Как указывается в словарях, утроба – место, где все зарождается и оживает. Насколько я понимаю, на свете вообще нет ничего, кроме утробы. Прежде всего существует утроба Природы, затем материнская утроба и, наконец, утроба, в которой происходит наша жизнь и бытие, – мы называем ее нашим миром. Причина всеобщего неудовольствия как раз и кроется в том, что мы не признаем мир утробой. Мы представляем себе, что неродившийся ребенок живет в состоянии блаженства, считаем смерть бегством от несчастий жизни, но в то же время отказываемся считать блаженством и безопасной гаванью саму жизнь. И тем не менее разве не в мире, который нас окружает, все зарождается и родится? Возможно, это еще одна иллюзия: считать, будто могила есть место спасения, а предшествующие рождению девять месяцев – блаженство? Да кто знает хоть что-нибудь о внутриутробной жизни или о жизни после смерти? Однако же утвердилось мнение – и, возможно, оно никогда нас не покинет, – будто эти состояния бессознательности означают свободу от боли и борьбы и, следовательно, составляют блаженство. С другой стороны, мы знаем по опыту, что есть вполне себе здравствующие люди, которые живут и блаженствуют. Они что же, более бессознательные, чем все прочие, или менее? Думаю, большинство из нас согласится, что менее. Тогда чем их жизнь отличается от жизни простых представителей рода человеческого? Наверное, разница в их отношении к миру и еще, самое главное, в том, что они видят в мире утробу, а не гробницу. Поэтому, скорее всего, они никогда не сожалеют о прошлом и не боятся будущего. Они интенсивно внимают миру и тем не менее, по-видимому, не знают страха.

Считается, что страх, играющий столь большую роль в нашей жизни, когда-то был неясным и безымянным явлением, эхом, как можно было бы предположить, жизненного инстинкта. Считается также, что с развитием цивилизации безымянный страх постепенно кристаллизовался в страх смерти. И что на высших этапах развития цивилизации страх смерти выродился в страх перед жизнью, о чем свидетельствует поведение современных невротиков. Что ж, в страхе нет ничего удивительного: в каком бы обличье мы с ним ни сталкивались, он настолько знакомое нам явление, что, когда появляется человек, абсолютно лишенный страха, он немедленно порабощает нас. В истории человечества таких людей только горстка. И не важно, каким силам они служили – добра или зла, но страх, который они внушали, был как страх перед чудовищем. По правде говоря, они и были чудовищами, как бы их ни называли: Тамерлан, Будда, Христос или Наполеон. Это были фигуры героические, а герой, согласно мифам, всегда рождается сверхъестественно. Короче, герой – это тот, кто избежал шока рождения.

Соответственно, герой – это монстр, не подверженный страданию или боли, он всегда на стороне жизни. Мир для него – место, где явления рождаются и оживают. Жизнь для него – не испытание, а искусство. Он наслаждается жизнью, перестраивая ее согласно своим желаниям. Он может, естественно, утверждать, что трудится для других, для человечества, но мы-то знаем, что он лжет. Герой это человек, который говорит себе: вот здесь все и происходит, здесь – а не в других местах. Он действует так, словно находится у себя дома. Конечно, подобное поведение вызывает ужасающую сумятицу, ибо, как вы, может быть, замечали, люди вообще редко где чувствуют себя как дома, они всегда где-нибудь в другом месте, всегда «отсутствуют». Так называемая жизнь для большинства из нас сводится к одному длительному откладыванию. И простая причина тому – СТРАХ.

Известно, что стоит войне начаться, и страх перед ней улетучивается сразу же, как только мы в нее ввязываемся. Если бы война была действительно такой уж кошмарной, какой ее воображают, ее упразднили бы давным-давно. Воевать для людей так же естественно, как любить друг друга. Любовь способна превращать мужчин в трусов точно так же, как страх войны. Но, однажды отчаянно полюбив, человек пойдет на любое преступление и не только оправдает его перед самим собой, но даже почувствует радость. Такова природа вещей.

