмотреть, как активность дядюшки Адольфа на это повлияла. – Он переступил с ноги на ногу. – В Берлине остается Элдридж. Мы с ним постоянно стараемся вырвать друг у друга лучший кусок. А так вы одним махом решите две проблемы.

– Трижды в неделю будешь звонить по телефону мне и два раза – в Нью-Йорк, а потом напишешь статью. Если обнаружишь что-то экстраординарное, вышлешь материал сразу же, договорились?

– Буду звонить по часам.

Главный редактор откинулся на спинку стула, как будто раздумывая, как себя подстраховать.

– Тебе нужен фотограф.

– И это можно было бы уладить. Я просто буду отсылать отснятый материал Питерсону.

Главный редактор приподнял брови и опустил уголки рта, как будто размышляя над сказанным.

– Я подумаю над этим.

Джейсон кивнул, заткнул карандаш за ухо – словно на самом деле ему было все равно, словно эта идея только что пришла ему в голову – и медленно направился назад к своему столу.

Но Элдридж все слышал.

– Подлизываешься к начальству? Не знал, что в тебе живет подхалим.

Джейсон швырнул карандаш на столешницу и плюхнулся на стул.

– Просто я устал гоняться за призом, старина.

Элдридж хмыкнул, но тут же оборвал себя. Он прищурился, как будто пытался сосредоточить взгляд на коллеге, прочесть его мысли.

«Он слишком умен – к своему и моему счастью. Это еще одна причина, чтобы отсюда убраться». Джейсон не сомневался, что Элдридж напечатает все статьи, наброски которых сделал. А если бы Элдридж знал, почему его коллега на самом деле рвется в Мюнхен – и почему фрау Бергстром посоветовала ему это, – жизнь их всех оказалась бы под угрозой.

Пока Амели спала после обеда, Лия обратилась к сестре:

– До сих пор, когда кто-нибудь заходил, нам удавалось прятать тебя на чердаке или в чулане. Но теперь, когда Амели здесь, мы должны придумать что-то получше.

– Она так смешно скулит во сне. Только представь, что будет, если она закричит не вовремя. Невозможно объяснить ей, что в случае опасности она должна сидеть тихо как мышка.

– Объяснить, наверное, можно, но мы еще мало ее знаем, чтобы понять, как ей об этом сказать. Пока что бабушка отваживает соседей, но я беспокоюсь. – Лия прикусила губу. – Нельзя ожидать, что Амели часами будет прятаться в шкафу одна. А если вернутся эти животные…

– Герхард Шлик ничего не забывает. Больше всего он хочет заполучить меня. Он ненавидит, когда его кто-то обводит вокруг пальца, ненавидит проигрывать. – Рейчел поставила чашку на блюдце. – Шлик вернется.

Вошла усталая бабушка.

– Тоже не спится, да, бабуля? – спросила Лия.

Хильда покачала головой, придвинула стул к столу.

– Мы должны все это обдумать. Эсэсовцы вернутся. Они обещали, и я это чувствую.

Лия пододвинула к бабушке чашечку крепкого горячего напитка из цикория.

– Мы как раз это обсуждали.

– Разбазариваешь продукты, – пожурила внучку Хильда, потом вздохнула, отхлебывая горький напиток. – Всего разочек.

– Я понимаю, что мы должны уехать, – сказала Рейчел. – Я могла бы загримироваться. У меня есть документы и до сих пор остались деньги, которые я взяла у отца. Но путешествовать с ребенком – совсем другое дело, особенно когда не сечешь, что происходит.

– Не сечешь?

Бабушка поморщилась, услышав странное слово, которое употребила Рейчел. Старушка сосредоточенно нахмурила лоб. Обе сестры засмеялись, видя ее смятение, и Лия замахала руками.

– Мы не можем тебя отсюда вывезти… пока не можем. – Лия наклонилась ближе. – Под лестницей стоит шкаф, который Фридрих построил перед отъездом. Мы не упоминали о нем потому, что он еще не закончен и туда наверняка заглянут. Но мне кажется, если пристроить там еще одну стенку – фальшивую, на одном уровне с боковинами, – можно создать сзади отдельное помещение. Тайник. Можно выстлать его внутри одеялами и прятать вас там на случай, если эсэсовцы вернутся. Шкаф стоит недалеко от дымохода, который ведет на чердак, поэтому не замерзнете.

