30. Погребальный карнавал
В четыре часа Ямадзаки отодвинул тяжелый бронзовый засов, распахнул люк и начал спускаться по ржавым скобам. Тем же, по которым гнал его вчера Лавлесс.
Фонтейн обещал, что электричество будет через двадцать минут, и ушел, прихватив с собой, несмотря на все протесты Скиннера, огромный тюк грязного белья. Свет вспыхнул минут через пятнадцать. Скиннер провел весь день, раскладывая и перекладывая содержимое зеленого инструментального ящика, перевернутого прошлым вечером в поисках бокорезов.
Руки старика, прикасавшиеся то к одному инструменту, то к другому, словно вновь обретали силу и ловкость, а может, в них просто пробуждались воспоминания о давних замыслах и работах, исполненных или заброшенных на полпути.
– Инструменты продать проще простого, – размышлял вслух Скиннер. – Уж на них-то покупатель найдется. Но затем непременно придет день, когда позарез понадобится та самая железяка, которую ты загнал.
По большей части металлические предметы, хранящиеся в зеленом ящике, были для Ямадзаки полной загадкой; хуже того, он не знал, как называются по-английски даже немногие известные ему инструменты, кроме, разве что, самых простых.
– Конусная развертка. – Из кулака Скиннера зловеще выглядывал стальной, чуть тронутый ржавчиной шип. – На редкость удобная штука, а ведь люди в большинстве своем даже не знают, что это такое.
– Для чего она, Скиннер-сан?
– Расширяет отверстия. И не портит их, оставляет круглыми, надо только правильно все делать. Для листового металла, но может работать и по пластику. По любому тонкому, достаточно жесткому материалу. Кроме стекла.
– У вас очень много инструментов, Скиннер-сан.
– А пользоваться ими я почти не умею. Так толком и не научился.
– Но ведь вы сами построили эту комнату?
– Ты видел когда-нибудь, как работает настоящий плотник?
– Да, однажды.
Ямадзаки вспомнил запах кедровых стружек, желтую, масляно-гладкую поверхность брусьев, черные плоские рубанки, так и летавшие в руках рабочих… Демонстрационное возведение чайного домика, который будет снесен через неделю по окончании фестиваля.
– У нас в Токио дерево в большой цене. Никто никогда не выбросит даже самую маленькую дощечку.
– Здесь его тоже не враз достанешь, – сказал Скиннер, пробуя на палец острие стамески. «Здесь» – это где? В Америке? В Сан-Франциско? Или на мосту? – Когда-то, прежде чем сюда провели электричество, мы жгли тут мусор – грелись, готовили. А городу не нравилось. Воздух мы, Скутер, им загрязняли. Теперь-то этого почти нет.
– В результате консенсуса?
– Самый обычный здравый смысл.
Скиннер вложил стамеску в брезентовый, насквозь промасленный чехольчик и аккуратно спрятал в зеленый ящик.
Увидев шествие, направляющееся в сторону Сан-Франциско, Ямадзаки сразу же пожалел об оставленной наверху записной книжке. Первое за все эти недели свидетельство того, что на мосту существуют общественные ритуалы.
В узком, стиснутом лавками проходе не развернешься, люди шли не рядами, а по одному, по двое, и все же это было шествие, судя по всему – похоронное. А заодно и мемориальное. Возглавляли его семеро (вроде бы семеро, Ямадзаки не был уверен в своем подсчете) детей; одетые в неописуемую рвань, густо посыпанные пеплом, они двигались гуськом, один за другим. И маски – гипсовые, аляповато раскрашенные маски святого Шейпли. Однако в поведении детей не было ничего похоронного; в восторге от всеобщего внимания они подпрыгивали и размахивали руками.
Ямадзаки мгновенно забыл о горячем супе, основной цели своего похода, и остановился между тележкой с книгами и лотком птицелова. Незнакомый с местными обычаями, скованный громоздким, непривычным термосом, он чувствовал себя здесь лишним, даже неуместным. А что если свидетели похоронного шествия обязаны провожать усопшего каким-либо определенным жестом, вести себя каким-либо определенным образом? Он покосился на торговку книгами. Высокая, одетая в засаленную овчинную жилетку женщина поправляла левой рукой две розовые пластиковые палочки, скрепляющие на затылке тяжелый узел седых волос. Нет, это не ритуальный жест.