Самые мудрые на земле люди говорят об иллюзии: МАЙЯ. Иллюзия – антидот от страха. Поставленные в упряжку, люди считают жизнь полностью алогичной. Но именно эта антиномия жизни и поддерживает нас на ходу, отправляя, как челноков, сновать взад-вперед из утробы в утробу. Мир – не просто человеческий мир каждого, это утроба всего сущего, вмещающая и рождение, и жизнь, и смерть.

Именно мир и является третьей и всеобъемлющей утробой, МИРОМ, частью которого нам так неустанно хочется быть. Мир – изначальный хаос, место самого творения. Ни один человек не достигает его полностью. Мир – условие БЫТИЯ, неизвестное ни зародышу, ни трупу. Но оно известно душе, и даже если это условие не реализуется, оно тем не менее верно.

Любопытно, что глагол, который выражает бытие на английском языке, непереходный. Большинство людей считают совершенно естественным, что глагол «быть» – непереходный. Тем не менее существуют языки, в которых, как мы знаем, не проводится различия между глаголами переходными и непереходными. Дух таких языков глубже укоренен в символе. И поскольку только через символы мы познаем сущее во всей его глубине, чем более точен и концептуален язык, тем он стерильнее. Все до одного современные языки во все большей степени отражают в нас смерть. С прискорбной ясностью они указывают на тот факт, что мы рассматриваем жизнь только как преддверие – рая или ада, не имеет значения. Как раз против такого загнивающего автоматизма всю жизнь боролся Лоуренс; именно эта сдача позиций перед инстинктами смерти бесила Селина.

Для обычного, умного, чувствительного существа смерть не является источником ужаса. Истинно великий кошмар для него – смерть при жизни. Она означает прерывание естественного процесса умирания. Она доказывает методом от противного, что мир в действительности – это не что иное, как великая утроба, место, где оживает все.

Во всем живущем имеется воля, то есть созидательность. Воля выражается через глагол, самый важный атрибут нашей речи; и глагол этот ipso facto переходный. Он, однако, может быть преобразован в непереходный, точно так же как воля может велением разума оказаться беспомощной. Но по самой своей природе глагол – символ действия, о каком бы именно действии речь ни шла: делать, иметь, дышать или быть.

В самом деле, не существует ничего, кроме постоянного потока деятельности, движения по направлению к жизни или от нее. Оно продолжается даже в смерти, тем самым доказывая, что это самая плодотворная деятельность. У нас нет реального языка для описания смерти, поскольку мы о ней ничего не знаем и никогда ее не испытывали; мы обладаем только мысленными концепциями, контрсимволами смерти, которыми обозначаем жизнь со знаком «минус». Все, что мы действительно знаем, – становление, бесконечное изменение и трансформацию. Все на свете находится в процессе постоянного пересоздания. Реальный страх, реальный ужас лежат в идее прекращения. Приостановка – вот подлинная идея смерти.

Некоторые рождаются мертвыми. Некоторые кажутся полуживыми. Другие, напротив, так и сияют энергией. И не имеет значения, кто за жизнь, а кто за смерть. Жизнь одинаково удивительна как на стороне со знаком «плюс», так и на стороне со знаком «минус». Чудо заключается в замирании. Оно может означать превращение в Бога или жизнь в смерти. В чуде единственный путь бегства из утробы, и в нем же, конечно, причина того, почему понятие Бога так внедрено в человеческое сознание. Бог – это итог, или, иными словами, прекращение. Бог представляет не жизнь, а ее выполнение – единственную легитимную форму смерти.

В этой законной форме смерти, которая, как я утверждаю, заложена в понятие выполнения, заключается наиполнейшая подчиненность жизненному инстинкту, мысль, владевшая всеми религиозными маньяками, весьма разумно считавшими, что только в проживании явления во всей его полноте может заключаться конец. Полностью аморальная, всецело эстетическая мысль. Имморалистами, то есть теми, кто выступает за проживание жизни во всей ее полноте, были самые великие художники. Конечно, их тут же превратно поняли ученики, те, кто ходил, проповедуя от их имени, и распространял их благие вести. Идея, которую проповедовали великие, состоит в приведении всего сущего к концу. Позыв к страданию обуревал их всех.