– Когда они вернутся, – поправила Рейчел. – Мы тут ненадолго…. Мы не можем здесь жить.

– Иногда вам нужно будет спать и там и быть готовыми спрятаться в любую секунду в течение дня. Мы могли бы разобрать потолок, в полу чердака сделать люк, а к стене прикрепить перекладины – получится что-то вроде лестницы.

– Ты еще и плотник? – Рейчел недоверчиво покачала головой. – Я ценю все то, что вы обе для меня делаете, но мы должны найти способ выбраться отсюда. Я могу без проблем путешествовать по Австрии – даже могла бы провезти Амели через границу, если дать взятку патрулю или придумать какую-то историю, а Джейсон достанет нам документы. Если мы в скором времени не выберемся из Европы, боюсь, что границы со Швейцарией закроются, и что тогда?

Поздним вечером в понедельник поезд Джейсона прибыл в Мюнхен. Молодой человек потянулся, нахлобучил шляпу на голову, подхватил сумку. На ночь он поселится в гостинице (если будут свободные номера), найдет, где перекусить, а потом, как только спадет шумиха после юбилейной речи Гитлера, поищет себе на несколько дней пансион.

Завтра Джейсон планировал отправиться на поезде в Обераммергау. Не помешает посмотреть, как готовят к очередному сезону постановку «Страстей Христовых». Он мысленно набрасывал краткое содержание статьи: «Несмотря на вторжение в Польшу, несмотря на объявленную Францией и Англией войну, неужели “Страсти Христовы”, которые ставят в Обераммергау каждые десять лет, вновь откроют сезон? Неужели, несмотря на то, что война в разгаре, жители деревни целый сезон будут разыгрывать эту постановку? Неужели кто-то приедет посмотреть на нее?»

Джейсон сомневался, что крепких, сильных мужчин, которые задействованы в главных ролях, не мобилизовали. Еще меньше мужчин осталось в гостиницах и магазинах к тому времени, как Гитлер призвал на военную службу население деревни. Журналист представить не мог, как небольшая деревушка сможет прокормить толпы зрителей на нынешние скудные продуктовые карточки. И как быть с отключениями электричества?

Но у Джейсона были свои причины наведаться в Обераммергау и познакомиться с его жителями. Он надеялся, что длинный перечень идей для сенсационных репортажей позволит ему постоянно возвращаться в деревушку и неделями беседовать с местными жителями. Если ничего не получится или главный редактор не одобрит его замысел, он придумает что-то другое.

Благодаря своей работе журналиста Джейсон мог оставаться на месте, но ему необходимо быть осторожным. Гестапо в Берлине следили за ним и его коллегами словно бладхаунды. Мюнхен не станет исключением.

Уже в половине седьмого, когда в небе только-только забрезжил рассвет, курат Бауэр спешил по мощеной улице к церкви. Он провел долгую бессонную ночь, обсуждая продажу личных ценных вещей, которые были слишком тяжелы, чтобы брать их с собой. Священник намеревался превратить их в наличные и драгоценности – богатство, которое можно унести с собой. Вещи принадлежали одной еврейской семье христиан, которые намерены были бежать из Обераммергау до того, как их отсюда выдворят. Теперь курат должен был вернуться в церковь раньше, чем Максимилиан Гризер, один из членов гитлерюгенда, совершит утренний обход. Этот подросток, изо всех сил старавшийся завоевать уважение в нацистской партии, слишком серьезно относился к возложенным на него обязанностям. Такие зоркие глаза и чуткие уши, такое болезненное эго могли быть очень опасными.

Раньше, давая обет, курат полагал, что навсегда оставил позади злословие, эгоизм, политику и начал тихую, размеренную жизнь. Но то, от чего он бежал, преследовало его на каждом шагу. В этих грехах погрязли его прихожане и те, кого они подвергали гонениям из-за страха или безразличия. И исключений не было. Курат пытался не судить свою паству, но этот конфликт день и ночь словно ножом резал ему сердце, неимоверно изматывая.