На тележке теснились ряды ветхих, замызганных книг, каждая – в отдельном пластиковом мешочке. Несколько секунд назад женщина рекламировала свой товар, выкликала странные названия.
– Долина кукол, кровавый меридиан, соло для бензопилы…
В этих словосочетаниях звучала какая-то дикая, варварская поэзия; Ямадзаки был уже готов попросить «Соло для бензопилы», но тут женщина замолкла, он удивленно обернулся и увидел детей.
И все же в ее поведении не чувствовалось какого-либо особого благоговейного отношения к шествию – ну увидела, замолчала, а могла бы кричать и дальше. Ямадзаки заметил, как шевелятся губы женщины, как руки ее двигаются над затянутыми в пластик книгами – глядя на проходящих мимо детей, она машинально пересчитывала непроданный товар.
Торговец птицами, бледный человек с черными как смоль, любовно ухоженными усами, зевнул, сунул руку под рубашку и меланхолично поскреб живот.
Следом за детьми появились танцующие скелеты. Ямадзаки обратил внимание, что костюмы этих персонажей «La Noche de Muerte» не отличаются ни особой полнотой, ни тщательностью изготовления – некоторые из масок прикрывали только нижнюю часть лица, да и не маски это были, а микропорные респираторы, пародирующие мертвую ухмылку.
Танцоры, совсем еще молодые парни, бились в конвульсиях под какую-то внутреннюю, неслышную зрителям музыку хаоса и запустения. Тазовые кости на узких ягодицах, бедренные кости, белеющие на черных бедрах, – нет, в этом не было ничего зловещего, только эротика и, пожалуй, агрессия. Один из танцоров окинул Ямадзаки острым, цепким взглядом – голубые, чуть прищуренные глаза над черной, заляпанной белым полумаской.
Дальше – две долговязые фигуры в светло-зеленых лабораторных халатах и красных, по локоть длиной, резиновых перчатках, черные лица густо размалеваны желтоватым гримом. Кто это – врачи, провожавшие в могилу одного пациента за другим, пока не явился миру великий Шейпли? Или сотрудники бразильских биомедицинских компаний успешно и с немалой для себя выгодой превратившие Шейпли из неграмотного проститута (а вот такого слова вроде бы нет) в бесценный источник надежды, источник спасения?
А вот и главные герои сегодняшнего карнавала. Немые и безучастные, завернутые в плотный молочно-белый пластик, они лежат на двухколесных тележках, изготовленных здесь же, на мосту, и применяемых обычно для перевоза громоздких предметов. Каждую из тележек катят четверо людей, мужчины и женщины, черные и белые, старые и молодые. Ни в одежде катальщиков, ни в их поведении нет ничего примечательного – если только не считать примечательной подчеркнутую будничность, резко отличающую их от остальных участников шествия… Нет, все-таки есть, подумал Ямадзаки. Они молчат и смотрят только вперед, словно не замечая зрителей. Немые и безучастные, как и те, завернутые в пластик…
– Бедняга Найджел, – вздохнула торговка книгами. – Делал тележку на продажу, а получилось, что для себя.
– Эти люди погибли в грозу? – осторожно поинтересовался Ямадзаки.
– Ну уж только не Найджел. – Женщина окинула чужака цепким, подозрительным взглядом. – Весь как решето, какая уж там гроза…
Семь тележек, семь покойников, на этот раз никаких сомнений в подсчете не возникало. Следом за ними появились мужчина и женщина с большой ламинированной литографией. Ввалившиеся щеки, огромные, горящие состраданием глаза; глядя на эти приторно-сладкие портреты, Ямадзаки неизменно испытывал почти физическую тошноту.
В самом конце процессии приплясывала и кривлялась маленькая ярко-красная фигурка. Бесхвостый, безрогий чертенок с древним, непомерно огромным АК-47. Затвора у автомата нет, вместо магазина торчит кривой деревянный брусок, грозное когда-то оружие выкрашено в красный цвет, превратилось в бутафорию, ритуальную принадлежность.
Все предельно ясно. Красный чертенок символизирует ненужную, от начала до конца бессмысленную смерть Шейпли. Жуткую пер возданную глупость, гнездящуюся в самой сердцевине мироздания.
– Скиннер-сан? – записная книжка раскрыта, включена, готова к работе. – Сегодня я видел процессию. Покойников уносили с моста на берег. Людей, погибших во время грозы.