Мысль о том, что утроба может быть местом пытки или наказания, довольно недавнего происхождения. То есть ей всего лишь несколько тысяч лет. Она одной природы с понятием грехопадения. Все идеи обретения рая связаны с победой над страхом. Рай всегда обретается или достигается через борьбу. Устранение борьбы – это величайшая борьба на свете: борьба за то, чтобы не бороться. Ибо борьба, ошибочно или нет, связана с рождением. Но когда-то рождение было легким. И это «когда-то» было временем в той же мере сегодняшним, что и вчерашним.

Чтобы избежать боли и страдания, или борьбы, нужно научиться искусству эквилибристики. («Господь не хочет, чтобы люди перенапрягались, – говорил Нижинский. – Он хочет, чтобы люди были счастливы».) Идя по провисающему канату между противоположностями, обретаешь полное и обостренное самосознание, опасное самосознание. Сознание расширяется, чтобы вместить взаимоисключающие на первый взгляд противоположности. Самосознание высшего рода, требующее, чтобы мы принимали жизнь такой, какова она есть, устраняет ужасы жизни и убивает ложные надежды. Я бы даже сказал, убивает надежду, поскольку из дальней перспективы надежда представляется скорее злом, нежели добром.

Я не говорю о счастье. Действительно осознав, что такое счастье, вы тут же угасаете. (Vide Kirillov!) Все приготовления лучшей жизни здесь, на земле, добавляют страданий и несчастья. Все планы на завтра уничтожают день сегодняшний. Самый лучший мир тот, что существует сей же час, сию же минуту. Он самый лучший, потому что абсолютно «сейчасный» и сиюминутный. Если нам захочется чего-нибудь лучшего или худшего, следует только пожелать, и мы, черт побери, все это иметь будем! Мир – это сон, который реализуется от мига к мигу, только в процессе созидания человек глубоко спит. Рождение, возрождение и чудовища – это такая же часть процесса, как ангелы. Мир становится интересным и стоящим жизни только тогда, когда мы, открыв широко глаза, принимаем его во всем и проживаем его моменты до конца, подобно тому как проживает свою внутриутробную жизнь зародыш. Кстати, кто-нибудь когда-нибудь слышал об «аморальном» зародыше? Или о «трусливом» трупе? Может ли кто-нибудь сказать, насколько праведную и добродетельную жизнь ведут бушмены в Австралии? И цветы – они как-нибудь участвуют в прогрессе или изобретательстве? Такие маленькие вопросы часто раздражают философов. Это ли не интеллектуальный саботаж? Тем не менее это хорошо – время от времени задавать вопросы, ответ на которые невозможен. Жить становится интереснее.

Я помню фразу, которая преследовала меня, когда я был моложе: «он на пути к рукоположению». Я не знал, что это в точности означает, но фраза как-то воодушевляла меня. Я верил в нее. И сегодня, когда понимаю ее не больше, я все равно верю в нее сильнее прежнего. Я верю во все – в хорошее и дурное. Я верю в то, что больше, чем правда, и в то, что меньше. Я верю во все, даже неподвластное человеческой мысли. Я верю во все. Верю в коллективную жизнь и в жизнь индивида. Верю в жизнь этого мира, хоть он всего только матка. Я верю в противоречия маточной жизни этого мира. Верю в богатство и в бедность. И, независимо от того, верю я или не верю, я действую. Сначала действую, а потом спрашиваю. Поскольку я абсолютно уверен, что все сущее существует в приказном порядке. Если мир и представляет собой нечто, то это нечто – действие. И мышление – это тоже действие. Мир не мысль, но он вполне может быть действием мысли. Как говорится, акция порождает реакцию: мать – лишь реагирует, зародыш же – действует. И зародышу все равно, выживет его мать или умрет. Для зародыша главное – родиться.

Подобным же образом самое главное для человека – родиться. Родиться в такой-какой-он-есть-мир, не воображаемый и желанный мир и не в лучший, блестящий мир, но в наш единственный мир, СЕГОДНЯШНИЙ. Многие люди сегодня воображают, что можно переродиться, заплатив человеку за то, чтобы тот разрешил вам лечь на кушетку и выслушал историю о вашем горе-злосчастье. Другие, опять же, думают, что акушерам, которым предстоит эта работа, стоит самим раскошелиться, чтобы родиться снова.