По крайней мере, поскольку Бауэр был представителем духовенства, его не заставили вступить в нацистскую партию. Он испытывал жалость к тем жителям Обераммергау, которые хотели лишь усердно работать, содержать свои семьи, сохранять традиции «Страстей Христовых». Теперь этого было недостаточно. Если они не вступят в партию, если не будут маршировать и петь, по команде кричать «Heil Hitler!» – «Хайль Гитлер!», над ними станут насмехаться, изводить… и даже делать кое-что похуже.

А теперь начали притеснять соседей, выселять тех, с кем бок о бок прожили много лет – потому что в их венах текла (или были хотя бы малейшие подозрения на то, что текла) еврейская кровь. Как будто то, что ты еврей, запрещало тебе быть христианином, или гражданином Германии, или человеком вообще. Как будто сам Христос не был иудеем.

Курат выругался, потом стал молить о прощении. Он чувствовал себя беспомощным перед лицом подобного лицемерия, несправедливости и безумства. Хороших мужчин и женщин выселяли из их домов, угоняли в концлагеря или переселяли на оккупированные Германией территории – и все ради «ариизации» Германии. Ходили слухи, что не все лагеря были созданы для содержания евреев в заключении или для исправительных работ, невзирая на то, что на железных заборах была надпись: «Труд делает свободным». Курат вздрогнул от того, что представил.

«Ни совести, ни страха перед Всевышним! А что делаем мы – что делаю я? Просто сижу и наблюдаю?» Курата Бауэра трясло от злости перед бессилием нации, Церкви, перед собственным бессилием.

К тому времени, как курат стал взбираться по ступеням в церковь, он весь продрог, а в его душе продолжалась борьба. Он оперся о дверь, чтобы перевести дух, восстановить дыхание и обрести душевное равновесие, прежде чем войти в храм. Бауэр стал бы биться головой о дверь, если бы это помогло.

– Курат! – окликнул его кто-то негромко из темного алькова за лестницей.

Священник вздрогнул, спустился по ступенькам и вгляделся в темноту, чтобы разглядеть ребенка – очень худенького, лет шести-семи.

– Ты из семейства Леви. – Бауэр не хотел, чтобы его слова звучали как обвинение.

– Д-да, курат, – запинаясь, произнес мальчишка, отпрянув.

– Заходи, я не кусаюсь. Что ты делаешь здесь в такой ранний час?

– Вас жду, курат. – Мальчик осторожно выполз из угла, огляделся. На его лице читался страх быть обнаруженным. – Мы сегодня уезжаем… и больше никогда не вернемся, – прошептал он.

Сердце курата упало. Еще одна семья.

– Mein Vater велел отдать это вам. – Из-под лестницы мальчик достал пакет – большую прямоугольную коробку, завернутую в шерстяной шарф. – Он сказал, вы знаете, что с этим делать. Просил передать, что это особенный предмет – сделанный из оливкового дерева, растущего на холмах Иерусалима. Нам прислал это дедушка в прошлом году на Хануку.

Курат Бауэр помнил тот день, когда Яков Леви получил эту разрисованную коробку и весточку о жестокой смерти отца – детям об этом решено было не сообщать. Священник осторожно развернул пакет. Гладкая, красиво расписанная темными, светлыми и золотисто-коричневыми красками, это была не просто коробка для хранения изумительных наборов красок, растворителей, кистей и лоскутков. Она сама по себе была произведением искусства.

– У нас не осталось времени, чтобы ею воспользоваться, а отец сказал, что он только учится рисовать. Сказал, что вы знаете, кому она больше нужна – что ее используют для благих целей. – Мальчик ожидал ответа, но курат Бауэр лишь поглаживал красивую поверхность коробки. – В следующем году мы будем уже в Иерусалиме, и отец говорит, что там мы найдем другую. – В глазах мальчишки светилась надежда.

Курат Бауэр медленно кивнул – он не мог говорить из-за вставшего в горле кома.

– А еще отец говорит, что наш дом нам тоже больше не нужен; что кому-то он нужен больше и вскоре туда переедут. Мы вот-вот уедем к дедушке; у него, говорит папа, хватит места для всех нас. Придется только немножко подождать на границе – пока причалит корабль, на котором мы все сможем уплыть.