– Здесь их класть некуда. В воду тоже нельзя. Раньше сбрасывали, а теперь город уперся рогом и ни в какую. Мы передаем их в крематорий. Некоторые люди против огня, так мы хороним их на Острове Сокровищ. Тоже не лучший выход, если учесть, что за публика там живет.
– Многие элементы процессии были связаны с Шейпли, с его биографией.
Скиннер кивнул. За все время разговора глаза его ни разу не оторвались от маленького, с почтовую открытку, экрана телевизора.
– Дети в масках Шейпли, чернокожие мужчины, одетые и загримированные под белых врачей, портрет…
Скиннер безразлично хмыкнул.
– Я уж почти и забыл, как это бывает, – пробормотал он через пару секунд. – Все сижу здесь в четырех стенах, как проклятый.
– А в конце – маленький человечек, весь в красном, с автоматом. Он плясал и кривлялся.
– Угу, – кивнул Скиннер.
Ямадзаки нажал кнопку «Транскрипция и перевод».
Во мне-то этого вируса нет. Защитного, прививочного. Этого кусочка Шейпли, который теперь во всех. В моем возрасте вроде и ни к чему, да я и вообще не люблю медицину. Никогда не любил. И того, другого, я тоже как-то не подцепил, хотя возможностей было сколько угодно. Впрочем, ты слишком молод и не понимаешь, как это было, что мы тогда ощущали. Ну да, я знаю, вам теперь кажется, что все времена рядом, рукой подать, ведь все для вас записано, включай – и словно живешь в прошлом. Цифровая форма. А хрен ли в той форме, в том проигрывании? Вы же все равно не помните, что это было за ощущение – наблюдать, как горы трупов громоздятся все выше и выше. Не столько, правда, у нас, как в других местах – Таиланд, Африка, Бразилия, но мы дрожали заранее, знали, что скоро и наша очередь. К нам эта штука только подбиралась. Медленно-медленно, ретровирусы – они всегда так. Помню, мы как-то говорили с одним мужиком, у него был уже вирус, этот, который старый, и он потом от него загнулся; так вот, мы с ним вспоминали, как жилось в это клевое, но совсем, к сожалению, короткое время, когда многие люди стали трахаться направо и налево, считая, что в этом нет ничего страшного, никто от этого не пострадает, многие люди, и мужики, и даже женщины. Им-то, женщинам, всегда приходилось беспокоиться, они всегда рисковали подзалететь, а дальше – новый риск, можно умереть при родах, или при аборте, а если все и благополучно, все равно жизнь уже станет другая, не такая, как раньше. А вот в это, про какое я говорю, время и пилюли появились, и прочее, и уколы ото всяких там болезней, и от тех даже, от которых люди гнили и мерли как мухи – раньше мерли. Да, Скутер, времечко было что надо. А потом появляется эта штука, и все опять, как раньше, еще во сто раз хуже. Мы въезжаем в третье тысячелетие, весь мир на хрен меняется, не узнать, в Европе уже начались гражданские войны, а этот самый СПИД все борзеет и борзеет. Ты же знаешь, на кого только вину не сваливали, одни говорили, что это все гомики, другие – что ЦРУ, и еще про американскую армию, про какой-то там форт в Мэриленде. И что какие-то там придурки трахали в жопу зеленых макак и заразились, и от них все и пошло, вот ей-же-ей, так прямо и говорили – и сами тому верили. А ты знаешь, что это было в действительности? Люди. Слишком уж много их стало, Скутер, слишком уж много. Летали хрен знает куда, а потом возвращались, носились по свету как очумелые. Ну, уж тут-то обязательно кто-нибудь подхватит микроба-другого и привезет домой в подарок. Маленькой стала она, эта долбаная планетка, от любого места до любого – пара часов пути. Вот так мудила этот грешный, Шейпли, тоже прихватил где-то вируса, только у него оказался другой штамм, мутантный, которого можно носить в себе сколько хочешь, и он тебя не убьет. И вообще ни хрена тебе не сделает, только сожрет того, старого. А насчет, что он – Иисус, так хрень это собачья, не верю я и никогда не верил. Я и в самого-то Иисуса не верю.
– А кофе там остался?
– Сейчас, только накачаю примус.
– Видишь, Скутер, эту дырочку в насосе, маленькая такая? Капни туда чуть-чуть масла. У поршня кожаный колпачок, нужно, чтобы он был чуть влажный.