Спасители всегда под рукой, но как-то получается, что все они как один не жильцы. Никто еще не придумал, как спасать тех, кто сам отказывается спасаться. И тогда снова встает небольшой утробный вопрос: а хотим ли мы в действительности спастись? И если это так, то с какой целью, почему и есть ли у нас то, что нужно спасать?

Мы видим, как банки тратят деньги, которые мы откладываем для них, как правительства тратят налоги, которые они нас заставляют платить якобы с целью нашей «защиты». Как философы растрачивают свою мудрость, и как расточительно использует свою силу художник. Разве мы не знаем, что Бог постоянно дарит нам свою безграничную любовь? И что на самых высоких местах отдают все и тратят без счета. Так почему же мы не одариваем сами себя – безрассудно, изобильно и полностью? Если бы мы поняли, что являемся частью бесконечного процесса и ничего не можем ни выиграть, ни проиграть, но только прожить жизнь до конца, мы бы вели себя так же, как ныне себя ведем? Я могу вообразить себе человека в пятитысячном году нашей эры, который открывает дверь своего дома и выходит в мир, бесконечно лучший, чем наш. Я могу также представить, как он выходит в мир бесконечно худший, чем наш. Но для него, безымянного мистера Джона Доу, это будет, я уверен, точно такой же мир, как тот, в котором мы сейчас проживаем. Фауна и флора могут быть иными, климат может быть иным, идеологии могут быть иными, Бог может быть иным, все может быть иным – и сам Джон Доу будет иным, так что все будет тем же самым. Для меня Джон Доу в пятитысячном году новой эры так же близок, как Джон Доу в пятитысячном году до новой эры. Я не мог бы выбрать из них более мне близкого. У каждого свой мир, к которому он принадлежит. И если кто-то не понимает, насколько удивителен сегодняшний мир, тем хуже для него! Мир – это мир, и он более заинтересован в своем собственном рождении и смерти, чем в том, что думает о нем некий мистер Джон Доу.

Многие деятельные рабочие сегодняшнего мира рассматривают нашу жизнь на земле как чистилище или ад. Они трудятся в поте лица своего и борются за то, чтобы сделать из него рай для человека будущего. Если же они не хотят рассуждать таким образом, то могут признаться, что строят рай для себя – пусть чуть позже. Время идет. Выполняются пятилетние планы, десятилетние. (Динозавры, династии, динамо-машины.) Тем временем зубы портятся, донимает ревматизм, затем наступает смерть. (На смерть всегда можно положиться.) А рая все нет. Почему-то рай вечно лишь сулят, и вечно он где-то за углом. Завтра, послезавтра, послепослезавтра…

И ТАК ПРОДОЛЖАЕТСЯ УЖЕ МИЛЛИОН ЛЕТ ИЛИ ВРОДЕ ТОГО. В самой середине этой рабочей гонки я отказываюсь тронуться с места хоть на дюйм. Я стою недвижно. Абсолютно недвижно. «Теперь или никогда! – говорю я. – Мир, братья, это прекрасно!» Пусть орудия грохочут – в Абиссинии, Китае, Испании, и, помимо обычного рутинного убийства безвредных животных, птиц, рыбы, насекомых, улиток, устриц и прочего, человек умерщвляет человека, расчищая дорогу для нового тысячелетия. Завтра те же орудия загрохочут, возможно, здесь, в Париже, или в Нью-Йорке, или в Тимбукту. Они могут даже загрохотать в Скандинавии, Голландии и Швейцарии, погруженных в сон и довольство, в то время как коровы жуют свою жвачку. Но орудия вскоре заревут, исторгнут из пасти огонь, это точно. Я же останусь стоять, где стоял, вопя во всю глотку: «Мир! Это так прекрасно!» Мне терять нечего, нечего стяжать. Даже если я не изготовлял своими руками пушки, я все же присутствовал при их рождении. Пушки тоже принадлежат этому миру, как и все прочее. Ему принадлежит все. Перед нами мир, товарищи, мир рождения и перерождения, и пусть он будет всегда!