Курат Бауэр продолжал молчать, не доверяя собственному голосу.

Мальчик неловко заерзал, и курат понял, что просто обязан взять себя в руки.

– Прощайте, курат. Было приятно с вами общаться. – Мальчик протянул руку, и священник крепко ее пожал.

Курат Бауэр от души перекрестил лоб мальчика и прошептал:

– Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир!

Мальчишка уже припустил по улице, когда курат Бауэр окликнул его:

– Отцу передай…

Ребенок остановился, повернулся, замер в ожидании. Курат Бауэр попытался еще раз:

– Передай ему спасибо! Я сохраню это до его возвращения!

Парнишка ликующе поднял руку.

– Я передам! Но он сказал, что вы можете делать с ней все, что захотите! Мы не вернемся! – Он повернулся и побежал домой.

Курат Бауэр как можно аккуратнее завернул деревянную коробку, словно она была сделана из хрупкого стекла.

– Да, – прошептал священник, – вы уже не вернетесь.

Он толкнул дверь и вошел в церковь. Закрыв за собой дверь, Бауэр подошел к стоящему справа алтарю, преклонил колени перед замысловато вырезанным распятьем и заплакал.

Джейсон взял одну смену белья. Он не решался провести в Обераммергау много времени, к тому же ему необходимо вернуться назад в Мюнхен, чтобы успеть на выступление Гитлера, – в противном случае главный редактор его уволит. Джейсон не знал, до сих пор ли Рейчел с Амели находятся в деревне. Но если они там, лучшего времени увезти их оттуда, пока все сосредоточены на Гитлере и на его безопасности, не будет. Можно прибегнуть к хитрости.

«Сенсация. Буду относиться к этому, как к любой другой сенсации. Что делают жители деревни для подготовки к “Страстям Христовым”? А как же главные роли? Неужели Иисуса тоже мобилизовали? А двенадцать апостолов?» Джейсон представил тринадцать бородатых мужчин в длинных хитонах – Иисуса и двенадцать апостолов – с пистолетами Люгера в руках. От подобной картины, нарисованной воображением, Джейсон поморщился.

Он заскочил в утренний поезд, положил дорожную сумку, вытащил из нагрудного кармана блокнот.

Работай не покладая рук и старайся не ввязываться в сомнительные авантюры – таково было напутствие его главного редактора, когда он хлопнул Джейсона по спине и проводил до дверей издательства. А еще не затягивай с сенсациями. Напиши что-то стóящее или будешь уволен.

Джейсон вздохнул и ослабил узел галстука. Без зарплаты он точно долго не протянет. Журналист нахлобучил шляпу на глаза – чтобы лучше продумать предстоящие интервью.

Но мысленно он постоянно возвращался к преследующим его загадкам. Каждый абзац, который отметила для него фрау Бергстром, противоречил его жизненным принципам. Нельзя сказать, что кто-то прививал ему жизненные ценности, – скорее он впитал их с течением жизни.

Служба Исповедальной церкви, на которой Джейсон побывал в Берлине, поставила эти ценности под сомнение – не так, как Бонхёффер в своей Nachfolge; впрочем, взгляды священника тоже противоречили личным убеждениям Джейсона.

«Система личных ценностей? Неужели в этом проблема? Неужели мы все просто принимаем за правду то, во что верим лично мы? Или это коллективное притворство? Неужели есть правда для Германии – и правда для Британии, Польши и США, для каждой страны своя? И плевать, как она затрагивает других? Неужели не существует правды – универсальной истины, – применимой абсолютно ко всем?» Он никак не мог этого осознать.

Джейсон как-то попытался расспросить пастора, рядом с которым он сел, когда ехал на поезде из Берлина. Но почувствовал: пастор испугался, что журналист обманным путем пытается заставить его сказать что-то противозаконное и провокационное, поэтому Джейсон прекратил расспросы. Он часто встречался с подобной реакцией – это было неотъемлемой частью работы журналиста. Интервьюируемые либо хотели, чтобы их цитировали до отвращения дословно, либо желали оставаться неизвестными.

И Джейсон не мог их в этом винить: в последнее время оставаться личностью в рейхе было очень опасно… опасно быть приверженцем чего-то или быть связанным с чем-то или кем-то еще помимо Гитлера и нацистской партии. А равняться на радикального Иисуса было вдвойне опаснее.

Скорее всего, Джейсон заснул, потому что не слышал, как кондуктор попросил предъявить билеты на проверку. Сперва журналист почувствовал, как кто-то стучит по его шляпе, которую он нахлобучил на глаза. Джейсон убрал шляпу с лица, прищурился и достал из кармана билет. Кондуктор прокомпостировал его и пошел дальше.

Нацисты, следующие за кондуктором, оказались не такими расторопными.

– Документы!

Джейсон протянул им свои документы.

– Американец. Куда следуете?

– В Обераммергау, всего на один день.

– Что на сей раз привело вас в Обераммергау?

– Хочу посмотреть, как ставят «Страсти Христовы». – Джейсона бесило то, что от разговоров с этими парнями у него пересыхает во рту.

– Не рано ли едете, герр Янг?

Сидящие рядом с ним пассажиры начали ухмыляться, одобрительно кивать, провоцируя на дальнейшие расспросы нациста, который был рад тому, что с ним соглашаются.

– Вы правы… но именно это и хочет узнать мир. Разыгрывают ли до сих пор «Страсти»? Собирается ли кто-нибудь туда приехать? Можно ли купить билеты?

Лицо нациста застыло. Джейсон понимал: этот немец может воспринять сказанное как сарказм и устроить сцену, проучить его, а может просто оставить его в покое. Джейсон уже убедился в том, что показывать свой страх все равно что крикнуть «Попробуй поймать меня!», вскочить и выхватить пистолет.

Немец решил сыграть роль великодушного хозяина.

– С нетерпением будем ждать вашей статьи, герр Янг. – Он швырнул документы Джейсону в грудь. – Когда-нибудь.

Джейсон, не поднимая глаз, спрятал документы в карман и вновь натянул шляпу на глаза.

– Я больше ни минуты не стану сидеть в этом дурацком шкафу! – сердилась Рейчел. – Это просто смешно и ничего не гарантирует. Особенно когда за дверью стоят СС.

– Не смей разговаривать с бабушкой подобным тоном! – осадила ее Лия. – Она этого не заслужила.

– Девочки! – Хильда захлопала в ладоши, как будто обращаясь к непослушным детям.

Амели засмеялась и тоже захлопала в ладоши, решив, что бабушка начала новую увлекательную игру.

Рейчел воздела руки.

– Эта девочка сводит меня с ума! Я не могу целый день сидеть с ней в тесном шкафу.

– Ты просидела там всего лишь час! Один-единственный час! – попеняла сестре Лия. – Ты должна тренироваться. Ты же говорила, что несколько дней, даже недель провела на чердаке.

– Я была одна… и там было, по крайней мере, достаточно места для того, чтобы потянуться!

Бабушка схватила внучек за руки и встряхнула их.

– Прекратите! У нас у всех расшатаны нервы, а вы еще нагнетаете обстановку!

– Сегодня с утра приходила фрау Герда, спрашивала, не хочет ли бабушка взять постоялицу – племянницу одной из ее постоялиц из Гамбурга, – сказала Лия. – Ты понимаешь, что это может означать?

– Это невозможно! – Рейчел почувствовала, как по ее телу пробежали мурашки. – А почему она не поселит ее у себя?

– У нее уже живут двое, – устало ответила бабушка. – В год, когда ставят «Страсти Христовы», мы все берем жильцов. И за год до этого события, когда готовимся к сезону.

– Зачем? «Страсти» начнутся только следующей весной.

– Мы берем временных жильцов, – пояснила Лия, терпеливо проговаривая каждое слово. – В год, когда ставят «Страсти Христовы», люди приезжают сюда сотнями в поисках работы: служащие гостиниц, повара, плотники, кочующие музыканты, портные и швеи – всем нужна работа, еда, жилье. Люди живут даже в сараях и конюшнях.

– А сейчас их еще больше, – покачала головой бабушка. – Города пустеют: уезжают женщины, оставшиеся без мужей, сéмьи, которые выселили, когда их отцы ушли на фронт, или те, кто боялся бомбежек и продовольственных карточек.

– А кто-то хочет сменить обстановку, просто выехать из города, воспользовавшись тем, что в Обераммергау, как всем известно, в сезон «Страстей» берут постояльцев! – фыркнула Лия.

– Не стоит поспешно судить людей. Мы не знаем всех обстоятельств…

– В том-то и дело! Мы будем вашими постояльцами! – воскликнула Рейчел.

Лия зашикала на нее.

Рейчел дернула бабушку за руку.

– Неужели не понимаете? Вы вообще можете нас не прятать! Я могу пойти работать… управляющей в гостиницу или еще куда-нибудь.

– Дорогая моя, ты не сможешь даже из дому выйти – весь Обераммергау будет поворачивать голову тебе вслед. Ведь у вас с Лией одно лицо! Мы не сможем спрятать тебя в толпе. Шкаф – единственный выход.

– Нам не удастся долго отказываться от постояльцев, – предостерегла бабушку Лия. – Фрау Герда не единственная, кто будет к тебе обращаться.

Хильда согласилась.

– Да, в деревне не так уж много домов, чтобы можно было отказывать постояльцам.

– И в шкафу слишком мало места, чтобы там прятаться! – добавила Рейчел.

Обед прошел спокойно. Амели поела раньше, и ее уложили отдыхать. Малышка спала, засунув большой палец в рот, и всем своим видом напоминала херувима.

Лия отправилась к себе, чтобы перед занятиями с хором отмыть и привести дом в порядок. Они с бабушкой сошлись на том, что единственный выход – пустить постояльцев туда. Когда станет известно, что до возвращения Фридриха она переехала к бабушке, возможно, Хильде перестанут докучать просьбами принять жильцов.

Бабушка и Рейчел сидели за столом друг напротив друга. Рейчел положила ложку на стол и отломила от булочки еще один кусочек. Она заметила, как Хильда провела рукой по лбу и вздохнула.

– Прости, бабуля, за беспокойство. Не следовало привозить сюда Амели.

Бабушка печально улыбнулась.

– Я жалею об одном: что Германия докатилась до всего этого. Невероятно! Я даже подумать не могла, что стану прятать свою внучку и малышку в тайнике в шкафу. В собственном доме.

– Не знаю, сколько это продлится… эти прятки в шкафу. Мне кажется, что я сойду с ума… я закричу и выдам нас.

Бабушка взяла внучку за руку.

– Нет, моя дорогая. Не закричишь. И никого не выдашь.

– Не уверена, что смогу…

– Ты должна смотреть дальше своего носа, Рейчел. Должна прежде думать о других.

Рейчел тут же перефразировала сказанное бабушкой:

– Должна постоянно заботиться об Амели.

– Да, – ответила Хильда. – Теперь ты за нее в ответе… она твой ребенок. Разве это так трудно?

– Если честно… да. Я не привыкла к этому. Дети требуют столько терпения… столько внимания с моей стороны.

Бабушка в притворном удивлении приподняла брови.

– Я имею в виду, что никогда не присматривала за детьми. И уж точно не имела опыта общения с глухим ребенком.

– Неужели это настолько тяжело?

Рейчел убрала руку.

– Мне нет еще и двадцати пяти. Я не хочу…

– Мы все делаем то, что нам не хочется, дорогая.

– Ты не хочешь, чтобы я здесь оставалась?

Рейчел была не в силах справиться с растущим в груди негодованием – знакомой горечью предательства.

– Не перекручивай мои слова. Конечно, я хочу, чтобы ты тут осталась. И Амели тоже. – Старушка вздохнула. – Мне просто хотелось бы, чтобы это случилось при других обстоятельствах. – Она скрестила руки на груди. – Но мы должны принимать вещи такими, какие они есть – радоваться тому, что мы вместе, и жить полной жизнью. И мы все должны чем-то жертвовать… с готовностью. – Бабушка ласково улыбнулась, но оставалась непоколебимой. – Это называется милосердием, моя дорогая.